Это произведение вошло в сборник «ANNO DOMINI», выпущенный издательством «Азимут-Украина» в 2005 году.

ISBN 966-8405-26-9

Авторские права защищены законом.

По вопросам приобретения книги обращаться:

 

НА ВОЙНЕ, КАК НА ВОЙНЕ

 

 

Мой дед рассказал эту историю в 1988 году, когда, глядя на события в разваливающемся СССР, более не находил повода переживать за мою безопасность. О себе он не беспокоился давно, потому что был слишком стар для этого.

Может быть, сегодня эти воспоминания покажутся надуманными из-за их мрачности, но те немногие из оставшихся в живых, обращаясь в своей памяти к тревожным годам нашей истории, вряд ли смогут упрекнуть меня в преувеличении, потому что это и их жизнь.

 

Не верьте слухам, будто в Советской стране не было секса. Это выдумки. Мой неродной дед, Дмитрий Андреевич, лежал на пружинном диване и курил папиросу, держа ее пожелтевшими от табака пальцами левой руки. На полу стояла пепельница с несколькими окурками. Правая рука была откинута в сторону и поглаживала локоть моей бабушки, которая примостила свою голову на его плече, своим, упершись в дедову подмышку, от которой пахло мужчиной, отработавшим целый день в кабинете военкомата. Они только что любили друг друга, а теперь он молчал, думал и курил. Так было всегда после их любовных занятий, о которых в Советской стране предпочитали молчать. Тогда о многом предпочитали молчать, надеясь этим молчанием обеспечить себе свободу.

За окном стоял апрель 1945 года. Где-то далеко на западе еще гремели пушечные выстрелы, рвались в наступление гусеницы советских танков, заливались огнем «катюши», и солдаты который год бросались в атаку с именем Сталина на устах. Но этого шума давно не было слышно на востоке Украины. Луганск восстанавливал заводы и шахты, из плена возвращались мужчины и женщины, в селах готовились к посевной. Страна начинала дышать свободным воздухом. Война покинула территорию СССР, и люди снова пели песни, работая у станков и в поле. Еще продолжали прилетать похоронки, еще слышен был плач их читающих, но все же эта весна 45-го была светла. Никто еще не знал, сколько дней, недель, месяцев отделяло всех от победы, но ее марш уже играл в душах советских людей.

Однако, радующихся этим звукам было не так много, как казалось на залитых весенним солнцем улицах. Моя бабушка относилась к тем, на чьем лице не отразилось счастье от приближения победы. Если бы дед был мудрее, то в глубине ее глаз смог бы разглядеть страх, засевший в каждой клетке двадцатисемилетней женщины. Но он работал военкомом и свято верил в светлое будущее страны во главе с ее идейным лидером. Правда, несмотря на это, широкой офицерской души хватало и на юношескую, хотя ему было уже сорок два, беззаветную любовь к Аннушке, которая в этот вечер тихонько прижималась к сильному плечу мужа.

- Нюрочка, ты последнее время постоянно о чем-то думаешь, что-то тебя тяготит. Расскажи мне, поделись. Может, ты на меня за что-то обижена, а я и не заметил?

- Что ты, любимый. Все в порядке. Просто я устала.

- Ты же знаешь - меня не проведешь! Рассказывай, что случилось!

- Димочка, я прошу тебя, давай спать! Тебе завтра снова рано вставать, целый день работать. В следующий раз поговорим.

- Ну, нет, дорогая! - произнес Дмитрий Андреевич, улыбаясь и садясь на диване. Он затушил папиросу, повернулся к жене и, глядя в ее красивые, но грустные глаза, стал настаивать, - «В следующий раз» не подойдет. Ты меня так заинтриговала, что я теперь ни уснуть не смогу, ни завтра работать. У моей любимой женщины проблемы, а я ничего не знаю. Рассказывай немедленно, все и по порядку.

