Полночь приближалась.

"Какая темень! - подумал Ермолай Сокольников, глядя во двор из окна, слегка опершись локтями о подоконник. Он пытался различить хотя бы контур стога сена, который стоял напротив дома, в двух шагах от сарая. И, как ни старался и не напрягал зрение, все равно не мог его увидеть. Если б сейчас на двор тайком пожаловал какой-нибудь разбойник, то с легкостью утащил бы все, что угодно, может даже, и с легкостью корову увел из хлева. Да запросто, ничего ж не видно. Хорошо, что в деревне нет воров. За это строго сельчане наказывают - сажают на ночь в яму до утра. У староверов шибко не поворуешь. Звезды на небе еле мерцали, а луна, наверное, решила сегодня обойти стороной эти глухие места и не светить здесь от греха подальше. Потому лесная деревня погрузилась во мрак. В такую непроглядную темень, что казалось, будто кто-то взял Заолешкинское на ладони, да и, шибко не раздумывая, засунул его в огромный холщевый мешок.

Ермолай думал о чем-то. Три ночи подряд он уже не спал. Да и как можно - дочь болеет, все время стонет, зовет на помощь. А подойдет Сокольников к печи, посмотрит в покрасневшие от мучений глаза Аграфенушки, и рыдать ему хочется. Мутные они, глаза эти. Понимает старик: не узнают они его, родные глазки эти. И непонятно, откуда напасть-то взялась, и что за хворь - тоже не разберешь. Знобит Аграфену. То жарко ей становится, что с печи слезть норовит. То в холод бросает, просит со слезами печь растопить, а она-то и не затухала. Вот вчера со стонами начала слезать, кричала, что сгорает, вся потом обливается. Чуть не упала, благо, Ермолай уследил.

Так что куда там спать.

Да, болезнь какая-то, наверно, серьезная, думал Сокольников. Но в городах ее наверняка лечат. Только везти дочку туда уже поздно - помирает она, бредит, что вроде как лошади ее уносят вдаль, и просит отца попридержать коней... Да если б и раньше спохватились докторам ее показать, все одно не успели - до ближайшего поселка, где есть больница, двое суток добираться, коли на хорошем жеребце да с короткими остановками на отдых. К тому же ноябрь на дворе, все дожди, дожди, дожди... вот уж вторую неделю как льют. Сейчас только успокоилось малость, но часам к трем ночи опять закапает. Дороги поразмыло все, лошадь из деревни и выехать не успеет, как по самое пузо в грязи увязнет.

- Ох, горюшко ты мое! - Ермолай посмотрел в сторону печи. Аграфена вроде бы уснула, но это не утешало: она дышала неровно, с перерывами, будто ей с каждым часом все больше и больше не хватало воздуха.

- Тятя, попридержи! Не бей вожжами! Не надо, зачем!? - она проснулась и тут же принялась кричать.

Следом за ней зашевелилась и мать - она только-только сумела задремать, сидя за столом в неудобной позе, положив голову на руки. Теперь она открыла припухшие глаза, затем поднялась с трудом. Кости хрустели в ее старческих ногах. Ей в конце лета исполнилось пятьдесят три года, но из-за нелегкого крестьянского труда, тяжелой жизни, постоянной нужды и прочих лишений, выпавших на ее долю, она выглядела намного старее, чем было на самом деле.

- Ермолай, нешто проснулась? Ай ты горе!

Она подбежала к печи и принялась вытирать пот с лица Аграфены, стараясь не заглядывать в глаза дочери, дабы не увидеть еще раз весь тот ужас и боль, которые так долго и безжалостно мучили ее родное дитя. Она, уже пожилая женщина, с радостью была готова поменяться с дочкой местами и умереть вместо нее. Ей-то ведь пора, Христос-Спаситель того и гляди, не сегодня, так завтра к себе приберет. Оно и правильно, пожила - и хорошо. Но Аграфена, единственный ребенок, поздний притом, которого и не ждали уже, не надеялись, что Бог подарит… ее то за что? Ей и есть всего шестнадцать годков, можно сказать, дитя еще совсем малое, несмышленое. За какие такие грехи уходить ей раньше времени?

