Что хочет автор. Литературные конкурсы

Через несколько дней после Совета Илья ехал в трамвае номер восемь от Сокольников в Черкизово и смотрел в окно. Было тридцатое апреля 1948 года. Следующий день был первомайский, праздничный. Включив сирену, проехала ярко красная пожарная машина. Она вытащила Илью из мрачного раздумья, и он увидел двух милиционеров на тротуаре в парадной форме, наискось ползущий по стене дома транспарант, дальше по улице показался военный патруль с красными повязками на рукавах, и снова красочный транспарант, поставленный на земле и подготовленный к подъему на крышу, рабочие с дома и с земли кричали друг другу, надрывая глотку. Илья вспомнил о празднике. Два дня назад Сомов, Воробьев и давний незнакомец с голубыми, как льдинки, бесстрастными глазами имели с ним беседу. Его сначала расспросили о его планах, спросили о здоровье, разговор имел характер необязательный и светский.

— Шеберстов говорил с вами о том, что американская наука выше советской науки?

— Нет, не говорил.

Воробьев хотел продолжить вопрос, но Сомов рукой остановил его. Незнакомец спросил:

— А может быть, эгм... вы слышали, что э-э он не с вами, а э-э... гм... с кем-нибудь об этом эм-мэ... говорил?.. Хм-м...

— Нет, — сказал Илья. — Не помню.

— Вы, как честный человек, эм-мэ... должны написать заявление. Хм-м... э-э... о том, что эгм... Шеберстов гм... что он такое есть на самом деле.

— По-моему, он вполне заслуженный специалист. Очень заслуженный... И знающий. И человек отзывчивый, без подлости.

— Как же вы говорите?..

— Подожди, — сказал Сомов Воробьеву.

— Но, Вадим Вадимыч, он же темнит!..

Незнакомец внимательно посмотрел на Воробьева, и тот замолчал надолго.

— Э-э... скажите, пожалуйста... Хм-м!.. Вы вот такую книгу эм-мэ у Шеберстова гм... видели?

— Гюнтер. Он — кто? Эгм... американец?

— Не знаю. Может быть.

— Не может быть, — веско сказал незнакомец. — А американец!.. Напечатана она по-эм-мэ-американски...

Илья молчал.

— Да напишите вы заявление, — сказал Сомов. — Илья Васильевич, бросьте... Напишите, что так и так, изучал и пропагандировал американскую лженауку, больше ведь ничего не требуется. А это — правда. Ну, хотите, я вместе с вами напишу, и вместе подпишем?

— Пора определиться вам, на чьей вы стороне в сегодняшней нашей битве с империализмом!.. — сказал незнакомец.

Илья угрюмо посмотрел в окно. Трамвайные колеса запели, заскрежетали, и их пронзительное пение отдалось внутри груди и в животе. Трамвай повернул на Халтуринскую улицу.

Зинаида вышла из калитки в тот момент, когда Илья миновал их дом. Он шел по противоположной стороне улицы, не поворачивая головы. Зинаида сделала несколько шагов в его направлении, приготавливая приветствие и улыбаясь. Он не увидел ее, и она остановилась, секунду смотрела, как он прихрамывая удаляется, и не окликнула его. Она повернулась к нему спиной и ушла, неся кошелку в руке. А он через секунду скрылся во дворе Игната Хмаруна.

Когда он рассказал Игнату о своих делах, он добавил:

— Приказано никому об этом тайном разговоре ни слова не упоминать. В виде просьбы приказано.

— Ты мне скажи... только не сердись, а скажи, подумав. Твой шеф... тьфу! приучил ты меня... даже не столько он сам меня сейчас интересует. Работа, которую он сделал, стоящее дело? Уверен ли ты в том, что она стоящее дело?..

— Дядя Игнат, сегодня я достаточно подразобрался в этих делах, чтобы сказать твердо: идея шефа, его работа — грандиозное дело. Беда в том, что он намного опередил нынешнее время. Его зажали со всех сторон и не дают выйти в те сферы, где, может быть, найдутся люди, способные оценить подлинный смысл открытия. В институте нет специалистов. Многие просто не хотят понимать. Понимаете меня? Даже если представить, что они могли бы, — они не хотят. Заколдованный круг. Непробиваемое убожество!.. Я посмотрел, как все накинулись на него... Потому что он немножечко не похож на них, лучше их... Не понимаю, что это за люди.

— Не в них дело, — сказал Игнат. — Не они — причина... Они следствие общей системы. Люди всюду одинаковые. Как их заведешь, на какую плоскость поставишь, так они и крутиться будут... Святоши!.. стало быть, система работает на самоуничтожение? Мать их бабушка!.. Я многое знал, но и я тоже — узкий, ограниченный старик — подпал под гипноз добротных костюмов и обаятельных жестов. Сколько нас ни бей по головам, нам кажется, что где благолепие по виду и благозвучие по словам, там и добропорядочность. Будто это одно и то же. Ошибка!.. Ошибка! Косность разума. Ученая братия, стало быть, такое же дерьмо, как все прочее. Стало быть, умного, полезного — бей? а тупого, вредного — бойся и слушайся?.. Ну, и системка!.. И не найдется силы, чтобы поставить нас с головы на ноги?!.. — Он покачал головой и ответил себе: — Нет. Не найдется. То ли мы это заслужили за чьи-то грехи. То ли кто-то грешит по-крупному, нас, безгрешных, в ад загоняя. До скончания века нашего не найдется. Мы — бедные люди. Бедные. Только жаловаться и плакать, я тебе уже говорил однажды. Или смеяться. Один черт!.. А ты, давай-ка дурью не мучайся, бросай эту лавочку немедленно. Уходи оттуда.

Илья сидел и молчал, подперев голову руками. Он не сказал старику, что ему дана неделя на размышление. Что выбор сделан и никакими размышлениями он не собирается заниматься.

— Я сейчас не могу бросить и уйти из института.

— А ты хочешь, мой дорогой, досидеться до той поры, когда тебя уйдут не по доброй воле? Или что-нибудь еще хуже сварганят?

— Я не могу предать...

— О чем ты говоришь? Ты никого не предаешь.

— Я себя не могу предать.

— Твое право и твоя обязанность спасти себя. Твой шеф — крупная фигура, ты — мелкая птаха. Свою честь ты не запятнал. С этими людьми что будет, то и будет. Ты им уже ничем не поможешь, хоть разбейся. — Незаметно для себя он перенес беспокойство и недовольство положением, в котором оказался Илья, на Илью. Он был зол на него. Он не хотел даже и думать о такой возможности, что Илья сознает опасность и игнорирует ее. — Выбрось из головы, что ты кого-то предаешь.

В то время как Игнат, сдерживая досаду, втолковывал Илье спасительные мысли, Илья думал о том, что впереди ничего нет у него, ни любви, ни работы, никакого близкого человека рядом. Он понимал, какая серьезная опасность угрожает ему, но ему казались мелочью служебные неудачи, страдание внешнее, пожалуй, сделалось желанным для него. По доброй воле он не мог отказаться от справедливой борьбы. Он в экзальтации, неуверенными рывками, думал о Шеберстове и об Артюшине, о смерти Ивана. Былое спокойствие изменило ему.

Раиса позвала их к столу.

Игнат продолжал говорить. Илья отмалчивался. Если бы Игнат мог представить, что за настроение господствует в душе у Ильи, он бы разозлился на него еще сильнее. Он постепенно тоже замолк, видя удрученное состояние собеседника и его нежелание прислушаться к разумным доводам. Одна Раиса в неведении пыталась оживить атмосферу, заговаривая о доступных вещах — о самочувствии, о погоде, о продуктах. Но, в конце концов, и она о чем-то догадалась и замолчала. Они обедали молча. Илья вяло ковырял вилкой у себя на тарелке, и со стороны хозяев не было ему сделано в этот раз обычных насмешливых и бодрых приглашений не стесняться, не медлить, брать еще. Раиса как положила ему порцию гуляша, так он и просидел с этой порцией до конца обеда, и наполовину не уменьшив ее.

— Каждый имеет право сходить с ума, как хочет, — сказал Игнат. — Но ты бы должен был подумать о матери. Если не хочешь думать о себе. Обо мне речи не может быть, на меня тебе вовсе раз плюнуть, понятно... Мало горя матери твоей было?

Странным образом эти слова задели Илью. К нему, к сорокалетнему, Игнат обратился как к подростку — мало того — как к непутевому мальчишке. Он словно бы хотел отчитать его за глупый, неблаговидный проступок. Непонятным образом Илья из вялого и подавленного состояния мгновенно перенесся в состояние едкой и активной агрессивности, ему захотелось больно уязвить старика. Он сказал:

— Дядя Игнат. Чем пилить меня целый день, вы бы лучше прочитали какие-нибудь свои последние стихи. Скрываете от всех. А мне всегда это было интересно. Правда, прочтите. — Он сбавил тон. Агрессивность поневоле сменилась давно знакомым любопытством к стихотворчеству старика.

— Чего ты мелешь, Емеля? — сказал Игнат. — Какие стихи?

— Ты совсем спятил, что и меня в сумасшедшие заносишь! — Он резко отодвинулся от стола вместе со стулом, поднялся и, тяжело ступая, вышел из комнаты. На его красном мясистом лице не было заметно румянца, но Илье показалось, что уши у него покраснели.

— Игнат, — вслед ему сказала Раиса, — погляди, не коптит ли керосинка...

Илья пожалел о сказанном.

Когда он вечером ушел от них, Игнат проводил его до трамвайной остановки. В вечернем воздухе раздавалась звонкая многоголосица детворы. В кроне большого дерева на углу Халтуринской и Лермонтовской тяжело вспорхнула птица, устраиваясь на ночь. Днем Илья удачно избежал встречи с Зинаидой. Главное, было не смотреть, не встретиться глазами, тогда можно не здороваться и не заводить разговора. Он опасался новой встречи. Он пошел справа от Игната, чтобы в разговоре с ним повернуть голову налево и не смотреть на дом Кориных через дорогу. Их разговор не клеился. Они молча дошли до круга. Игнат обнял его и, наклонясь, коснулся своей щекой его щеки.

— Заезжай, — сказал он. — Обязательно. Я буду тебе звонить. Когда ты дома бываешь?

— После десяти, как правило, всегда бываю.

— До восьми.

— Хорошо. Часто не обещаю, но при случае позвоню. Наверно, с утра лучше.

— Да, наверно. До свиданья, дядя Игнат.

— Счастливо!.. Ты, Илья, береги себя. Помни, пожалуйста, ты — честный человек, слишком честный, мать их бабушка!.. Думай о себе. Кому обратного не втолкуешь, а тебе вот этого...

— Думай о себе.

— До свиданья.

Глава двадцать седьмая

— Что я должен делать? — спросил Илья.

Артюшин колыхнулся на стуле, глаза его замаслились.

— Доклад сделаешь!.. Никакой дребедени! никаких открытий!.. Просто ты, как аспирант, сделаешь у них доклад. Им совсем не обязательно знать наши дрязги. Тихо и скромно — аспирантская работа, кто обращает на это внимание?.. Подумаешь, великое дело!.. Но если Совет математиков даст на твой доклад положительное заключение, оно нам будет большим подспорьем здесь. У них там принято слушать аспирантов, дипломантов... Так что давай.

— Я буду. В прениях я обязательно выступлю. Но доклад должен быть от твоего имени. Это пройдет незаметней и тише. Зачем нам лишние копания наших биографий? Мало нам Фомичева?.. В прениях я выступлю.

— Но я уже не аспирант.

— Не будь бабой!.. Тебя еще не отчислили из аспирантуры. И не отчислят, если мы не наделаем новых ошибок.

— Мне не утвердили мой отчет за год.

— Это другое дело.

— Вот так же!.. Илья, ты что, не слышал, что планы работ продлеваются, что, наконец, на втором и даже на третьем году обучения меняют темы диссертационных работ?.. Ты как будто с луны свалился.

— Гриша — больной человек...

— Тяжело больной...

— Вот видишь. Тяжело больной. С ним вопросов уже нет. Нам надо думать, как выпутаться нам. Я здесь много чего делаю, я тебе не рассказываю... Но не думай, что я сижу сложа руки и жду, когда Фомичев с Сомовым слопают меня, тепленького и готовенького. Это мы еще посмотрим. Посмотрим!.. Ну, ладно, Илья. Расстаемся. У меня куча дел, видишь... Действуй.