Анна тоже села на диване, поцеловала мужа в плечо, затем встала и босиком подошла к окну. В черном небе огромным блином сияла луна. Женщине хотелось выплеснуть из себя все накопившееся, все гнетущее, но она боялась. Боялась за себя, за него. Боялась, что он может не понять, не прочувствовать. Боялась, что может прогнать. Хотя не верила в это. Он сильно любил ее, что бы обидеть. А она уже не в состоянии была так беззаветно отдаться чувствам, как немолодой муж офицер, утонувший в этой поздней любви. Ей не позволял расслабиться груз и страх. Она чувствовала, понимала, что больше не может носить в себе эту боль. Тем более, она не могла скрывать ее от этого близкого человека, сейчас восхищенно рассматривающего ее фигуру в освещенном лунным светом оконном проеме. Уже несколько дней, как она решила ему все рассказать, но еще не решилась начать. И теперь он заметил эти сомнения и сам настаивает на откровенности. Если не теперь, то когда же?

Женщина вернулась в постель, забралась под одеяло и села, упершись спиной в мягкую спинку дивана, поджав под себя ноги. Сердце ее выскакивало наружу. При первом слове голос сорвался. Она откашлялась. Он молча ждал, уже не улыбаясь, прочувствовав ее волнение и предположив серьезность предстоящего разговора.

- Дима, мы живем уже полгода, а ты до сих пор ничего обо мне не знаешь.

От такого начала у Дмитрия Андреевича пробежал по спине холодок. Где-то глубоко в душе захотелось ее остановить, не дать продолжить. Ему так хотелось оставить эти счастливые полгода неомраченными, сохранить их на всю дальнейшую жизнь. Теперь он испугался за их счастье. Оно как песок вдруг посыпалось между пальцев. Она еще ничего не сказала, но по тону он понял, что впереди будет что-то страшное. И не остановил.

- Все это время я хотела тебе рассказать, но не решалась, не могла омрачить твою жизнь своей историей. Больше не могу молчать. Я люблю тебя, и дальнейшее молчание будет нечестным по отношению к нашей любви и к тебе. Но прежде, чем все рассказать, я хочу тебя попросить: или до утра ты навсегда забудешь о том, что услышишь, и мы никогда больше к этому не вернемся или, ради твоей и моей безопасности мы расстанемся и тоже никогда не вспомним об этом разговоре. При любом решении я пойму тебя и не стану упрекать.

Она сделала паузу, чтобы он пообещал. Он молчал.

- Я хочу, чтобы ты пообещал мне. Я должна услышать, что ты согласен.

- Я обещаю! - полушепотом произнес Дмитрий Андреевич и посмотрел в лицо безжалостной и бесчувственной луны.

- Ты знаешь, что Виктор был репрессирован в тридцать восьмом. Я с первого дня тебе призналась в этом, и больше никогда мы не возвращались к тем воспоминаниям. Но все было не так просто, как я рассказала. Моя боль началась именно тогда - в июне тридцать восьмого. Боль и страх. И каждый год только усиливал и одно и другое.

Инночке было два года. Витя родился в августе, через два месяца после того вечера. Мы жили в Штергрэсе. Виктору было двадцать четыре, и он работал инженером на электростанции. Мне исполнилось двадцать. Мы любили друг друга и ждали второго ребенка.

Он вернулся с работы в половине восьмого. Я целый день убирала в квартире, шила пеленки, готовила кушать, пела. Он пришел, умылся, мы сели к столу, и Витя посадил Инну к себе на колени. Рассказывал, чем занимался на работе, о каком-то ремонте. Что-то там у них не получалось. Я положила в тарелки вареный картофель и поставила миску с капустным салатом. Была еще жареная курица и редис. За разговорами мы начали ужин, но в этот момент услышали во дворе звук подъехавшей машины. Я подошла к окну и посмотрела. Три человека из черного автомобиля зашли в наш подъезд. В этот миг у меня оборвалось все внутри. Я почувствовала, что идут к нам. Витя увидел ужас в моих глазах и догадался о его причине. Он поставил Инну на пол и положил на стол вилку, ожидая стука в дверь. И через несколько секунд в нее постучали. Постучали так, что я онемела и села на стул не в состоянии пошевельнуться. Постучали, словно молотом по оголенному нерву. Мне показалось, что жизнь закончилась. И не только моя, наша, мне показалось, что закончилась жизнь всего света, всего человечества. Этот стук уже несколько лет стоит у меня в ушах. Я просыпаюсь от него по ночам и не могу понять, приснилось мне это или в дверь снова постучали, как тогда в тридцать восьмом.