Она не верила, что Аграфена умирает. Нет. Но почему-то, вопреки этому, произнесла, стараясь не смотреть на мужа:

- Кажется, отходит.

- Неужто? Господи Исусе*, помилуй нас грешных!

Мать заплакала. Встала на колени перед иконами, принялась читать молитвы:

- Царю Небесный, утешителю, душе истинный, иже везде сый и вся ублажай...

Ермолай присоединился к ней, осенил себя двуеперстным крестом, глядя на образ заступника Божьего, имя которого носил - Ермолая Никомидийского. Мысленно попросил его сотворить чудо, исцелив Аграфену. Но святой старец смотрел на молящихся своими неизменно строгими очами, хотя родителей умирающей девушки было за что пожалеть и забыть об их согрешениях. Но святой был всего лишь таким, каким его изобразили на старинной иконе много лет назад, еще до треклятого церковного раскола. Бесстрастный, холодный, и даже, казалось, немного сердитый.

- Надо что-то делать, Ермолай! - жена наконец поднялась с колен и пристально посмотрела на мужа.

- Я не пойду! - отрезал он, будто наперед зная, о чем та собирается его просить. Похоже, в этот вечер она уже не первый раз обращалась к нему с каким-то предложением, но Ермолай все время отказывал.

- Ты должен!

- Нет.

- Аграфена умирает...

- Софья, побойся Бога! Она умрет, да, но с чистой душенькой, с ангельской. А если я пойду к Сосипатру, можа телеса ее-то спасем, но душу-то загубим!

- Неправда!

- Ты что, будешь еще спорить? - Ермолаю не понравилось, что жена смеет ему перечить.

- Нет, Ермолаюшко, конечно нет. Ну ты сам пойми. Просто, просто, - она снова упала на колени, но теперь не перед иконами, а перед мужем, и принялась гладить его сухую ладонь, целовать. - Так нельзя. Ведь это же грех.

- Что ты сказала?! Ты мне на грехи еще указывать будешь?

Она замолчала, глядя сверху вниз на гневающегося мужа. Он вел себя так, потому что ему, хозяину дома, пыталась перечить женщина, притом не первый раз за день. Софья понимала, что это может плохо кончится, но желание спасти дочь было сильней страха перед мужем:

- Прости. Но грешно это. Ведь когда есть человек, способный спасти, надо просить помощи. Мы же сами ее губим.

- Да кто поможет? Доктора - за сто верст отседова.

- Сосипатр.

- Нет. Я ни за что не пойду к богохульнику. Иной раз посмотреть на него боюсь, чтоб не дай Бог грех на душу не накликать, а ты - идти к нему. Да ни за что!

- Ермолаюшка. Ну пожалуйста! Ну ведь он знахарь, а не богохульник.

- Да уж! Видал я этого знахаря! Божий он человек, хочешь сказать?! И при этом травами вонючими все обкуривает, идолам поклоняется и губину** ест!

- Бог простит тебе, Ермолай! Всю жизнь молиться буду, чтобы Он тебе оставил и простил то, что ты свяжешься с богохульником. Пресвятую Богородицу буду молить, Николая Угодника и всех святых. Все хорошо будет. Ведь не лукавого соблазна ради, а только ради дочери.

Ермолай не ответил. Он снова подошел к печи и посмотрел на Аграфену.

Милая девочка, только худая слишком, не статная, потому и женихи пока не гоняют за ней. Да в Заолешкинском и не принято гонять, строго с этим у старообрядцев. Хотя дело молодое, грешат порой, бывает. Так ведь и сам Ермолай за Софьей ой как бегал, хоть старики и бранили его за эту непристойность, все грозились наказать сухоедением*** чуть ли не на полгода.

Но Аграфена все же красивая, симпатичная, сразу видно, в него пошла. Бойкая всегда была, шустрая. По полю любила бегать, цветы собирать, с Прохором-пасечником дружила. Он ее медом угощал, и разные истории рассказывал о том, как их деды и прадеды царем-антихристом сюда загнаны были, в эту глушь. Она слушала, интересовалась прошлым. И хоть все время хохотушкой была, за что ее наказывали регулярно, все равно на молитве каждый день стояла усердно и родителей слушалась.

