АСТАМЕРДАМ.

 

Павлу Бобовникову

 

 

Клены, поникшие над хлюпающим каналом.

Вестекерке подобна в сумерках капающей свече.

Дома горят рубином, агатом, резным опалом,

обрамленные в бархатном кирпиче.

Небо захламлено образцами плывущий гжели,

и бока железной лягушке разгрызает морская соль.

Крыши от дряхлого солнца значительно порыжели,

как кудри английских девочек. Ибо роль

светила в голландской топкой сырой низине,

не так велика по сравнению с глубиной

вод, спрятавших рыб серебро в замерзшей, махровой тине,

и, ступая по суше, твердишь иной:

страны для разврата и лучших цве-точных красок

тебе и не надо, здесь смыкаются полюса,

и дожди чем, сильнее смывают, тем больше красят

фасады зданий похожих на паруса.

Там воздух наполнен вздохами липкой страсти,

и кружева Принсенграхта приводят тебя в восторг,

и деревья скрепят и шуршат на ветру, как сухие снасти

рыбаков, отплывших давно обживать Нью-Йорк.

И кроме Рембрандта никто и ни как не ярок

и дальше Спинозы не видит никто вверху.

Так проплывая сквозь сотни бордовых ребристых арок,

превращается город в разваренную уху.

И с барскою щедростью мысли что деньги вокруг соря

в пеструхе толпы, без оглядки, плавно дрейфуешь средь

улиц, забывших кошачьи усы царя,

на которых, как снег чешуйками липла сельдь. Пусть остуствует пряность, бугристость и колкость юга,

но север перебирает туман, как пряжу по городам,

и зазубрины волн, как потные скулы плуга,

взрыхляют каменные потроха

у площади Дам.

 

 

 

ОТЪЕЗД

 

V.Chertog

 

 

Оставь стихи.

Теперь нам не до них.

Оставшееся время для двоих

совсем не одинаково в размере

гекзаметра; и байки о Гомере

на сей раз - привилегия

других.

 

На сей раз

нам предписано сберечь

лишь в подсознанье родину и речь.

Ячмень заката, зева буерака -

метафоры для "мучениц" филфака,

которые не вправе

пренебречь

 

ни фистулой,

ни комплексом матрон,

ни холодом, ни скопищем ворон,

ни широтою грязного проспекта,

ни ложью Занд, ни шпорою конспекта,

запрятанною в розовый

капрон.

 

Сейчас январь.

Озлившийся борей

раскачивает нимбы фонарей

да берестой разорванной трепещет.

А с высоты коричневые вещи

похожи на огромных

снегирей.

 

Кадит метель

в преддверье торжества.

Патруль волхвов не ищет божества.

И красный шарф срывается, как лента

с венка, чтобы достигнуть континента,

где мир поет во славу

Рождества.

 

Печальный вид

зрачок слезой саднит,

как причитанья брошенной родни

пред наступленьем длительной разлуки,

издалека протягивает руки

седая ночь, и мы с тобой

одни

 

среди домов,

уснувших до утра,

где оголенность женского бедра,

при полумраке, выдохнувшем вчуже

осколки звезд и непокорность стужи,

заменит ключ апостола

Петра.

 

Закончен век,

но в следующем мы,

прочувствовав отсутствие зимы,

вернемся ненадолго в эту почву,

где первый снег, опережая почту,

ложится письменами

на холмы.

 

В любой отъезд

не привыкай скучать.

Не говори - здесь место помолчать,

приписывая краткому недугу

желанье перебраться ближе к югу

и мертвецов родных

не навещать.

 

Грузинский чай,

журналы на полу.

Кудрявый мальчик выпустил стрелу -

не в нас с тобою, в темень перелеска,

где ни души, ни возгласа, ни всплеска;

лишь снег кружит, похожий

на золу.

 

 

 

 

ПОСЛЕДНИЙ ПОЛЕТ

 

Свирепый ветер северных равнин

доказывает мне, что я один

как перст, как странник, выброшенный в вдаль,

чертя собой немую вертикаль

деревьев черных, слившихся в одно

огромное родимое пятно:

 

под небом не имеющем границ,

где ворохом разорванных страниц

кочует дар мой в сумраке зимы,

пытаясь оторваться от земли.

И совершить последний свой полет,

где сам Господь неистовый пилот

 

сжимает купоросных туч штурвал,

чтоб я по снам земным не горевал.

Как говорится раз и навсегда:

не избежав ни страшного суда

ни исповеди, кающихся слов,

ни карнавалов из кошмарных снов,

 

в которых больше я живу, чем сплю,

проделывая мертвую петлю

над кровлями над шпилями церквей

над головами бронзовых царей.

над пустошью, над гнилью деревень

в сплетение дорожных серых вен.

 

Все наизнанку, замирает дух.

Псалмами наполняется мой слух.

И скорость света развивает кровь;

шагаловских, летающих коров,

бредут стада парного молока,

бодая кучевые облака.