Илья сидел, обмякнув, на стуле, и ему не хотелось действовать. Желания были парализованы, убиты несправедливым и безрадостным состоянием дел. Он не следил за выражением своего лица, и его виноватые, широко раскрытые глаза неприятно действовали на Артюшина. Илья пошевелился и вместо того, чтобы встать, придвинулся к нему.

— А как будет с шефом? Неужели нельзя ничего сделать?

Артюшин дернулся телом, открыл рот, но раздражение было так сильно в нем, что он задержался с ответом. Илья смотрел на него и ждал. В дверь постучали.

— Войдите! — крикнул Артюшин.

Дверь приоткрылась, и вошла вахтер.

— Извините... Владимир Павлович, там человек споткнулся и упал.

— Какой человек?

— А кто ж его знает. — Артюшин с подчеркнутым изумлением посмотрел на нее. — Лежит и не встает. На том же месте... Я его раньше и не видела, не знаю.

— Ну, вызывайте скорую. Милицию. Неужели я должен за вас это делать!..

— Только тот тогда ночью убился, а этот вот... утром.

— Действуйте!.. Действуйте!..

— Хорошо. Извините...

— ДоложИте мне потом.

— Я тебя хочу спросить, — сказал Илья. — Сборник наш когда-нибудь выйдет?

— Когда? Скоро?

— Мне нужно об этом специально говорить с ректором.

— А разве ты не можешь решить сам? Ты говорил зимой, что в мае он будет.

— Будет. Дай мне время. Фомичев и Сомов постарались... Слишком им хорошо живется и работается, что у них есть досуг в чужие дела нос совать. Ну, ничего, ничего. Скоро эта райская жизнь у них кончится. Я их загружу работой.

— Есть надежда, что работу шефа оставят в плане?

— Есть. Надежда всегда есть!..

— Серьезно... Когда ты пойдешь к ректору?

— Может быть, завтра пойду... Ты же понимаешь, дважды об одном и том же не говорят. Нужно выбрать момент. Здесь нужно поговорить один раз, но как следует. И чтобы он был в настроении. И чтобы не мешали.

— А вот с такой еще стороны... Не может быть никак с Фомичевым примирения?

Артюшин рассмеялся в ответ. Он не хотел открывать свои планы Илье. Было бы смешно — именно Илье раскрыть свои планы. Он сделал все для того, чтобы внешне сохранить в разговоре с ним доброжелательность и дружелюбие. Он считал это большим достижением, и это было так, если учесть, что он должен был ненавидеть его и быть полностью безразличным к его судьбе, чтобы последовательно и без колебаний проводить в жизнь свой план.

Вахтер вернулась и сообщила, что человек полежал-полежал, потом поднялся и ушел.

— Кто он такой? — спросил Артюшин.

— Не знаю. Я его в первый раз вижу.

— Ладно, Илья. Расстаемся.

— Хорошо. Я пойду. Еще увидимся сегодня.

— Нет. Сегодня нет. Завтра к концу дня.

— Ты уже будешь знать результат разговора с ректором?

— Здесь я гарантий не даю.

— Постарайся ускорить это, — сказал Илья.

— Может быть. Как получится. — Артюшин больше не смотрел на Илью. Он подвинул к себе бумаги и опустил в них глаза.

Но когда дверь закрылась за Ильей, он поднял голову и прислушался. Вот хлопнула вторая дверь, в коридор. Он нажал на кнопку звонка и сказал появившейся секретарше:

— Пригласите ко мне Сомова. Он знает.

— Хорошо, — сказала секретарша.

Через несколько минут Сомов и незнакомец с голубыми, бесстрастными глазами вошли к нему в кабинет. Сомов почтительно пропустил незнакомца вперед. Артюшин при их появлении поднялся им навстречу и собственноручно подвинул незнакомцу стул.

— Всегда предпочитаю э-э... на месте хм!.. говорить с людьми. Эм-мэ... виднее и э-э удобнее...

— Ну, конечно, — приветливо улыбаясь, сказал Артюшин. — Очень верная мысль. Человека видно в его собственной тарелке. Какой он есть.

— Да, — сказал незнакомец, приглядываясь к Артюшину.

— Закурите? — Артюшин протянул ему пачку «дели».

— Нет, я не курю.

— А я возьму, — сказал Сомов и прикурил от зажженной Артюшиным спички.

Артюшин отложил пачку, не взяв для себя папиросы. Он вышел из-за стола и сел на стул рядом с Сомовым и незнакомцем, стирая различия и барьеры, перед ними он не был проректором, доцентом, он был рядовой винтик, взятый пинцетом из общей массы и осторожно помещенный под микроскоп для изучения. Он был объектом исследования, хотя сидели они все трое мирно, по-семейному, Сомов курил, с наслаждением затягиваясь дымом, и они не спеша беседовали.

Глава двадцать восьмая

Во время летних каникул Григорий Иванович Шеберстов был снят с должности заведующего кафедрой. Галина, преподаватель на кафедре Фомичева, обладательница шаловливого взгляда, еще до утверждения приказа сообщила Илье о готовящемся событии. Она слышала разговор между Фомичевым, Бажовым и Сомовым, и сама подошла к Илье и рассказала ему. Вначале Илья не поверил в безошибочность ее сообщения. Но поведение Артюшина, холодное безразличие, с каким тот уклонился от ответов, подготовило Илью к худшему.

Он стал сомневаться в правильности своего недоверия к Галине. Через короткое время был обнародован приказ по институту, и вероятное сделалось достоверным. Артюшин на вопросы и настойчивые просьбы Ильи не говорил «нет», он оттягивал время, ничего не предпринимая, он делал это мастерски, по одному, двум дням прибавляя и прибавляя к потерянной неделе, еще к одной неделе, и так складывался месяц, потом два месяца. Илья ловил свободную минуту у него, чтобы поговорить, он надеялся, что не все потеряно у шефа.

— Все отлично. Отлично! — с подкупающими нотками в голосе весело и зло повторял Артюшин. — Давай не будем суетиться. Завтра...

— Володя, это немыслимо — Грише не быть завкафедрой...

— Завтра... извини, сейчас не могу. — Окончательное решение невозможно было вырвать из него. И завтра, и послезавтра он уклонялся неопределенными отговорками, или занятостью, и он не гнал Илью от себя; но разговор всякий раз поворачивался на другую тему, или под любым предлогом обрывался, не заканчиваясь, — как в ватную стену уходили вопросы и просьбы Ильи и глохли в ней. Проходил еще день. Проходили недели. Артюшин не ставил точку над i, сохраняя всецело уравновешенность и самообладание, давным-давно приняв решение, он и не думал сразу действовать в соответствии с этим решением, потому что так было выгодно ему; человек с другою нервной организацией скорее мог заподозрить здесь безалаберность, но мысль о подобной нечистоплотности в последнюю очередь могла прийти ему в голову.

Однажды, когда Илья вошел к нему в кабинет, он схватил какую-то папку и выбежал, с холодной злостью глядя мимо Ильи. «Он играет со мной, подумал Илья. Он тянет время. Зачем он не скажет просто и ясно? — Не могу. — Или не хочу?.. Он боится открыто проявить себя. Иван уже давно не доверял ему. Да, да, это было недаром...» Сборник не был выпущен. Разговор с ректором не состоялся. Доклад Ильи на Совете математиков, как громко именовался небольшой семинар при Московском объединении научных работников, тоже не был сделан. По словам Артюшина, все было отлично — даже снятие Шеберстова.

— Ты подумай о состоянии его здоровья, — сказал он Илье. Он был собранный, упругий, холодный, как ртуть, и он день за днем, неделя за неделей постепенно отдалял от себя Илью, но не рвал с ним окончательно, и слабенький огонек надежды, когда уже не было никакой надежды, вопреки здравому смыслу и очевидности, продолжал теплиться в Илье, изматывая и одновременно поддерживая его силы.

Галина рассказала, что Фомичев и Сомов боятся Артюшина.

— Я не поняла, в чем дело. Вы сами смотрите, Илья Васильевич. Вот только это я и услышала. В комнату вошли студенты, и они перестали говорить.

— Значит, Фомичев сказал, чтобы Сомов срочно начал сближение с Артюшиным? Срочно?..

— Да. Но тут стало шумно, и что сказал Сомов, я не услышала. А потом они замолчали. Сомов успел сказать что-то вроде того, что он теперь может не простить их.

— Вот как? Не простить... Ваши шефы уже ждут прощения от Артюшина. — Илья вспомнил, как Фомичев когда-то сказал ему: «Если вы это сделали, тогда вы — гении. Но это все бред и чушь!..» Он уже не мог знать наверное, кого ему сильнее ненавидеть. Фомичев вел открытую борьбу; он пользовался нечестными методами, но он никогда не прятался за чужую спину, как Бажов или Сомов. И что же следовало думать о человеке, который с самого начала считался союзником, другом и который, по фактам и делам, продвигаясь к тайной цели, принес и шефу, и Илье вреда не меньше, чем явные враги, все вместе взятые.

«А чего разбираться?.. Тут и разбираться-то нечего. Мы люди занятые». Нет, подумал Илья, это, пожалуй, единственное, безотчетное, что я не могу простить до скончания века. Он понимал, что это несправедливо, нелогично, виноват не столько человек, сказавший эти слова, сколько настроение в тот момент, ощущения, врезавшиеся в память души его; но он не мог забыть и не мог простить. Тот другой, самый мерзкий, который умел расположить к себе и с которым были связаны милые воспоминания, не вызывал такой ненависти. Ненависть к нему не была активной, срабатывала старая, давняя привычка, его образ, будто ключ, открывал глубинные пласты благодушия и приязни, былая приязнь не поддавалась уничтожению, она делала свое дело. Но время тоже делало свое дело, и Илья не знал, что он станет чувствовать через полгода или через год такой унылой и безрадостной жизни.

Ему было жаль шефа еще больше, чем себя. Для Шеберстова работа была не только средством к существованию, работа и была его пищей, его жизнью, он ничего другого не знал и не умел. Летом этот полутруп был вывезен на дачу. С момента своего заболевания в конце зимы он ни разу не был в институте. В конце августа он вернулся в Москву довольно окрепший физически, но в подавленном состоянии духа. Илья нашел его раздражительным и желчным. Он без конца ругал коллег по Ученому Совету, и это сделалось его пунктиком. Илья несколько раз навестил его, и каждый раз Шеберстов повторял одни и те же злые слова, правда, переставляя их на разные лады.

— Григорий Иванович, забудьте. Плюньте на них. Они не стоят вас.

— Убогие существа!.. — воскликнул Шеберстов.

— Конечно, убогие, — подтвердил Илья. Жена предупредила его, что врач посоветовал не угнетать рассудок Шеберстова возражениями, с ним надо было соглашаться, и таким способом внушать ему полезные мысли. Он и без того находился в глубокой депрессии. Малейший толчок мог вызвать новый приступ гипертонии, что граничило со смертельным риском благодаря тромбофлебиту, которым он к тому же страдал. — Ваша работа — это только ваша работа. Надо потерпеть, Григорий Иванович, полгода или год. Все утрясется, и наши злопыхатели будут посрамлены. Увидите, Григорий Иванович. Вы только не думайте об этом. Самое главное для вас сейчас — здоровье. Спокойствие.

С тех пор, как Шеберстов узнал о своем снятии с должности, они никогда не говорили о сегодняшних делах в институте. И еще был один запрет — Артюшин. Остальные фамилии Шеберстов упоминал в разговоре, но было видно, что при любом упоминании его корежит внутри. Впрочем, он находился в таком состоянии, когда поголовно все проявления жизни, не связанные и близко с институтом, вызывали в нем только отрицательный отклик, недовольство, затаенный страх, злобное неприятие.

— Расчетливые, хищные, серые посредственности!.. Заурядные!.. Ограниченные!.. Как вся их эпоха — бессовестные и лживые. Бездушные карьеристы!.. Я этого Бажова знаю, когда вас, молодой человек, на свете еще не было. Что я?.. Он любимого человека может предать, если ему это выгодно, и оправдать себя за предательство!.. Я не знаю Фомичева и знать не хочу! Он — ноль без палочки!.. Да-с, ноль!.. Все эти Скрябины, Блюмы, Клячко...