Виктор поднялся из-за стола и открыл дверь. Они вошли без приглашения. Назвали его фамилию и имя, предложили немедленно проехать с ними. Вещи сказали не брать. Витя успел только поцеловать меня и Инку, обулся и вышел вместе с этими тремя.

Никогда я не вспомню их лиц, будто у них и не было их вовсе. Они были одинаковы, как вороны на дороге. Они были безликие и от этого еще более ужасные. Все внутри меня закричало, что я больше никогда не увижу мужа. И хотя до сих пор я хочу верить, что он жив, что его просто выслали без права переписки, но седьмое чувство подсказывает мне, что его давно нет на свете. С того самого тридцать восьмого.

Они уехали, а я осталась с двухлетней дочкой и огромным животом одна на целой планете. Я не знала, что мне делать, куда бежать, кому кричать. Я села на стул и потеряла сознание. Когда пришла в себя и еще не открыла глаза, молила Бога, что бы все это было сном. Но прозрела я, лежа под столом. Рядом плакала дочка. Это был не сон.

Я никогда не сомневалась, что Виктор ни в чем не виновен, и я точно знала, за что его взяли. Витин дед был болгарином, и этого было достаточно для ареста. Не знаю наверняка, но более чем уверена в этом. В другом его просто нельзя было упрекнуть. Ты не можешь себе представить, каким он был честным и веселым человеком, как он любил Родину, как восхвалял революцию и Ленина. Он просто был фанатиком работы. Ему казалось, что без его участия страна не поднимется. Он не щадил себя ради этой станции. Стране нужно было электричество, и Виктор возложил на свои плечи эту обязанность. Но его дед был болгарином, и этот факт перевесил все заслуги инженера Бондаренко.

Утром я нашла в себе силы сходить на почту и позвонить в Луганск сестре. Лиля приехала немедленно, сама собрала самые необходимые наши вещи и увезла меня с Инной к себе. Не пустила даже к маме - боялась, что нас будут искать. Но никто не пришел. Лилин муж работал в райисполкоме. Не знаю, как им это удалось, но они оформили мой развод с Виктором, и я получила паспорт со своей девичьей фамилией. Так я перестала быть Бондаренко, что дало надежду остаться на свободе. Лиля в тишине глубокой ночи, шепотом рассказала мне, скольких их знакомых забрали целыми семьями. Это было жутко. И мою боль по Виктору сменил страх за жизнь свою и двоих наших детей, ведь в августе я родила сына.

Поменяв фамилию, я смогла перебраться к маме. Она, как и сейчас жила на 1-й Донецкой улице. Отец тогда работал на заводе. Четыре брата и две мои сестры тоже жили в Луганске. Сергей вместе с нами у родителей. Ему было двадцать два. Он тоже работал на заводе.

Через два месяца арестовали Лилиного мужа, который помог мне вернуть девичью фамилию. Его взяли на работе вместе с остальными десятью начальниками отделов и председателем. Оказалось, что, предвидя этот кошмар, они заранее с Лилей разошлись, и как только она узнала об аресте, сразу заперла квартиру и переехала с сыном к нам. Ее тоже не искали. Арестов было так много, что им, наверное, просто не хватало людей, что бы искать инофамильных родственников. Днем Лиля ходила на работу, а ночью плакала, уткнувшись в подушку, чтобы никто не слышал. Но я слышала и плакала вместе с ней в своей комнате. Мир перевернулся! Он стал холодным и черно-белым. Я не могла слушать радио и уходила на улицу, когда отец его включал.

