Уже чуть-чуть горчащее «лямур» Никак мне не согреть об чашку чая Все десять пальцев. Тихая война Внутри меня. Почти не замечаю. Мне кто-то говорил, что я умна… Умна - играть в нимфетку за конфетку. Форелей счастья в ванне - пруд пруди. Но тупо йодом я рисую сетку На сутки кряду ноющей груди И выхожу, как месяц из тумана, На серые линолеумы льда. Под снег, который сладостен, как манна, Хотя он лишь замерзшая вода. У фонарей - на дармовщинку нимбы, Летают мотыльками матерки, Нахохлились мечты и люди. Им бы Субботний день на пляже у реки, А мне - шальную встречу, чтобы снова По правилам серьезных нежных дур Остановить у губ у самых слово - Уже чуть-чуть горчащее «лямур», Но гостя звать к себе. Хотя баранки, Как мумии, - найти, с чем выпить чай: Еще с весны закатанную в банки Малиновозакатную печаль… Свершится. Совпадет в обиду частным Гадалкам целиком, а не на треть! Но… ночь. Пора кормить форелей счастья, И руки все же как-то отогреть. Вежливое отношение к смерти Ни бояться, ни звать… Поднимается температура, На груди тяжелеет уютно свернувшийся кот, Облака, словно нотные знаки. Увы, партитура Нечитаема. Да и глаза объявляют бойкот, Закрываясь и вдруг оставляя в готическом мраке, Чуть соленом на вкус, полном скрипов и тихих шагов (Так ходили мечтавшие об алхимическом браке). Разлепляешь, глядишь в голубое до красных кругов, Улыбаешься… строишь питомник для солнечных зайцев, Под него отдавая последнее – то есть, кровать. Годовые колечки-морщинки не снимутся с пальцев, Хоть весь день бормочи, заклинай: «Ни бояться, ни звать…» В мягкий сливочный луч одинокая влипла пылинка, На нее наколовшийся взгляд тихо ноет – остра – Провожает до пола. До слез. И калинка-малинка Стынет в бежевой чашке, холодной стоит до утра… Нет, не тысяча первого – самого первого. Снова. И, отведав свежайший рассвет, как клубнику во льду, Ощущаешь: жива, весела, и, похоже, здорова… Ни бояться, ни звать… Когда надо, тогда и уйду. * * * Ломай об меня металлокерамику чувств! Ты любишь тщету - и слово, и то, что за, А мой основной инстинкт не всегда «хочу», И мой контрольный вопрос не всегда в глаза. Бывает, что и пониже. Почти серпом. Реакция безусловна - простой рефлекс. Так как же тебя позлее: «старпёр»? «Старпом»? Охота клубнички? Вот чай и клубничный кекс. Не сыпь мне на рану сказочки про ассоль, Уж лучше пихай горошины под матрац, А в ванну - эфирных масел, морскую соль, Чтоб вышла Венерой… Пожалуй, не в этот раз. Как сослепу всемером окружив слона Пытались понять, каков - да и не смогли, Ты ходишь вокруг любви, но пока она Отбрыкивается, суровая, как Брюс Ли. Хуже воровства? Сегодня я приду такая к вам, какой еще меня вы не видали. Мне не нужны награды и медали и Оскар за рольцу фемины-вамп, хозяйки медногорного Урала, которую я так и не сыграла… но как хотела! Сукой - не с руки, а андрогинном - просто надоело. Сегодня я харизму не надела, как древние цветастые платки, как ветхое пальто из драдедама. Мне двадцать два. Кто мне чирикнет: «мама, опять шнурки некрепко завязал!» - от кашля наглотается шалфея?.. Настал январь. И я уже не фея, которой смерть как нужен полный зал, болида боль и гордости горжетка. Мне б счастье профицитного бюджета, иммунитет, и в соловьиной роще заветные банальные слова. Сегодня я проста, как дважды два. А может статься, даже и попроще. Взгляд из-за правого плеча. Покупаешь музыку ветра, Продаешь мелодию тела. К пол второму сыграна «Федра», В три скулишь, что ты «не хотела»… Нет в меню покоя и воли. Счастье есть - в придачу к «Биг-Маку». И опять фантомные боли… Приручаешь друга-собаку. Золотой тигрино-кошачий В корень зрит с блестящей афиши. Потоворишь. Потом поишачишь. Пахнут сны, как спелые вишни. Утром снова вены не вскрыла, Значит, жизнь все лучше и лучше. Под окном любовь сизокрылых; И тебе представился случай Расселить бездомные взгляды По сердцам возможных героев. Первым блюдом: «Все они гады!», Но мечту берешь на второе. У фантомной боли пол ночи Просишь: «Будь мне друг, а не мститель». … И на миг уставшие очи Закрывает