Ассоциация Дождь

Вера Афанасьева

Посвящается Е.М.И.

 

Ирочка была сумасшедшей. Она и сама не помнила, как и когда сошла с ума. Когда-то, довольно давно, Ирочка была умненькая, молоденькая и хорошенькая и вместе с родителями жила в старинном красивом доме неподалеку от университета. Училась она на мехмате, где ее отец профессорствовал, и редкий однокурсник не был влюблен в нее. Личико у Ирочки было простенькое, французское, но прелестно освещалось карими выпуклыми глазками и яркими безукоризненными зубами, и фигурка была хороша, тоненькая, идеальной легкой лепки, без малейшего изъяна.

В их открытом гостеприимном доме всегда было весело, толпился народ, вечерами пили портвейн, устраивали танцы на открытой веранде. Мотыльки вились веселым хороводом в свете уличных фонарей, пахло резедой и табачком, а Ирочка хохотала и порхала нарядной легкой бабочкой между поклонниками, пьянеющими от красного винца и Ирочкиного внимания. Танцевали летку-енку, твист и вальсы, сидели до рассвета, а наутро Ирочка пропускала первые пары, лениво нежась в надушенной лавандой постели.

Наделена была Ирочка многочисленными талантами и талантиками. Премило пела, перебирая струны гитары или подыгрывая себе на красивом старинном пианино, замечательно танцевала, даже и на пуантах пробовала. Рисовала акварелью легкие пейзажи простенькой родной природы, завораживающие дымчатостью и нежной грустью. Стихи сочиняла тоже легкие, но прелестные, романтичные, немодные, без пафосных призывов и стилистических изысков. Умела вышивать гладью и крестиком и обожала шить чудесные платья, идеально облегающие ее замечательную фигурку. Присутствовал у Ирочки и главный, неожиданный талант, унаследованный от отца: была Ирочка одаренным математиком, превосходящим своим редким умением не только всех знакомых очкастых мальчиков, но и взрослых ученых мужчин. Понимающие в этом толк при знакомстве с Ирочкой сначала не верили себе, так несоизмерим был этот дар с хорошеньким Ирочкиным образом, но потом были вынуждены признавать: да, одарена, талантлива даже, удивительно, редкостно, уникально. Свои способности Ирочка раскидывала с легкостью интеллектуального миллионера. Решала всему курсу задачи, писала за подруг контрольные, делала друзьям курсовые, дарила знакомым и даже незнакомым идеи. Несмотря на некоторую лень, Ирочке прочили славу и блестящее, как поверхность молодого льда, будущее. И не думала она, и не подозревала, что судьба поставит ей подножку на ее гладком пути, что со всего роста упадет она на скользком жизненном катке и ударится так больно, что не сможет встать.

Все прошло как-то постепенно и вместе с тем неожиданно. Сначала разлетелись по собственным семьям так и не дождавшиеся Ирочкиной любви воздыхатели. Затем умер демократичный отец, бывший единственным источником благосостояния семьи. Через пару лет снесли чудесный дом, переселив Ирочку с мамой в тесную квартирку на окраине. В аспирантуру Ирочку не взяли, ей не повезло: место было одно, а с ней на курсе учился внук ректора.

И отправилась Ирочка работать на режимный завод, расположенный у черта на куличках и славящийся среди аборигенов тем, что спирт в лабораториях хранился канистрами, а на нужды производства выдавался банками. Пробираться в свой отдел Ирочке нужно было по гремящим цехам, мимо станков, один вид которых угрожал человеческой плоти и разуму, и угрюмых мужиков, пахнущих машинным маслом и перегаром. Чтобы как-то подбодрить так несоответствующую этому месту девчонку, некоторые из мужчин, несмотря на похмельную апатию, все же снисходили до того, чтобы цапнуть Ирочку за то место, до которого могли дотянуться.

Ирочка начала попивать и встречаться с второсортными мужчинами, телесно общаясь с ними летом на скамейках, а зимой - в кошачьих подъездах. Потом умерла и тихая мать, остававшаяся до самой смерти молчаливой и старательной прислугой за все для обожаемой дочери. Через три года Ирочка, едва дожив до окончания срока обязательной отработки по распределению и отдав государству все долги, уволилась с завода и осталась без средств к существованию. На приличную работу с улицы устроиться было невозможно, в университете подросла новая талантливая поросль, мысли о том, чтобы пойти снова на какое-нибудь закрытое производство, Ирочка гнала, как совершенно безумные. Так и мыкалась Ирочка несколько лет, перебиваясь случайным репетиторством и переводами, и заслужив у соседей репутацию пьющей и гулящей тунеядки. Случайно встречаясь с ней, бывшие поклонники ограничивались короткими разговорами и, поспешно прощаясь, с облегчением торопились прочь к своим удачно выбранным женам.

Тут-то и подобрал легонькую Ирочку неизвестно откуда взявшийся угрюмый и тяжеловесный Валентин, женился на ней, а когда она родила двойню, исчез навсегда и также неизвестно куда. Тридцатилетняя Ирочка оказалась под непосильным для ее узеньких плечиков ярмом кормления орущих и непрерывно сосущих ее маленькие груди дочери и сына. Как она выжила в годы их детства, она не помнила, но как-то справилась, заплатив за это собственным умом.

Дети ее выросли на удивление хорошими, сумасшедшей матери не стеснялись, никогда не видя ее другой, в сумасшедший дом отдавали крайне редко в периоды тяжелых обострений и по-своему любили непрезентабельную мать. Валентин изрядно подпортил Ирочкины гены, материнских талантов дети не унаследовали. Сын окончил строительный техникум, а дочь – медицинское училище. Но, слава Богу, выучились, сняв с матери тяжелое бремя своего пропитания.

Сама же Ирочка научилась жить беззаботно и весело. Раз в месяц получала крохотную пенсию, в промежутках занимала деньги у всего района. Ей их почему-то одалживали, даже не рассчитывая на отдачу. А она и не отдавала, по-детски не заботясь о своих долгах и по мере необходимости снова обходя своих кредиторов в одной ей понятной последовательности. Когда взрослых детей не было дома, приводила в квартиру где-то подобранных бомжей, на удивление молодых и красивых. Долго, с веселым визгом, отмывала их в ванной, каждый раз заливая многострадальных отчаявшихся соседей снизу, а затем устраивала громкие многодневные пирушки с непредсказуемым концом, на которых снова чувствовала себя королевой. Она надевала красное платье и черные чулки, пела "Дорогой длинною" и "Отцвели уж давно" и танцевала цыганочку с выходом.

Еще одним любимым занятием Ирочки были прогулки по Ботаническому саду, расположенному около ее дома. Здесь, среди великолепия неведомых тропических растений, безалаберно перемешанных со среднерусскими дубами и березами, собирались местные любители природы. Они садились где-нибудь на отшибе под раскидистым дубом на чудесном сияющем ковре желтеющих одуванчиков, раскладывали на газетке помятую снедь и под пение цикад, вкушая ароматы раннего лета, с превеликим удовольствием и огромным вкусом распивали, что придется. Как дама воспитанная, Ирочка сначала некоторое время прогуливалась неподалеку, затем потихоньку приближалась, заводила беседу. Случалось, что жадные до выпивки мужики прогоняли ее, но чаще приглашали к застолью, продолжавшемуся до позднего вечера, а затем, как правило, переносимому на Ирочкину кухню.

В прочее же время Ирочка слонялась по окрестностям, приставала к знакомым и незнакомым с рассказами о том, что она доктор физико-математических наук, а докторскую степень получила в молодости при защите студенческого диплома ввиду крайней степени своего блистательного таланта. Рассказывала она также всем желающим и не очень о том, что первым мужем у нее был актер Александр Демьяненко, в народе известный как Шурик, и брак это подарил Ирочке чудесного красавца-сына, ныне подвизающегося в Голливуде под именем Брэда Пита.

Иногда Ирочка начинала страдать от недостатка мужского внимания. Тогда она, не обращая внимания на погоду, раздевалась догола, надевала разбитые туфельки на каблучках и выходила гулять на аллею, тянущуюся вдоль ограды военного училища. Фигуру она сохранила на удивление хорошую, поскольку вот уже лет двадцать почти не вспоминала о еде и пребывала в постоянном движении. Бледнолицые курсанты и красномордые прапорщики толпились в проходной, выглядывали через забор, хохотали и улюлюкали. Внимание мужчины было настолько полным, что Ирочке не хотелось расставаться с ним даже тогда, когда с дежурным воем подъезжали машины милиции и скорой помощи, вызванные соседками-завистницами. Тогда Ирочку увозили на некоторое время, но скоро выпускали, потому что была она безобидной, доброжелательной, на людей с ножом не бросалась, а лекарств в дурдоме все равно не было.

Иногда снисходили на Ирочку мгновения просветления. Один из них застал ее как раз в момент приготовления к очередной прогулке ню по армейскому подиуму. Внезапно увидела Ирочка в зеркале голую пятидесятидвухлетнюю тетку с личиком стареющей обезьянки, свои пожелтевшие зубки, завядшие сисечки, слегка обвисшую попку, полуседой лобок, худые синеватые руки и смешные ножки в раздолбанных туфельках.

И, поняв, кто перед ней, завыла, зарыдала, закричала в голос, ударила кулаком по зеркалу и, подняв устрашающий осколок, как серпом, без малейшей жалости к себе перерезала вены на обеих руках. Она почти уже умерла, молясь про себя, чтобы никто ее не нашел раньше времени, когда вернулась с работы дочь. Вены ей зашили криво, но прочно, навек обезобразив руки жуткими шрамами, инициировав новую серию Ирочкиных рассказов о том, как над ней проводили опыты в секретных лабораториях КГБ. Но забыла Ирочка не все, и когда чувствовала приближение вселенской тоски, кидалась искать собутыльника, и, конечно же, как и каждый страждущий в ее отечестве, находила.

Как-то раз увидела она на скамейке около своего подъезда забытую кем-то газету, случайно наткнулась на последней странице на странное объявление и, поднявшись в квартиру, набрала телефонный номер.

 

Смерть самый непознаваемый феномен. Можно исследовать лишь его земной результат, конечный материальный продукт, мертвое тело, труп, прах, но чрезвычайно трудно разобраться в самом процессе, изучить динамику смерти с каких-либо иных позиций, помимо медицинских или биологических. Сторонние наблюдения здесь мало что могут обнаружить. Истинный же наблюдатель, субъект, познающий смерть на собственной персоне, изнутри, в неинерциальной системе отсчета, связанной с самой смертью, как правило, лишен возможности опубликовать результаты своих исследований на этом свете.

В большинстве случаев при изучении смерти довольствуются лишь анализом физиологической составляющей процесса, умиранием плоти. Умирание же сознания, прощание души с телом есть великая тайна, скрытая от смертных, потому что умирающее мышление не способно описать свой финал. Вот почему так важны свидетельства людей, испытавших подлинное приближение смерти или побывавших в состоянии клинической смерти.

Смерть часто наступает медленно, поэтапно, умерщвляет плоть постепенно. Умирание и угасание плоти, свойственное старости, не стимулирует желание смерти, напротив, в этот период сознание цепляется за жизнь и всеми способами отвергает смерть. Вот почему, старики, которым, казалось бы, наиболее доступны исследования смерти, боятся прислушиваться к ее шагам, не хотят даже думать о ней. Молодые смерти не боятся, но редко интересуются ею, воспринимая жизнь абсолютной и бесконечной.

Умирание же души не зависит от возраста. Но душа не хочет и не должна умирать раньше тела, и часто стремится не допустить этого. Вот почему люди с больной, умирающей душой, в минуты просветления осознающие свою наступающую духовную смерть, жаждут смерти физической, ибо она проще, легче и менее безнадежна.

Эксперименты со смертью, тем более, собственной, чреваты непредсказуемыми последствиями. Эмпирическое познавание чрезвычайно опасно для познающего. И только немногочисленные индивиды, не боящиеся экспериментировать со смертью, могут обогатить человечество новыми знаниями об этом запредельном явлении.

 

Михаил Петрович воспринимал жизнь как невыносимую непреходящую скуку, как смертную тоску, относился к ней, как к манной каше, которую приходиться есть на завтрак вот уже четыре десятка лет. Смолоду получил он недурное классическое образование, затем в ускорившемся жизненном потоке перестройки перепробовал несколько профессий, в итоге стал замечательным философом, а к сорока годам знал об этой жизни все, что может знать смертный.

Ему были открыты глубочайшие метафизические основания бытия, человеческая сущность и общественное устройство. Он уже прочитал все, что было ему нужно или интересно, и давно расстался с надеждой найти во вновь написанном хоть что-то новое для себя. И без того он давно уже знал, что жизнь нехороша и неудивительна, а временами откровенно неприятна.

На красоту Божьего мира Михаил Петрович давно прекратил обращать внимание, расценивая разнообразие природных феноменов, многочисленные формы растений и организмов лишь как частные, а потому неинтересные проявления единой творческой субстанции. Скука так смещала фокус его зрения, что бабочки казались ему летающими червячками с неприятными чешуйчатыми крылышками, растения всегда выглядели помятыми заготовками к неизбежному тлену, а животные представали облезлыми, выцветшими, дурно пахнущими тварями. Но видел он все это без отвращения и отторжения, лишь констатируя ущербность и несовершенство живого.

К людям же относился он спокойно и тоже не заинтересованно. Человеческая суета его не утомляла и даже не задевала. По-муравьиному суетящихся людей рассматривал Михаил Петрович с отстраненной снисходительностью, давно зная цену и им самим, и их бессмысленным занятиям, лишь увеличивающим энтропию Вселенной. И редкий индивид удостаивался его равнодушного внимания. Чувство же юмора Михаил Петрович имел отменное, но тоже особенное, мрачноватое, позволяющее ему весьма нетривиально шутить и время от времени создавать поэтические произведения редкого, но весьма интересного жанра.

Со временем Михаил Петрович как-то очень тихо отплыл от собственной семьи, от еще нестарой, интересной жены и повзрослевшей дочери, и стал жить с матерью, от которой, по-видимому, и унаследовал свою склонность к непреходящему сплину. Тихонько поденно отрабатывал он свое преподавание в университете, дающее пропитание ему и матери. Сам же Михаил Петрович довольствовался малым, аппетита уже давно не имел совсем, и за стол садился только после настойчивых уговоров близких или знакомых.

К женщинам Михаил Петрович относился особенно. Внимание его привлекали только странные экзальтированные дамы, практически балансирующие на грани абсолютной потери здравого смысла. Такие в его жизни встречались нечасто, но на время отвлекали его от собственных проблем полным набором женских неприятностей и бед. О любви в подобных случаях тоже приходилось говорить о какой-то особенной, соотносящейся со стандартным человеческим эквивалентом этого культового чувства примерно так же, как проза Достоевского с детективами Донцовой.

В свободное же время думал Михаил Петрович о смерти, и только о ней, во всех ее проявлениях и ипостасях. Он давно уже понял, что только смерть может открыть перед ним что-то принципиально новое, неведомое и интересное. О смерти было много написано, но все это было слишком тривиальным, ущербным, неточным, недостаточным и давно известным Михаилу Петровичу, мало задевало его мысли и чувства. Он не сомневался, что за смертью следует новая жизнь, хотя все еще не мог решить, какая, да и вообще, жизнь ли это.

Одной из самых действенных центробежных сил, выталкивающих Михаила Петровича из жизни, была неминуемая для человеческого большинства старость. Наблюдая за пожилыми женщинами, переваливающимися по жизни, как ожиревшие утки, и старыми мужчинами, напоминающими разношерстное стадо больных облезлых животных, Михаил Петрович содрогался от сильнейшего чувства несправедливости. Старость редко представала мудрой, величественной и почитаемой, напротив была глупой, жалкой и не уважаемой. Почти каждый человек в своем земном существовании переходил черту, порог, отделявший жизнь от доживания. И при этом переходе терял красоту, здоровье, силы и, очень часто, разум. Особенно страдали от этого безжалостного процесса красивые женщины. Тлен касался их первых, красота исчезала, как утренняя роса, облетала, как пыльца, и они увядали, как печальные, осознающие свою кончину цветы. И лишь в этом процессе скоротечного увядания прекрасного таилась хоть какая-то жестокая справедливость, выравнивающая к старости красавиц и дурнушек. Бесконечный горизонт человеческого мышления в старости почти неизбежно сужался до узенького луча, направленного своей притупившейся стрелой на болезни, еду и размер пенсии.

Михаила Петровича полагал, что предчувствие старости, этой метафизической кары, почти с самого рождения отравляло существование практически каждого. Жить в предчувствии неизбежного собственного увядания, разрушения плоти и скудоумия было томительно и неприятно. Гораздо лучше все бы устроилось, если бы люди не скатывались с жизненной горки, а поднимались на нее. Рождались бы стариками, а затем молодели и молодели и уходили из этого мира веселыми, здоровыми, ничего не понимающими младенцами, орущими гимн новой жизни. Становиться стариком было так тоскливо, так одиноко, так болезненно, что не стоило этого допускать и следовало попытаться избежать любой ценой.

В Бога Михаил Петрович верил, но не любил его, не страшась признаваться себе и другим в подобном кощунстве. Михаил Петрович полагал, что Бог поступил с людьми как нерадивая и недальновидная мать, нарожавшая кучу детей и бросившая их на произвол судьбы. Или как хозяин любимой дорогой кошки, позволивший ей по недосмотру забрюхатить от беспородного кота, а затем выбросивший ни в чем не повинных слепых котят на помойку, именуемую жизнью. За эти крамольные мысли, а может быть, и за что-то еще, Бог тоже не любил Михаила Петровича, полностью лишив его радости существования.

Странно, но при всем при этом оставался Михаил Петрович человеком хорошим и сострадательным, всегда готовым откликнуться на чужое горе, взять на себя заботы и проблемы обратившихся к нему людей. Однако в последние годы таких было немного, и сгустившееся одиночество подталкивало Михаила Петровича вон из жизни.

Несколько лет Михаил Петрович искал пути, уводящие его от убогой скуки действительности. Изучал йогу, читал книги по мистике и оккультизму, участвовал в спиритических сеансах в компании стремящихся познать запредельные тайны бытия. Но ощущение детской игры, несерьезности происходящего и несопоставимости всех этих занятий с Вечным заставляло Михаила Петровича все чаще и чаще задумываться о более прямых дорогах Туда.

Чувство ответственности перед матерью и дочерью не позволяло Михаилу Петровичу безоглядно кинуться в омут самоубийства, но стал носить он с некоторых пор в неизменной верной сумке милые его сердцу вещицы. И если бы остановила его очередная милицейская проверка, то, вероятно, сочла бы за нового Чикатило, потому что в сумке Михаила Петровича помещались толстая шершавая веревка и мыло. Ощущать их около себя было приятно и надежно, вещи эти содержали потенцию ухода в мир иной, гарантировали такую возможность в любой момент времени, а уж подходящий подвес найти не составляло труда.

Иногда даже смерть надоедала Михаилу Петровичу, набивала оскомину. Тогда хотелось бросить все, послать всех к чертям и уйти бродяжничать по бескрайним просторам ко всему привыкшей родины. Маргинально обходиться без постели, книг и лосьона для бритья, принимать каждый кусок хлеба и сигаретный окурок как значительный подарок судьбы, довольствоваться совсем малым, все имущество носить с собой в сплетенной лет тридцать назад авоське. Ни о чем не думать, просто греться на солнышке с такой же, как он сам, неприютной бабонькой или прятаться от дождя в заброшенной слесарке, отстранено поглядывая на суетящийся мир и наконец-то познавая могущество и беспредельность человеческого устремления жить. Но как-то не случалось, не складывалось, не приходилось. Трясина унылой повседневности не отпускала, а катастрофа, способная вырвать из нее, не спешила на выручку.

Конечно, как человек мудрый и образованный Михаил Петрович понимал экстремальность своего психического состояния, но расставаться с ним не желал. И в ситуации, в которой любящий свое здоровье более всего на свете американец уже сто раз бы сбегал на прием к психоаналитику, Михаил Петрович продолжал вариться в соку собственных драгоценных мироощущений, полагая их основопологающими для своей неповторимой личности. Их насильственная психоаналитическая экстракция, изъятие неузнаваемо исказили бы его самого, а этого Михаил Петрович не желал. Своей психологической уникальностью Михаил Петрович дорожил, и расставаться с ней просто так, чтобы поместиться в неизвестно кем установленный человеческий стандарт, не собирался. Более же или менее близкие ему люди о нетривиальных эмоциях Михаила Петровича совершенно не задумывались, будучи всецело поглощенными собственными драгоценными персонами.