А теперь вот лежит... Даже и не верится как-то, что помирает. И как только Ермалай не уследил? Откуда взялась хворь? И лиха беда начало: не приведи Господь, у них в деревне какая-нибудь эпидемия начнется - вымрут же все заолешкинцы. Ведь никаких лекарств нет, и прививок сельчане никогда и ни от чего не делали. Только вот один этот знахарь есть, Сосипатр, живет на отшибе и иногда помогает семейским****, чтоб те его не прогоняли. Ему-то здесь роздолье - и никто не трогает, спокойно живет, сам по себе. А трав в лесу полезных для себя найдет уйму. Ни в каком другом столько не отыщет. С ним семейские, конечно, общались, но редко и все равно недолюбливали, считая его за колдуна и слугу бесов.

Ермолай на протяжении нескольких минут не отводил пристальный взгляд от дочери. Сейчас она не то уснула, не то просто закрыла глаза, уже не в силах держать веки открытыми, не то... Он со страхом потрогал ее голову. Его рука дрожала, и он боялся почувствовать безжизненный холод. Но нет: лоб горячий, как свежееотпаренная репа, стало быть, пока жива. Но уже не бредит, не говорит ничего, даже шептать не может: нет сил. Старуха права, отходит дочка. Если все оставить так, как есть, то может до утра дотянет, но не более. А с рассветом отдаст Богу душу.

Старик подошел к столу. Налил полный стакан браги. Хотел уж было выпить - для смелости, чтоб не так боязно было идти ночью. Уже было поднес стакан к губам, как вспомнил, что вот полчаса как наступила среда. Постный день, нельзя бражничать, хоть сейчас как никогда хочется и надо. Он аккуратно и не без сожаления слил бражку обратно в пузырь. Затем вышел в сенцы и надел полушубок - в ноябре-то холодно в лесу, да еще ночью.

- Это куда же, Ермолаюшка? Там же темень какая!

- К Сосипатру, как сама говорила.

Софья опять принялась плакать.

- Ну что на этот раз не так? - сердито спросил Ермолай, пытаясь отыскать в потемках свои валенцы. Они, конечно же, могут промокнуть, но ничего другого обуть у него не было. А в лаптях ноги сразу окоченеют, тоже не годится в них по холоду.

- Боюсь я за тебя. Ведь к страшному человеку идешь.

- Ты думаешь, я не знаю, куда направляюсь? Я что, зря противился?.. Но ничего не поделать. По мне лучше к самому лешему, чем к Сосипатру.

- Все ради Аграфенушки, все ради нее. - Пробормотала Софья. - Возвращайся скорей, Ермолай.

Он не ответил и ступил нерешительно в темноту двора. Будто шагнул в преисподнюю: сделал несколько шагов из дому, и Софья уже не видела даже его спины. Лишь потом заметила, что выйдя за ворота, старик зажег лучину, чтобы хоть как-то осветить путь.

Она начала молиться за него, потому что ничего другого не оставалось.

Он брел по размытой сельской дороге. Валенки хлюпали, ведь они почти сразу промокли. Ермолай тысячу раз пожалел, что его осенняя обувка как назло прохудилась. Он собирался починить ее еще три дня назад, но Аграфена заболела, потому не до ботинок ему было. Кто же знал, что вдруг, да еще среди ночи ему придется идти через все село к Сосипатру.