— Но Клячко...

— И Клячко!.. За что они ополчились на меня? Я будто бы сказал, что в нашем институте нет ни одного ученого, кроме меня. И этому поверили. Этого было достаточно, чтобы пройти ногами по моему телу. С мертвецом можно делать что угодно. А между прочим, вся эта сплетня от начала и до конца вымышлена Фомичевым!.. Фомичевым, Бажовым и Сомовым — этой святой троицей. Кто из них хуже, пусть решает Господь Бог... Но другие!.. Другие все чего стоят!.. Эти ученые, многоумные мужи... Где их достоинство и здравый смысл?.. Бездари!.. убожества!..

— Забудьте о них, Григорий Иванович. Забудьте, — повторял Илья. — Вам надо сосредоточиться на монографии. Так или иначе, накануне сентября вам придется прийти в институт, и нужно, чтобы вы все забыли. Наплюйте на них. Спокойно. Они не стоят вас. Ваша монография — это главное. А должность — это чепуха. Сегодня у вас отняли кафедру, а завтра вас проведут в академики. Вы профессор, этого никто не отнимет... Завершайте монографию, это главное...

— Я не могу работать!.. У меня не лежат мозги к работе!.. От души буду рад, когда Фомичев приберет их всех к рукам. Они порадовались: Шеберстова осадили!.. Шеберстов — два десятка лет он у них, как бельмо на глазу!.. А то, что он каторжным трудом и умом своим достиг всего, это их не интересует!.. Их ждет такая же участь, и поделом!.. Вот тогда я порадуюсь.

Он в эгоизме своем не вспомнил и не поинтересовался, как обстоят дела у Ильи. Илья не рассказал ему ни о сборнике, ни о своем провале при обсуждении отчета за год.

Шеберстов пришел в институт 31 августа. Он посетил ректора и учебную часть, и полдня слоняясь по этажам, в читальном зале, у оставшихся еще приятелей, с которыми он мог беседовать без отвращения, он нарочито обходил тот коридор на четвертом этаже, где располагалось помещение его бывшей кафедры. Его лекционный курс был урезан. Он был возбужден и утомлен новостями, своим новым положением, сочувственным, но холодноватым тоном чиновников ректората; знакомая и забытая обстановка в институте после длительного перерыва держала его в напряжении. Все выливалось внутри у него в нервную нагрузку, усталое и серое лицо его, и беспокойные жалобные глаза встревожили немногих друзей. Они спровадили его домой в четвертом часу. Он пришел домой в возбужденном состоянии, не владея собой.

Еще не погасло солнце, когда оторвавшийся тромб разорвал ему сердце, и менее, чем в полчаса, его не стало.

Илья узнал о его смерти на следующий день. Он также узнал, что он не значится в учебном расписании, и у него нет преподавательской нагрузки. Он был настолько удручен потерей, что эта новая неприятность почти не была воспринята им, в первый момент она дернула его за душу, и он сразу перестал о ней думать.

Он поехал домой к Шеберстову. Подготовка к похоронам заняла два дня. Останки Шеберстова были привезены третьего сентября в актовый зал института, и в течение часа в присутствии небольшого количества любопытных над ними гремела траурная музыка и произносились заупокойные речи. Выступил представитель от ректората. Выступил затем член месткома, говоривший от имени общественности. Несколько пожилых профессоров стояли молча и печально. Илья спрятался за их спинами; его настроение было ужасно. Он не собирался выступать и выволакивать свою скорбь на всеобщее обозрение. «Бесполезно, подумал он. Бесполезно. Вы убили его — бесполезно». В зале не было ни Фомичева, ни Сомова, ни Артюшина. Бажов был здесь; он не обращал внимания на Илью. Галина подошла к Илье и встала рядом, ее глаза были мокрые. Нина стояла в стороне с сухо поджатыми губами. Две молоденькие лаборантки плакали и сморкались в платочек. Вдова Шеберстова уже не плакала, она в черной шали, наклонив голову, сидела у гроба. Вокруг нее образовалась кучка из провожающих родственников.

Через несколько дней неясные слухи поползли по институту. Илья, как водится, узнал о них последний. Галина рассказала ему, что его не хотят допускать к занятиям со студентами. Отсутствие его фамилии в учебном расписании не ошибка. Он припомнил, что в последние дни знакомые преподаватели обходят его стороной, здороваются, но не разговаривают. Некоторые не заметили его при встрече, и он, видя их деловой и озабоченный вид и не подозревая плохого, решил, что люди заняты, удручены обстоятельствами, и поверил, что в самом деле они не заметили его. О заседании месткома его не предупредили, и оно прошло без него. Когда он через два дня случайно узнал об этом и зашел к председателю выяснить, в чем дело, тот не стал разговаривать, с потерянным лицом, словно за ним гнались, он выбежал из комнаты. Илья остался наедине с кассиром. Он посидел с нею несколько минут, вялый разговор ударил по нервам сильнее оскорбления. Он ушел, ничего не узнав.

И тут вдруг, со слов Галины, все прояснилось для него. Он не знал причины, почему он впал в немилость, ни в учебной части, ни у проректора по учебной работе он не смог получить объяснения. Но причина отношения к нему сотрудников сделалась ясной для него. Он хотел по старой памяти обратиться к Артюшину; Артюшин стал недосягаем.

«А чего же она? подумал он о Галине. Не боится?.. Даже Бажов перестал замечать меня».

Она серьезно смотрела на него, но веселые искорки, как ведьмовские огни, мелькали в глубине ее глаз. Мимо проходили люди и не замечали его. С нею иногда здоровались.

— Видно, плохи мои дела. Я как зачумленный для них.

— Дела, вправду, плохи... А на этих, — небрежно сказала она, — не обращайте внимания.

— А вы не боитесь скомпрометировать себя?

— Кого? этих бояться?.. Я ничего не боюсь. Я их, кого хотите, сама испугаю.

— Спасибо вам, Галя, за поддержку...

— За что?.. Я про вас узнаю, в чем дело, и расскажу. Узнаю... Вы не думайте, чтобы все на одного ополчились. Так не бывает.

— Все бывает. Все бывает, Галя.

— Что это, Илья Васильевич, грустите? Ну, и зря!..

— Да нет... А вообще-то, да. Столько потерь. Сразу. Одна за другой... Но самая тяжелая — это не Григорий Иванович... и даже не Иван...

Она нахмурилась, но тут же весело посмотрела на него.

— А что же?.. Работа?..

— Нет!.. — Он рассмеялся бы этой смешной нелепице, если бы способен был смеяться. — Когда-нибудь потом расскажу... А впрочем, нет. И даже не эта.

— Загадки... Загадки, — с улыбкой сказала она. — Вы — загадочная личность.

— Да... Я сам для себя загадка.

Его глубокомысленный вид рассмешил ее.

Ее сведения не столько были ему полезны, сколько поддерживало доброе и человеческое отношение. Она останавливалась с ним на лестнице, на виду у всех. Это был период, когда все сторонились его, многие перестали здороваться с ним и узнавать его. Она весело и бойко болтала, шутила, вызывая улыбку у него на лице, пять, десять минут продолжался их разговор, и они расходились, Илья веселее и бодрее смотрел на мир. Ему казалось, тень от него ложится на ее судьбу, и он чувствовал себя преступником. Она была на кафедре у Фомичева, там же был и Бажов, он знал теперь им цену. Галина вела себя так, будто она свободна и независима от них. Это беспокоило Илью, а она повернулась спиной к Бажову, когда они однажды попались ему на глаза, и громко сказала:

— Илья Васильевич, вам совсем мало лет. Вы переживете всех своих врагов. После ночи будет день, после ненастья — солнышко... Грустить не надо...

Бажов прошел мимо них, он был на несколько ступенек ниже. Он замедлил шаг, повернулся и сделал вид, что только теперь заметил Илью и Галину.

— Здравствуйте, Илья Васильевич! — радостно и бодро сказал он, возвращаясь вверх по лестнице с протянутой для приветственного пожатия рукой. — Как поживаете?.. Мы с вами виделись, — ласково сказал он Галине. — Как настроение?.. Здоровье? Как самочувствие, одним словом?..

— Вашими молитвами, — сказал Илья. Его угрюмый вид способен был смутить и Собакевича.

— Ну, я вас поздравляю!.. — воскликнул Бажов, улыбкой освобождая сияние золотого зуба во рту. — Вы — настоящий молодчина!..

Глава двадцать девятая

Нину Шульженко попросили зайти в партбюро. Ее встретил Сомов. Она приготовилась сесть и выслушать его. Но он отворил дверь в небольшую отдельную комнату, Нина вошла, и Сомов оставил ее наедине с голубоглазым незнакомцем. Они поздоровались, и незнакомец заговорил с ней о ее диссертационных делах, о преподавательской работе, спросил, довольна ли она коллективом и моральной атмосферой в институте. Нина держалась непринужденно, но тревога и бешенство поднимались в душе ее. Несколько минут продолжался разговор на общие темы, и было неясно, зачем он нужен. Нина старалась не делать резких ответов и, прежде чем сказать что-нибудь, думала. Незнакомец спросил:

— Что вы скажете о преподавателе вашей кафедры Буренко Илье Васильевиче?

— Он сейчас отстранен от преподавания.

— Это мне известно. Ну, пусть бывший преподаватель... Что он за человек, по-вашему?

— По некоторым причинам я бы не хотела говорить о нем.

— По личным?..

— Возможно. — Она не успела заметить, что тон ее сделался резкий и вызывающий. Омертвение и злоба, связанные с Ильей, нахлынули на нее.

— Но все-таки...

— Я не хочу говорить о Буренко!

— Позвольте, однако, мне напомнить вам, что некоторые обстоятельства делают ваши свидетельства особенно полезными для нас. Благодаря кончине заведующего и смерти одного из ваших коллег, вы остаетесь единственным человеком, который на протяжении многих лет наблюдал преподавателя Буренко. Ваши свидетельства о нем бесценны для нас.

— Есть еще Артюшин.

— Разумеется. Артюшин. Да.

— Лаборанты...

— Да... Поэтому я и обращаюсь к вам с просьбой. Неужели вы откажете мне.

Она заколебалась. Она сидела молча и вспоминала, как Красиков в присутствии Ильи рассказал ей о якобы платоническом увлечении Ильи. Они тогда были на футболе. Это было год назад. Они усмехались, как заговорщики, насмехались над ней.

— Нет!.. Не хочу о нем. Ничего хорошего о нем я не могу сказать!..

— А что плохого?

— Все плохое!

— Он, как товарищ, сотрудник... какого вы о нем мнения?

— Омерзительный тип!

— Это правда, что его родители — кулаки?

— Не знаю... Может быть.

— Но мне не удалось ни в одной его анкете и автобиографии обнаружить соответствующую запись. Он скрывает свое кулацкое происхождение?

— Нина Михайловна, не надо так со мной недружелюбно... Это же не я омерзительный тип. Буренко когда-нибудь говорил с вами о кулаках, о раскулачивании? Выражал сочувствие?..

— Нет, не помню.

— Не помню? или нет?

— Такого разговора со мною не могло быть.

— Так. Ну, а Буренко, такой, как он есть, в принципе, мог бы с кем-нибудь, не с вами, а с кем-нибудь вести подобный разговор?

— Н-не знаю...

— Ну? ну?.. — Она наклонила голову. Незнакомец сказал: — Я могу считать ваш ответ утвердительным? Спасибо, Нина Михайловна. Последний вопрос. Ваше критическое мнение о Буренко в целом продумано и неизменно?

— Этот человек достаточно заставил меня перестрадать. Он больше не существует для меня. Это окончательно и совершенно четко.

Она вышла, сердитая, возмущенная, стараясь не думать об Илье, убежденная в своей правой ненависти к нему.

Полторы недели спустя в комнату к Виктору Самохину, сыну сумасшедшей соседки Ильи, постучал участковый милиционер и пригласил его с собой на прогулку.

— А за что!.. Что я сделал?.. За что забираете!..

— Я тебя не забираю, — сказал милиционер. — Я приглашаю.

— А за что?.. — ломающимся басом скулил Виктор. Его глаза беспокойно бегали, обходя милиционера.