Вот так и жил Михаил Петрович, зависнув между жизнью и смертью, пока не прочитал в случайно попавшей в его руки газете коротенький текст, наконец-то вызвавший его любопытство.

 

Смерть есть экстремальный, пограничный онтологический феномен. Она разделяет бытие и небытие или инобытие, что с точки зрения нашей нынешней жизни одно и тоже. Она есть предельный переход в неизвестное будущее из известного прошлого. Грань, разделяющая различные существования. Темный временной занавес, после поднятия которого субъект превращается в объект, индивид - в предмет, живое - в неживое, организм – в труп, известное – в неведомое.

Это бытийная сингулярность, особая граница миров с пропускным пунктом, работающим лишь в одном направлении, и самыми неумолимыми таможенными служащими. Онтологический туннель, по которому возможно движение только вперед. Лаз, в который можно пролезть лишь однажды и ведущий Бог весть куда. Дверь, запускающая, но не выпускающая, навсегда захлопывающаяся, когда в нее входят.

Многие любопытные пытались подглядеть, что происходит за этой дверью, но лишь очень немногие счастливчики ухитрились сделать это, оставшись в живых. И тот, кто смог совершить невозможное, побывав за жизненными пределами, начинает по-новому воспринимать жизнь, но навсегда сохраняет смутную тоску по увиденному Там. Однако существуют мгновения, когда мрак запредельного разверзается, и оттуда проливается свет, позволяющий разглядеть Неведомое.

Смерть обуславливает особую эстетику. Погребальный саван есть смертельный аналог подвенечного наряда на бракосочетании с Вечностью и самая популярная одежда всех времен и народов. Гроб – экстремальное свадебное ложе, на котором спят лишь в одиночестве. Запах тлена подобен сладкому запаху белых королевских лилий. Сама Смерть – любительница готической косметики, она предпочитает черно-белые контрастные тона, раскрашивая себя и других черными тенями тлена и белилами разложения. Смерть стройна и превосходит по своим параметрам самую идеальную манекенщицу. Эстетика смерти завораживает, заставляя некоторых живых подниматься на смертельный подиум и привлекать к себе внимание обычно равнодушной человеческой публики различными смертельными трюками и провокациями.

 

Ане все время было плохо. Плохо ей начало быть три года назад, когда в девятом классе повесился ее школьный товарищ Илюша. С Аней его практически ничего не связывало. Только раз, на школьном спектакле, выходя вместе с ней на сцену, он взял ее за руку, и тепло его ладони было таким приятным, таким доверчивым, таким трогательным, что запомнилось Ане навсегда.

В один из промозглых ноябрьских дней учитель информатики накричал на Илью, который не выполнил домашнего задания и соврал, что забыл дома тетрадку. Учитель этот был мужиком незлым и даже вполне миролюбивым, но что-то совпало, зацепилось и покатилось вниз по дороге, исключающей совместное мирное существование. В поисках злополучной тетрадки информатик вывалил содержимое портфеля на пол. Илья недопустимо нахамил в ответ, а учитель, который никогда не слыл ябедой, почему-то тут же сбегал и нажаловался классному руководителю мальчика, истеричной, задерганной жизнью даме. Отругав паренька, она немедленно позвонила на работу его матери. Той не оказалось, и классная дама вылила все помойное ведро своих эмоций, подогреваемых вечным безденежьем и климаксом, на голову ее начальника. Она не преминула рассказать об этом Илье, еще и приукрасив свой телефонный монолог.

Илья пришел домой, тщательно убрал квартиру, сходил в магазин за продуктами, искупался, выстирал свои трусики и носки, заблокировал железную дверь, написал "Прости меня, мама" на аккуратном листе бумаге и повесился на турнике. Мать, пришедшая через несколько минут, домой попасть не смогла, вызвала МЧС и пока дверь вскрывали, Илья стал безнадежно, безвозратно, необратимо и абсолютно мертв. Судебные медики мать не пощадили и во всех подробностях живописали, насколько смерть ее сына была мучительной и страшной. Мальчик отчаянно пытался освободиться от петли, сломал шейные позвонки и умирал очень долго. Мать тронулась умом, виновных учителей даже не попытались наказать, а школа несколько недель не просыхала от слез, но постепенно успокоилась.

Аня же просто заболела этой смертью. Вся жизнь ее теперь делилась на периоды до нее и после нее. До нее Анина жизнь была вовсе неплохой, с милыми непритязательными радостями средней ученицы и скромными домашними удовольствиями любимой дочери. После Илюшиной смерти она превратилась в ад.

Ночами Аня плакала, утром вставала некрасивая, опухшая, программируя своим обезображенным лицом и тусклым взглядом очередной унылый неудачный день. Она тяготилась своей перманентной некрасотой, но сделать ничего не могла. Лицо перестало ее слушаться, разучилось улыбаться.

Все теперь казалось Ане постылым: маленькая обшарпанная квартира, казарма школы, грязные заплеванные улицы. Люди ей тоже не нравились: глупые, жадные, злые, завистливые, стадные, они более всего напоминали ей сорвавшихся с привязи осатаневших коз. Она, словно сквозь уродующее увеличительное стекло, видела каждое пятнышко на обоях, каждую царапину на мебели, каждый прыщик на лицах. Себя Аня не любила больше всех, ненавидела свое лицо, тело и мысли и не сомневалась в том, что никто и никогда не полюбит ее.

На втором месте в списке ненавидимых Аней людей оказалась мать, которая беспощадно угнетала девочку и назойливо отвлекала всякой ерундой, мешая предаваться любимому горю. Еще недавно они были с Аней дружны и очень близки, вместе переживая многочисленные трудности и нечастые радости. Мать, чувствуя густую и совершенно непонятную неприязнь дочери, словно с цепи сорвалась, мучила и пилила Аню, попрекала, чем только могла, житья ей не давала. Утром она распахивала дверь в Анину комнату и кричала:

- Опять бросила грязные трусы в ванной, волоха! Как мне надоело за тобой убирать, почему ты решила, что тебе, здоровой ленивой кобыле позволено жить с прислугой?

И бросала в нее несвежий комочек

Стоило Ане хоть немного где-то задержаться, ее снова встречали истошные материнские крики:

- Хочешь превратиться в гулящую девку, принести в подоле? Учти, залетишь, я тебя домой не пущу, рожай, где нагуляла!

Собрав последние силы, Аня после школы поступила в институт. Но беззаботное студенческое сообщество не обратило на нее внимания, равнодушно отринув ее из своих рядов со свойственной молодости невниманием ко всему, что не может принести радости. И в жизни Ани ничего не изменилось.

Все свободное время Аня лежала на диване в захламленной постылой комнате, глотала постоянно подступающие слезы и думала, как ей поступить. Ее нежелание жить не было абсолютным, сталкиваясь со страхом смерти и с каким-то чудом сохранившейся остаточной привязанностью к матери. Страх смерти приходил всегда, когда она вспоминала о муках, вынесенных Ильей. Даже не страх смерти, а страх боли, телесной муки, чудовищных изменений плоти. Боялась она и остаться в живых после попытки самоубийства, превратиться в неразборчиво сипящего урода с кривой шеей, шрамом на горле или необратимым поражением мозга.

Медленно прикидывала, примеряла она на себя возможные способы ухода из жизни. Повешение уже взял себе Илья, своими муками навсегда отвратив Аню от мысли, что и она сможет повторить этот чудовищный путь на тот свет. Перерезать вены тоже было страшно. Во-первых, ужасал сам акт разрезания нежных бледных запястий безжалостной острой бритвой. Во-вторых, такой способ представлялся очень не эффективным, потому что большинство из тех, кто его выбрал, спасали. По той же причине исключались таблетки. Прыгнуть с высоты было практически невозможно, потому что не было никакой подходящей высоты в прямой Аниной досягаемости. Отсутствие высоты оказалось непреодолимой проблемой. Жила она на четвертом этаже, это же курам на смех, в крайнем случае, ногу сломаешь, чердак в ее доме был закрыт, в подъездах все время кто-то околачивался. Зайти в другую высотку было практически невозможно, всюду стояли кодовые замки, чужаки привлекали недружелюбное настойчивое внимание. Проникнуть на крыши административных зданий даже и пытаться не стоило.

Нет, все эти способы решительно не подходили. Получалось, что можно было только утопиться. Но такая технология смерти требовала абсолютной решимости и безусловного мужества, потому что была длительной и обратимой. Надо было наверняка решиться, не сопротивляться силе тяжести, не стараться выплыть, используя силу Архимеда. Следовало, не шевелясь и не трепыхаясь, просто принять смерть, полностью осознавая и поглощая ее вместе с водой. Аня хорошо плавала и не была уверена, что способна не плыть.

Время от времени она поднималась с осточертевшей постели, набирала ванну и примеряла к своим голубым тоненьким венам бритву, делала неглубокие порезы. Руки сразу начинало щипать, и Аня понимала, что настоящего умерщвляющего разреза плоти ей не сделать, по крайней мере, сейчас. И кляла себя за трусость, и презирала с новой силой. Несколько раз, после очередного безобразного скандала с матерью, она выбегала из дома в таком состоянии, что понимала, что именно сейчас стоит пойти к реке. Но мать что-то чувствовала, бежала за ней следом, возвращала ее домой, они плакали и ненадолго мирились. Затем все повторялось с изнуряющей последовательностью.

Так она и существовала, не желая жить и боясь умереть, но подсознательно надеясь, что произойдет какое-то чудо, которое подтолкнет ее либо к жизни, либо к смерти. Как-то раз, лежа на диване, она скучающе скользила глазами по программе передач, и объявление, которое она увидела в конце страницы, заставило ее взяться за телефон.

 

Как и путешествие в неизвестную страну, коллективная смерть, смерть в компании себе подобных, зачастую оказывается гораздо привлекательней смерти в одиночку. Страх перед неведомым легче преодолевается коллегиально.

Смерть заразна, особенно в юности. Нередко смерть одного человека стимулирует желание смерти у его близких неопровергнутой надеждой возможного воссоединения или тоской по исчезнувшему и необратимо неосуществимому. Мертвый манит за собой живых, безжалостно отбирая жизненные силы. Без него скучно настолько, что смерть кажется самой интересной изо всего, что может произойти в жизни.

Желание воссоединиться с умершим или повторить его путь, пройти следом за ним по узкой тропинке в мир иной часто бывает настолько сильным, что жизнь меркнет перед ним. Мертвый в этом случае оказывается сильнее всех живущих, смерть становится легче жизни. Любовь к умершему трансформируется в любовь к смерти. И вернуть человека к жизни способна только новая сердечная привязанность.

 

Наташу разбаловала собственная красота. С детства все хором твердили ей, какая она красавица. Она двигалась по возрастающей прямой, уводящей ее к высотам красоты. Была прелестным карапузом, прехорошенькой девчушкой, очаровательным подростком, и, наконец, стала ослепительно красивой девушкой. С годами она становилась все красивее и красивее, полагая на этом, как ей казалось, важнейшем для женщины основании, что ей гарантирована легкая чудесная жизнь-игрушка.

Некоторое время так и было. Окруженная мужским восхищением, Наташа легко получала все, о чем другие женщины могли только мечтать. Она была гордостью детсада, школы, института и фирмы, в которой стала работать после его окончания. Ею любовались, ставили ее, не умеющую петь, в первый ряд школьного хора, выполняли все ее прихоти, дарили подарки, обожали, украшали ее присутствием собрания, приемы и презентации. Наташа привыкла лишь снисходить до мужчин и с трудом представляла, что сама может полюбить кого-нибудь их них.

- Погоди, - ворчала бабушка, - вот на своего наткнешься, узнаешь, что почем.

На своего Наташа не наткнулась, а налетела, напоролась, поранившись неизлечимо и даже смертельно.

Олег познакомился с ней очень буднично. Наташа редко ездила на городском транспорте, но в тот день стояла на остановке. Из подъехавшей машины вышел широкоплечий блондин лет двадцати пяти и предложил ее подвезти. Она едва удостоила его взглядом, но тут стандарт был нарушен. Парень твердо взял ее за руку и усадил в машину. Взглянув в его холодные, очень мужские глаза и ощутив жесткость прикосновения, Наташа неожиданно для себя не возмутилась, сопротивляться не стала, села и поехала, как оказалось, навстречу личной катастрофе, женскому краху и, как стало ясно позднее, смерти.

В отличие от всех Наташиных поклонников, Олег всегда делал только то, что хотел сам. Это его качество обезоруживало, подчиняло, делала Наташу беспомощной и зависимой, и, как ни странно, нравилось ей. За короткое время Олег полностью завладел Наташей. Не узнавая себя, она подчинила свою жизнь его коротким визитам, его желаниям, его прихотям. Олег был жесток и равнодушен, с Наташей не церемонился, уходил и приходил, когда хотел, никогда не говорил, когда вернется. Все вечера теперь Наташа проводила у телефона, ожидая его звонка с нетерпением шестнадцатилетней девчонки. Прославленная Наташина красота, казалось, не производила на Олега особого впечатления, просто потреблялась им в необходимых количествах. Это он одаривал ее собой, оказывал ей честь, снисходил.

Наташа попала, подсела на Олега, как на сильнейший наркотик. Даже отсутствуя, он постоянно доказывал свою значимость для Наташиной жизни. То окутывая сладкой истомой, когда от какого-нибудь чужого мужчины на Наташу обрушивалась внезапная атака знакомого завораживающего парфюма, то заставляя сердце сладко замирать от воспоминания о незначительном прикосновении. А уж когда Наташа видела Олега, то получала классический набор любовных эмоций: и теснение в груди начиналось, и горло перехватывало, и где-то глубоко внутри начинал шевелиться сосущий комочек блаженства. Наташа влюбилась, потеряла голову, была поражена в самое сердце непривычной волшебной любовной мукой.

Понимая всю неполезность подобного состояния, Наташа с собой ничего поделать не могла, оказавшись непостижимым для себя образом в непривычном для себя плену, в полнейшей душевной и плотской зависимости от Олега, и продолжала жадно пить горький любовный напиток.

Через три месяца обнаружилось, что она беременна. Олег, поигрывая желваками, сказал жестко и коротко:

- Делай аборт.

Наташе было двадцать четыре, уже можно было бы и родить. Она как-то сразу, почти с первых дней почувствовала свою беременность, поняла, что, как выражалась ее бабушка, коробочка полна. И обрадовалась, и постоянно прислушивалась к собственным ощущениям, с удовольствием представляя будущую крохотную девочку, похожую на нее саму. Наташа заплакала и в первый раз за все время попробовала уговорить Олега. Он был непреклонен.

- Оставишь ребенка – пеняй на себя. Брошу.

Точка в конце его фразы была такой твердой, такой определенной, такой непреклонной, что Наташа с очевидностью поняла, что так и будет. Аборт она сделала на свои деньги, и с медицинской точки зрения все прошло благополучно. Но чувствовала себя Наташа отвратительно. Угнетало и незабываемое ощущение равнодушного и безжалостного вторжения в ее собственное бедное естество, и мысль об уничтоженном, выкинутом кусочке ее плоти, который мог бы превратиться в чудесную малышку. Эти мысли Наташа усердно гнала, но в сердце поселилась щемящая тоска, усиливающаяся тем обстоятельством, что Олег исчез. Неделю она ежесекундно ждала его, затем начала звонить сама. Он, как всегда, был немногословен.

- Я занят, - отвечал он на очередной ее звонок и отключался.

Еще через неделю Наташа, уже полностью окунувшись в отчаяние и стремясь сократить невыносимое ожидание, вышла прогуляться по городу. Около известного дорогого кафе она увидела его припаркованную машину. Сердце вопило об опасности, кричало, чтобы она немедленно уходила, но Наташа, отогнав навалившееся ощущение беды, зашла внутрь.

Олег сидел за маленьким круглым столиком с юной хорошенькой девушкой и ласкал ей плечо знакомым, переворачивающим все Наташины внутренности движением. Жест этот сказал Наташе все. Она выбежала, но, пройдя квартал, вернулась, зашла в кафе и подошла к парочке.

- Здравствуй, Олег, - попыталась она улыбнуться, но почувствовала, что губы лишь кривятся. – Мне надо с тобой поговорить.

Девушка равнодушно скользнула по ней взглядом, а лицо любимого окаменело.

- Я сейчас занят, зайду вечером, - процедил он.

- Мне нужно только пять минут, пожалуйста, прошу тебя.

-Олежек, не отказывай, раз женщина просит, - девица подняла на Наташу вызывающие прозрачные глаза и сделала брезгливую гримаску.

- Тебя вообще никто не спрашивает, - с ненавистью прошипела Наташа.

- Лисенок, убери эту старую кошелку, - пропела девка, - она начала мне надоедать.

Олег встал и молча потащил Наташу к выходу. Она начала сопротивляться, царапаться, зарыдала. Пощечина заставила ее замолчать. Олег выставил Наташу за дверь.

- Чтобы я тебя больше не видел, понадобиться – сам приду.

Наташа, покачиваясь, шла по улице и, не стесняясь прохожих, плакала. Ей хотелось сесть, а еще лучше, лечь на землю и забыться. На нее смотрели, люди замедляли шаг, не решаясь ей помочь. Какая-то женщина подошла к Наташе и предложила довести ее до дома, затормошила девушку, заставила сказать адрес. Наташа не помнила, как они дошли до дома, как она свалилась в постель, как бабушка отпаивала ее чаем. Очнулась она от сильнейшего горя. Ее сердце болело, она задыхалась, не могла найти себе места, чувствовала себя так, что приятнее было бы умереть.

Наташа ощущала отсутствие Олега физически, просто не могла обходиться без него. Мир стал ущербным, неполным, тягостным, тоскливым, душным. Наташа хотела только одного: чтобы с ней рядом немедленно оказался Олег - и всем телом ощущала непреодолимость разделяющего их расстояния. Хуже всего было то, что расстояние это было неизвестным, потому что Наташа не знала, где он.

Не в силах больше терпеть назойливую душевную муку, она снова попыталась дозвониться до него, но оператор связи механически повторял, что абонента с указанным номером не существует. По-видимому, не желая обременять себя Наташиными мольбами, Олег сменил номер.

Когда Наташа поняла, что впервые в жизни ее желание не осуществится, и Олега ей обратно не получить, ею овладело другое желание, гораздо более страшное и необратимое. Она всей душой и всем телом, со всей своей поломанной и растоптанной страстью, возжелала умереть.

Чудовищными усилиями она собрала всю свою волю, включила весь свой здравый смысл и стала уговаривать себя, что со всеми это случается, что очень скоро ее любовь пройдет, тоска прекратится, желание смерти отступит. Такое тело не умерщвляют, ее красота – хорошая причина, чтобы продолжать жить. Она молода и красива, у нее будет еще множество мужчин, настоящих, прекрасных, любящих, а Олег - ничтожество и подлец. Но неразрешимость проблемы заключалась в том, что ей был нужен именно этот подлец, только он, именно он, и никто другой. А его не было. И не будет.

И от абсолютности этого отрицания, от безысходности ситуации снова накатывали слезы, и Наташа сотрясалась в рыданиях, пока не прибегала бабушка и насильно не вливала в нее валерьянку. О том, чтобы покончить с жизнью дома и думать не приходилось. Бабушка Наташу очень любила, на своем веку много чего повидала и следила за ней неусыпно днем и ночью, постоянно заходила в комнату. Даже в магазин лишь выбегала ненадолго, да и то, лишь попросив соседку посидеть у них. Выйти же из дому у Наташи не было сил.

- Ну что ты, детонька, так убиваешься - уговаривала бабушку Наташу. – Было бы из-за кого. Ты на себя посмотри и на него, он и ногтя твоего не стоит.

Но Наташина красота стала сдаваться под напором этого неистового горя, отступила. Наташа очень подурнела, потухла, опустилась. Она больше не холила свое великолепное тело, с трудом умывалась и причесывалась. Ей казалось, что от нее постоянно отвратительно пахнет женщиной, которой только что сделали аборт. Рассматривая в зеркале свое постаревшее лицо, она понимала, что никому не нужна, потому что мужчины любят счастливых и веселых, а она беспредельно несчастна. Ох, как она несчастна, как несчастна, несчастна, несчастна, несчастна. И она снова начинала плакать.