Со знахарем он виделся редко, никогда не здоровался. Опускал глаза и проходил мимо, если, например, встречал его в лесу, когда тот собирал свои травы, а Ермолай - грибы. Впрочем, так себя вели и все другие жители Заолешкинского. Знахарь всегда чувствовал, как сильно они его не любили. И это еще слабо сказано. Странно, почему он еще не отомстил семейским за всю ту ненависть, которая буквально исходила от каждого старообрядца? Они ведь сразу, когда Сосипатр только появился в их краях двадцать лет назад, хотели его прогнать. Понятное дело: все сельчане - ревнители истинного православия, с благоговением хранят веру дедов и прадедов, и им не хотелось жить рядом с таким человеком. Но семейские его все ж не прогнали. В тот год, когда он объявился, на их село обрушилась сущая напасть: дохла вся живность, в первую очередь коровы и быки. А ведь без молока им конец: мясо-то не кушали. Вот тут Сосипатр и пришел на помощь. Скрипя сердцем, сельчане пустили его в свои хлева, а сами долго молились, чтобы отогнать нечисть от родного дома, пока он там колдовал, дымил травой, читал какие-то заклинания бесовские. Сосипатр спас скотину, за что, собственно говоря, ему и разрешили жить рядом на случай, если вдруг опять случится какая беда и понадобиться его помощь. Поселился он в хибаре недалеко от деревни - на почтительном расстоянии, так сказать. Раньше в этом доме жила старуха Анфиса. Хорошая женщина, молельная. Только к старости она с ума сошла: по ночам просыпалась и кричала что есть мочи. В селе-то все слышно. Всех семейских каждую ночь будила, спать мешала. А дети вообще так пугались, что до утра глаз не смыкали, все плакали и плакали, да и их родителям тоже не до сна как-то становилось. Вот и решили всем миром, что пусть бабка Анфиса живет за деревней, но так, недалече, чтоб следить за ней можно было, старая она ведь, немощная, ей уход нужен. И на скорую руку ту хибару и срубили, меньше чем за неделю. А как померла безумная бабка, так избушка та и пустовала, пока Сосипатр не явился. Ему домик понравился, он поблагодарил староверов и пообещал им, что никак не будет им мешать, а наоборот, только помогать, если что вдруг случится плохое. И вот теперь настало время: это самое плохое постучалось в дом Ермолая и Софьи.

Ермолай, перепрыгивая через болота, наконец добрался до крайнего дома, где жил старец Наум - глухой дед, который обучал сельских детишек грамоте и Закону Божьему. До хибары знахаря надо было пройти еще с полверсты. И, прежде чем выйти из села, Ермолай трижды перекрестился и прочитал молитву Господню:

- Господи, Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного!

Несмотря на это, страх в душе только нарастал.

Сразу же за селом начинался лес. Старик аккуратно прикрывал лучину ладонью, дабы ветер не затушил огня. Правда, она освещала дорогу плохо, и потому прежде, чем Ермолай сумел добраться до Сосипатра, он трижды сбивался в сторону и натыкался на деревья. Один раз чуть не упал, споткнувшись о ветку. Огонек в его руках предательски задрожал, но, слава Богу, не потух. Иначе можно было бы плутать до утра, так и не найдя домика. Конечно, если бы волки позволили ему это. Старик только сейчас о них вспомнил, и ужасно пожалел, что не захватил с собой ружья. А ведь такая опрометчивость могла плохо кончиться. Он отлично знал это, и потому по возможности старался ускорить шаг.

- Вот она, ну наконец-то! - произнес Ермолай.

В избушке горел свет. Сосипатр, похоже, не спал, будто ждал ночного гостя. Сверху на прохудившейся крыше сидел непомерно огромный филин. Нет, Ермолай теперь не то, что боялся – увидев грозную птицу, он задрожал всем телом. Попятился было назад, но, вспомнив бледное лицо дочери и ее тусклые умирающие глаза, нашел в себе сил сделать шаг вперед. Филин не сводил с незваного гостя своих огненных глаз, напоминающих горящие друг напротив друга факелы.

Прямо перед домом расположился небольшой огород. Старик подошел к нему, сел на корточки, посветил лучиной. Не вскопанная после сентябрьской уборки урожая земля была покрыта засохшей ботвой губины, которая от частых дождей начала гнить. Старик, скривив гримасу, сплюнул. Похоже, богохульник питался одними только сатанинскими яблоками, решил Ермолай. Будто нарочно издевался над семейскими, над их устоями, обычаями и запретами.

На цыпочках, словно боясь кого-то потревожить, он подошел к двери. Одна из досок порога скрипнула под ногой. Ермолай панически испугался, что она вот-вот сломается под тяжестью его веса, и он, не успев и пискнуть, бесшумно провалится куда-то вниз. В преисподнюю.