Прошел год и я пошла на работу на мясокомбинат. Ученицей. Однажды зимой по дороге домой на меня набросился какой-то ненормальный и ударил ножом в плечо. Я была в шубе, а нож, видимо, был короткий, поэтому не вошел глубоко. Я с перепугу даже не поняла, что произошло. Побежала. Даже кричать не хватило смелости. Да и некому было кричать. Час ночи, частный сектор. От работы до дома пять километров. Он не погнался, а я бежала, пока не задохнулась. Только когда пришла домой и сняла одежду, увидела, что вся спина и рука залита кровью. Лиля обработала мне рану спиртом и замазала зеленкой. В милицию я не пошла. Они были еще страшнее, чем этот ненормальный.

А весной сорокового на работе в детском саду арестовали Лилю. Ее судили и дали десять лет. Она работала воспитателем, и пятилетняя девочка из группы спросила при всех детях, куда деваются люди, которые умирают. У этой девочки на днях похоронили дедушку. Лиля, чтобы не травмировать детские души ужасом смерти, сказала, что все люди попадают на небо и там живут вечно и счастливо. Детвора смеялась и говорила о том, как будет всем хорошо на небе. А через несколько дней сестру обвинили в религиозном воспитании детей.

После этого известия ослепла мама. Ослепла и приняла это как должное. Смирившись с беспощадностью жизни. Воспринимая наши трагедии ближе собственного недуга. Я ушла с работы и стала вести домашнее хозяйство. Но тогда мы еще не знали, что ждет всех нас впереди.

Последующие события воспринимались мной словно во сне. Все, что происходило - просто не могло быть реальностью. Это не могло иметь отношения к настоящей жизни. Я перестала чувствовать себя человеком. Порой мне казалось, что я растение в горшке у нерадивой хозяйки. Она забывает меня поливать, ставить на окно под солнечные лучи, менять землю. Она заперла меня в душной и темной кладовой, а я - неподвижное существо, покорилась и погибаю. Не в моих, не в наших силах было остановить колесо, ломающее человеческие судьбы. Судьбы родных мне людей и мою собственную, давно потерявшую какую- либо ценность, кроме ответственности за двоих детей и слепую маму. Изо дня в день, от зимы к весне и от лета к осени я проживала жизнь, лишенную смысла и надежды. Я умирала в своей кладовой, не успев расцвести. Не найдется слов, чтобы передать, сколько слез вытекло из меня. Но потом я перестала даже плакать.

Летом сорокового сгорает в служебной машине мой старший брат Иван. Он спал на заднем сидении, когда они возвращались из Краснодона. Было за полночь. Уже в городе водитель заснул за рулем, и машина врезалась в дерево. Лопнул бензобак, и все вспыхнуло словно факел. Заднюю дверь заклинило. Водитель успел выскочить из машины и смотрел, как Ваня, весь полыхающий, стучит в окно и зовет на помощь. Ничего нельзя было сделать. Все сгорело за считанные минуты. И Ванечка тоже.

Потом началась война. Я восприняла эту страшную новость спокойно, будто это не самое страшное, что было в моей жизни. Но тогда я не понимала масштабов следующей волны кошмара, накрывающей нашу большую семью.

28 июня 1941 года два моих брата, Семен и Вася, попадают в 214-ю стрелковую дивизию. Один из них погибает через полтора месяца, другой через два. У обоих остаются в Луганске жены и по двое детей. Они уехали с заводом, когда началась эвакуация на восток. Маруся – еще одна моя сестра - тоже с семьей переехала на Урал.

В июле мне пришлось пойти на работу. Я складывала в ящики патроны. Работали по двенадцать часов. Инночка и Витя сидели дома с моей слепой мамой. Инне было пять лет, но она уже хозяйничала, помогая бабушке передвигаться по дому и готовить ужины. Придя домой я валилась с ног и засыпала до самого утра. А утром снова на завод. Без выходных. Война!

2 сентября у нас на заводе завершилось строительство бронепоезда «За Родину» и в этот же день отец попал в народное ополчение.

30 сентября Сережу прямо с завода забрали в 395-ю стрелковую дивизию. Похоронку мы получили через три месяца. Слава Богу, у него еще не было семьи. Ему было только двадцать три. Потом пришла похоронка и на папу. Мама перестала воспринимать реальность. Она ушла в себя, не проронив и слезинки за много последующих месяцев. Она стала еще одним увядшим растением в нашей быстро поредевшей семье.