День был сухой и теплый. Они шли переулками, проходными дворами, мимо скверов, огороженных фигурными решетками. Остовы деревьев растопырили ветви, то ли указывая на кого-то, то ли пытаясь кого-то обнять. Милиционер заводил непонятный, с точки зрения Виктора, и подозрительный разговор. В каждом слове милиционера ему слышался намек. Мать его была в больнице, он толкнул ее несколько дней тому назад, она упала на батарею и расшиблась. Она сама была виновата, в бреду напав на него. Его продержали ночь в милиции и выпустили. Мать отправили в сумасшедший дом. Теперь вот опять этот i/мусор/i заявился за ним. Неужели снова из-за матери? размышлял он, слушая дружелюбную болтовню милиционера, желающего успокоить и расположить его. Мать была уже здорова, только сумасшедшая. Но были у него и другие делишки. "Вот заливает!.." Милиционер разглагольствовал с видом доброго дядюшки о том, что у человека бывают спады и подъемы и неизвестно, откуда берутся большие люди, вот, скажем, такой оболтус, как Виктор, если его правильно поставить на дорогу, он может всех превзойти и всего достичь, надо только делать с умом и слушать с умом, знать кого слушать и не подводить, если оказывают секретное доверие.

— Надо с умом, — сказал милиционер. — С умом и с пониманием. Секретные задания кому попало не дают. Тут политика хитрая. Кому повезет, по гроб благодарность чувствовать должен... Если оправдаешь, станешь князем. А кто не оправдывает секретного доверия, тот пусть бы лучше не родился. Будет ниже грязи.

Виктор с опаской слушал, не понимая.

Неожиданно они оказались перед входом в отделение милиции. «Ну, вот и договорились», с упавшим сердцем подумал Виктор. Милиционер пропустил его вперед, и он вошел, не сопротивляясь.

Они миновали барьер, за которым находились дежурные, свернули в коридор. Это был не тот коридор, где Виктора заперли в камеру. Милиционер остановился возле одной из дверей. Еще не доходя до двери, он начал меняться внешне неузнаваемо, в появившейся на лице улыбочке были и страх, и любовь, и надежда, и подлость, его хребет размягчился и изогнулся, рост уменьшился, он смотрел головой снизу вверх, как черепаха из неудобного панциря; но ему такое его положение было удобно и приятно. Он тихо постучался и медленно, осторожно приотворил дверь.

— Ну, что там за прятки?.. Войдите сюда!.. — прокричал некто из-за двери.

— С вашего позволения, Самохин... Виктор Самохин полностью здесь, — запинаясь, сказал милиционер. — Как приказали, полностью... в порядке...

— Чертовщина!.. Давайте его сюда!..

— Эй!.. — не столько голосом, сколько движением губ, лица и тела сказал милиционер. Он потянул Виктора и замахал рукой, желая подчеркнуть катастрофическую важность события. — Входи... Входи... Требуют. Смотри там, дорогой, — с умом... С умом!..

Виктор вошел и увидел одетого в штатский костюм мужчину. Мужчина был довольно невзрачный и серый, он сидел за столом. Все предыдущее так подействовало на восприятие Виктора, что именно эта невзрачность штатского и показалась ему значительной. Едва понимаемая важность момента подавляла его, ноги ослабли, он почувствовал обрыв и сжатие в паху, и ему остро захотелось помочиться.

— Садись, — сказал мужчина. — Да садись!.. Мы с тобой давай без церемоний. Голубей держишь?

— «Да»... Держишь! Определенней давай ответы!.. Любишь или для денег?

— А для денег тоже?.. Чего мнешься?

— Да, кой-когда.

— Угоняешь?

— Нет, это наврали!.. Это Васькина шпана сами воруют! Наврали они!.. В июле всей кодлой на меня пошли, говорят, почтаря я увел. Наврали!.. Гадом быть!.. — Он осекся, ужаснувшись оскорблению, которое он нечаянно нанес мужчине. Гадами обзывали на улице всех принадлежащих к милиции. Все гады были врагами блатной братвы. Мужчина не проявил возмущения. — Ей-богу! не угонял я их почтаря!..

— Добро. А чем ты их кормишь?

— Кого-кого!.. Голубей!

И тут разговор перешел на то, какого голубя как и чем держать, чем не похож повадкой турман на чайку, а простой сизый на турмана и так далее в том же духе. Мужчина оказался докой в голубином вопросе. Он рассказал про венценосцев, имеющих в длину восемьдесят сантиметров, про дутышей и космачей. Про то, что почтарь летит со скоростью шестьдесят километров в час. Про устройство выгулов и насестов, про ванночки с водой и про старую штукатурку для подкормки. Виктор незаметно втянулся, начал с легкостью спорить, он чувствовал себя обычно, как будто он не в милиции беседует с пугающе важной личностью, а вместе с дружками засел на чердаке дома или в своей комнате, и он пару раз ругнулся между прочим, для смазки; мужчина не выразил удивления. «Вот это пацан!.. Прямо хочь бери его в компанию!» Он так подумал, и робость его пропала, но мужчина не перестал казаться ему менее важным и пугающим. Внутри милиции, посреди одетых в форму с погонами милиционеров, в отдельной комнате, к которой с трепетом приближается участковый милиционер, — это была особая личность.

— Голубь — дело красивое. Язык у тебя короткий или длинный?

— Язык, говорю, умеешь за зубами держать?

— Точно? А то, может, ты болтун?

— Ну, а вот, скажем, видели, как тебя участковый сюда привел. Пацаны спросят потом, зачем. Чего делал... Что скажешь? Про голубей, скажешь, с каким-то штатским мусором беседовал?

Виктор вытаращил на него глаза. Мужчина, усмехаясь, спокойно сидел и ждал.

— Скажу, что из-за матери. Мать я толкнул, она ушиблась. Но только я не виноват, она сумасшедшая.

— Так. Так. И все?

— Натреплюсь что-нибудь.

— Вот что, Виктор. Ты мне нравишься. Парень ты с головой. Вижу, честный парень... Но только запомни, главное в нашем деле — не голова, а короткий язык. Совсем короткий язык. Подумай сейчас здесь и дай ответ... Я тебе плохого не сделаю, и не попрошу от тебя плохого. Только добра тебе желаю. Согласен со мной работать, помочь мне? А я тебе за это златые горы взамен. И не сомневайся — не обману.

— Продаться? Шпану продавать?

— Ну, ты сразу!.. «Продаться». Я уголовниками не занимаюсь. Ты со мной будешь выполнять задание государственной важности. Государство доверит тебе...

— Шпионов ловить!..

— Предположим, шпионов.

— Так а убьют?..

— Тебя не убьют. Это немного другое дело... Ты хоть и с блатными в компании, и, может, гуляешь...

— Нет!.. Это — нет!..

— Неважно. Верю, ты — настоящий советский человек. Надежный, советский... и на тебя можно положиться. Не подведешь. И ни одна живая душа, лучший друг — парень или девка — не узнает тайны. Которую я тебе доверю. Так? Могу я на тебя положиться?

— А что мне делать надо?

— Дело несложное. Просто надо посмотреть за одним поганцем, который против советской власти плетет.

— Во дает!..

— Да, Виктор. Бывают такие.

— А что он, бомбу делает? Я в кинухе видел...

— Нет, не бомбу. Хуже. И ты этого антисоветчика хорошо знаешь.

— Да я никого... А кто?.. Кто?

— Сначала побеседуем, какие соседи рядом с тобой живут. И что ты о них хорошего думаешь...

Когда Виктор узнал, что смотреть надо за Ильей Васильевичем Буренко, он в первый момент растерялся. Он испытал чувство паники, удивление было отодвинуто на задний план этим главным чувством. Он привык смотреть на Илью снизу вверх, Илья был недосягаемой вершиной, полубогом. Виктор в глубине души страшился его. Его милостью остальные соседи проявили сдержанность и не выселили Виктора вместе с сумасшедшей матерью из квартиры, вместе с голубями и горластой братвой, набегающей к нему круглосуточно. Виктор умел лишь смутно понимать тот вред и беспокойство, которые он с матерью причиняет окружающим, он был недостаточно развитой и взрослый, но отношение окружающих он хорошо видел и понимал по их реакции, и он понимал зависимое положение, в котором он находится. Туго и медленно в его мозгах установился относительный порядок. Ему постепенно стала нравиться его новая роль. Он с удовлетворением подумал, что всемогущий Илья становится чем-то вроде подопечного у него, теперь Илья будет зависимый и приниженный, а он, в сравнении с Ильей, превращается отныне из пешки в генерала, и пусть горюет тот, кто ранее был королем!.. Илья сделался не просто пешкой, он сделался пешкой в его руках!..

Через некоторое время Илья начал замечать при встрече с Виктором перемену в его поведении. Подросток не поздоровался с ним. Но он и не отвел в сторону глаза и не поспешил, как прежде, уйти. Он стоял, переминаясь, не двигаясь с места, и без робости и боязни смотрел на Илью. Наглая усмешка отпечаталась на его тупом лице. Свинячьи глазки буравили Илью. Илья, задумавшись, не обратил на него внимания; он поднял голову, чтобы поздороваться, но что-то в позе Виктора тяжелой ленью сковало его губы и язык, он молча кивнул и прошел мимо. Минуту спустя он вспомнил эту сцену, и он подумал: «Жалко парня... Его неприветливость — следствие невоспитанности. Откуда он мог набраться хорошего? Живет в кошмарных условиях. Мое недовольство не по адресу. Он не виноват... В интернат бы его... А может, он тоже рехнулся. Он никогда раньше не смотрел на меня с таким выражением...»

В институте говорили, что Артюшин будет исполнять обязанности заведующего кафедрой. В конце года, будто бы, для него проведут конкурс на замещение вакантной должности, кандидатура его будет рассмотрена и утверждена по всем правилам на Ученом Совете, и он займет твердое и постоянное положение.

— Наш Фомичев поджал хвост, — сказала Галина. — Если бы Ваня ожил, он бы порадовался... Артюшин крепко его заломал. Он теперь будет видной фигурой. Может, это вам, Илья Васильевич, на пользу. Смотрите... проректором остается, и кафедра у него.

— Пусть застрелится, — мрачно сказал Илья.

Ему дали вести одну группу на самом захудалом факультете. Но и у этой группы он не смог принять зачеты, потому что четырнадцатого декабря приказом по институту он был уволен с работы по статье КЗОТ за несоответствие занимаемой должности.

Глава тридцатая

— А Фомичев на фронте не был? — спросил Игнат.

— Как же он майором стал?

— Черт его знает!.. Присвоили погоны...

— А ты рядовым закончил?

— Говорил я тебе, что время пакостное?.. Не посчитаются с тем, что ты фронтовик, инвалид?.. Что теперь делать будешь?

— Не знаю. Найду работу.

— Уезжай из Москвы. — Илья молча смотрел на старика. Его удивило, что он видит испуг в его глазах. — На год. На два года... Я сон про тебя видел.

— Зима... Куда ехать?.. У меня и денег не остается.

— Паспорт при тебе?

— Уезжай. Я тебе дам тысячу рублей.

— Мать не пропадет. Не пропала она четыре года, пока ты воевал...

— ...по тылам.

— Валентина прокормит.

— Вы начали верить снам.

— Чего бы тебе не поехать в Омск?.. Тебя там знают, ты работал, найдут, чем занять. Нога у тебя, мой дорогой, деревянная, не отморозишь. Поезжай в Омск. Уезжай дальше от Москвы. Пока машина провернется, дай Бог, время переменится... Уезжай, Илья. Завтра уезжай. Сегодня купи билет на завтра и уезжай.

Какие-то сны, подумал Илья. Он хотел бы с юмором отнестись к словам старика, но тревога закралась в него. Мрачные мысли и неустроенность последних недель породили тревожное беспокойство, оно было постоянно наготове внутри у него, и малейший пустяк рывком отдавался на сердце, это было похоже на испуг, хотя в большинстве случаев это на самом деле были мелочи и пустяки, которых не стоило не только пугаться, но и секундного внимания не стоили они. Он стал задним умом понимать состояние Григория Ивановича. Он понял, отчего брались у Шеберстова раздражительность и злобность. Он сам отчасти сделался таким же, но, кроме сестры и матери, никто не видел его раздраженным и грубым. Впрочем, он нигде не бывал. Во время деловых разговоров в Министерстве и в райкоме партии, куда он обратился с жалобой, он держался, как обычно. Но чтобы оставаться самим собой и при этом быть вежливо-корректным, ему приходилось напрягать волю и постоянно контролировать себя.