Но ничего подобного не произошло. Он еще долго находился в оцепенении, не решаясь стучать. Ермолай мог бы простоять так целую вечность, не находя в себе сил и решимости.

Но дверь отворилась сама. Именно сама, потому что за ней никого не было. Старик хотел перекреститься, но решил не делать этого, не зная, к каким последствиям это приведет. Возникло ужасное желание развернуться и, не оглядываясь, что есть мочи бежать обратно в деревню, но... он вошел в хибару.

Внутри было нестерпимо холодно, будто избу с самого утра не топили, а наверняка, и гораздо дольше. И при этом так светло, что старик с легкостью рассмотрел все внутреннее убранство. Если это можно так назвать: одна маленькая комната, на стенах - две самодельные полки с толстыми книгами, а рядом чучело головы медведя с застывшими мертвыми глазами и оскаленной пастью. На ниточках - вроде бы как пучки трав. Ермолай пригляделся: нет, не только травы, еще и несколько десятков сушеных летучих мышей. Он опустил глаза вниз: по земляному полу прыгали две толстые жабы: одна темно-зеленая, другая едкого цвета, светло-оранжевого. Именно эта все норовила запрыгнуть на один из его насквозь промокших валенок, но Ермолай резко сделал шаг, чтобы избежать этого.

- Заходи! - услышал он голос откуда-то сбоку. Голос, похожий на звон колокола. Дрожь пробежала по спине, ведь старовер еще ни разу не слышал, чтобы Сосипатр произносил хоть что-то в его присутствии. Наконец знахарь показался, будто вырос из темноты: мощный старец лет семидесяти, а может, гораздо больше. Такие колдуны живут долго и всегда выглядят намного моложе своих лет. Длинные седые волосы спадали на плечи. Бороды он не носил, хотя семейские всерьез настаивали на этом, грозились выгнать его прочь из их мест, если не послушается. Но лицо его все время было чистым, даже без малейшей щетины. На груди вместо креста висел огромный амулет с изображением танцующих диких зверей и надписями на каком-то странном языке, которые Ермолай, естественно, не мог прочесть.

- Сосипатр, это я, Сокольников. Из деревни.

- Знаю, знаю, Ермолай. Ты пришел, потому что твоя дочь больна.

- А откуда знаешь?

- Так, сельчане говорят, я же слышу. Я все слышу. - Он подошел вплотную. Из его рта чем-то пахло, Ермолай никак не мог понять. Очень похоже на запах, которым веет из гнилых, поросших мхом погребов в заброшенных домах. А в глазах горел огонь, напоминающий колеблющееся пламя свечи.

- Так и есть, Сосипатр, больна она... Можешь помочь?.. Лихорадит Аграфенушку... отходит она уже, до утра вряд ли доживет. Помоги, я... тоже в долгу не останусь. Мед, репу, брагу - все, что тебе нужно, бери из запасов... Только спаси ее, - говорил старик, то и дело запинаясь и стараясь не смотреть на знахаря.

- У нас нет времени на болтовню, старовер. Вот, держи.

- Что это? - Ермолай поначалу не хотел брать в руки предложенные ему странный мешочек, туго затянутый веревкой, и бутылочку.

- Это спасет ее. Мешочек приложишь ко лбу: сойдет жар. Потом дашь выпить это, и она поднимется, не чувствуя больше боли.

Старик, все еще опасаясь чего-то и не в силах скрыть дрожь, принял предложенные ему вещи. Помял мешочек в ладони - внутри что-то сухо захрустело. Похоже, что там какой-то лечебный сбор.

- Что это, трава? И как она поможет, если ко лбу приложу? Может, отварить ее лучше, или...

- Сокольников, ты меня разве не понял? Мне некогда повторять тебе уже сказанное. Ты ведь хочешь, чтобы Аграфена могла снова ходить по земле на радость тебе и Софье, а не лежать в земле? Тогда слушай, что я говорю.

Да, подозрительный и загадочный это человек, даже очень, решил Ермолай. Ни с кем и словом не обмолвится, в село входит очень редко, только когда позовут из-за очередной напасти. Уж лет семь как не смел ногой туда ступить. А знает все имена семейских, и даже то, кто о чем говорит в деревне. Странно все это.