В декабре весь город собирал для фронта золото и деньги. Денег у нас не было, но были обручальные кольца у меня и мамы. И еще Лилины сережки. Я сама принесла все это на завод и сдала, продиктовав регистратору поименно хозяев. Никто не сказал спасибо. На меня даже не подняли взгляда. Кого интересовало то, что я расстаюсь с последней памятью о моем увезенном в небытие муже. Это кольцо Виктор одел мне на палец в Ленинском райисполкоме, когда регистрировали наш брак. Я ни разу до декабря 41-го не сняла его. И не сняла бы никогда, но на заводе видели мое кольцо, и если бы я не отдала его сама, у меня забрали бы его вместе с пальцем, а может и вместе с жизнью. Кого интересует чужая память и боль, когда в стране война.

Безжалостные жернова продолжали перемалывать меня в муку. В апреле 1942-го в Луганске была создана учебно-оперативная школа НКВД по подготовке кадров для подпольной и партизанской работы. В нее пошел наш сосед. Он с детства был в меня влюблен, а я никогда не обращала на него внимания. Даже за человека не считала. У Петьки, так звали этого подонка, с самого детства под носом висели засохшие сопли. Его никогда нельзя было встретить умытого и с чистыми ногтями. На нашей улице у него не было друзей. Да и на других, наверное, тоже. Он был ябедой и подстрекателем. Его не то что бы не любили, а ним просто брезговали. И вот этот недомытый Петька принят в НКВД. Его не зарегистрировали как подпольщика или партизана - его пригласили работать в НКВД. Наверное, именно такие мерзавцы им и нужны.

Теперь он стал умываться, но потерял лицо. Он стал таким же безликим, какими были те трое, что забирали Витю. И на нашей улице начались аресты. Я даже не ожидала, что в такой тяжелый для страны период, в то время, когда немцы уже подходили к городу, они будут продолжать арестовывать. Это было как-то даже не логично. Ведь на фронте от человека куда больше пользы, чем в тюрьме. Но там думали иначе. За два месяца его работы в НКВД на нашей улице прошло пять арестов. И, слава Богу, хотя это звучит и кощунственно, что в июне город захватили немцы. Те, кого не арестовали, просто вздохнули от известия, что все сотрудники НКВД в начале месяца эвакуированы на восток.

Я ни в коем случае не хочу сказать, что мы встречали немцев. Нет! Они были нам ненавистны! Те, кто не ушел на фронт и не смог эвакуироваться презирали фашистов не меньше тех, кто бросался в атаку на передовой, но мы настолько были утомлены страхом перед арестом, что впервые за последнее время смогли расслабиться. Не зря говорится, что человек всегда из двух зол выбирает меньшее.

Для нас меньшим злом оказалось поселение в доме итальянцев. Они были веселые и добрые. Воровали в соседних дворах кур и угощали нас жареным мясом. Я готовила им и стирала. Они играли с детьми. Даже дарили им какие-то безделушки. Прожили несколько месяцев и однажды спасли всем нам жизнь. Немцы ездили по улицам на грузовиках и собирали людей для отправки в Германию. Брали всех подряд, кто мог работать. Детей бросали дома одних. Кто сопротивлялся, расстреливали на месте. Приехали и на нашу улицу. И тогда произошло чудо! Итальянцы заперли всех нас в подвале, накрыли вход половицей, поставили на нее стол и сели обедать. В доме осталась только мама. И когда вошли немцы, они сказали, что старуха одна дома, а все остальные куда-то ушли.

Это действительно было чудом, ведь они рисковали ради нас своими жизнями. Я тогда поняла, что мир не состоит из одних только подонков, вроде нашего соседа Пети. Оказалось, что есть в нем люди, не говорящие даже на нашем языке, не понимающие нашей ненависти к ним, пришедшие с войной на чужую землю и готовые рисковать жизнью ради семьи, не нужной родной стране.

