Сдохнуть бы поскорее. Чтоб шинами об асфальт. Размазало. Как гнилое яблоко. Только бы в спину… Мордой страшно. Глаза у Смерти, наверное, разные: один - голубой, другой - желтый. Один – ласковый, другой – хищный.

Не хочу смотреть ей в глаза. Лучше, если б Смерть двинула по хребтине – удар и нет меня. И чтоб в этот момент я думала о детках… Трое их у меня было – рыженькая и двое сереньких. Родила их, как и меня рожали – в подвале, около заваленного чадящими объедками лаза. В плевках, в окурках, в пятнах застывшей блевотины. Тогда, обессилев от проклятий, боли, жары и марева жирных мух, клубящихся надо мной, я уронила морду на лапы с намерением убраться из подвала, как только приду в себя. Хотела, чтобы не жили ублюдки. Хотела, чтобы мухи высосали из них кровь сквозь сочащиеся пуповины. Не смогла уйти. Осталась.

Тяжело было. Жрать нечего – надолго не уйдешь. Будь проклят человек, приручивший кошек. У диких зверей есть семьи. Стаи, стада. Пестуют детей по очереди. Отцы, матери, соплеменники, наставники… И только одомашненные животные рожают и воспитывают детей в одиночку. В угоду, видимо, приручившему человеку…

Слизывала мух, одуревших от близкой добычи. Давилась, но глотала. Молоко мухами провоняло…

Через месяц залезла тетка в резиновых сапогах. Та, чье окно висело прямо над лазом в подвал. Я ведь той тетке очень благодарна была – часто она бросала недоеденную жратву из окна прямо к лазу. Может быть, благодаря этой жратве и не сдохла тогда. Залезла она с черным пластиковым пакетом и похватала деток моих. Те изгибались, растопыривали мягонькие коготочки в надежде зацепиться за что-то. Но хватали только пустоту. Истошно голосили: «мама, мама». Один, второй, третий – все в пакете оказались. И в пакете продолжали копошиться, вытягивая его стенки то лапой, то мордашкой. «Мама, мама»…

Благодарна я должна быть той, в резиновых сапогах – у самой не хватило духу умертвить, так тетка подсобила. Человек! Сам приручил – самому и убивать. Что бы их ждало? Помойка? Саркома отбитой ботинком кости в три года? Гниющая от блох, лишаев и сырости шерсть? Правильно все.

А я как выгляжу? Смотрю на тень - тощая, плешивая, за ушами какие-то ошметки волос… Вечный голод… Ошкурки, объедки, разлитое масло – все готова сожрать, слизать, всосать. Надоело.

Пацан какой-то манит. Чего тебе? Погладить хочешь? Я лишайная, мама заругает. Да не смотри ты на меня так, говорю: лишайная. Все одно – идет ко мне. Взял, поднял. Крепко держит. Куда ты меня? В подъезд? В лифт? Все, сейчас взрослые меня увидят, такого пинка заеб-нят… Месяц буду кровью харкать. Да отпусти ты, говорю. Приехали. Дальше куда? В квартиру потащишь, что ли? Нет, вверх по лестнице… Люк на крышу открыт. На крыше ветер гуляет. Ух ты, какой свежий… Внизу такого нет. Теперь отпустишь?

«Все, пацаны, нашел!». Чё нашел то? Меня что ли? Клад, прям, отрыл, блин – кошку плешивую.

«Готовы?». Сзади, под передние лапы, схватили жесткие пальцы. Чего еще? Голову, сука, не повернуть – крепко держат. Отпустите, пожалуйста… Что еще вам от меня?.. Отпустите…

Пацан смотрит на меня и разматывает проволоку. Зачем? Обматывает вокруг моей шеи…

«Все, пацаны, вешаем!». Я царапаю когтями пустоту и смотрю в глаза Смерти. Не права я была насчет ее глаз – оба голубые. И веснушки на носу.

 

А детки мои пускай бы жили… Чё не жить то?