Затем Ермолай принял бутылочку с прозрачной жидкостью. И тут же чуть не выронил ее из рук: она была ледяная, как рука покойника. Но как? Если держать в погребе, такой никогда не станет, все равно гораздо теплее будет. Можно настолько охладить, если на ночь в сугроб положить, но ведь сейчас ноябрь. Первый снег выпадал, но давно уж как растаял. Что-то не так.

- А это дашь выпить, запомнил?

Старик промолчал.

- А теперь иди. У меня нет времени, нужно спешить обратно, иначе не успею.

- Куда обратно?

Сосипатр повернулся к нему спиной:

- Некогда болтать, ступай.

Старик вышел из избы и с радостью вдохнул полной грудью прохладный ночной воздух. Как же хорошо здесь, не то, что в этом треклятом пристанище бесов. Но все уже позади, стоит спешить.

- Если поможет, - произнес старик вслух. - Прикачу ему бочонок браги, который к зиме заготовил. Хоть и плохой человек, а отблагодарить надо.

Он даже представил, как поставит его вот здесь, возле порога, и молча уйдет обратно в село. А в этот дом он заходить не станет ни за что на свете.

Лучину он погасил еще тогда, когда только подходил к дому и с отвращением рассматривал гнилую ботву губины. Теперь Ермолаю нечем было освещать свой путь обратно. Но только это и не требовалось: приближался рассвет, и дорогу стало видно. Чуть-чуть, но различить все-таки можно. Старик не мог понять, как это вообще могло быть: ведь вышел он из дома примерно в час ночи, а сейчас вроде как к утру дело... А у Сосипатра он пробыл не более пяти минут! Чертовщина.

"Ладно, - решил Ермолай, - дома будет время все обдумать". И засеменил в сторону Заолешкинского.

Подходя к деревне, он увидел, что какой человек бродит на окраине села и непрерывно повторяет в тишине: "Цип-цип-цип!" Потом тот отвлекся, приметив старика:

- Ермолай? Откуда это ты?

- Никанор, а сам-то что здесь?

- Да уж давно пора на ногах быть... Курица у меня не то сбежала, не то лиса ее ночью утащила. Но ведь услышал бы, да и собака, если что, лису точно б учуяла, залаяла. И сбежать-то не могла, глупость какая-то, она ж на насесте сидит! Вот взяла да и исчезла. Да и из наших, семейских, упаси душу, никто ж не полезет воровать… Жалко, вот хожу, ищу.

Он помолчал. Потом повторил то, с чего, собственно, и начал:

- А ты чего тут?

- Дочь у меня умирает, - резко ответил Ермолай, пытаясь тем самым показать, что на разговоры времени у него нет. – И я грешным делом... к Сосипатру. Вот, это он дал, говорит, поможет.

Никанор отпрянул в сторону, перекрестился.

- Чего ты? - Ермолай тоже не на шутку испугался его резкого движения.

- Да ведь, - голос Никанора задрожал.

- Что?

- Да ведь... Помер он, уж три дня как схоронили за кладбищем. Ах, так ты ж с дочкой сидел, потому и не знаешь! Его Клим нашел за Тимофеевым оврагом, на земле лежал вниз лицом.

Ермолай почувствовал, что стремительно теряет землю под ногами. Он чуть не свалился в обморок, но Никанор вовремя подхватил его за плечи.

- Быть не может! - только и произнес старик, чувствуя, как сильно пересохло во рту.

- Пойду я лучше, - наконец произнес Никанор, и попятился в сторону села, уже напрочь позабыв про свою таинственно пропавшую курицу.

Старик остался один. Через несколько минут он наконец-то пришел в себя. Повернулся и опять пошел в сторону хибары Сосипатра. Он не верил. Ведь только-только общался со знахарем, видел его воочию. Как же так?..

Нет, Ермолай не шел – он бежал, спотыкался, плюхался в грязь, в лужу лицом, потом поднимался и опять бежал.