— Дядя Игнат... Как я смогу отблагодарить вас?

— Глупости!.. — сказал старик. — Раиса знает. Забирай деньги и уезжай. Приедешь — напишешь. В Омск поедешь?

— Наверное, в Омск. Не в нашу деревню...

— О, нет!.. Нет!.. Туда — нет!..

— Больше некуда. Вы мой единственный друг, дядя Игнат.

— Вот и хорошо...

— Хорошо... — Прощаясь, старик сказал: — Способности у тебя, и сердцем ты чистый, бесхитростный, а вот получается, что ты — непутевый. А может, потому непутевый, что бесхитростный? Все — наоборот. Вот жизнь!.. Святоши — те знают, чего им надо. Они интересного дела не ищут, ищут выгодного. Такие, как мы с тобой, должны покою добиваться. И на этом конец. Большего захотим — попадем в ощип, как тот кур.

— У вас есть покой? — спросил Илья.

— Есть... Тебе не хватает мудрости, Илья.

— Я не мог иначе. Если бы я, как раньше, не понимал, какая работа... Нет, даже если б и не понимал. Достаточно того, что я верил шефу и видел, какая с ним была сделана подлость.

— За правду боролся?.. Аж вот здесь трепыхалось, так было приятно за правду бороться?.. Я тебя насквозь вижу. Ты — скрытный, Илья. Не говорил, но я знаю, какое чувство тянуло тебя в омут. Правдолюбец!.. борец!.. Правду отстаивал?

— Ну, пусть правду отстаивал.

— А чего ты злишься?.. Если на себя, это хорошо. На меня нечего злиться.

— Я на вас не злюсь.

— И думал, вокруг такие же, как ты, правдолюбцы, такие же балбесы. Поймут тебя, тут же полюбят тебя и поддержат. А уж там капут Фомичеву.

— Больно все это слышать, дядя Игнат.

— Знаю. А мне, думаешь, не больно видеть, до чего довели тебя разлюбезные святоши, которые мизинца твоего не стоят!.. Я могу рассказать, кто был вокруг тебя и кто о чем думал. Про святошей все ясно. Они о собственной шкуре думали. Им на твою правду трижды тридцать три раза начхать!.. Были еще вокруг тебя честные трудяги. Честные, но замордованные жизнью и теми же святошами. Забитые, замордованные, однообразная долбежка и страх за день грядущий превратили их из людей в клячи дрессированные, в взнузданные клячи. А коня в узде правда не интересует. Не жди, чтобы он искал слово правды или изрекал правду. Не потому, что он не умеет говорить. Его вообще ничто не интересует, кроме овса. Вечером, после трудового дня, когда с него снимают узду на ночь, он просит: «дайте овса!», и он страшно доволен и овсом, и трудовым днем, и всей своей нечеловеческой жизнью. Что для него правда!.. Не нужна она ему, у него брюхо сытое. Даже когда его потащат на живодерню и, казалось бы, оставшийся час-два он может обойтись без жратвы, а высшие понятия приобретают для него особое значение, сила привычки сработает, и он будет вопить: «дайте овса!», а о правде он не заикнется и не вспомнит. Воспитанная привычка выше высшей необходимости.

— И все только либо то, либо это?

— Да. Это так.

— Страшные представления у вас. Страшная картина.

— Я это не выдумал. Я это видел своими глазами!.. Я это на своей шкуре испытал!.. Но ты, конечно, умнее всех. А я старый дурак. Злопыхатель. Пусть хотя бы на будущее ты поумнеешь. Илья, есть такие, как ты. Но где они? Оглянись. Куда они девались?.. Им нет места в этой жизни. Я — такой. Ты можешь считать меня эгоистом, мерзавцем, но только понимая все до конца и добившись покою, мы — и я, и ты, и другие такие же — можем остаться в живых.

— Жуть. Злопыхатель вы — это точно. — Как ни странно, безысходная картина, чем ужасней и безысходней она вырисовывалась со слов старика, развеселила Илью. Возможно, здесь сработал закон контрастов: чем хуже — тем лучше. Объективно хуже — внутренняя защита лучше. Но может быть, человек просто неспособен постичь глубину больше определенной, и тогда он отметает все, иначе он должен прекратить жить.

— Шутишь? Это хорошо.

— Жуть, как говорит одна моя добрая знакомая. Она не святоша, по вашей терминологии. И не трудяга. Не знаю, кто она. Никакой она не борец, конечно. Просто доброе, шаловливое существо. Она честная.

— Ты с ней?..

— Нет, — прервал Илья. — Ничего нет, дядя Игнат. Должен вас разочаровать.

— Одинокий ты.

— Неуютный.

Илья подумал, а почему, собственно, он не сделал попытки сблизиться с Галиной? Нет желания, подумал он. Не хочется. Я ее видел с мужчинами, ее провожали. Ну, и что? Нет, конечно, дело не в этом. Не хочется. Почему?

И он вспомнил Зинаиду. Больно кольнуло в сердце. Он стоял перед стариком расслабленный и не следил за собой, по его лицу прошли тени грусти, подавленности, угрюмости. Игнат решил, что расстроил его своими словами о его одиночестве и неуютности. Чтобы загладить вину, он заговорил о книгах. Он проводил его до калитки и, пытаясь расшевелить, говорил за двоих, с несвойственной ему торопливостью. Он спросил его мнение о Лермонтове-прозаике, затем о Гончарове. Илья ответил односложно. С неба сыпал мокрый снежок. На дорожке, по которой они шли от крыльца до калитки, отпечатывались неглубокие и сырые их следы. На заборе налипла шуба из мокрого снега. Серо-голубой снег лежал на земле, словно чужой платок на чужой спине. Чем горячее говорил Игнат, тем больше замыкался Илья, понимая растерянность старика и не имея силы прийти ему на помощь. «Я леденею», подумал он. В нем не было благодарного умиления, забота старика не оживляла его. Серые сумерки подъедали остатки дня, декабрьский день угасал, не родившись. Был всего только третий час дня.

Они расстались. Игнат вернулся в дом.

— Одного надо убеждать, — сказал он Раисе, — чтобы остановился на секунду и вокруг поглядел, на других. А Илью нашего — ты подумай! — нужно погонять к самому себе обернуться. И не заставишь!.. Вот порода. Василий погиб неизвестно где, как кулак. А сын его — без ноги, контуженый — непутевый, хочет правду получить. Безумие!.. Безумие!.. — Он затих, недовольный собой, своим фальшивым возбуждением. Понурый Илья стоял у него перед глазами. — В наше время получаешь не то, чего заслужил. Получаешь совсем не то... хочешь ты или не хочешь.

Глава тридцать первая

Илья ушел от Игната и тут же, на углу, встретил Женю. На Жене были ботинки с калошами, он бежал с приличной скоростью, когда увидел Илью, и остановился, радостно и громко приветствуя его. Он вырос, заметил Илья. Длинные руки смешно торчали из рукавов пальто. Варежки его были с одним только большим пальцем, они были темные и намокшие. Он разрумянился от воздуха; кожа лица была чистая и нежная. Он был совсем непохож на Зинаиду. И на Александра Корина непохож, подумал Илья. Но манеру держать голову и смотреть открыто и чистосердечно он заимствовал у матери.

— Пойдемте к нам, — сказал Женя.

— В другой раз как-нибудь... Некогда, — сказал Илья, которому не надо было спешить, потому что его нигде не ждали. Он вдруг вспомнил и сказал: — Мне надо на вокзал. За билетами. Как дела в школе?

— Нормально.

— Пятерки есть?

— А двойки?

— Да тоже...

— Бабушка здорова?

— Сердце у нее, вы знаете...

— Милочка в этом году в первый класс пошла?

— Тоже за прудом?

— Нет. У них школа за Зельевом. Почти рядом с библиотекой. Немного еще пройти, и все. Мама ее отводит, она сама боится. Обратно домой — за ней бабушка ходит. Я вам позвоню, дядя Илья.

— Меня какое-то время не будет... Я уезжаю.

— На сколько дней?

— На год, может быть. Может быть, на два.

— Вот это да!.. В командировку?

— Да. Привет маме и бабушке от меня... Как мама?

— Нормально.

— Передавай ей привет. До свиданья, Женя.

— Вы к нам не зайдете в гости?

— У дяди Кости грузовик сына задавил. Он пьяный заснул, а сын в двери вышел, за калитку вышел, а тут трехтонка ехала. За целый год ни одной машины не едет по Лермонтовской, представляете? А тут трехтонка. Представляете? Он маленький, ему полтора годика еще только. Шофер его не заметил. У него совсем немного крови вытекло.

Илью передернуло.

— Кто такой — дядя Костя?

— Ослов дядя. Помните? дядя Игнат прошлым летом книги ему давал читать? Он рассказывал. На пробу. Пушкина... Потом «Хаджи-Мурата»... Я прочел. Здорово интересно. Помните, как Дубровский медведя застрелил! Троекуров думал, он испугается...

Вечером Зинаида узнала от сына, что Илья уезжает надолго из Москвы. Женя сказал ей, что дядя Илья больной, так ему показалось. На следующий день она встретила на улице Раису, та ничего не смогла рассказать ей об Илье. С того летнего вечера в прошлом году, когда Зинаида и Женя слушали хоровую музыку в доме у Игната, Зинаида ни разу не была у них. Она раскланивалась со стариком при встрече, но домой друг к другу они не заходили. Зинаида держалась отчужденно, особенно после объяснения с Ильей, она не знала, что им известно и каково их мнение, двусмысленность положения претила ей. Женя иногда заходил к Игнату в гости, но и он, оставаясь поклонником и любимцем старика, в последнее время реже стал бывать у него.

Поговорив с Раисой, Зинаида вместе с нею вошла к ним в дом. Великан-дворник рассказал об Илье то, что счел возможным. Но и этого было достаточно. Он не знал, куплены ли билеты и, если куплены, — на когда.

— Я ему еще не звонил, — сказал он Зинаиде.

— Хорошо. Я сейчас пойду на круг и сама позвоню.

— Хотите, пойдем вместе? — Зинаида задержалась с ответом. Игнат сказал: — Потом расскажите мне.

— Конечно, — сказала Зинаида. — Я вам сразу же сообщу. Мы ничего не знали. Он ничего мне не рассказал, когда мы виделись в последний раз... Летом... Я представляю его состояние. Но я ничего не знала. Бедный Илья.

— Я его снабдил деньгами на первый случай.

— Не в деньгах дело, — сказала Зинаида.

— Он всегда будет бедный, — сказал Игнат. — Он — золотой человек. Такие люди, как правило, несчастны, все кругом стараются содрать с них, что можно, задарма. В нем нет хитрости.

— Да, я это знаю, — сказала Зинаида.

— Добрее и бесхитростней его я знаю только одного человека. Это его отец. Он умер. По-видимому.

Зинаида промолчала на это «по-видимому». Оно ей не показалось странным. У нее в семье тоже были события, не подлежащие огласке.

— Я иду, — сказала она.

Глава тридцать вторая

Сосед подозвал Илью к телефону. Илья услышал голос Зинаиды, и неожиданная злость захлестнула его. В кармане у него лежал билет на поезд на тридцатое декабря.

— Нет. Не могу. К сожалению, нет. — Он отвечал сухо. Ее голос проникал в него, как шелестящий озноб, как надоедливая боль, как сладостный и запретный напиток. Она пригласила его провести вместе с ними Новый год. У него оставалось четыре дня, чтобы сняться с прописки, уложить вещи — самое короткое дело, проститься с немногими друзьями. — К сожалению, не могу. — Он не собирался ничего объяснять ей.

Рядом с телефоном крутился Виктор Самохин. Илья прикрыл трубку рукой.

— Тебе срочно звонить?

— Нет. Не срочно, — сказал Виктор.

Его тупое лицо с наглой усмешкой отняло последнюю сдержанность у Ильи.

— Да говорю вам, нет! — крикнул он в трубку. Там прозвучало еле слышное «до свиданья», и раздались гудки.