-Наташенька, я вызову врача, - уговаривала ее бабушка.

- Нет, - кричала Наташа страшным голосом, - только попробуй, я уйду, больше меня не увидишь.

Мысль о том, что кто-то чужой вторгнется в ее горе, была невыносима.

- Тогда я позвоню матери, - настаивала бабушка.

Несколько лет назад Наташина мать после смерти отца вышла замуж и уехала в соседний город. Да, наверное, мама могла бы помочь, но и ее видеть не хотелось.

- Успокойся, я уже пришла в себя, - врала Наташа, - не тревожь маму, не срывай ее с работы.

И снова окуналась в свое горе с головой.

- Так не может быть со мной, - уговаривала она себя, - я этого не заслужила. Ну, жила беззаботно, как птичка, но я же никому не сделала ничего плохого. Ах, если бы только Олег появился хоть ненадолго!

И она тихонечко выла, заливая слезами непросыхающую подушку.

Собрав последние силы, Наташа позвонила на работу и взяла отпуск за свой счет. Безделье прибавило уныния, усилило тоску. Иногда Наташа решала, что ей непременно надо встать и чем-то заняться, отвлечься. Она пыталась затеять стирку или убрать квартиру, но через несколько минут понимала, что не сможет довести начатое до конца из-за упадка сил и полнейшего нежелания что-либо делать. В один из дней она почувствовала, что ее сильно тяготят тяжелые волосы, всегда сильные и яркие, а теперь тоже потускневшие и поблекшие. Не в силах сходить в парикмахерскую, она решила обрезать их дома. Наташа взяла ножницы и стала разыскивать газету, чтобы постелить на пол. Так, с ножницами в руках, она и наткнулась на объявление, высушившее ее слезы.

 

Любовь – самый успешный агент смерти. Смерть – соседка, спутница и подруга любви. Даже счастливая любовь может толкнуть на убийство, если оно необходимо тому, кого любят. Несчастная же любовь вообще стоит вне морали и готова абсолютно на все.

Попранная и изувеченная любовь - наилучший, эффективнейший стимулятор смерти любящего. Как ничто иное, она убивает желание жить. Раненая любовь умирает в страшных муках и своим умиранием отторгает жизнь, инициирует сильнейшую жажду смерти испытывающего любовный крах субъекта.

Подлинная любовь сужает мир до существования единственного индивида, а весь веер жизненных дорог сводит к одной-единственной дороге к любимому. И если эта дорога становится непреодолимой, то остается лишь путь в смертельный туннель. Когда вся радость жизни сосредотачивается в единственном любимом теле, существование без него становится невыносимым, нетерпимым, немыслимым.

И любая мелочь, которая кажется лишь забавной или досадной нелюбящему, для влюбленного может оказаться роковой и смертельной. Убить любящего может одно случайное слово, одно движение, единственный поступок отвергающего.

И оказаться в подобной ситуации может глупый, и мудрый; урод и красавец; злодей и праведник. Спасти от подобной напасти не может ни здравый смысл, ни помощь близких, ни вмешательство профессионалов. Лечит только время.

 

 

Толик был лохом. Он так себя ощущал, так и называл себя в разговорах с самим с собой. Ощущение собственной низкосортности основывалось и на отсутствии у его родителей машины, и на убогости чистенькой квартиры, и на том, что его скромная образованная мать работала кондуктором, и на всегдашнем отсутствии денег, и на его непримечательной внешности. В общении со сверстниками он чувствовал себя хуже и неинтереснее всех, в присутствии девушек не мог вымолвить ни слова, краснел и терялся, когда обращались к нему.

Толик давно уже уверился в том, что в этой жизни ему ничего не светит, и не ждал от нее хоть чего-нибудь хорошего. После вяло законченной школы поступил в геологоразведочный колледж, и учился в нем тоже вяло, исключительно из-за родителей. Его нижайшая самооценка уже давно была замечена всеми знакомыми, и редкий не пользовался ею, чтобы самоутвердиться и хоть немного вырасти в собственных глазах. Толика унижали, оскорбляли походя, ради тренировки, чтобы не потерять форму и отточить остроумие. Толик терпел, но страдал.

Желание умереть подступало к нему потихоньку, поэтапно, первоначально притворяясь обидой и скукой. Случалось, он замедлял шаги на пешеходных переходах, надеясь, что его собьет несущаяся машина. Но тормоза отвратительно скрежетали, водители матерились, а Толик несчастный, но живой, двигался дальше.

Жажда смерти окончательно сформировалась во время новогодних праздников, и поселилась в Толике уверенно и прочно. Недели за две до праздников сокурсники стали уговаривать его, что новогоднюю ночь неплохо было бы провести у Толика дома. Стесняясь своего быта, он неумело отнекивался, но, его развели, подначили, поманили надеждой хоть кому-то понравиться, стать своим, и, поддавшись, он спросил разрешения у родителей.

- Конечно, - неожиданно обрадовалась мать, - пригласи товарищей, а мы с папой пойдем к тете Миле.

Праздновать договорились в складчину, но у Толика дома все равно всего наготовили, принесли из погреба соленья, сварили холодец, пожарили кур.

Одногруппники завалились все сразу, зашумели, стали вынимать из сумок бутылки и закуски. Эта ночь стала самой ужасной в жизни Толика. Впервые он оказался ненужным дома, в том единственном месте, где чувствовал себя более или менее спокойно. Девочки брезгливо оглядели приготовленную закуску, поморщились на холодец, а позже Толик услышал, как одна из них сказала другой:

- Ну, здесь беспокоиться нечего, что кто-то мебель сломает или посуду побьет, все старое, копеечное.

Через час, веселя девочек, парни размазывали холодец по накрахмаленной скатерти и кидались солеными помидорами. А чуть позже Толик мотался неприкаянный между танцующими и обжимающимися парами и слушал, как кто-то блюет в отмытом матерью до стерильного блеска туалете и отчаянно трахается в ванной. Он ощущал себя жалким, смешным и ничтожным Апогея его унижение достигло к утру, когда полненькая Маша Коробейникова, единственная девушка, по отношению к которой Толик питал хоть какие-то смутные надежды, глядя на него спокойными глазами цвета того самого многострадального холодца, сказала ему:

- Ты убери еду в холодильник, а то у вас, наверное, тараканы.

После ухода гостей обнаружилось, что из дома пропали пятьсот долларов, собираемые матерью в тайне от всех на шубу и хранимые в шифоньере под стопками постельного белья.

Мать плакала, отец ругался, а Толик задумался, ушел в себя. Через несколько дней, к вечеру, когда дома никого не было, он внезапно распахнул окно в своей комнате. Из темного двора в комнату залетали снежинки, снег блестел на крышах и земле алмазной россыпью. Он встал на подоконник и стремглав опрокинулся в обжигающую холодом черноту.

Но был он лох, лузер, и даже с жизнью покончил по-лоховски. Ухитрился, упав с пятого этажа, попасть в единственный во всем дворе собранный дворником высокий сугроб, сломал ключицу, мизинец на руке и вывихнул правую ногу. После больницы к его многочисленным унижениям прибавились новые. Старушки, сидевшие на скамейке около подъезда, теперь при виде Толика здоровались с ним неправдоподобно сладкими голосами, сверля его любопытными мышиными глазками. Когда он, после долгих увещеваний матери, вернулся в техникум, сокурсники начали сторониться его, замолкали при его приближении, а когда он отходил, весело переглядываясь, вертели у висков пальцами.

Толик затаился и решил выждать, раз и навсегда перебороть судьбу. Больше он не мог позволить себе промахов. Следовало потерпеть, дождаться подходящего случая и действовать наверняка. И дождался.

Как-то теплым осенним вечером, возвращаясь домой в троллейбусе, он случайно заглянул в газету, которую читал сидящий рядом мужчина. И увидел в низу страницы неприметное объявление. И до самого дома непрерывно твердил цифры указанного в нем телефонного номера. И, войдя в квартиру, кинулся звонить.

 

Жажда смерти часто возникает из-за несерьезного недовольства жизнью, провоцируется мелочами. Эти мелочи, помноженные на человеческие слабости и комплексы, в итоге дают существенную величину, подобно тому, как произведение бесконечно малого на бесконечно большое может дать крупный и даже огромный результат.

Человек слаб и раним, и поранить его, даже смертельно, может все что угодно. Его душа нежна и мягка, любая заноза становится для нее очень болезненной и опасной. Защитная оболочка, делающая человека менее уязвимым, формируется долго, юные оказываются ранимее зрелых. Раненая душа думает лишь о себе, забывает заботиться о теле, делает его ненужным, излишним, толкает на смерть.

Нелюбовь к себе лишает человека необходимой устойчивости. Человеческое существование в этом случае становится подобным карандашу, поставленному на наточенное острие. Даже легкий толчок может перевести его из неустойчивого состояния жизни в устойчивое состояние смерти. Толчком могут послужить незначительная ссора, унижение, потерянные деньги, двойка в дневнике – то, что в другой ситуации забылось бы через день. Не поддерживаемый никем и не имеющий опоры карандаш падает, катится, ломается, остается лежать.

Смерть, произрастающая из казуса, мелочи, ерунды, чепухи, еще более страшна, глупа и безжалостна. Несоизмеримость причины и следствия в подобных случаях поражает.

 

Аслан вместе с семьей приехал из Чечни. Война и разруха сделали его единственным кормильцем матери, сестры и двух племянников. Кое-как они наскребли денег, купили домик-развалюху на окраине и двух худосочных беспородных коров. Спустя семь лет Аслан был владельцем трех мясомолочных комбинатов в области и сети продуктовых магазинов в городе. Он женился на молоденькой кроткой Асие, построил великолепный трехэтажный особняк в самом центре и родил маленького рыженького мальчика, Мусу, своего наследника и преемника. Аслан очень любил Асию, а крошку Мусу – в стократ больше, был переполнен этой любовью и гордостью за них.

Свое ставшее значительным дело Аслан тоже очень любил. Пытался вести его на европейский манер, четко и грамотно, нанял высококвалифицированных менеджеров, сам пару раз ездил учиться за границу, вводил дорогостоящие новшества, холил, словно любимого коня. Производство росло, принося немалые доходы и огромную радость. Все было слишком хорошо, и Аслан молил Аллаха лишь о том, чтобы тот не отобрал у него его счастья.

Горе обрушилось на него сразу, как горная лавина, как грязный селевой поток, как сметающий все безжалостный тайфун. Как-то раз Асия с двухлетним Мусой гуляли неподалеку от дома. Они уже нагуляли аппетит и собирались идти обедать, когда около них остановился бронированный джип, из которого вышел стройный человек в черном, заговоривший с молоденькой женщиной по-чеченски. Он ласково взял на руки мальчика и подсадил растерявшуюся мать в машину. Мальчик радостно помахал ручкой соседской девочке и уехал от нее навсегда.

Через пару дней сходящему с ума от тревоги Аслану позвонили и сказали, что за возвращение жены и сына он в двухнедельный срок должен заплатить два миллиона долларов. Голос говорящего был таким, что Аслан ни на секунду не усомнился в серьезности происходящего. Свободных денег у Аслана не было, он постоянно и методично вкладывал их в развивающееся производство. Он кинулся в милицию - там только развели руками, затем к коллегам - бизнесменам. Денег никто не дал, зато все забросали советами денег не собирать, потому что конец в таких историях всегда один.

Две недели спустя так и не раздобывший денег Аслан нашел в почтовом ящике конверт, в котором лежал крохотный розовый пальчик и письмо, извещающее, что отведенный срок продлен на неделю. Аслан, валяясь в ногах у своего главного конкурента, за бесценок продал ему всю сеть магазинов и комбинаты и через три дня вылетел в Чечню. Деньги у него взяли, заверив, что через день доставят Асию и Мусу из горного селения.

Их трупы нашли через месяц во время очередной зачистки территории в одном из поселков. Асия была многократно жестоко изнасилована и обезображена, мальчик умер от побоев и голода. Во всем этом был виноват сам Аслан, он один, и сам он вынес себе приговор.

Седой и старый тридцатилетний Аслан вернулся в свой прекрасный новый дом, достал припасенную еще в Чечне огромную дозу морфия, и сделал себе гарантированный укол в детской, на полу, около кроватки сына. Его в состоянии клинической смерти нашла заподозрившая что-то сестра. Она мгновенно вызвала скорую и усилила эффективность реанимации, сняв с руки кольцо с крупным бриллиантом, подаренным ей Асланом на сорокалетие. Его спасли, некоторое время реабилитировали, после чего он дважды повторял попытки покончить с невыносимой жизнью. Мать Аслана слегла и не поднималась, но остальные родственники усилили бдительность, глаз с него не спускали, дежурили по очереди, а удача Аслана покинула вместе с Асией.

Все дни Аслан сидел в детской и пытался молиться, но в голове его был лишь крохотный розовый пальчик. Иногда Аслан начинал стонать, хрипло плакать, и изрыгать проклятия, но вскоре затихал и снова пытался молиться, пока не забывался коротким тревожным сном. Во сне он снова видел пальчик и Асию с сыном, тех, непохожих, которых пришлось похоронить там, на его родине. Иногда он звал сестру. Она приходила, вставала в дверях.

- Помоги мне, Фатима.

Сестра молчала.

- Ты знаешь, что мне нужно. Пожалей меня. Достань, принеси, я больше не могу.

- Нельзя, Аслан, побойся Алллаха, ты мужчина, терпи. Все проходит.

И она тихо уходила.

Через пару месяцев Аслан и в самом деле начал отходить, стал разговаривать с родными и даже обедать за общим столом. Однажды после завтрака к нему подошла двенадцатилетняя племянница и ласково дотронувшись до его руки, сказала:

- Дядя, посмотри, что я нашла, может быть, тебе пригодится.

И протянула газету, указывая на нужные строки. Аслан безучастно скользнул по ним взглядом и невольно прочитал:

"Помогу всем, испытывающим душевные травмы и проблемы, несовместимые с жизнью".

- Спасибо, Азиза.

Через минуту он разыскал заброшенный мобильник и набрал номер.

- Слушаю вас, - раздался молодой мужской голос.

- У меня проблемы, как раз такие, как вы пишите. Вы можете мне помочь?

- Вы как раз вовремя позвонили, приходите сегодня в пять, поговорим. Записывайте адрес.

- Я запомню.

В свое время Аслан был чемпионом родного города по шахматам среди юношей, и запомнить адрес ему не составило никакого труда. Когда после обеда он начал бриться и одеваться, Фатима всполошилась, но успокоилась после короткой фразы, сказанной прежним голосом:

- Не бойся, я по делу, все в порядке.

И, украдкой плача, подумала:

- Господи, неужели ты дал силы Асланчику придти в себя?

 

Каждый человек имеет свой фундамент, ту опору, на которой он стоит в этой жизни. Чем прочнее этот фундамент, тем сложнее удержаться, если он разрушен, выбит из-под ног. И чем значительней, крупнее, весомей человек, тем с большей силой он может упасть, разбиться, сломаться, разлететься на куски, как упавшая с постамента статуя.

Много имевший и потерявший все уязвим, не защищен, обнажен, доступен смерти. В одно мгновение уверенность может смениться беспомощностью, сила - слабостью, великий ум – безумием.

Сильных духом смерть получает досрочно крайне редко, и с огромным рвением принимается за тех из них, кто в какое-то мгновение теряет силу, начинает качаться, находится на грани падения. Они для нее – лакомый кусок, деликатес, экзотическое блюдо. Смерть жаждет их больше слабых, доступных, привычных. И она, желая позабавиться и полакомиться, ведет охоту на сильных, расставляет им хитроумные жестокие ловушки, Отнимает славу, талант, богатство, близких. А затем распахивает окна небоскребов, заряжает пистолеты, заливает бензин в баки дорогих автомобилей.

Сильному труднее других сладить со смертью. Он сам встает на ее сторону, дает ей фору тем, что всегда винит во всем лишь себя. Он не обвиняет судьбу, с которой умел справляться, не обвиняет обстоятельства, потому что привык создавать их сам, не обвиняет людей, потому что он сильнее и умнее всех. Сильному никто не поможет, он может помочь себе только сам.

 

Здание, к которому подошел Аслан, большим серым кораблем выплывало на пересечение двух центральных улиц. Дом был слишком хорош и отталкивал своей благопристойностью, благополучием, сытостью. А сытый голодного не разумеет, как и счастливый несчастного. Кого в таком доме могла волновать чужая смерть? Аслан помедлил, огляделся, постоял в раздумье в тенистом дворе дома. Уже начали опадать листья, и даже здесь, в этом ухоженном дворе, пахло осенним мокрым лесом, грибами, приближающейся зимой. Наконец он набрал нужные цифры на домофоне, и услышал:

- Входите, третий этаж направо.

Подъезд тоже был эксклюзивным, с цветочными горшками на площадках и ковровыми дорожками на лестнице. Нужная дверь была слишком солидной, нарочито демонстрировала достаток, надежно обороняла скрывающуюся за ней квартиру от любых бед и напастей, а уж тем более, от смерти. Отогнав свою извечную горскую настороженность, Аслан позвонил. Дверь открыл молодой хорошо одетый парень, внешне отличающийся от голливудского киногероя лишь паганелевскими очками без оправы, придававшими ему неправдоподобно интеллигентный и слишком мягкий для сильного тела вид. Парень Аслану тоже не понравился.

- Хотел бы я знать, чем мне может помочь этот пижон? – подумал Аслан, здороваясь.

- Добрый вечер, проходите, пожалуйста, - и парень провел Аслана в большую красивую комнату, в которой сидело пять человек.

Аслан огляделся сквозь затемненные стекла очков. В креслах и на диванах сидели совсем юная симпатичная девушка, почти ребенок; изумительно красивая девушка постарше; приятный смышленый парнишка; худенькая подвижная женщина лет пятидесяти странноватого вида и интересный сорокалетний брюнет с умными мечтательными глазами.

- Что здесь происходит, почему столько народа? Вы меня не предупредили, - угрюмо пробормотал Аслан.

- Не волнуйтесь, я сейчас все объясню. У нас что-то вроде собрания. Садитесь.

Аслан снова подумал, прислушался к себе и нехотя присел на краешек мягкого стула.

-Давайте знакомиться, меня зовут Игорь. Не буду ходить вокруг да около, и сразу объясню, в чем дело. Поскольку все вы позвонили по моему телефону, то у каждого из вас есть желание расстаться с жизнью. Я прав? Если кто-то попал сюда случайно или по недоразумению, пусть скажет об этом сейчас и немедленно уйдет.

Все молчали.

- Я твердо убежден, что каждый человек обладает свободой воли и вправе сам решать, жить ему или нет. Но уход любого человека из жизни, даже если он твердо решился на этот шаг, связан с двумя основными проблемами. Во-первых, его близкие, родственники, друзья, иногда даже незнакомцы, очень часто мешают ему осуществить свое последнее решение, вмешиваются в самый критический момент. Человеку бывает очень трудно найти окончательное уединение, изоляцию, люди всепроникающи. Вы это знаете. Во-вторых, очень часто, уже практически перейдя роковую черту, человек начинает раскаиваться в своем поступке и силится предотвратить свою смерть, но бывает уже поздно, и человек умирает, в последнее мгновение возжелав жить с новой силой.

Аня вспомнила Илью и вздрогнула.

- Я долго думал обо всем этом и решил помочь хоть нескольким несчастным людям сделать правильный выбор. А заодно и себе. Я задумал организовать сообщество людей, желающих умереть и поддерживающих друг друга в этом решении. Для того, чтобы устранить первую проблему, я готов предоставить желающим свой загородный дом, где им никто не помешает. Вторая проблема решается тоже достаточно просто. Если в момент смерти неподалеку от умирающего будет находиться кто-нибудь, посвященный в его замыслы, он сможет оказать ему помощь, если потребуется, если сводящий счеты с жизнью передумает. Но в одиночку это делать страшно, да может и не получиться, поэтому я предлагаю в такие минуты собираться всем, кто решится войти в это сообщество.

Все молчали, и только Аслан хмуро сказал.:

- Я в такие игры не играю.

- Воля ваша. Я предлагаю тем, кому это не нравится уйти прямо сейчас, а тем, кто решится на подобное объединение, познакомиться и рассказать свою историю.