Но в подвале соседнего дома немцы обнаружили Семена Ефимовича. Он работал в Сватовской психиатрической больнице, когда город захватили оккупанты. Спрятался в какой-то коморке и просидел там больше недели. Немцы сделали в этой больнице продовольственный склад, и он всю неделю слышал, как запертые в зарешетчатых палатах больные, стучат в двери и скребутся ногтями в стены, но никто не собирался кормить этих несчастных и даже дать им воды. На их стоны просто не обращали внимания. Только после освобождения я узнала, что все двести двенадцать инвалидов умерли от голода. А Семену Ефимовичу удалось незаметно сбежать. Он две недели ночами пробирался в Луганск, прячась днем в оврагах и кустарниках. Он пил из луж и жевал траву, чтобы не умереть. Пришел домой, и старенькая мать спрятала его в подвале. Но немцы нашли и забрали его и мать. В эти дни собирали всех евреев, а 1-го ноября 1942 года их расстреляли на Острой могиле. Там было более трех тысяч человек. Весь город знал об этом ужасе. Но что мы могли сделать? Мы - давно увядшие цветы в темных кладовых. Немые, бесправные, безнадежные.

Еще один эпизод упустила. В июне, перед тем, как немцы полностью оккупировали Луганск, ночью весь в крови, с двумя пулями в груди приполз в свой дом Николай - мой одноклассник. Его мать прибежала ко мне и попросила помощи. Я перевязывала его, понимая, что Коля вот-вот умрет. Его раны - огромные кровоточащие дыры - были заполнены грязью. На улице этой ночью шел дождь, и он полз и перекатывался в лужах и по траве. Он полз домой, чтобы умереть. Но успел перед смертью рассказать.

Его арестовали в мае. Обвинили по 58-й статье за какую-то литературу. Он не успел подробно рассказать - захлебывался собственной кровью. Заперли в подвале НКВД на Красной площади в камере вместе с пятью арестованными. Приводили на допросы, избивали безбожно. Есть и пить не давали. Называли фашистами. Они уже почти умирали от жажды и голода, но тут дверь в камеру открылась, вошли два офицера с пистолетами и без предупреждения выстрелили в каждого по два патрона. Вышли и даже не закрыли за собой дверь, думая, что всех убили. Коля выбрался из подвала в тот момент, когда наши уже ушли, а немцы только входили в город. Несмотря на раны, он добрался домой только с одной целью - сказать матери, что ни в чем не виноват. Сказал и умер. Прямо у нас на руках. Вернее - на полу и мы с его мамой над ним. Невозможно передать ее рыданий! Пока Коля говорил, она еще держалась, но только он умолк, даже не закрыв глаз, у нее началась истерика. Это был звериный вой! Я закрывала ей рот полотенцем, боясь, что на улице услышат рыдания. Я прижимала ее к своей груди и оттягивала от мертвого сына. Она звала его, хотела промыть раны, вызвать врача. Она падала на пол и билась об него головой и сжатыми кулаками, проклиная Сталина. Я плакала и закрывала ей рот окровавленными своими ладошками. Это было какое-то безумие.

Свои потери, ужасы нашей семьи я переживала более сдержанно, подсознательно стараясь спасти психику от расстройства, абстрагируясь от происходящего. Но рядом с этой женщиной, потерявшей всякий страх за собственную жизнь от любви к сыну, которого ни за что убили свои же, я ощутила вдруг всю глубину моих потерь, весь трагизм последнего времени, наполненного болью, кровью и несправедливостью. Я словно прозрела, проснулась после летаргии. Я новыми глазами посмотрела вокруг себя и ужаснулась. До сих пор страх не давал мне увидеть правду. Точнее - признаться себе в этой правде. А рыдания несчастной матери своими слезами омыли мне взор. Мне стало жутко, закружилась голова, словно от переизбытка кислорода, и я потеряла сознание. Только это привело в чувства несчастную женщину, и она переключилась на меня.

Этой же ночью мы с помощью еще одной соседки вырыли в Колином дворе неглубокую яму и похоронили его между луковых грядок. Другого выхода просто не было. А сверху посадили выкопанные луковицы.