Сосед, подзывавший его к телефону, Сергей Дудырев — на днях рассказал ему, что видел, как Виктор подсматривал в замочную скважину за ним. Мать предположила, что Виктор состоит в банде, которая решила ограбить их квартиру. Илья не поверил в версию с бандой, но он припомнил, что сын ненормальной Галины довольно странно ведет себя. При встрече он с непонятным выражением вцепляется взглядом, самодовольно ухмыляется, почти никогда не здороваясь и не уступая первым дороги. И он почти всегда появлялся в зале, когда Илья выходил из дома или приходил, или разговаривал по телефону. Иногда он попадался Илье у входа в дом, на улице. Он шел за Ильей несколько кварталов, а затем отставал.

У Дудырева тоже были неприятности на работе, его дело было гораздо проще, он не был причастен к идеализму или космополитизму, он был просто рабочий, слесарь, его уволили за то, что он не поладил с начальством. Илья пытался помочь ему через знакомого юриста. Дудырев был уволен по статье КЗОТ за систематические прогулы, и Илья не знал, насколько тот прав в своих притязаниях. Но он несколько лет наблюдал Дудырева, знал его с довоенных времен, и он по чести не мог согласиться с утверждением, что Дудырев пьяница или дебошир, во всяком случае, тот не пил больше и чаще других, а выпив, вел себя вполне прилично. Он не работал с начала октября. У него была дочка восьми лет, второклассница. Они жили втроем на зарплату жены, и Дудырев клялся, что вообще забыл, как пахнет спиртное. Но это он перегибал, дружки выносили иногда с завода пару бутылок денатурата, тогда он тешил душу свою, несмотря на опасность получить осложнение и ослепнуть, у него с дружками забористый денатурат был в почете. Самое паршивое заключалось в том, что какими-то неведомыми путями на работе у жены узнали об истории Дудырева; ей пригрозили, чтобы она поменьше заносилась, иначе ее тоже выгонят, вслед за мужем. Что ей надо было делать, чтобы те люди смилостивились и не думали, что она заносится, Дудырев не знал, а она ему про это не рассказывала.

Раздался телефонный звонок. Илья стоял рядом с телефоном, он не успел отойти от него. Виктор протянул руку и схватил трубку.

— Кого?.. Какого?.. Ну!.. — Сосредоточенное лицо не усмехалось, но оно не перестало быть тупым.

Илья отчетливо услышал громкий голос Зинаиды: «Попросите Илью Васильевича!..»

— Ну-ка, дай сюда!.. — Он вырвал трубку у Виктора и рукой подвинул его в сторону. Рука чесалась стукнуть кретина по затылку. Прижимая трубку к уху, он отвернулся, чтобы не видеть наглую и противную физиономию. — Зина, это опять вы?.. То есть, извините меня... я хотел сказать... — Она спросила, отчего он забыл их. Он медлил с ответом, подбирая слова. «Когда вы уезжаете?.. Куда?» — Я уезжаю, не знаю, на сколько. — Игнат предупредил, чтобы он никому из знакомых или соседей не распространялся об отъезде. Игнат сказал ему, что главное — день отъезда и город Омск не должны быть известны никому. — Я еду в Омск. Тридцатого. Билеты уже есть. Поезд прямой, без пересадки...

Зинаида настаивала: неужели он перед отъездом не зайдет к ним проститься? У нее был просительный голос, Илье показалось, она растеряна. В ней не было высокомерия. Насмешки в ней никогда не было, он не замечал в ней раньше ни ехидства, ни насмешки. «Я понимаю, сборы в дорогу... Если сможете, заезжайте обязательно».

— Ты уезжаешь из Москвы? — спросил Дудырев. — Ты мне не говорил.

— Никуда я не уезжаю!.. — сказал Илья. — Ни-ку-да!.. — Виктор стоял рядом и смотрел. Илья с силой рванул дверь в комнату и сказал удивленной матери: — Я не поеду в Омск!.. Никуда не поеду из Москвы! К чертям собачьим!.. Я поеду на Новый год!

На другой день он съездил на вокзал и сдал билет. Тридцать первого декабря, ранним вечером, он стучался в дверь дома Кориных. Его встретила смущенная Зинаида. Она была одна. Бабушка София и дети уехали на неделю к родственникам в Малаховку. Зинаида предложила объединиться с Игнатом и Раисой на новогоднюю ночь. Илья наотрез отказался.

В этот самый день и час, в эту минуту в другом конце города Бибиков на переходе в метро увидел свою бывшую жену Нину Шульженко. Она его не заметила. Он мельком взглянул на нее и пошел прочь, довольный, что может направляться, куда хочет. Ничто не связывало его с этой женщиной, эта мысль радостно взбудоражила его. Он почувствовал себя счастливым человеком. Что касается Нины, ее карьера удалась как нельзя лучше, но личная жизнь не получилась, отчасти по собственной ее вине. В ней были и ум, и требовательность, и вкус, она была, по отношению к другим, человеком повышенных запросов, но самой ей характер ее не позволял выйти за круг неискреннего, приземленного поведения. Она заведомо подозревала всех людей в расчетливости и недобропорядочности. Опережающая подозрительность, может быть, хороша была в делах, но в плане задушевных контактов эта подозрительность губила нежные ростки доверия еще до того, как они начинали пробиваться в рост.

Глава тридцать третья

— Я тебе помогу устроиться на работу, — сказала Зинаида.

— Ты? — возразил Илья.

— Да. Я поговорю с Матвеем. У него столько знакомых... Он не откажет нам с мамой. Он очень родственный. Ты его ни разу не видел?

— Нет, не видел.

— Послезавтра Люба поведет Женю в театр. Она за ним заедет в Малаховку и отвезет обратно. Но может случиться, что они заедут сюда...

— Ну, и что?

— Пусть, — сказал Илья.

— Не скажи.

— Зина. Не выдумывай. Не будем же мы скрывать и прятаться.

— Но так сразу... Надо... как-то подготовить.

— Ничего себе сразу!.. Два года мучила человека, заставляла его мучиться. Сразу!..

— Дети любят тебя.

— Дети чувствуют, кого любить, кого не любить. Не то что некоторые взрослые женщины.

Зинаида рассмеялась.

— Будем завтракать? Ты хочешь есть? — Он показал головой, не поднимая ее с подушки. Зинаида остановилась над ним. — Будешь лежать?

— Сто лет так сладко не просыпался, как сегодня. — Он перевел глаза на окно. Утро нового, сорок девятого года, белым, зимним светом вливалось в комнату.

— Ээ... Соня. — Она присела на край кровати. Его рука поймала ее руку. — Лежи, Илья, я принесу тебе в постель.

— Ты уже принесла.

Она опустила голову ему на лицо, ее волосы закрыли ему глаза и уши, весь мир был в ее волосах и в ее дыхании.

— Сними этот противный халат, — прошептал Илья. — Иди сюда.

— Может, встанем?

— Как скажешь. — Но руки его произнесли: нет, не встанем. Ее губы прикоснулись к его лицу, к основанию носа, они признались: я иду.

— За что мне такое счастье? — шепотом сказала она.

— Глупышка моя. Жизнь без тебя — не жизнь. Я тебя люблю... Ты моя?

— Твоя. Я тебя очень люблю. Мне стыдно.

Она лежала головой у него на плече. Свободной рукой он гладил ее лицо и шею. Глазами, когда он их открывал, он смотрел в потолок. Он не видел ее лицо, он его осязал. Каждое шевеление ее рук и ног, еле слышный вдох носом в ответ на его невысказанный вопрос или просьбу с силой ударяли в грудь ему, она была родная ему всецело. Он знал ее лучше, чем самого себя. Она была создана, рождена для него, а он был так долго с нею разлучен, так бездарно много потеряно было времени впустую.

— Как жаль, — сказала она.

— Что? — после паузы, в полудреме спросил он.

— Сколько времени пропало зря. Это грех... но жаль... мы могли давно быть вместе...

Он задохнулся от восторга. Он повернулся на бок, лицом к ней, обхватил руками теплое, женское тело и сдавил его. Он вжимал ее и себя друг в друга, потеряв контроль над своими действиями, она пискнула от боли.

— Прости... Прости, моя радость... Тебе больно?

— Нет. Ничего... Ты сильный.

— Я сейчас все могу. Все!..

— Илюша... Мой Илюша... Я не хочу с тобой расставаться. Но... прости меня, я будто обманываю Сашу. Это меня угнетает.

— Нет, Зина.

— Я соскучилась по тебе. Ты представь себе, я сказала, что мы могли давно быть вместе. Что же? я радуюсь Сашиной смерти?

— Нет, Зина. Это не так.

— Я чувствую себя изменницей. А если б он был жив, я бы тоже полюбила тебя? И стала бы, как все эти девки? Или сохранила бы верность ему, обманывала бы его и тебя и себя бы мучила?..

— Наверное, есть вещи, о которых лучше не думать, нужно довериться сердцу. Не надо философствовать, мой милый профессор.

— Подожди, родной. Я не могу все взять и забыть. Вот смотри. Если женщина любит одного человека, а о другом и не думает, то она его любит до смерти. До своей смерти. Если он уедет на три года или погибнет, она будет одна и будет все равно любить его. А если она может полюбить другого, значит, она своего мужа не любила?

— Но муж умер. Его не стало. Его нет.

— Так что ж она потом возьмет и второй раз полюбит? И третий, и четвертый? Ты так можешь?

— Я так тебя первую и последнюю полюбил.

— Вот видишь.

— Ты меня запутала.

— Разве может человек любить один раз, потом второй раз, потом третий раз?

— Не знаю. Я слышал, может.

— Это — нечисто. Если я умру, ты еще кого-нибудь полюбишь?

Он привстал и посмотрел на нее внимательно. Он помнил в этот момент, как умирал Александр Корин, ему стоило большого труда не думать о нем и удержаться, чтобы не сказать Зине. Он медленно и осторожно притянул ее к себе и поцеловал в губы, и она ответила ему поцелуем.

— Все будет хорошо, — сказал Илья.

— Что еще Женя скажет.

— Он мудрый мужик, я сам с ним поговорю.

— Может быть, лучше мне?

— Решим, как лучше.

Они одновременно потянулись один к другому.

— А есть мы сегодня будем? — спросила Зинаида. — Мы помрем с голоду.

— Ты хочешь есть?

— Я, как ты.

— Я хочу тебя.

Только когда за окном снова сделались сумерки, Зинаида, накинув халат, вышла на террасу и разогрела на керосинке ужин. Илья, полуодетый, перешел к столу, и они поели, впервые в новом году. В этот день они не выходили из дома и даже не умывались. Вечером они затопили печку и сидели возле нее. Они шутили, что первый день нового года провели в постели.

— Как будто нам по восемнадцать лет, — с смущенной улыбкой сказала Зинаида.

— А разве не так?.. Для меня сегодня не было ни войны, ни инвалидности... ни гибели... отца... Я себя чувствую молодым. Я счастлив, это и есть молодость.

Илья обнял Зинаиду за плечи, она прислонилась к нему, они весь вечер сидели у печки и смотрели на огонь. Они не строили планов, разговор их был немногословный, слова ложились усталые и счастливые, иногда Зинаида поднимала руку и проводила по лицу любимого или губами прикасалась к его руке, Илья иногда менял позу, чтобы снять оцепенение и привычку и возобновить активность тех неведомых токов, или флюидов притяжения и неги, которые, будто в далекие годы юности, перебегали между ними в местах соприкосновения. Ему казалось, это всё, вершина, ничего он больше не хочет, ничего не нужно ему, он добрел до цели, нашел то, к чему стремился всю жизнь, к чему стремится каждый человек, желающий счастья, жаждущий глотка воды в пустыне, тепла и уюта в завьюженном поле. Он нашел свое счастье навек, оно было тем прочнее, чем тверже он видел, что и Зинаида счастлива не менее его.

Глава тридцать четвертая

Третьего января они ждали приезда Любы и Жени. Зинаида ушла утром на работу. Илья вскоре после ее ухода запер дверь и пошел навестить Игната.

— Я женился, — сказал Илья. — На Зине Кориной. Принимаю поздравления.

— На какой Зине? — спросила Раиса.

— Через дорогу... Женя...

— Ах, вон что. Она вполне подходящая женщина... — Старик невесело посмотрел на Илью. — Но...

— У нее двое детей, — сказала Раиса, и в этих ее словах не было энтузиазма.

— Но, действительно, двое детей... Давно?

Илья растерялся. Он сказал с смущением:

— Как вам сказать... Давно...

— Почему, мой дорогой, ты мне не рассказал?