- А какое ко всему этому имеете отношение вы, с чем связана ваша инициатива? – осторожно спросил Михаил Петрович.

- Я такой же, как вы, - Игорь закатал рукав рубашки и показал шрамы на руке. – А инициатива моя связана с собственными страхами.

Все остались. Первой заговорила Ирочка, она трещала что-то бессвязное и путанное про отца, про Александра Демьяненко, про Брэда Пита, про свое профессорство, про зеркало, но, как ни странно, картина ее жизни и мотивация смерти стали абсолютно ясными. Вторым заговорил Михаил Петрович. Говорил он долго, пересыпая свою речь философскими и психологическими терминами, и умолк, неудовлетворенный собой и в очередной раз так себя до конца и не убедив. Из его рассказа мало кто что понял, но сам он произвел приятное впечатление. Аня пискнула про маму и свое вечно плохое настроение и быстро замолчала.

- Шла бы ты домой, девочка, - процедил Аслан, которому происходящее все больше и больше не нравилось.

- Прошу Вас, мы должны уважать чувства каждого, - остановил его Игорь довольно жестко.

Аслан поиграл желваками, но промолчал.

Толик, краснея, попытался рассказать про свои комплексы и был понят аудиторией. История Наташи никого не удивила, была абсолютно жизненна и типична. Последним заговорил Аслан. Все это время он был уверен, что ни за что не скажет ни одного слова о своем горе этим чужим людям, каждый из которых был поглощен только собой, но вдруг горькие воспоминания прорвали заслон его суровой мужественности и полились, как поток обжигающей лавы. Первой заплакала Аня, затем Ирочка, потом Наташа. Толик зашмыгал носом, А Михаил Петрович опустил глаза, не в силах смотреть на Аслана.

- Не пытайтесь сравнивать ваши рассказы, - предупредил Игорь. – Нет ничего субъективнее горя. Одного не может выбить из колеи потеря финансовой империи или неизлечимое онкологическое заболевание, другому достаточно формы собственного носа. Основания для смерти могут быть разными. Так что мы решим?

- Вы же уже все решили за нас, - коротко ответила Наташа.

- Любому никогда не поздно отказаться.

Аслан решил, что сейчас самое время откланяться и уйти, может быть, напоследок сказав этим заблудившимся людям все, что он думает по поводу их намерения. Но какая-то смутная мысль задержала его, он упустил благоприятный момент и, помимо своей воли, остался. Похоже, что все остальные тоже колебались, но опять никто не ушел.

- Поясните, пожалуйста, как все должно будет происходить, - попросил Михаил Петрович.

- Когда кто-то почувствует непреодолимое желание смерти, он оповестит нас. Мы соберемся у меня в доме. Он находится за городом, но снабжен всеми необходимыми коммуникациями, туда ходит городской транспорт, есть телефон и хороший подъезд. Там нам никто не помешает. Есть еще кое-что. Наше собрание неизбежно уменьшит необдуманность ухода из жизни любого из нас. Пока решившийся позвонит остальным, пока доберется туда, его желание, если оно не окончательное, может ослабнуть или совсем пройти. А, увидев нас и поговорив с нами, он тем более, может передумать. Если же человек твердо решит умереть, то мы предоставим ему место и средство для этого. Места там предостаточно, и имеются кое-какие запасы лекарств и оружия, так что выбор будет, об этом можно не задумываться. Мы не станем останавливать того, кто решится, и поможем, если человек передумает на полпути, даже уже ранив себя.. Наше сообщество станет гарантом того, что человек действительно осуществит свою волю, даже если она за короткое время кардинально изменится. А теперь можете задать мне вопросы.

Речь Игоря очень не понравилась Аслану, насторожила своей гладкостью, отрепитированностью.

- Он нас разводит, держит за лохов, - подумал Аслан, но решил пока помолчать, понаблюдать еще.

- А вы, случайно, не маньяк? – кокетливо захихикала Ирочка.

- Нет.

- Как вам пришла в голову подобная идея? - внимательно вглядываясь в лицо Игоря, спросила Наташа.

- Не могу точно сказать, как и когда, но я очень много думал об этом и уже давно решил сделать что-то подобное.

- Но мы-то Вам зачем нужны, у вас же такие возможности?

- Я же сказал, в одиночку я боюсь, боюсь передумать, когда уже будет поздно.

- Как мы будем избавляться от трупов? – густо покраснев, выдавил из себя Толик.- У вас там сад есть? Найдется, где закопать?

Аслан и Михаил Петрович засмеялись, но Игорь был невозмутим и серьезен..

- Мною будут наняты специальные люди, которые в случае необходимости доставят тело по тому адресу, который оставит умирающий. Договоренность уже есть.

- То есть, мы должны оставить вам свои адреса и ключи? – с нажимом произнесла Наташа.

- Подоплека вашего вопроса всем понятна. Даже перед лицом смерти наша советская, генетически закрепленная подозрительность не исчезает. Продолжая мыслить земными категориями, вы беспокоитесь за ваши квартиры и имущество. Ключи этим людям не нужны, они и без них могут попасть в любую квартиру, адреса – по вашему усмотрению. Назовете адрес Городской думы – отвезут туда! А вопрос ваш свидетельствует в пользу того, что есть еще кое-что в жизни, что вас волнует. Поэтому задумайтесь о своем решении, оно не окончательное.

- Я вижу, вы человек состоятельный. Эта квартира и дом за городом, - протянул Аслан.

- Так, это уже второй уровень бдительности. Еще у меня есть кое-какие накопления, отличная машина и маленькая яхта, и еще один дом, на море. Но это все досталось мне в наследство от деда, - и Игорь назвал фамилию одного из бывших первых секретарей обкома партии, умершего несколько лет назад. – А завещание в мою пользу никто из вас писать не будет, не переживайте. У меня самого есть все, что мне нужно, на некоторое время хватит, а задерживаться на этом свете я не собираюсь.

- А сами-то Вы кто? - настаивал Аслан, не желающий окончательно обездолить семью, сестру и племянников. – Чем занимаетесь?

- Я математик, три года назад окончил университет, понемногу занимался бизнесом, играл на бирже.

- И успешно?

- Достаточно успешно, чтобы ни в чем не нуждаться.

- А как будет называться наша организация? – робко спросила Аня.

- Вам обязательно хочется как-то называться? Ну, давайте назовемся "Клубом самоубийц".

- Нельзя, у Стивенсона уже есть такая забавная приключенческая повесть, - сказал Михаил Петрович. – А нам всем, как я полагаю, не до забав. Кроме того, слово "клуб" указывает на увеселение, развлечение. А слово "самоубийцы" слишком откровенно, назойливо, содержит долженствование, заставляет. И все вместе очень банально. Нам это не подходит.

- Тогда давайте назовемся "Ассоциация", - предложила Наташа.

И все почему-то серьезно отнеслись к статусу объединения и после короткого обсуждения решили, что пусть будет "ассоциация".

- А назовем как? – спросил Толик.

- Да какая разница, как называться, что вы как маленькие, ерундой занимаетесь. О том ли вам думать? Ведете себя, как в пьесе абсурда, - раздраженно пробормотал Аслан.

- Нет, не скажите, - задумчиво протянул Михаил Петрович, - название, как имя, определяет судьбу, успех начинания. Если оно выбрано правильно, то отражает сущность того, что называет.

- Пусть называется "Харон", - предложила Ира.

А Михаил Петрович, видя недоумение Толика, пояснил:

- В греческой мифологии Харон – перевозчик через реку Стикс, омывающую Аид, царство мертвых.

- Нет, нехорошо, - возразила Наташа, - слишком явно, грубо, с претензией. Здесь сущность ваша так и лезет в глаза. Вы еще Цербером назовите. А потом, мы же не других собираемся перевозить, самим бы туда добраться.

- У нас в городе уже есть похоронное агентство "Харон", - помимо своей воли втянулся в дурацкое обсуждение Аслан и решил этим замечанием судьбу Ириного предложения.

- Тогда давайте назовем нашу ассоциацию "Дождь", - пролепетала Аня.

- Что еще за "Дождь" такой? – снисходительно улыбнулся Аслан неожиданной девичьей идее.

- Ассоциация Добровольно Отказавшихся Жить Дальше.

- А мягкий знак что означает? - продолжал усмехаться Аслан.

- Мягкий знак смягчает, облегчает, да и просто складывает буквы в слово.

- А вы знаете, совсем неплохо, - задумчиво произнес Михаил Петрович. – Легко, грустно и насыщено смыслом. Да, здесь целая иерархия смыслов.

- Мне тоже нравится, - согласилась Наташа.

- Красиво, - сказала Ира.

- Вы что это, серьезно? – разозлился Аслан.

- Да, - поддержал Толик.

- Вы просто как малые дети. Действительно, чепуха какая-то, в самом деле, пьеса абсурда, не хватает только выхода белой лошади. Ну, как хотите, только давайте закончим это поскорее.

И название было принято.

-Хорошо, давайте подведем итоги, - снова взял покатившееся непонятно куда собрание в свои руки Игорь. - Кто из вас решил, конечно, предварительно, войти во вновь образованную ассоциацию? Ирина?

- Да.

- Аня?

- Да.

- Наташа?

- Наверное.

- Анатолий?

- Вхожу.

- Михаил Петрович?

- Вижу в этом определенный смысл.

- Аслан?

- …

- Вы еще не решили?

Аслан вспомнил, как заплакали после его рассказа эти три женщины. Ему нечего терять, но им еще можно помочь.

- Решил. Я согласен. Но считаю, что все мы здесь сумасшедшие.

- В некотором роде, конечно. Ну что ж, тогда давайте обменяемся телефонами.

Они записали телефоны друг друга, как добропорядочные деловые партнеры. Аслан подумал, что это, и правда, важнейшее из партнерств, подлинное и настоящее партнерство. Партнерство в уникальном деле, которое ничего не производит, не созидает, не преумножает, а разрушает и уничтожает; в деле, в которое каждый инвестировал свою единственную и неповторимую жизнь. В самом рискованном бизнесе с совершенно неопределенными дивидендами. И на предстоящий огромный, но равный риск почти все присутствующие шли осознанно и честно. Разобраться стоило только с фигурой Игоря. И, может быть, именно это намерение заставило Аслана остаться в ассоциации. Интуиция подсказывала ему, что здесь что-то не так, но Аслан не привык торопиться с выводами. Но если у основателя их сообщества и есть какой-то тайный умысел, то никто, кроме Аслана, не сможет в нем разобраться и защитить женщин. Ну, в самом деле, кто это сделает? Толик что ли этот малолетний или слишком интеллигентный, академический Михаил Петрович? Женщин в этом качестве вообще не следовало принимать во внимание, они и в нормальном-то состоянии мало что могут понять.

- А вы-то сами не рассказали нам свою историю, - сказала вдруг тихая, присмиревшая Ирочка.

- У меня нет никакой истории. Просто скучно на этом свете, господа.

И они разошлись.

 

У Ани дома снова произошел скандал, в очередной раз обезобразивший существование девочки до такой степени, что оскал смерти стало казаться привлекательнее отвратительных жизненных гримас.

Началось, как всегда, с мелочи. Мать приготовила ужин, а Аня, обессиленная своими переживаниями, лишь поковыряла еду и оставила тарелку на столе.

- Ты почему не доела?

- Спасибо, я больше не хочу.

- А куда же все девать, это ведь отличные котлеты.

- Пожалуйста, доешь сама.

Мать прорвало:

- Я что, свинья, все время питаться помоями? Я восемнадцать лет нормально не ем, а только доедаю и допиваю. Начиная с твоей младенческой манной кашки и до сегодняшнего дня.

Ане передалась агрессия матери, и она сказала уже с вызовом, заранее зная дальнейшее развитие событий.

- Тогда выброси.

- Выбросить? А ты хоть что-нибудь в своей жизни купила, чтобы выбрасывать? Ты хоть копейку заработай, потом выбрасывай. Ты знаешь, почем сейчас мясо? Я, по твоей милости, должна выбросить целые колготки.

Аня сходила в комнату, принесла только сегодня купленные, не распакованные колготки и швырнула их на стол.

- На, не переживай, вот тебе колготки, носи, ты же у нас молодая и красивая.

- Ты наглая зажравшаяся тварь, - закричала мать, - я понимаю, что я для тебя уродливая глупая старая тетка, а мне всего тридцать восемь, я еще молодая интересная женщина. В отличие от тебя, вполне полноценная. И такой меня воспринимают все, кроме дочери. А ты меня превращаешь в безмолвную рабыню, старуху.

- Ничего себе, безмолвная! Я понимаю, почему папа не выдержал.

Слово за слово, и спустя несколько минут Аня, ощущая себя безмерно несчастной, взахлеб рыдала в ванной, пытаясь хоть как-то остановить неисчерпаемый поток слез.

- Открой, - стучала мать, - я сломаю дверь.

Аня открыла. Мать посмотрела на нее с оскорбительной жалостью и презрением:

- Взгляни на себя, тебе сейчас можно дать пятьдесят лет, ты похожа на старую безумную алкоголичку.

Аня невольно посмотрела в зеркало и испугалась. Она сейчас и впрямь выглядела гораздо старше матери. Серое лицо в красных пятнах, совсем заплывшие глаза, мокрые спутанные волосы погасили ее молодость, скрыли ее занавесом душевной боли и досады.

- Умойся и возьми себя в руки, у тебя лицо как растоптанная картошка. Прекращай, ты молодая, здоровая, учишься, какого черта тебе еще надо, опомнись. Нужно тебе мужика, найди, чем так страдать. И не на таких желающие находятся.

- Уйди, - завизжала Аня, - уйди добром, или я что-нибудь с собой сделаю. Ненавижу, ненавижу!

Мать со всей силы ударила ее по щеке. Аня заголосила, давясь слезами, заикала, заквакала, загоготала. Мать облила ее водой, увела в спальню, напоила лекарствами и сидела с ней, пока истерика не погасла.

Наутро Аня встала с таким лицом, что даже привычная к своей ежедневной некрасивости, ужаснулась. Душа болела, злость на мать не проходила, досада на себя – тоже.

- Я возьму, возьму себя в руки, я даже очень возьму себя в руки, - приговаривала она, разыскивая телефон Игоря.

- Игорь, это Аня, я готова, - закричала она в трубку, едва услышав его голос. – Мы можем собраться сегодня?

- Ты твердо решила?

- Да.

- Хорошо, я обзвоню всех. В пять тебя устроит?

- А раньше нельзя?

- Пока позвоню, пока все доедут. Давай в пять.

- Хорошо.

- Ты что предпочитаешь?

Аня сначала не поняла вопроса, а затем, боясь показаться несерьезной дурочкой, забывшей о самом главном, торопливо сказала:

- Таблетки. У тебя есть?

- Конечно. Давай я тебя подвезу. Подходи к цирку в полпятого, я буду ждать. Хорошо?

- Хорошо, - ответила Аня.

И, положив трубку, продолжала:

- Хорошо, очень хорошо, необыкновенно хорошо, кто бы только знал, как мне хорошо.

И она снова заплакала. В институт она не пошла и весь день надеялась, что мать опомнится, придет с работы пораньше, но той не было, и в четыре Аня вышла из дома.

 

 

До места они доехали за пятнадцать минут. Дом был огромный, белый, шикарный, покрытый ярко-красной черепицей и окруженный радостным зеленым газоном, резко контрастирующим с приглушенным осенним пейзажем. По дороге они обо всем договорились, и Игорь сообщил Ане, что придти согласились все.

Они были первыми, прошли в огромный холл, а оттуда в библиотеку, впечатляющую множеством книжных стеллажей, за сияющими стеклами которых уютно и достойно стояли тысячи книг. Через полчаса все были в сборе.

- Подумай, что ты творишь, - начал Аслан, - тебе лет-то сколько?

- Восемнадцать, - угрюмо буркнула Аня.

- Немедленно возвращайся домой, к маме. Я тебя отвезу.

- Девочка, милая, поверь, у тебя все впереди, пойдем ко мне, попьем чайку, - Наташа гладила ее по голове нежной рукой, пыталась заглянуть ей в глаза.

- Послушайте, так нельзя, человек сам должен принять решение, - попытался остановить их Игорь. – Мы же договорились. Ее никто не торопит, пусть она сама подумает, но не отговаривайте ее. Будет хуже, если она уйдет, а потом где-нибудь неловко изувечит себя.

Но его никто не слушал, все продолжали тормошить Аню, отговаривать ее. Даже Михаил Петрович нудно и неубедительно заговорил о том, что жизнь дается человеку лишь один раз, и для того, чтобы окончательно отказаться от нее, нужна причина много большая, чем простая обида.

Аня заговорила таким жестким и холодным тоном, что все замолчали.

- О какой обиде говорите вы, которого, наверное, никто и никогда по-настоящему не обижал? Я все решила окончательно и бесповоротно. Куда мне идти?

А про себя подумала, что остановить ее мог только единственный человек на свете. Но его нет рядом с ней, и теперь уж никогда не будет.

Игорь отвел ее в светлую спальню на втором этаже, достал из сейфа в стене блестящую упаковку таблеток.

- Достаточно пяти-шести, здесь двадцать штук. Но все же подумай еще. На всякий случай, напиши несколько слов.

И он протянул ей листок бумаги и ручку.

- А вот здесь звонок.

Он показал ей предмет, похожий на телевизионный пульт с одной-единственной черной кнопкой.

- Есть еще и колокольчик, но он тихо звонит.

Со стены свисал старинный колокольчик, вызвавший в памяти мультфильм о Винни-Пухе и фильм о Шерлоке Холмсе.

- Я больше тебе не нужен?

Аня помотала головой.

И Игорь молча ушел.

 

Внизу было тягостно. Над застывшей в тревожном ожидании компанией пролетел ангел, но не тот добрый и милый тихий ангел, а ангел смерти, ждущий скорой добычи, заставивший замереть сердца. Женщины сидели в креслах, Михаил Петрович попросил разрешения взять заинтересовавшую его книгу, но читать не мог, потихоньку наблюдал за Наташей. Аслан метался по комнате, потом решил выйти покурить на улицу. Не докурив, выбросил сигарету и, зайдя в дом, пошел к лестнице, ведущей наверх. Дверь на лестницу была закрыта на ключ.

Он ворвался в библиотеку и набросился на Игоря.

- Что ты творишь, зачем ты закрыл дверь, мы же не услышим, если она позовет нас.

- Успокойтесь, мы все услышим. Оттуда проведен звонок, я показал ей его. А дверь закрыта, чтобы вы ей не помешали. Вспомните, как помешали вам.

И Аслан молча опустился на диван.

Наверху Аня ходила по комнате. Страшно ей не было. Она ни в чем не сомневалась, наоборот, начала испытывать умиротворение и что-то, похожее на радость. Еще немного, одно усилие – и она разом освободится от всех своих душевных неудобств. Пожалуй, пора. Она села за стол и написала: "Я во всем виновата сама. Гордеева Анна". Подумав, поставила число. Сходила в ванную, налила в стакан воды и, вернувшись в комнату, села на кровать. Осторожно открыла упаковку с таблетками. Они были розовыми, словно рвущийся в окна осенний закат, глянцевыми и жесткими. Растворить их не удастся, придется глотать. Закат отвлекал от задуманного своей красотой и безмятежностью.

- Как красиво! – запоздало подумала Аня и, чтобы не отвлекаться, задернула тяжелые светло-серые шторы.

Она снова села на кровать и, как камешки, стала глотать крупные таблетки, аккуратно запивая каждую водой и считая:

-Раз.

Глоток.

-Два.

Глоток.

На всякий случай она досчитала до десяти и решила, что для ее сорока восьми килограммов этого вполне хватит. Она не собирается никого обманывать, шантажировать своей смертью, но десяти, ей- Богу, хватит, если верить тому, что написано в инструкции. Она прилегла поверх покрывала и закрыла глаза. Затем привстала и, не найдя пульта, на всякий случай намотала на левую руку шнурок колокольчика.

 

Покой и нега разливались по ее уставшему от вчерашней бессонной ночи телу, ей стало приятно и сладко. Она медленно и уютно засыпала, а за окном завывал ветер. Там было сыро и холодно, а здесь сухо и тепло, нравилось Ане. Аня нежилась, блаженствовала в своем прощальном сне.