 

Они мычат мне жалобно во след

Дома дымят, и валит серый снег

чтоб только не забыть родные лица

не пожелать обратно приземлиться,

поглядывая вниз в элюминатор,

как лицедей на бренной жизни театр,

 

чтоб мир вращался связкою ключей

в пропеллерах из солнечных лучей.

Мысль в эмпиреях холодней, чем снег-

Бог также одинок, как человек,

в своем воздушном, синем корабле

чтоб сердце не томилось о земле

 

в которой не сыскать певцу угла

как циферблата выпуклость кругла

сбивая с полюсов тяжелый лед

господь не прерывает свой полет

и Тору на колени положив

летит, на век уснувший пассажир.

 

 

 

СКРИПКА

 

Иегуди Менухину

 

 

Скрипка,

вросшая в дряхлое горло,

растопырила уши

венецийских, коринфских колков.

Черно- белые души

оркестровых полков

распрямляются гордо

под овации лавра и выкрики птиц.

Благозвучный смычок

В завершенье аккорда

опус-кается ниц.

Воробьиный зрачок

отражает свечение порта.

Снег кружит

в дуновениях влажного норда,

словно ворох страниц.

 

Небожитель, даруй -

бездну звуков в морщинках каналов,

в блеске солнечных струй

дребезжи золотой увертюрой,

сладкозвучьем еврейским вербуй

тишину переполненных залов,

незаметно колдуй в чертежах партитуры,

на закате гори и горюй,

в чехарде карнавалов,

притворившись скульптурой.

 

И тебе никогда

не грозит утонуть, и едва ли

твой футляр в заметенном до неба квартале

примет в красную плоть,

что уйдет без следа.

Белых мух кутерьму. От глухой пасторали

остается вода.

И не ноты Господь

заключит в провода,

а скрипичное Морзе, как липкий

канифолевый воздух от скрипки

в коем ты возвратишься

сюда.

 

 

 

КОНСТАНТИНУ КАВАФИСУ

 

Безжалостно, безучастно, без совести и стыда

воздвигли вокруг меня глухонемые стены.

Я замурован в них. Как я попал сюда?

Разуму в толк не взять случившейся перемены.

(К. Кавафис " Стены")

 

 

I

 

Я упорно искал тебя, но не нашел,

там, где в бархатном сумраке взвившийся шелк,

у бедра танцовщицы,

обжигал кровожадные лица

на пестревших коврах

мусульман.

Ветер с моря елозил в песках,

проверяя свой азимут в белых дырявых носках,

продавцов целлулоидных рыбок.

В ливне прятался рынок,

и фонтаном сухим серебрился

кальян.

 

II

 

Я искал тебя ночью, не чувствуя сна,

и, звенящей змеей извиваясь, вползала струна

мандолины в ушное отверстье.

И как-будто отверзся

мозг для песни

благой.

Только в йодистой ряби ползущей реки,

в облаках камыша отражались мои двойники:

глинобитные хижины, птицы.

Эхом голос царицы

в листьях пальм говорил мне:

изгой.

 

 

 

III

 

Ты, который любил эту яркую смесь:

куполов, минаретов покорность хиджабов и спесь

молодых лесбиянок,

стены в крупных изъянах,

наркотический сон,

беренИк.

Как шатался в тумане твой пыльный квартал,

где любовник твой также часы коротал,

как и ты, медитируя с вазой,

пораженной проказой,

и софизмы твои речь пускали

в тупик.

 

+++++++++++++++++.

 

1

 

Обратясь к твоей тени, преследующей вчера,

перед каждым окном в темноте робея,

я бы видел абрис твоего чела,

кружащийся над колонной сырой Помпея.

 

2

 

Здесь светило, утратив свое тепло,

меркнет с ознобами малярии.

И все, что в горле твоем текло,

стало кровью Александрии.

 

3

 

Привокзальная площадь. Прощальный взмах

абрикосовой ветки. В твои чернила

погружался с руладами Каллимах,

всплывая облаком в ряби Нила.

 

4

 

И, листая столетьями стены вдоль,

нищих улиц, сводящих с ума от зноя,

воспаленным зрачком, разгрызая соль

твоих строк, я шептал бы одно лишь - (Зоя)

 

 

 

BAGATELLE

Евгению

 

Свет разрезал измятых портьер пелену.

Тополь в окна листвой церемонно захлопал.

Джаз, скользя по шершавому, плотному льну,

как фамильный сервиз, разбивается об пол.

Вавилоны аккордов, дразня за стеклом

иероглифы бурно растущей герани,

дребезжат мотыльками над карим столом,

разогретым в зрачке, как лаваш Пиросмани.

 

В тонконогих бокалах шипят пузырьки,

в рамах зелень хлопочет, упрямо сбивая

духоту, с неподвижной, блестящей реки,

неизвестно куда и зачем проливая,

наш с тобою под гроздьями ламп диалог.

Югославский буфет да ребристая ваза

сохраняют слова, отдавая в залог

небесам вместо нас неразборчивость джаза.