— В прошлом году, — сказал Илья. — Три дня тому назад. Я не выходил на улицу.

— Понятно. — Старик усмехнулся. — Она симпатичная.

— Вы расписались? — спросила Раиса.

— Очень симпатичная женщина. Погляди, старуха, на этого скромника. На хромой козе судьбу обскакал. Молодец!.. Такая женщина... Намного она моложе тебя?

— На восемь лет.

— Святоша!.. Я тебе завидую. Я бы и сам еще...

— Э!.. Э-э!.. Постыдись, старый, — сказала Раиса.

— Ты с ее мужем был знаком?

— Его убило на моих глазах.

— Хороший был человек?

— Мы были друзья.

— Ну, что ж, — сказала Раиса.

— Когда свадьба? — спросил Игнат.

«Возможно, их обидело, что они ничего не знали, подумал Илья. Но я сам ничего не знал еще четыре дня назад».

Он увидел оживление на их лицах.

«Неловко получилось, надо как-то объяснить». Он приободрился; в первые минуты ему показалось обидным нежелание Хмарунов разделить его радость.

— Ее мать еще ничего на знает. Ее нет сейчас. И детей нет... Вернутся — тогда решим.

— Ты счастлив?

— Я себя чувствую не в своей тарелке, чем-то вроде нахлебника. Нужно искать работу.

— Но — счастлив?

— Чего ты привязался к нему? Как банный лист. Вот бывает у него, будто что войдет в него и зацепится — повторяет одно и то же. Привычка нехорошая!..

— Ох, сердитая ты сегодня, — сказал Игнат.

— Видишь, у него на лице написано. Чего зря спрашивать... Это важней всего, — сказала Раиса Илье. — Я тебе желаю, чтобы на этом кончились все твои беды, чтобы в новой твоей семье были здоровье и удача. Чтобы вы были счастливы. Это главное. Раз уж все решено всерьез, и дети, и все остальное — это мелочи. Пусть и это будет в радость. А неприятности чтобы окончательно прекратились и чтобы с этой минуты ты о них забыл. От всей души желаю тебе.

— Спасибо. — «Все налаживается. Они простили меня», с облегчением подумал Илья.

Вечером, когда Зинаида вернулась домой, она нашла Илью на террасе. Он устроил верстак, притащил из сарая доски. Кое-какие инструменты оказались у Зинаиды. Рубанок и ножовку он одолжил у Игната. Он начал обшивать террасу изнутри. У забора лежала замерзшая куча шлака, Илья хотел вместе с Женей расковырять ее и сделать засыпку стен и потолка. Он надеялся, живая работа сблизит его с сыном Зинаиды. Отношения с Милочкой не беспокоили его.

Он вошел вместе с Зинаидой в дом и принял у нее пальто.

— Люба не приезжала?

— Нет... Замерзла? — Она положила ему руки на лицо, и он придавил их своими руками. — Как ты пахнешь!..

— Старыми книгами.

— Нет. — Он зажмурил глаза. — Это ты.

— Я тебя простужу.

— Я тебя согрею.

— Я соскучилась по тебе... Я постоянно думаю о тебе.

— Я был у Хмарунов почти весь день. Может быть, она приезжала.

— Э, нет. Если б Люба приезжала, она бы так не уехала.

— Они еще могут появиться?

— А как же я?

— Пусть.— Неловко.

— Нет. Пусть.

— Ты весь пахнешь досками и стружкой.

— Это теперь надолго. Недели на две.

Новизна ощущений удивляла ее. Ей хотелось во всем уступать ему. Идя с работы, она нетерпеливо и радостно стремилась домой. Счастливым светом и покоем полон был ее внутренний мир.

— Какое счастье, Илюша... Мне даже страшно.

Любовь Сергеевна не приехала в этот день.

Пока продолжались школьные каникулы, Илья и Зинаида жили вдвоем. Зинаида уходила утром на работу. Илья оставался и ждал ее возвращения. Он целый день проводил в одиночестве, его никуда не тянуло из дома. Было странное ощущение — оставаться хозяином в чужом доме, который делался постепенно привычным и своим.

Ловкая работа веселила его. Он делал полки и шкафчики по стенам, вдоль глухой стены делал раздвигаемый стеллаж, на террасе освобождался пол, и она становилась просторнее. Он легко и беззаботно трудился. Беспокойное и ненужное отодвинулось от него.

Глава тридцать пятая

Илья доехал на седьмом трамвае до Ярославского шоссе и здесь, в районе Студенческих улиц, начал расспрашивать встречных прохожих, как дойти до автобазы, номер которой был записан у него на бумажке.

Противный ветер тянул и тянул вдоль улицы, отражаясь от сплошной стены домов. Колючие крупицы снега попали Илье за воротник. Ветер задувал в отворот пальто, доставая до тела; он продувал насквозь брючину на правой ноге — культя онемела, и нытье от нее передалось вверх по ноге до самой груди, протез, казалось, с хрустом надавливает на культю.

Илья шел, ссутулясь. Он остановился и поднял воротник пальто. Пальцы на руке тоже онемели, он переложил трость в другую руку. Сугробы снега заставляли идти его, словно по морям, по волнам, узко протоптанная тропинка петляла влево и вправо среди заносов, ветер срывал с сугробов и бросал ему в лицо горстями снег, снег таял на лице, и только на бровях он заледеневал в виде маленьких, прозрачных стеклышек. Илья снял перчатку и вытер мокрые капли снега с лица.

Все силы и все внимание уходили у него на борьбу с непогодой и нелегкой дорогой. Он хотел додумать до конца мысль, начатую в трамвае, но мысль обрывалась ветром и холодом, а потом продолжалась с неожиданного места, рывком выныривала на новом месте и снова пропадала. Холод заковал его прочной бронею, и мозги его тоже словно бы продувались ветром. Порывы ветра возникали без какой-либо закономерности, и мысль его не могла приспособиться к их неявному ритму. Он снова и снова ловил ее за хвост, а она опять пропадала. — Как поймать птичку? — Насыпь ей соли на хвост. — Так а как? Она улетит. Надо ее сперва поймать. — Без соли не поймаешь. Сначала насыпь соли на хвост.

Чертовщина! подумал он. Какая лезет чертовщина. Это мама так шутила с ним в детстве. Он верил и не верил ее словам. Совет был полной бессмыслицей, он это понимал; но говорила мама. Здесь была тайна, скрытая от него. Он тогда еще не знал, что такое шутка. «А сейчас я знаю?.. Может, вся жизнь — шутка?» — Насыпь ей соли на хвост — так вот с детства сохраненное чувство всплывает от одного слова.

Недоверие, тайна, надежда... Зыбкость и прочность, падение и опора — вот такое чувство.

Любопытство, тяга к раскрытию тайны, нетерпение — это еще один оттенок того чувства.

Моя надежда — Зинаида. Моя опора — Зинаида. Тяга моя — к Зинаиде. Жизнь свою отдам за Зинаиду, она и есть моя жизнь.

А я уж думал, ничего у меня больше до конца не будет.

Но был проклятый вопрос. Был вопрос о деньгах. Деньги, будь они прокляты!.. Работа...

Дети Зинаиды спокойно отнеслись к известию о замужестве мамы.

Да, спокойно. Спокойно.

В доме было радостно: появился мужчина. А мужчина-то был иждивенец, и толку мало, что это терзало его.

«Ох, как это противно!.. Но ничего, ничего... Дуй, ветер! Свисти, ветер! Сыпь, снег!.. У меня есть Зинаида! Зина...» Они вдвоем смущались больше остальных. Волновалась и бабушка. А дети внимания не обратили на них с Зинаидой в тот вечер, когда они впервые при них ложились вместе в кровать, дети просто так и знали, что если муж и жена, они должны спать вместе, на одной кровати, правда, Илья и Зинаида дождались, чтобы Женя и Милочка уснули; но постели готовились еще раньше вечером. Утром Милочка обследовала его отстегнутый протез.

— Ты пойдешь со мной в воскресенье на утренник в кино? — спросила она.

— Пойду, — сказал Илья.

— Женька ходит сам, а меня с собой не берет. А мама занята. А бубушка не ходит. А у Веры Степановой папа всегда с ней ходит на утренник.

— Решенное дело, — сказал Илья. — Будет воскресенье, и пойдем. — Он подумал: «Хорошо, что мы были с нею вдвоем». Он поздней поговорил с Зинаидой и бабушкой и попросил, чтобы они не запрещали Людмиле говорить ему ты. И ничего не советовали Жене, пусть делает, как решит сам. Женя после каникул был занят изготовлением гектографа.

Илья вошел в ворота автобазы и, по указанию вахтера пересекши двор, отыскал в глубине одноэтажное невзрачное снаружи зданьице. Он отряхнул в тамбуре снег с себя и с облегчением отворил дверь в теплую комнату.

— Обождите, — сказала ему секретарша. — Я доложу начальнику.

И здесь, как у людей, подумал он. Как по-настоящему.

Он расстегнул пуговицы на пальто и сел ждать, вбирая тепло. Закрытая дверь внушала ему тревогу. На столе секретарши звонили сразу два телефона. Женщина за другим столом не обращала на них внимания. Она вытирала сопли маленькому мальчику и разговаривала с ним строгим голосом. Мужчина заглянул из коридора и снова прикрыл дверь, не войдя в приемную. Илья обводил помещение глазами. Институтские коридоры и классы вспомнились ему. Он так и думал увидеть нечто, на порядок, на два порядка более примитивное, менее... академическое, чем в вузе. Затертые обои с цветочками. Четыре недоломанных стула; на одном он сидел, поскрипывая от одного только вдоха-выдоха. Он попробовал сесть спокойно, не скрипя. Ничего не получилось. Стул под ним самопроизвольно шевелился и издавал скрип. Скрруп-шуруп, скрруп-шрруп... Но на стене перед ним висел портрет Сталина. Илья повернул голову и поднял глаза: на стене, к которой он сидел спиной, висел портрет Карла Маркса.

— Войдите. — Секретарша оставила открытой дверь.

Он вошел в кабинет начальника.

Это была комната совсем иного сорта, довольно большая и хорошо отремонтированная. Главной ее достопримечательностью, помимо самого начальника, был стол начальника в форме буквы Т. Длинный стол для заседаний стоял вдоль комнаты, он был покрыт зеленым дорогим сукном, с каждой его стороны были приставлены по шесть стульев с высокими спинками, обитыми черной кожей; поперек него в дальнем конце комнаты стоял непосредственно стол начальника, внушительное, очень дорогое по виду сооружение, и за ним, спиной к окну, в кожаном черном кресле сидел сам начальник. На столе у него, под правую руку, находился телефонный селектор со множеством рычажков, с диском и с тремя телефонными трубками — одна трубка лежала на рычаге слева, другая лежала справа, третья наверху. Начальник с нескрываемым удовольствием нажимал на рычаги, хватал то одну, то другую трубку, кричал в них указания, задавал вопросы, крутил диск, соединял кого-то с кем-то и сам участвовал в беседе. Какой-то из телефонов успевал зазвонить, начальник хватал трубку, ошибался, пустив черта, кидал ее на рычаг и, схватив другую, третью, отвечал в нее резко, бодро. Одна трубка была у него в руке, другую он прижимал ухом к плечу и этою же рукой жал на кнопку звонка, вызывая секретаршу, она входила, он бросал ей два слова, потом говорил в трубку, что это он не ему говорил. Он был в потоке дел, весь в делах, он был чудовищно занят. Такого Илья у себя в институте не видел.

Он с первого взгляда отметил, что Зинаида и Матвей слеплены природой из одного теста. Было много общего во внешности брата и сестры. Но только для Матвея природа применила искаженную матрицу. Где у Зины была нежная красота, у него была диспропорция, его лицо производило странное впечатление незавершенности, безликости, отсутствия собственной характеристики. Это было типовое лицо службиста.

— Садись, — сказал он Илье. — Слушай, ты мне давай чтобы к четверти пятого ты был здесь!.. Понял!.. Никаких!.. никаких кузовов!.. Я сказал, никаких... Понял!.. После... потом покрасишься! Потом покрасишься, понял?.. Когда хочешь!.. Ты член партии?