Ей ничего не снилось. Зато Аня снова стала маленькой. Она сидела у молодой и веселой мамы на коленях и, болтая ногами, шепеляво читала стишок, специально подобранный мамой, чтобы Анечка научилась выговаривать щипящие:

- Два сенка сека к секе

Грызли сетку в уголке

- Щенка, щека, щ-щ-щетку! – хохотала мать, и с удовольствием целовала пухлую Анечкину щечку.

И Аня тоже целовала маму и старалась как можно крепче обнять ее.

- Малыш, мы с тобой не будем расставаться никогда-никогда, правда?

- Да, мамочка. И всегда будем вместе, как эти два сеночка

- Да какой ты щеночек, ты моя кисонька Нюсенька, кисонька-мурлысонька.

- Нет, мы сеночки. Мы на всех будем рычать и только друг с другом любиться, да, мамочка?

- Да, моя красавица.

- А потом я вырасту, и ты станешь моей дочкой, да?

- Да. Поцелуй мамочку еще.

И Аня опять целовала маму, и смеялась, и болтала ногами, и готова была сидеть так целую вечность.

А потом пришла мама взрослая и усталая, она не смеялась, а тихонько, не вытирая слез, плакала.

- Что ты плачешь, мамочка?

- Прости меня, Анечка. Не оставляй меня одну, у меня нет никого, кроме тебя. Я одна на свете, ты же знаешь, как трудно быть одной. Подумай, ведь я люблю тебя и не смогу без тебя жить, особенно после того, как ты так странно уходишь. Не убивай меня.

- Что ты, мамочка, я тебя не оставлю, я всегда, всегда буду с тобой, мы же договорились.

И Аня попыталась открыть глаза, но веки были такими тяжелыми, прямо чугунными, и глаза не открывались. Аня все старалась и старалась, но, как в когда-то услышанной дурацкой песенке, у нее ничего не получалось.

Внезапно она начала видеть темные потаенные глубины своего сознания, которое соединилось с еще более темной Вечностью, как пара сообщающихся сосудов. И этот первый, глубокий, но конечный, закрученный лабиринтом мрак начал сливаться в единое целое с другим, огромным, бесконечным, бесформенным вселенским мраком, куда Аня медленно и навсегда уплывала.

Аня умирала и осознавала это.

- Господи, что я наделала, - мелькнула в голове, возможно, последняя мысль.

- Мама, мама, прости, меня, мама! - попыталась сказать Аня, но губы даже не пошевелились.

Тогда она сделала то, что стократно искупило все ее прегрешения перед матерью, свело на нет все ее проступки, зачеркнуло все сгоряча высказанные оскорбления. Она медленно-медленно, по крохотным капелькам, по мельчайшим частичкам, по молекулам, по атомам, по электронам собрала последние силы, дернула неподъемной рукой и зазвонила в колокольчик. Серебряный ангельский звон колокольчика разбил сосуд смерти, отделил сознание от поглощающего бесконечного мрака, на мгновение разбудил девочку, и Аня смогла закричать:

- Помогите!

 

 

И тут же услышала топот ног и голос Толика:

- Держись, я иду!

 

Но еще до того, как тихонько зазвонил колокольчик, Толик кинулся к Игорю и закричал:

- Открой дверь, она не хочет умирать!

Игорь не успел ответить, как раздался истошный Анин крик, и все кинулись в холл. Пока Игорь открывал дверь, Наташа начала набирать номер скорой помощи.

- Не надо, за воротами дежурит реанимация, сейчас я им позвоню.

Толик и Аслан первыми забежали в спальню, через пару минут вошла реанимационная бригада, состоящая из одних мужчин. Они со скоростью и сноровкой профессионалов сделали промывание, несколько укрепляющих сердце уколов, и получив конверт с гонораром, как ни в чем не бывало, ушли. Толик побежал за главным.

- Как она?

- Ничего страшного, сегодня и завтра пусть полежит. Первое время есть нельзя, только сладкое питье.

- Откуда бригада? – хмуро спросил Аслан.

- Я попросил их подежурить пару часиков.

- Неприятностей не будет?

- Нет, они получили за свою работу неплохие деньги, а за молчание – хорошие. Да их ничем не удивишь, они и не такое видят.

Было всего семь часов. Толик сидел около кровати Ани и перечитывал записку. Аня открыла глаза, но была как пьяная, ничего не понимала. Внизу Наташа разговаривала с Игорем.

- Ей нельзя сейчас домой. Давайте отвезем ее ко мне, а оттуда я позвоню ее матери и что-нибудь совру.

- Может быть, вам лучше остаться здесь?

- Ни за что. Через часик отвезем ее ко мне.

- Но переезд может повредить ей.

- Ей гораздо больше повредит, если она останется на постели, на которой умирала. Мы донесем ее на руках. Я заберу ее, хочешь ты того, или нет.

 

 

Дождавшись, когда окончательно стемнеет, начали разъезжаться. Аню донесли до машины Игоря, Толик поехал вместе с ним и Наташей, чтобы помочь поднять Аню к Наташе в квартиру. Аслан усадил в свою машину Ирочку и Михаила Петровича, пообещав развести их по домам.

Аня начала приходить в себя уже в квартире. Наташа успокоила встревоженную бабушку:

- Я тебе потом все объясню.

И взялась за телефон.

- Инна Константиновна? Добрый вечер. Меня зовут Наташа, я Анина приятельница.

- Что с ней? – отчаянно закричала трубка.

- Не волнуйтесь, пожалуйста. Аня зашла ко мне в гости, мы пили чай, и вдруг она пожаловалась на головную боль. Я смерила ей температуру, почти тридцать девять. Мы с бабушкой напоили ее лекарством, сейчас она задремала.

Женщина в трубке явно плакала.

- Я сейчас приеду, скажите ваш адрес.

- Прошу вас, не надо. Пусть она нормально выспится. Завтра после обеда, если ей станет лучше, я привезу ее. А если температура будет держаться, вы сами приедете. Сейчас не стоит ее беспокоить. До свидания.

И Наташа, не дожидаясь ответа, положила трубку.

В одиннадцать Аня очнулась и, слабо улыбаясь, попросила чаю. Толик ринулся на кухню и через несколько минут они с Наташиной бабушкой вкатывали в спальню столик с дымящейся чашкой, нарезанным лимоном и печеньем. Бабушка хлопотала и, казалось, даже рада была непривычной суматохе. Но Аня уже заснула, и сопротивляющийся Толик был выдворен из квартиры непреклонной Наташей.

Вернулся он в восемь утра и был безмерно обрадован, увидев, что обложенная подушками Аня пьет чай.

Часов в десять она стала проситься домой.

- Полежи еще немного, ты такая слабая, - начала уговаривать ее Наташа.

Аня и впрямь была слаба и заснула еще на пару часиков. Все это время Толик сидел около ее постели и смотрел на нее. Она напоминала ему маленького больного зайчика, и сердце мальчика переполнялось виной, грустью и нежностью. Он вспоминал, как вчера нес ее, совсем легкую, вверх по лестнице, как она беспомощно держала его за шею. Толик понял: отныне в его жизни есть особый и очень важный смысл. А эту девочку он не отпустит, ни из жизни, ни от себя, никогда, ни за что. Он не шевелился и почти не дышал, оберегая ее сон.

В полдень Аня снова проснулась и уже была непреклонной в своем намерении ехать домой, отговорить ее было нельзя. Наташа принесла ее чистую выглаженную одежду и позвонила Аслану.

Через час Аня с Наташей медленно поднимались по лестнице Аниного подъезда. Наташа вставила ключ в замок, и тут же услышала бегущие шаги за дверью. Мать поняла все сразу и заплакала, тихо и как-то по-детски.

- Не плачь, мамочка, - сказала Аня и тоже заплакала. – со мной все в порядке.

Через несколько минут, уложив Аню в постель и оставив с ней верного Толика, женщины пошли на кухню.

- Я сварю кофе, - сказала Инна Константиновна.

Наташа благодарно кивнула. Пока Инна Константиновна хлопотала, она внимательно разглядела ее. Худенькая невысокая женщина, еще молодая, очень симпатичная и милая, со следами слез и бессонной ночи на лице, была ей приятна, располагала.

- Что же с ними не так, почему в их доме созрела эта трагедия? - думала Наташа. – Ведь они же любят друг друга.

Наконец, Инна Константиновна разлила кофе, села напротив Наташи и стала пытливо всматриваться в ее лицо.

- Вы мне, конечно, ничего не расскажете?

- Я думаю, Аня вам скоро сама все расскажет. Но мне кажется, пока не следует расспрашивать ее ни о чем.

- Как вы думаете, что я должна делать?

- Ничего, просто любить и жалеть ее.

- Господи, разве я не люблю ее, у меня же нет никого, кроме нее.

- Не плачьте, теперь все будет хорошо.

Наташа сказала это и сама себе поверила. И вдруг поняла, что со вчерашнего дня ни сразу не вспомнила о своей собственной боли. Боль отступила, ушла, скрылась, померкла перед чужими страданием и смертью. И Наташа впервые за несколько месяцев вздохнула полной грудью, почувствовала силу и молодость своего тела. Ей даже стало неловко, что она испытывает такие приятные ощущения, когда Анечка еще так слаба. Но почувствовала, что и девочке сейчас гораздо легче, лучше и приятнее жить, чем всего сутки назад. Посидев еще немножко, она откланялась, оставив Инне Константиновне свой телефон.

 

С этого дня Толик начал бывать у Ани каждый день. Он так скучал по ней ночью, что приходил с самого утра, встречая неизменную улыбку Инны Константиновны и радость Анечки. Оставался он у них до неприличия долго, но ему было теперь плевать на приличия, и он поздней ночью шел домой пешком, улыбаясь в темноте счастливой дурацкой улыбкой.

Первый день Аня встретила его непричесанной, лежа в постели. Но уже назавтра он увидел ее в хорошеньком халатике, свежую и чистенькую. Она лежала на диване и слушала Толика, а он впервые в жизни рассказывал и рассказывал о себе. Толику было непривычно чужое внимание, и сначала он удивлялся, но потом это удивление прошло, и осталась только легкость, которая возникает при общении только очень близких, очень родных людей.

Толик рассказал Ане о себе все, поведал о каких-то дорогих его памяти детских радостях, мелочах, школьных обидах. И понял, что, оказывается, очень многое в этой жизни он любит. Любит родителей, своего большого рыжего кота, свою скромную комнату, книги и старые детские игрушки. И сначала не мог свыкнуться с этим новым для него ощущением бесценности этих неотъемлемых составляющих его жизни, а потом почувствовал радость и гордость за то, что у него все это есть. А еще немного позднее внезапно понял, что больше всего того, что составляет его радость и гордость, он любит эту маленькую девочку, которая не так давно была такой жалкой и несчастной, а сейчас с порозовевшими щечками и заблестевшими глазами с таким вниманием слушает его, Толика. Это открытие наполнило его таким восторгом, что он совсем прекратил замечать время, растворяясь в своем чувстве полностью.

Первое время Анечка только слушала Толика, затем и сама начала вспоминать что-то забавное, трогательное или смешное. Про щенков, щетку, маму, школу. И, наконец, рассказала историю Ильи и попыталась описать то облако, ту тучу, которая после его смерти закрыла ей жизнь. Сбилась и засмущалась, но Толик взял ее за руку, и она продолжила, и рассказала до конца. И, когда выговорилась, поняла, что ей стало легче, что отпустило, и с радостью почувствовала, что Толик все понял.

Время от времени Толик прерывал их беседу и вспоминал, что Анюту надо кормить. Тогда он бежал на кухню, Аня шла за ним, и они вместе заваривали чай, готовили что-то нехитрое, и, поставив еду на подносы, снова уходили в Анину комнату, чувствуя себя уютно, как два барсучка в теплой норке.

Аня очень повеселела, похорошела и по утрам с удивлением рассматривала в зеркале свое задорное милое лицо.

- Господи, неужели это я? – думала она с радостью и благодарностью и продолжала хорошеть.

Инна Константиновна очень радовалась приходам Толика и, уходя на работу, давала ему поручения. Толик был счастлив услужить, ухаживал за Аней, бегал в магазин. Как-то раз по собственной инициативе даже вымыл пол, заставив Анину маму призадуматься.

За все это время Инна Константиновна ни о чем Аню не спросила, да у нее, собственно и возможности такой не было. Толик приходил очень рано, а уходил, когда пора было спать. Она заходила в комнату дочери, молча гладила ее по голове, внимательно смотрела в глаза и быстро выходила, чтобы не мешать сразу умолкающим и явно ожидающим ее ухода детям.

- Вот и хорошо, - думала она. – Нам давно не хватало кого-то третьего, кто разбавил бы наше общение. Как хорошо.

Через неделю Аня пошла в институт, а после занятий быстро выбежала на улицу, где ее уже ждал Толик. Толик стоял в сторонке, независимый, симпатичный, высокий, старательно причесанный, приодетый в новые джинсы. Он был ничуть не хуже мальчиков из ее группы, да что это она, он был лучше всех! Она гордо, на глазах у однокурсников подошла к парню и поцеловала его в щеку, подумав, что он очень неплохо смотрится и, наверняка кое-кто из девчонок будет завидовать и завтра расспрашивать ее о Толике.

- Ты что, совсем решил техникум забросить? – спросила она строго, нейтрализуя вырвавшийся у нее поцелуй.

- Я сегодня был, у меня всего две пары, я тебя уже час жду. Пойдем? – и счастливый Толик потянул ее за руку к трамвайной остановке.

В следующее воскресенье Толик пришел позднее обычного, и, пока его не было, Аня почувствовала, что ей не по себе. Она вдруг представила, что произойдет с нею, если Толик больше не придет. Картинка получилась такой ужасной, что Аня по-настоящему испугалась. Только сейчас она поняла, как много он стал для нее значить. И она первый раз призналась себе, что еще недавно совсем чужой ей Толик стал для нее важнее мамы. Инна Константиновна тоже встревожилась, но крепилась и виду не подавала, поминутно успокаивала Аню:

- Не волнуйся, придет, никуда не денется.

Но ждала не меньше Ани, нервничала, переживала за дочь, прислушивалась к хлопанью подъездной двери и звукам лифта. Не находя себе места, сжавшись от тревоги, Аня слонялась по дому, пыталась жевать конфеты и яблоки, но лишь надкусывала их и оставляла, где попало, пока ровно в полдень не раздался звонок. Вся обмирая, она кинулась в прихожую, столкнувшись со спешащей к двери матерью. Толик был в костюме, принес торт и цветы, прошел в Анину комнату торжественно и благородно. Некоторое время он собирался с силами и начал:

-Аня, мне девятнадцать лет. У меня никогда не было девушки, я никого не любил. Встретив тебя, я понял, что мне нужна именно ты, ты, и никто другой.

Аня засмеялась. Толик заторопился

- Ты не думай, через два года я закончу техником, устроюсь мастером на буровую установку, буду летать в Уренгой вахтовым методом, зарабатывать буду неплохо. Бабушка умерла и оставила мне однокомнатную квартиру, она правда далеко, но я накоплю денег, поменяем поближе к центру. Я все для тебя сделаю, и родители, чем могут, помогут. Все-все тебе куплю, одену, как куколку, ты же у меня такая хорошенькая.

- Что ты хочешь, Толик?

- Хочу, чтобы ты вышла за меня замуж. Я люблю тебя.

Аня захохотала и кинулась Толику на шею. Заглянувшая на шум Инна Константиновна выслушала сумбурные объяснения Толика и покачала головой:

- Какой ты быстрый, вы хоть с годок повстречайтесь, проверьте чувства.

Так и решили: немного повременить. Но все понимали, что дело уже решенное, и проверять нечего, но раз уж полагается, ладно, с полгодика подождут. А свадьбу сыграют весной, на Красную горку.

- А как твои родители, Толик? - опомнившись, спросила Инна Константиновна.

- Я им все рассказал, они счастливы, сегодня ждут нас в гости. И вас тоже, Инна Константиновна, собирайтесь.

И в гости они пошли, и были отлично приняты, и познакомились с домашними, даже с котом, и обо всем договорились, и хорошо пообедали, и выпили вина, и возвратились домой усталые, но довольные. Немудреное, но самое настоящее счастье пришло в этот отвыкший от него дом и уютно свернулось на старом диване уютно мурлычащей кошкой. Это была идиллия, сказка какая-то, так не могло случиться с ними, но ведь случилось, сложилось, произошло. Аня и Толик думали обо всем происходящем почти одинаковыми словами.

- Толик мне награда за все мои страдания, за мое одиночество, - размышляла Аня. – И я сделаю все, чтобы его не потерять.

- Анечка мое счастье, она послана мне за все мои неудачи, я ее никому не отдам. И я должен очень стараться, чтобы у моей крошечки все было хорошо.

За все это время только одна небольшая размолвка произошла между влюбленными. Толик категорически настаивал на том, что об ассоциации надо забыть, на собрания больше ни в коем случае не ходить, из памяти все вычеркнуть. Но Аня протестовала.

- Они такие несчастные, а мы такие счастливые, их нельзя оставлять, вдруг мы сможем чем-то помочь.

Тогда с детским благородством решили, что в случае необходимости ходить будет Толик. Он мужчина и будет представителем от их пары.

- Тебя я больше туда не пущу, - сказал Толик твердо и значительно.

И Аня почувствовала, что да, не пустит, и была ему очень благодарна за это.

Несколько раз звонила Наташа, и один раз зашла, помолодевшая и тоже похорошевшая, принесла гору фруктов, но, услышав от смеющейся Ани, как развиваются события, долго сидеть не стала и ушла, шепнув Ане на ушко:

- Поздравляю, я безумно за вас рада.

Примерно через месяц Толик, зайдя за Аней в институт, сказал, что сегодня вечером не придет, потому что на шесть назначено заседание клуба.

 

У Ирочки началось осеннее обострение. Сначала она стала очень веселой и активной, часами простаивала за своей дверью, поджидая проходящих мимо соседей, а услышав шаги, выскакивала на лестницу и приставала к норовящим поскорее пробежать мимо людям со своими обычными рассказами. Затем настроение ее внезапно сменилось, она хмуро бродила по квартире, по окрестностям своего дома, поминутно вздрагивая и оборачиваясь. Стало прохладно, и Ботанический сад, подарившей смелой Ирочке столько незабываемых приключений, опустел, стал неприкаянным и одиноким, как она сама. Бродяги тоже исчезли, может быть, подались на зимовку в теплые края, а может быть, залегли где-нибудь в неведомых Ирочке берлогах, попивая копеечный спирт и слушая шум почти непрерывного дождя. Ирочке дождь мешал, и приходилось большую часть времени сидеть дома в четырех опостылевших стенах.

Через несколько дней в Ирочкиной квартире раздался вкрадчивый и какой-то гнусный голос:

- Вот ты сидишь, а не знаешь, что твоему сыну грозит опасность. Его уже, наверное, сейчас истязают и убивают враги и завистники, а ты мать, и даже не вступишься.

- Кого, Павлушу?

- Нет, Петеньку.

- Откуда ты знаешь? Он же далеко, ты все нарочно врешь! - закричала Ирочка.

- Не хочешь, не верь, но ты очень пожалеешь, что не помогла своему ребенку.

Ирочка заткнула уши, чтобы не слышать явной провокации и подначки, но голос все твердил и твердил ей об опасности, вкрадчиво и омерзительно живописал подробности, уговаривал. И Ирочка не выдержала. Она пошла на кухню, нашла самый большой нож для мяса, и, как была, в дряхлом халатике и стареньких тапочках, вышла на лестницу.

Она даже не успела никого напугать, как оказалась за городом, в знакомой больнице. Что-то случилось на этот раз, лекарства оказались в наличии, а врачи не ленились. Ирочку стали лечить, безжалостно, больно и обременительно. Через пару недель она вышла из клиники угрюмой и почти нормальной тревожной теткой, ощущающей полную пустоту и никчемность своего существования. Бог снова за что-то наказал ее, на этот раз, тягостным просветлением рассудка. Ирочка чувствовала себя абсолютно не конгруэнтной жизни, не совместимой с ней никакой своей гранью, ни единой стороной, ни самым малым углом, ни крохотной точечкой. Она ощущала это с предельной очевидностью, с конечной ясностью. Жизнь просто выталкивала, не принимала, отторгала от своего великолепного тела жалкую Ирочкину плоть и несчастную больную душу. Дома за ней следили, все угрожающие жизни предметы попрятали, денег не давали, и Ирочка, стремясь ускорить неизбежную процедуру, позвонила Игорю

 

Члены ассоциации Ирочку просто не узнали. Исчезла ее обезьянья подвижность, непременное активное веселье, постоянная улыбка. Мрачная маленькая женщина молча и строго сидела в одном из кресел библиотеки и ждала, когда все соберутся. Последней пришла Наташа.