Дом был на месте, куда ему деваться. Только филин на крыше больше не сидел. Подойдя ближе, Ермолай увидел, что дверь и ставни окон были плотно забиты досками. Не то, чтобы очень хорошими, но явно свежими, не почерневшими. Они сильно выделялись на фоне гнилой древесины.

Старик перекрестился и стал отступать, медленно пятился, будто боялся, что, если он вдруг повернется, то изба в одночасье оживет, поднимется и нападет на него со спины. Когда хибара скрылась из виду за мохнатыми ветками елей, Ермолай наконец развернулся и опять побежал. На кладбище. Он крепко прижал к груди мешочек и склянку, которые дал ему Сосипатр. Та рука, в которой была бутылочка с прозрачной жидкостью, уже немела от холода. Она будто и не хотела согреваться от его ладони.

- Где же, где же, где же? - повторял старик, огибая покосившуюся кладбищенскую ограду. Стало еще светлее, и он уже хорошо различал могильные восьмиконечные кресты, чем-то напоминавшие мачты кораблей, отправляющихся в конечное плавание.

- Сказал, что за кладбищем... Ну где… Вот, похоже.

Наконец Ермолай увидел свежую насыпь - песок, перемешанный с глиной, из которого торчала прямоугольная доска. На могиле знахаря не было, естественно, ни креста, ни венков. Старик подошел ближе. Еще сильней напряг свое слабое зрение. На доске были высечены неаккуратные буквы. Похоже, что топором:

 

СОСИПАТР

 

и чуть ниже еще строчка. Будто бы тот, кто оставлял надпись, посчитал недостаточным только это, и потому добавил чуть мельче:

 

БОГОХУЛЬНИК

 

- Но не может быть! - вырвалось у старика из груди. Мертв. Да как же... ведь только что с ним... померещилось, что ли.

Но как померещилось, если в руке он по-прежнему держал вещественные доказательства своего разговора с Сосипатром.

Однако времени, чтобы стоять вот так над могилой в полном оцепенении и растерянности попросту не было. Старик собрался с мыслями и еще раз сказал себе, что успеет обо всем подумать, только чуть позже. Но не сейчас. Надо спасать Аграфену, если она, солнышко, не отошла в мир иной.

Когда шел в деревню от кладбища, ни о чем не думал. Не осталось просто сил на это. Он чувствовал, что вот-вот упадет. Ноги в промокших валенках окоченели так, что пальцы совсем не хотели шевелиться. И ладонь, в которой снадобье, тоже - как ледышка. У Ермолая возникло непреодолимое желание выбросить в кусты то, что дал знахарь. Просто кинуть и забыть навсегда. Придти домой и сказать Софье:

- Ну и что? Зря проходил, помер твой Сосипатр. Уж три дня как.

Но он отчетливо осознавал, что ни за что не сделает этого. Даже свое тревожное предчувствие, что лучше именно выбросить, он всячески заглушал, отгонял от себя мысли, будто стаю кладбищенских ворон. А оно шептало ему: "Ты спасешь тело, но будешь жалеть об этом! Только его! А душа ее уже давно у Бога! Твоя дочь ушла от тебя, пойми же это! Да, она смеялась, бегала по полю, собирая лютики. Но ее больше нет. А мертвый Сосипатр теперь мстит за вашу ненависть к нему! Остановись, Ермолай!"

Тем не менее, он добрел до дома. Первые петухи пока еще не кукарекали и не будили семейских, но, глядя на тонкую блекло-красную полоску, появившуюся на небе, старовер понял, что уже скоро рассветет.

Старик толкнул дверь.

Его встречала Софья. Она держала в руках то самое полотенце, которым вытирала пот с лица дочери, и теперь оно было мокрым. Вовсе не от пота: от ее слез.

- Ермолаюшка, отошла. Долго ты бродил. Умерла Аграфенушка, ой. Да на кого ж ты нас!

Он оттолкнул ее в сторону, резко, агрессивно. Вбежал в избу, даже не скинув с ног разбухшие валенки, хотя совсем недавно только и мечтал об этом.

Аграфена по-прежнему лежала на печи, но ее бледная рука безжизненно сползла вниз.