Зимой, всего на неделю, у нас поселился немецкий офицер. Он уходил рано утром и возвращался за полночь. Утром завтракал, обходился без ужина. Почти не разговаривал, а когда что-нибудь говорил, то мы ничего не понимали. Он злился и с криком показывал жестами. А однажды за завтраком, когда у него было хорошее настроение, офицер подозвал Витю к себе и посадил на колени. Это было один единственный раз. Я удивилась и испугалась одновременно, потому что в глазах этого человека не было надежды на добрый взгляд. Его глаза светились жестокостью, которая в любой момент могла вспыхнуть яростью. Я очень боялась и пыталась избегать его взгляда. Но в это утро он улыбался и что-то постоянно говорил на своем резком языке. Играл ногой, на которую посадил Витю и изображал лошадку. А Витя вдруг потянулся за шоколадом, который лежал на столе. Офицер видимо не разрешил, сказав это по-немецки предупредительным тоном, но четырехлетний ребенок не расслышал интонации и все-таки взял злосчастную шоколадку. Немец больно ударил его по руке так, что шоколад упал на пол. Он сбросил Витю на пол и тот разрыдался. Тогда немец начал кричать, желая, чтобы ребенок замолчал, но я не могла успокоить напуганного сына и объяснить ему, что это опасно. Тогда рассвирепевший офицер выхватил пистолет и с громкими ругательствами направил его на Витю. Я упала на колени, закрыв собой сына, и в слезах взмолилась, чтобы он простил ребенка. Тот ничего не понимал по-русски, и я жестами объясняла, что ребенок маленький и не понимает, что можно брать, а чего нельзя. На мое счастье офицер вдруг остыл, надел китель и уехал. А через несколько дней их часть вообще ушла из города.

Следующие два месяца мы жили одни, не зная чего ожидать от каждого нового дня. При каждой почти ежедневной бомбежке прятались в подвале вместе со слепой мамой. Иногда она капризничала и не хотела спускаться в подвал. Тогда я пряталась только с детьми и тихонько плакала, моля Бога, чтобы он отвел советскую бомбу от нашего дома, сохранив моей маме жизнь. Так было до 16 февраля 1943 года, когда город освободила наша армия. После этого бомбить стали немцы, но с каждой неделей все реже.

По нашей улице шли советские танки. Мы встречали их со слезами радости и надеждой. Было жутко холодно и ветрено, но я не чувствовала мороза. Мне казалось тогда, что в мою жизнь возвращается покой. Но вместе с советскими войсками в город вернулось и НКВД. В то же самое здание, из которого они недавно эвакуировались, где расстреляли в подвале арестованных людей. Наверное, вернулись и те, кто стрелял в Колю. И с этой новостью растаяли мои надежды, а радость снова сменил страх.

Потом я познакомилась с тобой. Мне так хотелось спрятаться за тебя, найти в тебе защиту. Чтобы ты стал моей крепостью. Чтобы я спала ночью, не вспоминая стук тридцать восьмого. Но память не предает. Я люблю, я хочу любить тебя, но эта тяжесть глушит все мои чувства. Понимание того, что в любой день все может повториться, не дает мне раскрыть свою душу, впустить в нее полноту чувств. Я боюсь за тебя, когда провожаю утром на работу, я боюсь, когда мы ужинаем вечерами. Я каждую минуту жду этого стука, прервавшего однажды мое счастье. И я не нахожу выхода. Да его и нет. Никакая сила, никакая любовь не сможет устоять перед обреченностью, которую таит этот стук. И я не знаю, как мне дальше жить. В конце концов, я просто сойду с ума. Я так устала!

 

Мой дед обнимал мою бабушку в лунную ночь сорок пятого года, прижимал ее к себе, когда она шептала свои откровения, растирал ее руки, пытаясь унять колотившую дрожь, и плакал. Неслышно, незаметно. Только крупные слезинки капали на одеяло. Вместе с ней он пережил все ужасы последних лет, когда слушал этот рассказ. Вместе с ней боялся, вместе с ней терпел и вместе с ней не знал выхода. А его и не было. Вплоть до пятьдесят третьего года. Потом тоже происходило в советской стране много глупостей и несправедливости, но все это было несравнимо с тем страхом, который еще много последующих лет жил в гражданах великой и свободной державы, называемой СССР.