- Ну, что ж, я, пожалуй, пойду, - Ирочка сказала это так твердо и весомо, что у присутствующих ни рты не открылись, ни языки не повернулись ее отговаривать.

И Ирочка в сопровождении Игоря в молчании пошла наверх. Он отвел ее в левую строгую спальню. Там на столе, согласно их предварительной телефонной договоренности лежали шприц и десятимиллиграмовая ампула с сильным синтетическим ядом.

- Напишите, пожалуйста, записку, - следуя уже установленному ритуалу, Игорь пододвинул ей ручку и листок.

И Ирочка написала каллиграфическим подчерком: "В смерти моей прошу никого не винить".

- Чем еще могу быть Вам полезен?

- Уйдите.

Игорь вышел, и Ирочка, экономя секунды своего грядущего счастливого существования, мгновенно сломала ампулу и набрала шприц. Она хорошо делала уколы. Когда-то давно колола обезболивающие долго умиравшему отцу, позднее сама, ужасно боясь больниц, лечила близнецов, в детстве раз в год непременно болевших бронхитом или пневмонией. Ирочка ловко наложила жгут, старательно поработала кулачком, и, не раздумывая, ловко ввела смертельное жало в тонюсенькую, как ниточка вену, почему-то подумав:

- Ну вот, столько лет вдевала нитку в иголку, а сегодня словно иголку вдеваю в нитку. Мир переворачивается.

Удовлетворено и спокойно понаблюдала, как, подобно медленной и ленивой гильотине, опускается жидкий столбик в шприце, и, выдавив все до последней капли, сняла жгут и легла на застланную черным покрывалом кровать. Почувствовав, что сразу налились тяжестью все члены и, как жалюзи, поползли вниз веки, удовлетворенно констатировала хорошее качество снадобья.

 

Она шла по чудесному лугу, усеянному цветущими маками, васильками и ромашками. Мир вокруг был освещен полнолицым веселым солнцем. Мягко жужжали пчелы, стрекотали кузнечики, над цветами зависали прозрачные, как небо, стрекозы. Тут и там по лугу гуляли люди, все они приветливо улыбались Ирочке, некоторые показались ей знакомыми, и она кивала им, чувствуя себя своей на этом прекрасном пленэре.

Вдали, за лугом, начинался лес, очень приветливый, с яркой молодой листвою. На опушке леса стоял деревянный дом, и постепенно приближаясь к нему, Ирочка вдруг почувствовала невыразимое волнение и теснение в груди, сладкое предчувствие. Боже, ведь это ее родной дом, и около него ее сад со старыми яблонями и вишнями. А кто же это стоит на крыльце?

Ирочка прибавила шаг и вскоре рассмотрела далекую фигуру. Да это же ее отец! Он машет ей рукой, и, как всегда, слегка лукаво и радостно улыбается. А там, в окошке второго этажа, кажется мама. Конечно, это мама, вон она помахала ей рукой.

И Ирочка побежала быстрее, а потом еще быстрее, чувствуя, что она снова становится молоденькой и хорошенькой. Как славно, как чудесно, что она наконец-то сделало это! Она уже не бежала, а порхала, как бабочка, парила, как стрекоза, летела, как крохотная яркая синичка, приближаясь к единственному дому, в котором ее любили и ждали. Ждали всегда, ждали всякой, старой, больной, убогой. Слава богу, сейчас она вернется туда навсегда.

 

Через час Игорь, Аслан и Михаил Петрович поднялись в спальню. Всех поразило вновь изменившееся молодое и счастливое Ирочкино лицо, сияющее умиротворенностью и покоем. Аслан хмуро нащупал пульс, отрицательно покачал головой. Пришедший через несколько минут знакомый врач, осмотрев Ирочку, сказал:

- Мертва. Куда ее?

- В морг, - коротко откликнулся Игорь, и зачем-то добавил. - Она так велела.

Спустившись вниз, Аслан рассказал все Наташе и Толику. Девушка громко зарыдала, некрасиво кривя губы и размазывая по лицу тушь, мальчишка побелел, оцепенел, представил, что такое могло бы случиться с Анютой. Наташа и Толик не нашли в себе силы проститься с Ирочкой и, не дожидаясь, пока спустятся санитары с носилками, быстро уехали вместе с окончательно замолчавшим Асланом и Михаилом Петровичем. Шел сильный дождь, растекаясь по лобовому стеклу крупными горючими слезами.

Уже на подъезде к городу Аслан сказал:

- Мы могли это предотвратить, а теперь мы все убийцы.

- Вы не правы, - мягко возразил Михаил Петрович.

И никто не стал успокаивать горько заплакавшую Наташу.

 

 

На следующий день, проснувшись утром, Михаил Петрович, столько лет не решавшийся, медливший, сомневающийся и откладывающий в долгий ящик свое окончательное прощание с жизнью, почувствовал такое притяжение гигантского астрального тела смерти, что сразу понял: "Сегодня". Невидимая, как Плутон, смерть с огромной силой направляла его, задавала орбиту его вылета в Небытие, в Ничто, в Никуда.

Крайний индивидуализм Михаила Петровича категорически запротестовал против того, чтобы воспользоваться услугами ассоциации. Нет, в этом деле никакой компании, ни в коем случае, да и медлить было невозможно. Попытавшись переждать дождь, он все-таки не вытерпел, вышел в туманную взвесь плачущих капель и поехал за город.

Этот заброшенный яблоневый сад бывшего пригородного совхоза Михаил Петрович давно облюбовал для нечастых прогулок. Сад тянулся на несколько километров и жил своей жизнью, не обращая внимание на людскую незаинтересованность и наполняясь дурманящими ароматами в мае и в сентябре. Здесь, совсем близко от дороги, возникло особое, неподвластное человеку царство, давшее приют пчелам, осам, бабочкам, жукам, птицам, кошкам, собакам, сусликам, кротам, зайцам и бог весть еще каким неведомым животным.

Дождь кончился, и черные голые ветви яблонь причудливо изгибались на фоне блеклого осеннего неба, как иероглифы, четко прорисованные рукой мастера на рисовой бумаге. На ветках маленькими хрустальными шариками повисли дождевые капли. Пахло дождем, осенью, опавшей листвой, свежестью и печалью. Было сказочно, чудесно, необыкновенно хорошо.

Но Михаил Петрович не замечал омытой дождем красоты Божьего мира, а напротив, был озабочен делом весьма прагматическим и утилитарным. Он методично и размеренно искал подходящее место. Многие яблони были слишком низкими для его цели, некоторые показались ему слишком старыми, способными подвести в критический момент непрочностью своих веток. Но вот наконец Михаил Петрович нашел то, что искал. Это была еще нестарая высокая яблоня, крепкая, надежная, подходящая.

Он примерился. Вот этот сук подходит по высоте, но до него надо достать. Побродив еще немного, Михаил Петрович нашел потемневший от времени пластмассовый ящик, брошенный, наверное, лет десять назад, нерадивыми студентами. Он принес ящик под яблоню, проверил его прочность, поставив на торец и встав на него сверху. Ящик слегка покачивался, но не ломался.

Михаил Петрович с несвойственной для себя деловитостью прикидывал. Так, с удачно найденного ящика легко достать до облюбованного сука, но если спрыгнуть, будет все-таки низковато, ведь тело удлинится, да еще длина ступень. Но все же несколько сантиметров останется в запасе, даже дециметр. Все складывалось удачно, и Михаил Петрович решил не медлить.

Встав на ящик, Михаил Петрович тщательно, даже с любовью, как парадный галстук, завязал веревку, сделал аккуратную петлю, проверил ее прочность рукой. Спрыгнул, внимательно посмотрел. Все было в порядке, добротно и основательно и ждало только его, Михаила Петровича. Михаил Петрович оптимально выставил ящик, неловко, стесняясь, перекрестился, вскарабкался на непрочный постамент и засунул голову в удавку. Ящик, как ретивый конь, нетерпеливо подрагивал под ним, ждал одного крохотного движения, даже намека на движение, краткого пришпоривания. Михаил Петрович закрыл глаза.

 

Перед ним встало плачущее лицо Наташи. Красивое, желанное лицо делало жалобную страдальческую гримаску, означающую просьбу не оставлять ее, Наташу, одну, без заботы и попечительства.

- Прощай, Наташа, - сказал Михаил Петрович вслух. – Я тебе абсолютно не нужен. Я беден, стар и слаб.

Но почему-то помедлил, наблюдая, что будет делать девушка дальше. Наташа продолжала плакать, разрыдалась.

- Ну, все, хватит, теперь уже поздно, - опять вслух сказал. Михаил Петрович. - Надо было встретиться мне раньше и в другом месте.

Стоя в неловкой позе, он чувствовал себя каким-то странным существом с очень длинной вытянутой шеей, толи страусом, толи жирафом и, тяготясь неловкостью своего положения, начал собирать силы, чтобы спрыгнуть вниз с этой пугающей полуметровой высоты.

И в этот момент Господь обратил на него внимание, призадумался о нем. А призадумавшись, пожалел, открыл ему глаза, ноздри и уши. И увидел Михаил Петрович, стоя на грязном желтом ящике, бесконечное совершенство одинокого листика, влажного, лимонного, с зелеными прожилками. А затем рассмотрел и высоту прекрасного серого неба, и приоткрывшийся кусочек лазоревой синевы, и капли дождя, висящие на ветках, и вечные деревья. И ощутил будоражащие душу пряные запахи мокрого сада. И услышал многочисленные осенние звуки, и тишину, и стук собственного сердца. И понял он, что это хорошо. И заплакал.

 

Он снял веревку с шеи и спрыгнул, наконец, со своего пьедестала на землю, грешную и прекрасную.

- Ты че, парень, сбрендил, ты че творишь?

Сквозь заросли к нему продирался мужик в рваном пиджаке, тренировочных штанах и калошах, надетых на чудовищно грязные белые носки.

- Ты че задумал?

Михаил Петрович ошарашенно смотрел на мужика. Следом за ним из тумана выплыла бабенка в пузырчатых шароварах и резиновых сапогах, пьяненькая, но чистенькая и хорошенькая, с васильковыми детскими глазами, носиком-пуговкой и ноябрьским румянцем на свежих, как омытые дождем яблоки, щеках. Ее застенчивая ласковая улыбка и беспредельная женственность засияли в осенней глухой серости и очаровали Михаила Петровича..

- Ты из-за бабы, что ли? Дурак, да? Да плюнь, ни одна того не стоит. Пойдем-ка лучше выпьем, у меня все с собой.

И в подтверждение своих слов он поочередно достал из клеенчатой сумки сомнительную бутылку водки, запотевший пакетик с толстенными солеными огурцами и отломанные полбуханки хлеба. Все это показалось Михаилу Петровичу на удивление заманчивым.

- Пойдем, погода, гляди, как располагает. Здесь неподалеку сторожка, там и стол есть.

- Да я не пью.

- Да брось ты, я тоже не пью. Пойдем, я тебе такого про баб порасскажу, вон и Танюха не даст соврать.

Ловко стимулируя Михаила Петровича, мужик повернулся и потрусил в чащу сада. Молчаливая Танюха преданно поспешила за ним. И Михаил Петрович заторопился за проворным мужиком, словно малыш, боящийся потерять в лесной глухомани добрую и сильную мать.

 

 

Решился и Аслан. Эти длинные осенние вечера, завывание ветра и стук дождя по стеклам, так подчеркивали его одиночество, так усиливали тоску, что терпеть не было мочи. Ирочкино счастливое лицо сильнейшим магнитом тянуло его за собой. Он хотел избавления. Вечерами и ночами Аслан ходил по комнате, еще недавно служившей ему кабинетом, непрерывно курил и все вспоминал, вспоминал, вспоминал. Впереди он не видел ничего, только мрак. Взгляд назад открывал сверкающий летний сад, жену и сынишку, играющего на лужайке.

Как человек слова Аслан решил не нарушать договоренности со своими братьями и сестрами по смерти. Он позвонил к Игорю и попросил собрать всех завтра.

- Оружие у меня свое, - предупредил он.

- Какое?

- Пистолет.

- Это опасно и нежелательно.

- Я должен сделать это именно так, я все обдумал.

- Ну, как хотите. Вы сами приедете?

- Сам.

- А как же машина?

- Доеду на автобусе.

Назавтра собрались все, кроме Ани. Ждали Аслана, надеясь, что он не придет. Наташа была необыкновенно бледной, но ожившей и похорошевшей. Михаил Петрович не мог отвести от нее глаз.

- Что с вами, Наташа? – спросил он ее потихоньку.

- Не знаю, в последнее время мне стало гораздо лучше. Но позавчера днем накатила такая тревога, такая тоска, как будто кому-то близкому угрожает опасность. Я стала беспокоиться о бабушке, но пришла с работы, а она крутится по хозяйству, как ни в чем не бывало, жива-здорова. Позвонила маме, с ней все в порядке. В общем, не знаю.

Михаил Петрович задрожал, услышав Наташин ответ. Именно позавчера днем он стоял в саду с накинутой петлей и видел Наташино лицо.

- А зачем вы продолжаете сюда ходить, раз вам полегчало?

- Как-то нехорошо просто смыться, бросить людей. А впрочем, тоже не знаю.

Аслан пришел и, не раздеваясь, попросил отвести его в ту комнату, где умерла Ирочка. Глядя на его почерневшее, закрытое лицо, никто не осмелился сказать ему ни слова.

Игорь отвел его наверх.

- Записку напишите?

- Я уже написал.

И Аслан достал из кармана аккуратно сложенный листок, на котором крупно было написано: "Простите меня, мама, Фатима, Азиза и Булатик." А следом огромный пистолет.

- Прощай, Игорь, недоброе ты творишь дело.

И, видя, что парень собирается что-то возразить, оборвал его:

- Все, иди, дай мне собраться.

Оставшись один, Аслан разделся, аккуратно повесил тяжелый кожаный плащ и сел за стол. Он курил свою последнюю сигарету и спокойно смотрел на лежавшее перед ним оружие. Докурив, проверил патроны, снял пистолет с предохранителя и заглянул в дуло. Черный глаз смерти смотрел на него, прищурившись, спокойно ждал.

- Ствол - это и есть тот самый легендарный туннель, ведущий туда, - подумал Аслан.

 

Его острое шахматное воображение мгновенно нарисовало странную, но очень яркую картинку ближайшего будущего. Пистолет выстрелил, но выстрелил как-то необычно, работая, вопреки всем физическим законам, как мощный вакуумный насос. В тот же момент непонятная, нелепая метаморфоза произошла с сильным, красивым и жестким телом Аслана.

Оно стало податливым и мягким, аморфным, поменяло форму, вытянулось, сплющилось, как пластилиновая колбаска, удлинилось до неузнаваемости и полетело, засасываемое выстрелом, в это темное бесконечное дуло, в этот самый длинный на свете туннель. Оно летело с огромной скоростью, все ускорясь и разгоняясь, пока со всей жуткой силой, приобретенной во время этого долгого ускоренного полета, не столкнулось с синеватой блестящей глыбой – пулей, покоящейся на том конце ствола.

Бедная колбаска нагрелась, расплющилась от чудовищного удара, превратилась в блин, стекающий по металлу и тут же испаряющийся с едва слышным жалобным шипением. Затем от нее ничего не осталось, кроме легкого, памятного с детства, пластилинового запаха. Ничего. Совсем ничего.

 

Аслан усмехнулся и взял пистолет. Он ходил по комнате, с удовольствием ощущая тяжесть оружия. Испытывал он неведомое ему прежде чувство, описать которое было трудно, но которое наполняло его до краев. Образованный Михаил Петрович сказал бы, что Аслан начал ощущать экзистенцию, сиречь, неповторимое, ни с чем не сравнимое и в обыденной жизни не постижимое собственное существование. То самое неописуемое собственное бытие, имманентный трансцендент, о котором Михаил Петрович так часто рассказывал студентам, и которое сам сподобился впервые почувствовать лишь два дня назад. Аслан остро ощущал свое тело, каждую его клеточку, но не физиологически, не так, как ощущал, когда его тело хотело есть, спать, размножаться, испражняться или просто болело. Он ощущал его как вместилище собственного Я, бесценного и единственного, данного ему как величайший дар свыше. И Я свое ощущал, душу свою чувствовал, каждую ее струнку, и сопричастность этой открывшейся души тому, что неизмеримо превышало человеческое общество и природу. А душа его чувствовала избавление и ликовала.

Избавлялся же Аслан от ужаса. Просто ходил и чувствовал, радостно и просветленно, как с каждым шагом, с каждым вздохом из него уходит страх. Страх перед неведомой будущей жизнью. И страх перед смертью. Но не сегодняшней, ненужной, неоправданной, ненастоящей, спланированной, искусственной, суррогатной, а грядущей, подлинной, неотвратимой, неизбежной и неизвестной. Потому что сегодня он, Аслан, умирать не станет, это недостойная, трусливая смерть, попытка пройти по короткой, никуда не ведущей дороге, по тупику. Он выбирает дорогу длинную и трудную, и если умрет, умрет как мужчина.

Аслан засмеялся. Вот оно, родилось в муках духа и плоти то самое единственно правильное и определяющее решение. Он скоро, как только закончит здесь некоторые важные для его близких дела, поедет в Чечню и вступит в отряд ОМОНа, или в обыкновенную милицию, или в профессиональную армию, куда возьмут. Он будет воевать, убивать нелюдей, отбирающих жизни у детей и женщин. И будет это делать до тех пор, пока не расправится с ними, или пока сам не будет убит в бою, как мужчина и защитник.

А потом он в память о своей любимой погибшей семье заведет новую семью. Найдет кроткую хрупкую девушку, похожую на Асию, которая родит ему маленького рыженького мальчика, нет, нескольких мальчиков и девочек. И Аслан будет жить с ними, заботиться о них, любить их. Он проживет долгую и хорошую, правильную жизнь, теперь он знал это наверняка.

Из Аслана уходили последние капли страха. Страха перед людьми, сидящими внизу. Они могут подумать, что Аслан не мужчина, что он струсил, испугался смерти. Аслан представил Наташу, Толика и Михаила Петровича и понял, что они не только не осудят его, а будут безмерно рады, счастливы его возвращению, как обрадовался бы он сам, если бы вернулась Ирочка. Они поймут, что он не испугался, а, наоборот, прекратил бояться. И окончательно уверовав в это, он открыл дверь.

Внизу кричала Наташа. Спускаясь по лестнице, Аслан услышал:

- Он медлит, он сомневается, пойдемте к нему и остановим его. Вы понимаете, у него восточные представления о чести, он не может позвать нас. Что вы творите, откройте дверь, пустите меня, я пойду к нему!

Щелчок английского замка прозвучал, как пистолетный выстрел, остановил Наташин крик. В библиотеку вошел Аслан.

- Успокойся, Наташенька, я больше не хочу умирать, поехали домой, - и он впервые в жизни нежно поцеловал женскую руку.

Наташа кинулась ему на грудь, а он гладил ее по голове и думал о чем-то своем. Все, не сговариваясь, быстро оделись и вышли на улицу.

Пройдя мимо зловещей "Скорой помощи", они дошли до автобусной остановки. С утра моросил дождь, а сейчас с неба плавно спускались редкие парашютики первых обреченных снежинок. Этот медленный танец подразумевал нежную чудесную музыку, и она, казалось, полилась из высокой облачной мглы.

- Боже, как хорошо, - почти пропел под эту музыку Михаил Петрович. – А знаете, Аслан, позавчера я сделал то же самое, что и вы. Я вылез из петли.

Наташа ахнула.

Михаил Петрович повернулся к ней:

- Я больше туда ни ногой, - он улыбнулся, - или точнее сказать, шеей. Я тоже захотел жить, честное слово. Это восхитительно, я не представлял, что это так восхитительно.

Наташу охватила крупная дрожь.

- Вам холодно, наденьте мои перчатки, у вас совсем тоненькие. Разрешите, я провожу вас домой, а то совсем темно.

И Наташа, улыбаясь сквозь слезы, кивнула.