ангел-хранитель. Не время подвигов Почти долизан снег, как эскимо, До палочки, занозистой, но сладкой. Одна в трех лицах мечется в трюмо Со снятой, но не брошенной перчаткой, И это быть вполне могла бы я. Но я ушла туда, где нет балласта, Где брошен в светлый шоколад ручья Беспомощный кусочек пенопласта, И можно вслед за ним бежать с прутом, Чтоб было чем снимать кораблик с мели, Не думая о том, что там, потом… Ведь там потом меня, возможно, съели. Ведь там, потом, прильнув к стеклу щекой, Следя, как бьет в конвульсиях неона Торговый центр, громадный – ух какой! – Спиной я остро чувствую дракона. «Мой рыцарь, бросьте вызов…» - я молчу, Но, видно, я в молчанье неумела… И глажу вновь прижатую к плечу Головушку его, что как омела Растрепана чудесно. И умна. Что ж, по последним мировым законам, О подвиге не попрошу. Вина Его ль, что мне не справиться с драконом?.. * * * Иронически поднята бровь тополиной ветки, Словно мне снисходительно сверху сказали: «Детка, Мы тебя принимали в семью на правах на птичьих. Если ты забываешь родных, так потом не кличь их». Я киваю. Прошу – и исполнено в три прищелка: Покрывает заря мои плечи прохладой шелка. Но за час расползается шелк. Это четкий почерк Перемен, что бесшумно взрывают петарды почек, Что грызут кирпичи, как сухарики с рыбным вкусом, И щетину бессонных ночей на лице безусом Различают. Мне трудно читать дневники эпохи, Но и эти записки от мира совсем не плохи, И морзянкой стрекочут мне капли по плоской крыше: «После ливня расти твоим чувствам пышней и выше». Только тонет в иронии тополя эта фраза, И похоже, когда я достану бревно из глаза, Муравьями, лишенными дома, сновать мыслишкам, Что я слишком тебя… что я слишком, мой свет… Что слишком. Сбивчивое В сто красных глаз разломленный гранат с утра мигает: просыпайся. Жарок мой сон о солнце. Как дрожит канат под ловкими ступнями, я… Припарок не надо - я дрожу, но не больна. Я счастлива. Нечаянно. Нездешне - так не бывает здесь, чтоб сразу: «на, все, как хотела». Как хотела! Вешней - нелепо и назло календарю - живу, цветет сугроб жестянкой «Cola»; я вся - сплошной глагол «благодарю», и нет блаженней этого глагола, и надо бы сказать: «остано…». Вий иронии пусть шарится вслепую, и, так и не поймав моей любви, смахнет слезу неженскую скупую. Сквозь строй твоих ресниц - уже легко, смешить, смешать и ауры и пряди... шептать себе: "Пей мед и молоко, о завтрашнем не думай, Бога ради!" Македонствую Поздно ластиться колкой стерней своей стрижки о руки, Хватит карму мою на досуге вязать узелками, Все равно я от них избавляюсь, желая разлуки. Нет меча, но и рвать мне приходится все же не камень. Македонствую. Гордиев узел - зубами. Сахара Пышет в глотке, но это совсем несерьезная плата За мое ренессансное утро в финале кошмара - В хэппи-энде кошмара. Прощай же, шестая палата! Я спала в твоих стенах под пледом татарского ига, Средь ветвей родословного древа семьи Чингисхана. Я проснулась, и я отреклась - воплощенная фига - От своих наваждений. Пусть в глотке пески и барханы, Я залью их двойным и, пожалуй, слегка алкогольным, Так похожим на наши прогулки бодрящим напитком, И - на ловлю ветров в амстердамы-пекины-стокгольмы А тебе, мой минувший, останется верить открыткам. *** В третьем и последнем акте лета Все герои переходят грани: Кто-то между хамом и котлетой, Кто-то между киской и пираньей. Осень вышла в путь из Кериота, С рюкзаком за узкими плечами, В нем парча - шить занавес ночами. Сшить и опустить – ее работа. Ей отдам набор кривых улыбок За букет махровых эгоистов, Чей характер до того неистов, Что вокруг них мир текуч и зыбок, В нем укроюсь рыбкой-эмбрионом, Безответным и полупрозрачным, Чистым пред людьми и пред законом, И еще не знающим, что значим… Не успею. Катарсис мой грянет И попросит вежливо ответа… В третьем и последнем акте лета Все герои переходят грани, И, прорвавшись в… охру? сурик? просинь? Может быть, спасибо скажет кто-то, Что не торопилась эта осень, Вышедшая в путь из Кериота. | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