Старик подошел ближе. Да, она не дышала.

- Опоздал! - сказав это, Ермолай, уже ни на что не надеясь, просто так, помня теперь уже бесполезные указания Сосипатра, решил все же приложить мешочек к ее голове. Удивился: вроде бы... в нем раньше хрустело что-то. Там ведь трава была, он точно это помнил. Может, намокла, когда он упал в лужу.

Развязав веревочку, старик опустил руку внутрь. Достал щепотку: не трава, песок. Такой же точный как... на могиле Сосипатра. Желто-серый, слегка перемешанный с глиной. Ермолай за эту долгую ночь устал удивляться и потому, ни о чем не думая и забыв перекреститься, приложил мешочек к ее лбу. Тут же в чуть приоткрытое окно ворвался холодный ветер. На столе лежало рукописное Евангелие, его тонкие пожелтевшие листики зашелестели, страницы стали переворачиваться сами собой.

Глаза Аграфены открылись так быстро, что старик не успел отпрянуть от печи. Рука, которая лишь несколько мгновений назад бесчувственно свисала вниз, вдруг поднялась и потянулась к нему. Ермолай решил, что дочь хочет задушить его. Но нет: она тянулась отнюдь не к горлу, а к склянке, которую он по-прежнему держал в руке. Старовер покорно протянул ее дочери.

Бутылочку с красной жидкостью.

Старик точно помнил, что совсем недавно она была прозрачная.

Точно-точно! Прозрачная!

Дочь жадно пила. Ее губы в момент сделались алыми, словно она накрасила их губной помадой. Наконец ее глаза, только что такие пустые и безжизненные, стали другими. Аграфена пришла в себя и посмотрела на старика...

Совершенно чужим взглядом, незнакомым, пугающим. В этих глазах появилась искра, похожая на колеблющееся пламени свечи. Точно такая, что была и у Сосипатра.

Вбежала Софья.

- Аграфенушка, милая! Ой, да неужели ты жива! А я уж грешным делом думала... Как ты доченька?

- Матушка, все хорошо. - Она поднялась, присела, спустив босые ноги с печки. Ее волосы были распущены, весели косматыми патлами, как у ведьмы. - Я кушать хочу.

- Ой, дитятетко ты мое!.. Пресвятая Троице, слава Тебе!

- Я хочу есть! - повторила Аграфена, но уже сердито. Что-то изменилось в ее голосе, Ермолай тоже это почувствовал.

Но Софья будто бы ничего и не замечала. Она спешно собирала на стол: постные щи, репа, пшеничный хлеб.

"Да что уж теперь среду-то соблюдать! - подумал старик. - Она ведь никак уже разговелась... Кровью ледяной".

Аграфена ловко спрыгнула с печи и тут же, не произнеся ни одной молитвы и даже не осенив себя крестным знамением, набросилась на еду, как голодный бирюк на только что загрызенного ягненка.

Ермолай пошел к иконам. Встал на колени. Не в силах поднять глаз, принялся шепотом читать молитву Господню, зная, какими строгими глазами смотрят сейчас на него с иконы и одновременно с небес Спаситель, Богородица и Ермолай Никомидийский. И он повторял молитву снова и снова, чувствуя хищный, холодный взгляд существа, отдаленно похожего на его дочь Аграфену, которому явно было недостаточно одной репы и постных щей. Голодные глаза, похожие на два горящих факела, с жадностью смотрели на его ссутуленную спину:

- Господи, Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного! Господи, Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного! Господи, Исусе Христе, Сыне…

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Примечания автора:

* Исус Христос - старообрядцы не приняли реформу Никона, согласно которой имя Христа должно произноситься и писаться с двумя «и».

** Губина (или сатанинские яблоки) – картофель. Старообрядцы не употребляли его в пищу, считая, что «Кто ест губину – тот душу губит»

*** Сухоедение – одна из форм наказания у старообрядцев. Провинившийся человек на протяжении определенного времени имел право питаться только хлебом и водой, искупляя тем самым свой грех перед Богом.

**** Семейские – так часто называли самих себя многие старообрядцы беспоповского толка.