А Толик представлял, как сейчас прибежит к Анечке и, ужиная на теплой кухне, порадует ее рассказом о сегодняшних событиях.

 

 

Наташа вновь почувствовала полузабытое мужское внимание. На нее, не в силах оторваться, глазели мужчины в транспорте. Около нее останавливались машины. Ее одолевали звонками старые поклонники. С ней все время пытались познакомиться, ей навязывались, куда-то звали.

Ей это было очень приятно, нравилось больше, чем раньше, до истории с Олегом, льстило. Но все эти мужчины были ей не нужны, совершенно не нужны, как дешевые базарные тряпки с уличных разносок, мимо которых она ежедневно ходила. Она постоянно ловила себя на мысли, что думает о Михаиле Петровиче. Раньше она таких мужчин не встречала, а если и встречала, то не обращала внимания. Миша, как называла его Наташа про себя, был необыкновенно умным, чрезвычайно милым, необычайно трогательным. И очень любил Наташу.

В последнем избалованная мужским поклонением Наташа нисколько не сомневалась. Она вспоминала, как он, думая, что она ничего не замечает, по-мальчишески рассматривал ее профиль, высокую шею, ресницы, пушок на щеке, как, обмирая, незаметно принюхивался к аромату ее духов. И Наташа радовалась, как школьница, впервые влюбившая в себя соседского мальчишку.

С некоторых пор Михаил Петрович начал звонить Наташе, даже захаживать и чрезвычайно понравился ее бабушке.

- Наташа, первый раз тебе попался хороший человек. Такими мужчинами не бросаются, ты не тяни, и так уж засиделась, не первой молодости, - учила ее бабушка каждый раз после ухода гостя. – Одет он, конечно, скромно, но мужчина и не должен выпяливаться, не то что все твои эти бывшие.

Наташа лишь смеялась и делала вид, что не понимает причины визитов Михаила Петровича. Она пила с ним чай и мило беседовала, не забывая по мелочи, потихонечку демонстрировать себя, с удовольствием наблюдая за реакцией гостя.

Михаил Петрович думал о Наташе непрерывно, думал каждую минуту. И о себе думал, но теперь по отношению к ней. И непривычно для себя ставил плюсы там, где раньше непременно поставил бы жирный минус.

- Да, мне сорок лет, - размышлял он. – Но для мужчины это, безусловно, пора расцвета. Я моложав, здоров и достаточно силен. Да, я старше ее на пятнадцать лет, и это прекрасная разница, оптимальная, как подтверждается историей. И при такой разнице в возрасте рождаются сами замечательные, самые талантливые дети. Это проверенный факт. Я не богат, но ничего страшного, устроюсь в два-три вуза, напишу учебник, мне предлагали. А там, глядишь, и наступит время, когда профессорские зарплаты станут более-менее достойными. У меня нам жить, конечно, нельзя, Наташе будет непросто с мамой. Но у Наташи превосходная квартира, поживем у нее, сейчас не домострой, муж вполне может поселиться у жены. А Аделаида Евгеньевна будет только рада, она мечтает, чтобы Наташа была счастлива. И ко мне она благоволит. И человек я порядочный, добрый, думаю, Наташа это понимает и ценит. А главное, я люблю Наташу, никто не будет любить ее сильнее меня. Ухаживать я, правда, не умею, но она сыта по горло всеми этими пижонскими ухаживаниями. Но я что-нибудь придумаю.

Для порядку он пытался покритиковать свои мысли, урезонить свои мечты:

- Что-то я размечтался. Кто сказал, что она согласится стать моей женой, зачем я ей нужен?

И не верил собственным возражениям, но беспокоился и снова шел к Наташе, снова пил чай на кухне. И уходил от нее обнадеженный и умиротворенный.

А Наташа вдруг поняла, что с радостью родила бы от Михаила Петровича дочку. Миша хорош собой, недурно сложен и умен. Девочка бы получилась красивая, с ясными карими глазками, тоненькая и стройная, да к тому же умная. А уж как бы радовался Миша ребенку! В этом Наташа нисколько не сомневалась, подозревая, что в нем кроется редкий отец, заботливый и самоотверженный. Наташа говорила себе, что думать об этом более чем преждевременно, но думала, все больше и больше веселея.

Конечно, все будут говорить, что Наташа бросилась на Михаила Петровича в смятении чувств, стремясь зализать раны, нанесенные Олегом, захотела в тихую гавань. Кинулась от тоски, от одиночества. Пусть говорят, что хотят, она сама знает, что ей нужно и важно. Думая так, Наташа вдруг поняла, что Олег ее больше не волнует, разве что вызывает гадливую брезгливость и желание больше никогда не встретиться с ним. Права была бабуля, время все лечит.

А Миша был ее, и его очевидное чувство к ней сулило огромное счастье, которое Наташа предполагала смаковать понемножечку, долгие годы. Она решила не дразнить и не тормошить Мишу, не подталкивать и не провоцировать его на объяснение, с удовольствием вкушая все самые незаметные проявления Мишиных чувств, все те любовные мелочи, мимо которых она раньше пробегала аллюром, считая их недостойными собственного времени и внимания.

Так, упиваясь его любовью, она не заметила, как влюбилась сама. Ее любовь была взаимной, а оттого покойной и радостной, неторопливой. Она решила ждать.

 

Примерно через месяц после их последнего собрания Наташе позвонил Игорь.

- Наташа, мне бы надо повидать тебя по делу. Сможешь сегодня? Давай часиков в семь, в "Астории".

Наташа встревожилась, начала гадать, зачем она понадобилась Игорю, но так ничего и не придумав, согласилась. Может быть за этим звонком стоит какой-то смутный подвох, который она ощутила при первом знакомстве с Игорем? Что это может быть, шантаж? Нет, вряд ли. Скорее, что-то, что касается Миши.

Была суббота, Наташа весь день не выходила из дома, и ничего не смогло отвлечь ее от тягостной уверенности, что речь пойдет о Михаиле Петровиче, что она услышит от Игоря нечто неприятное, разрушающее ее сладкие грезы о семье и ребенке.

Настораживал Наташу и выбор места встречи. Ресторан был слишком шикарным, наверное, Игорь хочет таким образом подсластить пилюлю. Она всячески старалась успокоить себя. Игорь парень богатый, к другим ресторанам не привык, вот и зовет в свой любимый, для него это пара пустяков. Желая отвлечься и привести в порядок чувства, Наташа тщательно подобрала туалет, сногсшибательно накрасилась, и пришла в ресторан в большом порядке, к сожалению, не найдя в себе силы опоздать.

Игорь уже ждал ее. Он начал ничего не значащую беседу, и Наташа нетерпеливо занервничала. Но постепенно, подбадриваемая обволакивающими ее со всех сторон мужскими взглядами, музыкой и галантность своего визави, расслабилась и даже развеселилась. Очень скоро она поняла, чему обязана своим приглашением. Игорь откровенно и сильно желал ее, просто истекал вожделением. Привычная Наташа лишь посмеивалась. Игорь ей не нравился совершенно, шансов не имел никаких, но она по давно выработанной привычке, начала кокетничать, окончательно сразив парня своим филигранно отточенным умением. Наташе было приятно и лестно, она так давно не была на публике, так давно не одевала вечернего туалета, что хотела насладиться этим вполне невинным удовольствием сполна. Коктейль из льющегося на нее со всех сторон мужского восхищения и нескольких бокалов шампанского опьянил ее, вскружил голову.

Она пила, хохотала, запрокидывая голову, рискованно танцевала с разными мужчинами, все время чувствуя на себе тяжелый взгляд Игоря, снова пила, сначала шампанское, потом коньяк, и к концу вечера напилась в стельку.

Последнее, что она помнила, это то, как Игорь пытался посадить ее в машину, а она, хохоча, вырывалась и норовила поваляться в сугробе. Очнувшись, она с удивлением обнаружила себя в постели. Игорь раздевал ее, покрывал поцелуями лицо и тело и страстно бормотал:

- Я хочу тебя, безумно хочу, вот уже три месяца, каждый день, каждую минуту я просто изнемогаю. С ума по тебе схожу, обожаю, обожаю. Сегодня я буду с тобой, ты красавица, красавица, у меня никогда не было такой женщины. Посмотри, какой большой, поласкай его ручкой.

Наташа снова забылась, а когда очнулась, с удивлением увидела свои бесстыдно распахнутые нагие бедра и Игоря, трудящегося в поте всего тела. Сначала из подсознания всплыла мысль, что сегодня безопасный день, а затем - что в подобных ситуациях разумнее всего расслабиться. Придя в себя в следующий раз, она обнаружила себя стоящей и упирающейся в поверхность стола руками и беснующегося Игоря сзади. При следующем проблеске сознания, она поняла, что Игорь мелькает внизу, под ней, и снова полетела в темную бездну.

Он одолевал ее всю ночь, и, наконец, одолел. Сознание постепенно возвращалось в ее скучающее по физическому наслаждению, уже давно постящееся тело. Наташа пришла в себя и задвигалась, запрыгала, заскакала, застонала, желая, наконец, закончить этот унизительный и изнуряющий марафон. И закончила.

Заснули они на рассвете, а проснувшись часов в десять, Наташа обнаружила, что одна в квартире. Все еще полупьяная, нагая, подошла к входной двери, убедилась, что она заперта на ключ, и, чертыхаясь, пошла в ванную. Ее тело было довольно, сыто, томно, хотя и слегка побаливало, а душа протестовала, была переполнена жуткой гадостью, всякой пакостью, моральной блевотиной.

- Детка, он же просто изнасиловал тебя, напоил и поимел по полной программе, - сказала она своему помятому отражению в зеркале.

- Никто не виноват, дурочка, надо меньше пить, - ответила она себе припухшими губами, потрогала щеки, словно поцарапанные наждачной бумагой и встала под душ.

Воде не удавалось смыть с нее грязь, было ей тошно и погано, муторно, отвратительно, безобразно. И больше всего боялась она, что обо всем узнает Миша.

-Обязательно узнает, - подумала она, - Эта сволочь не отстанет, будет домогаться, я его пошлю, он начнет меня шантажировать, а затем всем расскажет. И Миша меня бросит, подумает, что я блядь. Господи, это же надо, вляпаться в такую историю!

Она стала уговаривать себя, что именно так и проверяются мужчины, что если любит по-настоящему, то ни за что не бросит, все простит, да и не виновата она. Но знала про себя, что в жизни все по-другому, бросит, обязательно бросит. Да и как не виновата, не девочка уж, взрослая, опытная баба.

Наташа позвонила бабушке и что-то соврала про метель и подругу.

- Приезжай скорее, Наташенька, я что-то волнуюсь, - ответила ее золотая бабушка.

- Хорошо, бабуля, скоро буду.

Наташа оделась, и, не найдя косметички, решила, что и так хороша. Пошла на кухню, там ждали ее остывший кофе, бутерброды и сладости. Она выпила чашечку, с трудом съела кусочек сыра. когда настойчиво зазвонил телефон. Подумав, она сняла трубку.

- Наташенька, доброе утро, уже встала? На кухне кофе, выпей пока, я скоро приеду. Извини, появилось неотложное дело. Приеду, и позавтракаем, как следует, я скоро.

Наташа побродила по квартире, пощелкала пультом телевизора, не найдя ничего интересного, выключила. Зашла в кабинет, подошла к компьютеру, скучая, включила. Пробежала глазами меню и, увидев, папку с названием "Смерть", напряглась в тревожном предчувствии.

Она открыла ее и замерла. Первый файл назывался "Доноры" и содержал биографические, социальные и антропологические характеристики всех членов их пресловутой ассоциации, а также шесть подробно законспектированных историй, рассказанных ими самими. Рассказы воспроизводились дословно со всеми огрехами живой речи, по-видимому, были расшифрованы фонограммы

- Донор – этот тот, кто отдает, жертвователь, - перевела Наташа себе.

Второй файл назывался "Эксперименты" и состоял из описания их собраний, включая и то, на котором умерла Ирочка, с подробными комментариями Игоря.

Третий, последний файл, носил название "Текст". Наташа открыла его и прочитала первую страницу:

 

"Смерть как онтологический и экзистенциальный феномен. Диссертация на соискание ученой степени кандидата философских наук по специальности "философская антропология".

Больше на первой странице ничего не было, и она перешла на вторую:

"Смерть самый непознаваемый феномен. Можно исследовать лишь ее земной результат, конечный материальный продукт, мертвое тело, труп, прах, но чрезвычайно трудно разобраться в самом процессе, изучить динамику смерти с каких-либо позиций, помимо медицинских или биологических".

Наташа, листая страницы, читала дальше:

"Смерть есть экстремальный, пограничный онтологический феномен. Она разделяет бытие и небытие или инобытие, что с точки зрения нашей нынешней жизни одно и тоже. Она есть предельный переход в неизвестное будущее из известного прошлого. Грань, разделяющая различные существования."

Господи, да он затеял весь этот ужас из-за такой ерунды, из-за грошового исследования, ничего не прибавляющего к знанию о жизни и смерти! И, может быть, именно на эти посредственные строки Игоря вдохновила смерть несчастной, не в меру талантливой, Ирочки или чья-то попытка умереть. Мразь, подонок, тварь, гадина. Цензурная брань не имела требуемой степени накала, была слишком мягкой, не передавала Наташиной ярости, и она перешла на площадный мат, последний раз употребляемый ею в школе. Ну, он получит за все сполна. Она пока не знает как, но уверена, что сможет ему отомстить. Злость парализовала так необходимые сейчас мысли, и Наташа усилиями воли постаралась умерить ее.

Наташа быстро соображала. Читать некогда. В сумочке должна быть дискета. Она разыскала сумку, вот, даже две. Быстро перебросила на дискету всю папку, выключила компьютер, аккуратно положила на место мышку, подвинула стул, пошла в кухню и, как вор, старающийся замести следы, стала мыть чашку.

Игорь пришел через несколько минут, довольный и счастливый, виновато поцеловал Наташу в шею. Наташино сердце гневно билось, только бы не сорваться, нельзя подавать виду.

- Как ты? Не сердишься?

- Нормально, мне надо домой, бабушка беспокоится.

- Ну, так позвони ей.

- Телефон что-то не отвечает. Я пойду.

- Увидимся вечером?

- Не могу, у меня есть дела.

- Может быть, останешься на часок?

Игорь притянул Наташу к себя и она почувствовала волну его желания. Сдерживая гадливость, она заставила себя поцеловать его в щеку.

- Наверное, именно в таких ситуациях хватаются за хлебный нож, а затем расчленяют труп кухонным топориком для мяса, - подумала Наташа.

А вслух сказала:

- Нет, мне нужно бежать, я тебе позвоню.

И уже надевала сапоги, накидывала шубку.

- Подожди, я тебя отвезу.

- Прошу, не надо, у меня побаливает голова, хочу немножко пройтись.

- Ты все-таки сердишься.

- А ты как думал, - позволила себе злобно прошипеть Наташа.

И выскользнула за дверь.

 

Наташа тоскливо бродила по квартире и думала, думала, думала, думала. В одиночку она не справится. Ей нужна была помощь, но было так стыдно, так тяжело рассказать кому-нибудь всю эту пакостную историю. Наконец она решилась и набрала домашний номер Аслана. Переступая через себя, подбирая слова и заикаясь, но честно и без утайки, хотя и без постыдных подробностей, рассказала, как она оказалась у Игоря в квартире.

Аслан заскрипел зубами:

- Я убью его, мразь.

- Не смей, Аслан, никто не виноват, сама дура. Слушай дальше.

И она рассказала про доноров, эксперименты и диссертацию,

- Его нужно убить, - коротко сказал Аслан.

- Подожди, давай подумаем.

Посоветовавшись, они решили, что о Наташином открытии имеют право знать все, поэтому надо где-нибудь собраться и все обсудить. Аню и Толика Наташа предлагала не звать, зачем детям-то валяться в грязи. Но потом согласилась, что следует рассказать и им. Договорились встретиться вечером у Аслана.

Дом Аслана поражал размерами, изумительной старинной мебелью и обилием прекрасных картин. Тихая Фатима провела гостей в столовую, принесла кофе, фрукты, сладости, и молча ушла.

Видя удивление гостей, Аслан пояснил:

- Все, что у меня осталось. Я это любил, много лет собирал, теперь вот оставляю сестре и племянникам.

- Как сестре? А ты куда?

- Через несколько дней я уезжаю.

Тон его ответа пресек попытки любых расспросов, и все неловко замолчали.

- Ну, Наташа, давай, рассказывай, - прервал молчание Аслан.

Да, она должна, это неизбежно. И Наташа заговорила, почему-то более всего стесняясь Ани. Пряча глаза, она рассказала, как пошла в ресторан, как оказалась в постели у Игоря, как утром обнаружила его записи, показала дискету. Говоря о себе, она физически ощущала грустное сочувствие Анечки, густой гнев Аслана и горе Миши. Она подняла взгляд. Толик слушал, по-мальчишески открыв рот. Лицо Ани исказилось гримасой обиженного недоумения. Глаза и щеки Аслана пылали. Оживленный до этого Михаил Петрович выглядел, как тяжелобольной, смертельно побледнел, разом осунулся. Наташа посмотрела ему в глаза:

- Прости меня, Миша. Я, конечно, виновата, но видит Бог, я не хотела, сдуру все получилось.

Михаил Петрович молчал, собираясь с мыслями и силами, а затем сказал сдавленно:

- Я понимаю, Наташенька, что ты девушка удивительно красивая, и тебя на каждом шагу подстерегали и будут подстерегать многочисленные соблазны. Но очень прошу тебя впредь избегать их по мере возможности, потому что мне это очень больно.

- Миша, я люблю тебя.

Всем стало радостно и слегка неловко, а Михаил Петрович взял Наташину руку и прижал к своей щеке, выражая все свои чувства красноречивым больным и ласковым взглядом.

- Да ладно, с кем не бывает, - встрял Толик.

- Помолчи, опытный наш, - криво улыбнулся Аслан. – Да и правда, в жизни все бывает. Не это главное.

Наташа удивленно посмотрела на Аслана. От него-то она уж точно не ожидала оправдания себе.

-Это все, конечно, неприятно, даже отвратительно, - продолжал Аслан, - но у нас есть проблема поважнее. Я с первой встречи что-то почувствовал, думал, что рано или поздно сам выведу мерзавца на чистую воду, а сделала это Наташа и заплатила дорогой ценой. А теперь нужно решить, что делать с этим гадом. Давайте, что ли прочитаем, что он там понаписал.

Около часу все, сгрудившись у компьютера, читали труд Игоря.

- Ну что ж, мысли здесь есть верные, но неоригинальные, да и на серьезную работу не тянут, так, профанация проблемы, графомания, - констатировал Михаил Петрович. - Он отнесся к философии так же утилитарно, как марксисты и нацисты. А философия не допускает натурных экспериментов.

- Но вы же согласны, что он-то производил эксперименты с людскими жизнями, - Аслан задыхался от гнева. - Кто знает, если бы он не предоставил такой простой возможности умереть, Ира была бы жива.

- Это конечно верно. Но что мы можем? Ославить его? Судиться? Большинство из нас не захотят огласки.

- С ним следует поступить так, как он поступил с Ирой. Его надо убить.

- Но мы же не убийцы, - вмешалась Наташа. – Это грех, нельзя.

- Грех этот прощеный, его можно искупить, а вот самоубийство, на которое он провоцировал людей, вне прощения, - оборвал ее Аслан.

- А кто будет его убивать? Мы же не в Восточном экспрессе, чтобы нанести ему пять ран. Ты готов его убить в одиночку?

- Кстати, пять – число совершенства и гармонии, я прочитал, - зачем-то вставил Толик.

- Помолчи. Да, я готов его убить. Меня не заподозрят. Официально я с ним не знаком, пистолет купил давно и далеко, случайно. А если заподозрят, то не поймают, через несколько дней я буду далеко. А если поймают – отсижу, чего мне терять.

- Убивать его мы не имеем права, мы все сами в этом участвовали, - задумчиво сказал Михаил Петрович.

- Слушай, кончай свои сопли, - у Аслана прорезались базарные нотки и проявился обычно незаметный акцент. - Такая вот беззубая слюнявая интеллигентщина много чего погубила, оставила тысячи злодеев безнаказанными. Мы были в тяжелейшем психическом состоянии, в моральном коллапсе. Если мы и соучастники, то невольные, втянутые в это обстоятельствами и своим больным затуманенным сознанием. Хотя я лично убежден, что все мы жертвы. А он был в здравом уме, все спланировал, рассчитал, вообразил себя Господом, манипулировал нами, как марионетками, как тряпочными Петрушками. Он заслуживает смерти. Детали я беру на себя.

- Не нам решать, кому жить, а кому нет.

- Тогда я сделаю все без вас.

- Послушайте, - подала голос молчавшая до этого Аня. – Разрешите, я предложу вам свой план.

- Ну, давай, - скептически усмехнулся Аслан.

И Аня начала. Пока она говорила, недоверчивая улыбка постепенно стиралась с лица Аслана вниманием и одобрением. В конце ее рассказа он рассмеялся довольно и облегченно:

- Слушай, а ведь это неплохо. Правда, что ли, что истину изрекают младенцы? Однако, Толик, какова у тебя невеста, ты держи с ней ухо востро. У тебя стратегический ум, Анюта, я, пожалуй, взял бы тебя туда, куда собираюсь, ты там очень бы пригодилась. Но знаете, что я вам скажу, мужики, распустили вы тут у себя своих женщин, это надо же, какие они у вас непростые. Женщина должна быть проще. А тебя, Анька, если вернусь, возьму к себе работать.

Аня засмущалась, а Толик ревниво сжал ее руку.

И с некоторыми поправками Анин план был принят.

- Главное здесь – твердая рука и железные нервы, - резюмировал Аслан.

Разошлись только в том, кому начинать. Толик настаивал, что лучшая кандидатура, конечно, он. Девушки считали, что это должна быть Наташа. Михаил Петрович был категорически против Наташи и хотел начать сам.

- Ну, как вы не понимаете, - горячилась Анечка, - это должна быть последняя проверка, ведь Наташа ему нравится.

- Чего уж тут проверять, и так все ясно, - злобно пробормотал Михаил Петрович.

- Пусть будет Наташа, - решил Аслан.

- Вас, по-моему, еще никто не выбирал главнокомандующим. Почему вы узурпировали право принимать решения? – попытался бунтовать Михаил Петрович, но тут же решил не ссориться, схитрить, сменить тактику. - Такое дело нельзя поручать женщине, она все погубит, проболтается или испугается.

Но его уже никто не слушал. Осуществить задуманное решили через несколько дней, чтобы не вызвать подозрений.

 

 

Справиться со своей задачей Наташе было проще простого. Ей даже не пришлось звонить самой. Игорь буквально обрывал ее телефон, а получившая инструкции бабушка неестественно приветливым тоном отвечала, что Наташи нет дома.

Через неделю, услышав очередной длинный и настойчивый звонок, Наташа взяла трубку сама.

- Хорошо, что ты позвонил, нам надо встретиться.

- Я сейчас подъеду, скажи куда.

- Нет, ты не понял, я имею в виду общую встречу. Я решилась.

- Ты с ума сошла! Скажи, что ты хочешь, я все сделаю для тебя.

- Я хочу умереть, это дело решенное. А ты так не суетись, тебе все равно ничего не обломится. Никогда. Ты вызываешь у меня только отвращение. Ну как, после этих слов я могу рассчитывать на твою помощь в моем деле?

Игорь долго молчал.

- Да. Когда ты хочешь это сделать?

- Завтра к вечеру. Позвони всем, я хочу попрощаться.

- Может быть, все-таки встретишься со мной сегодня?

- Ни за что. Так во сколько завтра?

- В пять устроит?

- Да.

- За тобой заехать?

- Нет, я доберусь сама. Я думаю, что напоследок могу позволить себе приехать на такси.

И она с грохотом бросила трубку.

 

Новый Год, еще недавно лишь брезживший в осеннем тумане, начал стремительно приближаться, оформляться, входить в права. Уже гирлянды и праздничные витрины уютно освещали мерцающие сугробы, уже запахло хвоей и мандаринами, ванилью и соленьями. Оживленные горожане засуетились в традиционном ожидании счастья, заусердствовали, стараясь достойно подготовить его календарный приход. На рынках было не протолкнуться, не смотря на поражающие своей иррациональностью на цены. В троллейбусах и трамваях стало как в лесу от зеленеющих и колющихся елок, теснее, веселее из-за множества вкусных сумок и пакетов, заветных коробок и коробочек. Женщины молодели, меняли прически и заполняли дамские магазины, смакуя предчувствие последнего в году рабочего дня, позволяющего удивить сослуживцев редкой мыслью: "О, да она еще ничего!" Мужчины предвкушали застолье.

За городом было еще прекраснее: сказочно, тихо, камерно. Выходя из такси, Наташа увидела одинокий автомобиль Игоря и подумала:

- Боже, какой неподходящий вечер.

И ей захотелось домой, под плед, под свет торшера, под предпраздничные звуки телевизора. Но уже подъехала машина Аслана, и из нее выходили он сам, Миша и ребята. И она, кивнув им, пошла одна по расчищенной ухоженной дорожке к особняку, напоминающему сквозь пелену ленивого снега рождественский английский домик.

Игорь провел гостей в библиотеку. Был он бледен, молчалив, позволил себе закурить.

- Ты твердо решила? – спросил хрипло.

- Я тебе уже все сказала.

- Зачем же ты так, перед праздником, подумала бы о родных.

- Я хочу оставить все в этом году.

Анечка смотрела на всех огромными печальными глазами, казалось, она вот-вот разрыдается.

- Успокойся, детка, не печалься, - Наташа потрепала ее по щеке.

У Анечки от волнения хлынули слезы.

- Ну, пойдем, - Наташа оглянулась на Игоря, сидевшего в кресле у ярко горящего камина. Он кинул в огонь сигарету и начал подниматься.

- Сидеть, - тихо и страшно скомандовал Аслан, и все замерли, так явственно проступил в нем мифологический горец, абрек, бандит, головорез.

Игорь дернулся, но Аслан впечатал его твердой рукой в спинку кресла.

- Сидеть, сука. Расскажи-ка нам о смерти, опиши ее как экзистенциальный феномен, пусть Наташка послушает, прежде, чем отправиться туда.

Игорь все понял и смертельно побледнел.

- Здесь охрана, я буду кричать, - прохрипел он.

- А я буду в это время тебя убивать.

И Аслан достал из внутреннего кармана пиджака отливающий синевой пистолет. Поигрывая им, приказал:

- Расскажи, расскажи своим подопечным, как в твою гнусную башку пришла такая дьявольская задумка. Устроил себе необычное развлечение, решил пощекотать нервишки? А может, ты и вправду маньяк, испытываешь оргазм от чужой смерти? Ты кем вообразил себя, ничтожество: Шопенгауэром, Ницше, Кафкой?

Все изумленно смотрели на Аслана, и он, видя это, разозлился еще больше, стал распалять, заводить себя.

- Вы думаете, Аслан чурка, чучмек, хачик базарный, с гор спустился? А я закончил мехмат Новосибирского университета, с отличием, между прочим. И, оказывается, все это для того, чтобы такая вот падла использовала меня в качестве лабораторной крысы.

- Ну что ты, Аслан, - пролепетала Наташа.

- У меня к вам тоже есть вопрос, один-единственный, - тихо произнес Михаил Петрович. – Откуда у вас на руке шрамы?

Игорь оглядел всех и решил не врать:

- В детстве лез к соседу за яблоками через забор, напоролся на колючую проволоку.

- Ну, ты мерзавец, - звонко сказала Наташа.

- Погодите, я все вам расскажу, - попытался Игорь оправдаться. - Ну что шрам, да, я сам никогда не пытался умереть, но я же не сделал ничего плохого, вы сами добровольно шли на смерть, мечтали о ней.

- Ну и мечтали бы дальше, ничего страшного, могли всю жизнь мечтать, - рассудительно сказал Толик.

- Я избавил всех вас от вечного страха, от ожидания, от неопределенности, дал вам возможность попробовать и окончательно все решить, почувствовать, как хороша жизнь. Вот ты, Аслан, быстренько струсил и остановился. Именно благодаря мне ты больше не хочешь смерти, никогда не захочешь.

- Не бери меня на такой дешевый понт, мразь.

- А Ира, вы же провокатор, искуситель, - вставила Анечка.

- Ире нечего было делать в этом мире, она умерла счастливой.

- Ах ты, нелюдь, вот и ты сейчас умрешь счастливым, - заскрипел зубами Аслан. – Почему бы тебе не поэкспериментировать с собой, а? Хотел узнать о смерти все – убивал бы себя. Резал бы на кусочки, душил бы медленно, со вкусом. Выпускал бы из себя, не торопясь, по капельке кровь. Много бы чего узнал и многое бы почувствовал. И записал бы все, законспектировал. Нет, животное, собственное тело ты очень любишь. Предпочитал наблюдать за другими, потерянными и несчастными. А теперь решил преподнести себе новогодний подарок, скушать на десерт смерть прекрасной и желанной женщины.

- Я не хотел.

- Да ты должен был у нее в ногах валяться, отговаривать, смирительную рубашку ей надеть, но остановить! – Аслан перешел на крик.

- А вы, вы сами. Ты, Толик, тоже хорош, Аню даже не пытался отговаривать.

- Эту вину я буду пытаться искупить всю свою жизнь.

- Ой-ей-ей! Какие слова! Да припомнит она это все тебе сто раз, увидишь. А вам, Михаил Петрович, не стыдно использовать в качестве приманки Наташу?

Михаил Петрович лишь молча пожал плечами.

Игорь снял очки, его вспотевшее близорукое лицо невольно внушало жалость.

- Наташа, я же любил тебя, хотел жениться. Аня, Толик, помогите мне, остановите его. Я куплю вам квартиру, машину, все, что пожелаете. Аня, ты же девушка, как ты будешь жить с этим? Толик, это же я познакомил вас с Аней, без меня бы вы не встретились.

- Не берите на себя много, Аня – моя судьба, и я обязательно бы ее встретил, - твердо сказал Толик.

Но на лице у Ани появилось смятение. И Игорь, решив, что нашел брешь в обороне, продолжал уговаривать:

- Анечка, вы с Толиком здесь ни при чем. Аслан сумасшедший. Наташка мстит мне за себя, а Михаил Петрович за нее. Вы себя дали втянуть в чудовищное дело. Вам они ничего не сделают, выйдите, позовите людей, умоляю.

Никто не произнес ни слова.

- Вас поймают, сегодня же вечером возьмут. У меня дома хранятся все ваши данные, любой милицейский стажер вас вычислит. Вас осудят, каждого лет на десять, уж моя мать постарается, можете не сомневаться. Вы себя погубите, потеряете все теперь, когда только обрели. Разве моя жизнь стоит пяти ваших?

- Заткнись, - оборвал его Аслан. - Он пудрит нам мозги, а мы разговорами продлеваем ему жизнь и даем шанс нас разжалобить.

- Наташа, Аня, Михаил Петрович, пощадите, остановите этого безумного, - Игорь попытался сползти с кресла и встать на колени, но остановился, подчинившись взмаху пистолета.

Все молчали.

- Да вы же идиоты, Ира была самой нормальной из вас! Выродки, уроды генетические! - визгливо закричал Игорь. – Вы посмотрите на себя, вас ничто не радует: ни молодость, ни красота, ни сила, ни ум. Это не я, это вы с жиру беситесь, не цените жизнь, придурки, а переводите стрелку на меня. Вы все равно все сдохнете раньше времени, таких жизнь не приемлет. Подумаешь, страдальцы, повысасывали из пальца свои печали! И ничтожества, неумехи, даже умереть нормально сами не могли, без няньки. Один идиот прыгнул с пятого этажа и лишь палец себе сломал, второго, как мутировавшего таракана, слоновья доза героина не проняла.

- Молись, сука, кому ты там молишься, Сатане, Гекате или Гадесу?

- Слова бы такие понимал, чурка неотесанная. Научись сначала по-русски говорить, коллега хренов.

Игорь попытался встать, но был остановлен приставленным к виску пистолетом.

- Вспоминай Иру, - Аслан взвел курок.– Сиди тихо, благодари девушек за то, что я дарю тебе такую прекрасную легкую смерть. Будь моя воля, я бы долго и с удовольствием истязал тебя. Утри сопли, умри как мужчина. Смирись.

И странное дело, Игорь больше не попытался сопротивляться, затих, сжался и зажмурился.

- Не надо! – истошно закричала Аня.

Аслан выстрелил.

 

Ангел смерти нес его прочь, в зияющее космическое чрево. Нес как орел ягненка, как ястреб малую пташку, сжав жесткими десницами безвольно поникшую плоть. Безвиден был лик Ангела, но страшен и суров, как картина Гойи. Со скоростью мысли вдаль улетала крохотная голубая пулька Земли. Как снаряды, мимо пролетали изломанные астероиды и гладкие кометы. Мрак и холод окутывали все, словно огромное черное одеяло с мокрым пододеяльником..

Легкие хотели дышать, но дышать не получалось; сердце останавливалось, как сломанные часы, отстукивая последние отведенные ему удары. Мозг превратился в беспомощное месиво, в несъедобную кашу. Кровь из пробитого виска мартовской капелью стучала по плечу, черня рубашку. Руки заледенели, свисали вниз, точно поломанные крылья.

Он хотел взмолиться, упросить, пообещать, но не было ушей у Ангела, и не было уст, чтобы ответить на мольбу.

Но вот, словно звон драгоценного хрустального бокала, сверху, из сосредоточенной сияющей лазури, прозвучал высокий голос:

- Он ваш?

- Наш, - раскатился обертонами вкрадчивый бархатный баритон из черной глубины.

- Ему нельзя помочь?

- По-видимому, нет.

- И что же вы его, на атомы?

- На нейтрино, их не найти.

Поняв смысл разговора, он дернулся и застонал. Тело чудовищно болело, болели каждая ткань, каждый орган, каждый нерв, каждая клетка. Эта переполняющая все естество невыносимая боль и была смерть, чудовищная, безжалостная и неумолимая. Сознание тоже умирало, все более и более вытесняясь тьмой и пустотой. И из этой темноты, из холодной Вечности, словно непробиваемые стены, заслоняющие улетающую Землю, встали три последних слова.

Никогда. Никогда уже не вдохнуть ему морозного вкусного воздуха, не передернуть зябко плечами, не увидеть раскрывающихся на весенних ветвях зеленых почек, не вглядеться в открывшийся лазоревый кусочек неба, не прищуриться от солнца, не почувствовать ветра, не намокнуть под теплым дождем. Никогда не пройти по темнеющей улице к освещенному дому, не открыть дверь своим ключом, не одеть любимые тапочки, не включить уютную лампу, не развалиться в кресле, не потрепать мурлычущую кошку, не открыть книгу, не пощелкать лениво пультом телевизора, не встать под упругие струи душа. Никогда не поцеловать сладких губ, не заснуть, не проснуться в утренней теплой неге.

Ничего. Ничего ему больше не увидеть, не услышать, не съесть, ни выпить. Не удастся ему отведать ни ломтика теплого душистого хлеба, ни чудесно пахнущего куска жареного сочного мяса, ни домашнего горячего пирожка, ни яркого веселого помидорчика, ни соленого грибка, ни тающей на губах малины. Не пригубить ему ни стакана холодной воды, ни запотевшей рюмки водки, ни бокала золотистого вина. Не увидеть домов, деревьев, облаков, автомобилей, столов, диванов, картин, ничего. Не услышать человеческой речи, смеха, плача, музыки, мяуканья, лая, кваканья, гогота, блеянья, писка.

Никого. Никого больше не любить, не ненавидеть, не бояться, не ждать, не желать, не презирать, не обожать. Ни матери, ни отца, ни сестры, ни друзей, ни женщин.

Увидев эти олицетворяющие Небытие слова, понял он со всей ясностью и отчетливостью, что отныне он Никто и Ничто, и от ужаса попытался закричать, но губы не послушались его и лишь чуть-чуть шевельнулись.

- Как же так получилось? - вяло подумал он .- Ведь я же был.

- Но ведь шанс ему можно дать? Еще не поздно, душа не покинула тело, – почти пропел высокий голос. – Мы договорились, каждый имеет право на спасение.

- Что толку, но если вы настаиваете, извольте, - вкрадчиво ответили снизу.

- Слышишь, говори, тебе дают последнюю возможность.

- Но только одно слово, - усложнил задачу вкрадчивый..

И, поняв, что сейчас от этого единственного его слова зависит все, он испугался, понял, что не справится, не сможет, ошибется. И заторопился, застарался, начал мысленно перебирать слова. Но одно слово не получалось, и в голову приходили лишь тривиальные триады "Я больше не буду", "Пожалуйста, простите меня", "Я был глуп", " Я ничтожество, червь ". Эти тройки не хотели оптимизироваться, объединяться, сливаться в единое. Но вот в угасающем сознании, словно солнечный луч в глубине океана, засияло единственно возможное, нужное, беспредельно емкое слово, раскрылось, будто прекрасный цветок. Он понял, что это оно, что именно это слово следует крикнуть сейчас на все мироздание:

- Каюсь!

Но мертвые губы помимо его воли прошептали:

- Ира.

И он испустил дух.

 

 

Они стояли над обмякшим телом. Аслан пощупал пульс.

- Обморок, сейчас он очнется.

- Ну, висок-то у него опален, ему же больно, - сказала Аня. – Зачем вы так близко поднесли пистолет?

- А как было иначе?

- Слушай, ты напугал нас, вошел в раж, - укоризненно покачала головой Наташа. – Я в какое-то мгновение даже подумала, что ты обманул нас и зарядил боевой патрон.

- Я никогда не нарушаю договоренностей.

- Вы, конечно, настоящий мужчина, я бы так не смог, - сказал Толик.

- А он не умер от страха? Что-то он даже не дышит, - затрепетала Аня. – Боже, что мы наделали!

- Такие не умирают. – Аслан презрительно прищурился. - Смотри, вон он, твой покойничек, приходит в себя.

Игорь застонал и открыл мутные глаза.

- Вы не убили меня, - прошептал он, - просто поиздевались.

- Не поиздевались, а предупредили, дали понять, - начал Аслан, - учти, я буду следить за тобой, и если ты когда-нибудь еще…

Но, рассмотрев лицо Игоря, понял, что можно не продолжать.

- Пойдем, ему ничего не угрожает, - потянула Наташа за руку Михаила Петровича.

- Наташа, не уходи, останься, - прошептал Игорь.

- Не звони мне.

Все оделись и вышли на улицу. Началась метель, потеплело. Хорошо было и чудесно, как бывает только в снегопад перед Новым годом. Они стояли и смотрели на огромные пушистые неторопливые снежинки.

- А ведь сегодня сочельник, католический, правда, но какая разница, - задумчиво произнесла Наташа. – Благодать-то какая, тишина. Пойдем ко мне, Миша?

Михаил Петрович благодарно и влюблено кивнул.

- А вы знаете, выбранное нами название и впрямь оказалось символическим, даже спасительным, - сказал он вдруг. – Наш "Дождь", как и полагается дождю, смыл с нас всю пыль, грязь, очистил, напоил, оживил.

- А теперь превратился в снег, - мечтательно сказал Толик, продолжая любоваться танцующими в свете одинокого фонаря снежинками. – А снег мягкий, пушистый, красивый, от него становится чище, теплее и добрее.

- Ну, ты даешь, Толик, - Аслан потрепал его по плечу и глубоко вздохнул. – А я хочу с вами попрощаться, завтра уезжаю.

- Надолго?

- Не знаю. Пойдемте в машину, холодно.

- А мы на автобусе, - потянул Толик Аню за руку. – В такую погоду в автобусе славно

Из снежного тумана, словно доброе глазастое чудовище, выползал старенький пригородный автобус, разрезая темноту мягким светом фар.

- Да, поехали на автобусе, - согласился Михаил Петрович.

- Ну, прощайте, - Аслан прижал к себе Аню, поцеловал в щеку Наташу, пожал руки мужчинам. – Счастья вам.

Автобус кое-как дополз до них и лениво открыл двери. Оттуда выглянула лубочно накрашенная бойкая кондукторша и, выпуская клубы пара, закричала:

- Ну, чего прохлаждаетесь, давайте скорее, а то сейчас уедем, рейс последний, мы тоже люди, домой хотим.

- Пока Аслан, удачи, увидимся!

Аслан прощально махнул рукой и, не оглядываясь, пошел к заснеженной машине.

А они вошли в тепло и свет, к сонным, усталым людям.