— А что, собственно, у тебя вышло в твоем вузе? Ты кем был? — Он быстро посмотрел на Илью сквозь заплывшие веки и опустил взгляд на диск, набирая нужный номер. — В вузе был давно? Я говорю, долго там работал?.. А близкие там у тебя... связи остались? Крепкие связи. — Он закончил набирать номер и совсем отрешился от Ильи. — О, Сергей Иваныч, привет!.. Трутнев тебя... Да я тоже сто раз на дню... Как жив?.. Отлично! Рад!.. Рад за тебя!.. Обязательно надо, есть много, о чем... А сейчас у меня к тебе один... Сделаю. Для тебя, Сергей Иваныч, в первую очередь... У меня к тебе один вопрос. Ты там с избирателями дока, много раз встречался, а я... Да. Да... Спасибо... Уговорили попредставительствовать. Через два дня у меня встреча... Да, с моими. С моими... Ну, конечно. А я ни лыком, ни... Да... Да... Ну, спасибо, Сергей Иваныч. Выручил. Я подошлю человека за бумажкой. Я тебе потом ее верну... Не... Ну, отлично. Спасибо! Спасибо! Будь!.. В любое время... Будь! — Он бросил трубку на рычаг и откинулся в кресле. Он посмотрел на Илью. — Завал работы, — доверительно сказал он Илье. Голос у него был с солидной хрипотцой.

Илья сидел внешне спокойный и неколебимый, чуждый суетливой болтливости, и думал о том, как отвратителен ему Матвей. Он вспомнил, с какой гордостью говорили о Матвее бабушка София и Зинаида, и он с презрением перечеркнул воспоминание. Быть просителем у этого чинуши, у этого ходульного убожества, сознавать, что ты проситель, зависимый и жалкий, вот какая ему выпала участь. Незавидная и противная, тошнотворная участь. Он раскусил его. Он его понял насквозь, словно он изучал его долгие годы.

Но он не дал этим настроениям в себе жить более секунды, он забыл о них. Они промелькнули между прочим и исчезли.

Он пришел сюда с определенной целью, и эта цель владела им. Цель эта привела его сюда, посадила на этот стул, она была главным фактом, который заслонил от Ильи все другие факты, его собственные желания и нежелания. Она диктовала ему его поведение.

Одни лишь покрасневшие кончики ушей могли выдать его волнение. Глаза его ничего не выражали, лицо его было спокойным и твердокаменным, спокойные руки недвижно лежали одна на другой на зеленом сукне, покрывающем длинный стол.

Но весь целиком внутренний Илья восстал против поведения Ильи. Он ощетинился. Выпустил колючки, и колючки вонзились ему в грудь и в сердце больнее, чем боль оттаявшей в помещении культи. Культя ныла. Илья подумал сделать движение, чтобы опустить руку к ноге и сквозь брючину поправить протез и помассировать обрубок ноги. Но он не пошевелился, рука его осталась на месте. Он наморщил лоб, когда ноющая волна захватила какой-то нерв, и нерв этот поддернул Илью до самого паха. Но он не пошевелился. А когда резкая боль, похожая на щекотку, выровнялась, он разгладил гримасу на лице, и Матвей мог ничего не заметить, что произошло внутри у Ильи.

Матвей в это время думал и не знал, что ему делать с этим новым родственником. Этот честный и совестливый, малоразговорчивый простак, который не обманет и не подведет, Матвей знал, именно по своей совестливости мог наделать кучу неприятностей. Он хорошо знал, как надо бояться честных простаков, они были хуже проходимцев, и особенно ему сейчас не хватало еще на шею взрослого младенца с его честностью, совестью и всеми дурацкими слюнями на губах. Он уже твердо знал, что никакого дела с Ильей не сделаешь. Он потерял всякий интерес к Илье, тот ничем не мог быть ему полезен. «Где она его только откопала?» подумал он о Зинаиде, и заодно уж с неудовольствием подумал о матери, она по телефону договорилась с ним об Илье. Он вспомнил, мать радовалась предстоящей свадьбе. «Чему радуется?.. Надо сказать Светлане, чтобы подыскала там какой-то подарок...» Он держал в руке телефонную трубку, лицом наклонился к бумажке на столе, делая занятый вид, и Илья совершенно не интересовал его.

Илья минут пятнадцать сидел в кабинете у Матвея. Он сидел и слушал его разговоры по телефону и наблюдал короткие и быстрые разговоры с посетителями, с секретаршей. Он обмяк в тепле. Он почти забыл о том, что Матвей неприятен ему, он ждал от него решения судьбы своей, помощи; но настроение у него было гнусное. Губы его через силу разомкнулись, с трудом пошевелился язык.

— Я бы мог, наверное, быть бухгалтером... Учетчиком... Если у вас есть место.

— Ну, ладно, — сказал Матвей. — Вот я тебе здесь написал адрес. Возьми, поезжай туда... Это контора строительная, он, — он ткнул пальцем в бумажку, — меня знает. Мы работаем вместе. Скажешь — от меня. Объясни ему все. И держись бодрее. Желаю удачи. Всё!.. Зиночке и матери привет передавай. — Он вдруг поднял глаза на Илью, Илья увидел в них теплое выражение, почти смущение. — Ты их сегодня увидишь?

— Э-э... естественно.

— Естественно!.. — то ли с неудовольствием, то ли с насмешкой повторил Матвей. — Зина — золото-баба!.. Ну, будь. — Он, не вставая, протянул Илье короткую ручку через стол.

И больше он не смотрел на Илью.

Глава тридцать шестая

В строительной конторе оказался все такой же упитанный и приземистый человечек, он повертел бумажку в руке, с недоверием рассмотрел ее и Илью; казалось, он и Илью хочет повернуть в разные стороны и обсмотреть со всех сторон, чтоб увидеть, что у него там скрыто. Но Илью он вертеть не стал, опустился за свой конторский обшарпанный столик и буркнул, глядя в сторону:

— Какая специальность? — Он был тоже начальник, как Матвей, но весь он и всё у него в конторе было более тусклое, чем у Матвея, более низкого сорта, не чувствовалось здесь горения и бодрости. И помещение было пустое, мрачное, ничуть не похожее на кабинет Матвея. И он, хозяин помещения, был надутый и угрюмый бирюк, погруженный в себя. Даже в приемной перед кабинетом Матвея было уютнее, там, по крайней мере, было светло и тепло, а тут, в конторе, дуло от разбитого окна, начальник сидел за столом в пальто и шапке, дверь открывалась сразу на двор, и горластые люди, занеся с собою холод и снег, ворвались в контору и, словно все они вместе с начальником были туги на ухо, грубо принялись кричать на него, а он с недовольным лицом буркал тихо и коротко почти неразличимые слова и глядел в сторону. Он отводил глаза, не смотрел на людей и у него был такой вид, словно он сидит к ним боком на краешке стула и нетерпеливо ожидает подходящего случая или сигнала, чтобы вскочить и броситься бежать отсюда.

«Вот так учреждение... Времянка. Или самая завалящая шарага на свете», подумал Илья, не увидев ни одного портрета на замызганных стенах.

— Я экономист, — сказал он, заметив, что начальника оставили на минуту в покое.

— У нас здесь стройка, — недовольно сказал начальник. — Кирпич. Цемент... Дранка.

— Может, я в нормировщики сгожусь?

— Нормировщик у нас есть.

— А учетчик какой-нибудь?

— Учетчиком я могу девчонку поставить.

— А чем я от нее отличаюсь? — грустно сказал Илья и, подняв трость, с глухим стуком прикоснулся два раза к протезу.

— Фронт? — спросил начальник, меняя выражение и поворачиваясь лицом к Илье.

— В начале? В конце?

— В сорок втором.

— М-да. — Появившаяся было обмяклость на его лице снова сменилась сухим недовольством, видимо, это было обычное для него состояние. — У вас диплома нет?

— Без ноги по лесам не полазишь. — Он размышлял. — Меня не интересует, где и почему вы работали раньше. Это ваше дело. Вы здешнюю публику видели?.. Пальца в рот им не кладите. Лучше свою биографию держите про себя. Так лучше.

— Я так и сделаю.

— А куда вас применить, я не знаю. Просто не знаю.

«Меня применить... Не знаю».

— Ну, нет так нет, — сказал Илья, поднимаясь и по-красиковски жестко сжимая губы. — На нет суда нет.

Спасибо, что говорил по-человечески, подумалось ему. Сегодня и этот товар редкость. В такой обстановочке — тем больше чести ему.

— Зайдите денька через два. Подумаем.

— До свиданья, — сказал Илья. Начальник уже не слушал и не замечал его, новые горластые люди, занеся с собою холод, вошли в контору. Воздух наполнился громкими и грубыми словами. Начальник опасливо и недовольно боком поглядывал мимо людей и отвечал им сдержанно и невнятно.

Илья вышел наружу.

Что это такое? подумал он. Что это за дела такие?

Он вспомнил, как Красиков с его наружностью матерого зверя, скрипуче и сухо выговаривая слова, сказал одному из фомичевских шестерок:

— Вы питаетесь кулуарными отбросами. — И тот отшатнулся с отвислой челюстью. Это было еще в тот период, когда они готовились к борьбе.

Ах, Иван. Иван. Какая нелепая смерть!.. Если б не водка, светлая могла быть голова!..

Может быть, послушать Игната и сделаться столяром?.. Я смогу. Ну, не вышло из меня вузовского работника. Ни кандидата, ни инженера. Не вышло... Не вешаться же!.. Нет, вешаться мы не будем... Запрятаться в раковину, как Игнат, зарабатывать на хлеб и жить в свое удовольствие... На хлеб я заработаю. На хлеб с маслом заработаю. И гори ты, все остальное — все эти начальники и конторы, и вузы!.. Зине это все равно. Безразлично ей будет, кандидат наук я или работяга. Она меня любит. Она моя. Моя. Моя Зина. Зина!..

Он вспомнил нежную и ласковую Зину, ее нежное и мягкое тело, это было радостно, это было счастье. Для этого стоило жить. Что вы понимаете, Артюшины и — как тебя? — Трутневы?.. Карьера!.. Рваться!.. Еще рваться!..

Нет, вешаться мы не собираемся, не дождетесь!

Он спускался на эскалаторе в метро, и женщина рядом с ним отодвинулась от него, посмотрев удивленно и настороженно. Еще несколько человек оглянулись на него.

Я, кажется, говорил вслух, подумал он, впервые оглядываясь вокруг себя. Он усмехнулся внутри. Он подумал: «Надо взять себя в руки, а то попаду в сумасшедший дом. Только этого не хватало в моей жизни. Этого и тюрьмы. Но лучше тюрьма».

Он вспомнил, как Зина, прижимаясь к нему и обнимая его, прошептала ему на ухо горячим шепотом, губами залезая в ухо, так что он с трудом разбирал грохочущие слова:

— Хочу, чтобы у нас с тобой был ребенок... Хочу ребенка от тебя... но не имею права...

Это была радостная боль. Это была боль, и одновременно это было счастье.

— Сейчас не имеем права... Позже... А?.. Илюша... А?.. Как ты скажешь?..

Он ей доверял полностью. Она была откровенна с ним до самого невозможного предела. Она открывала ему все, о чем думала, доверяя ему выбор окончательного решения. Она верила ему и знала, что он верит ей. Это было их главное богатство.

Она знала, как он мечтает о своем ребенке, и вот она сказала ему свою мысль прямо и открыто. Зина — это было его богатство. Он был достаточно в возрасте и достаточно много думал обо всей жизни, о всех ее сторонах, чтобы знать о себе, что для него не может быть любви без откровенности и тем более без искренности. Если бы в такой женщине, как Зина, не было ни чуткости, ни тактичности, ничего другого, кроме прямоты и откровенности, он бы ценил ее и любил ее за одни эти качества.

Если б не эти проклятые деньги! подумал он. Деньги... Работа...

— Илюша, что мое, то твое. У нас все наше... Бери и трать, и не думай. Как же ты без денег? Ты — мужчина. Бери...

«Золото мое... Легко сказать, бери. Не могу я быть иждивенцем!.. Вот именно, я — мужчина, я должен вас всех опекать и кормить. Я должен вкалывать и кормить вас... Вот такой я уродился. Моей душе невмоготу, чтобы было наоборот...»

А оно сейчас было именно наоборот, и он страдал от этого. Его дыхание было запертое, и сердце стучало невесело, и на душе не было подъема. Не было того состояния чувства, которому следовало быть от огромного счастья, подаренного ему судьбой. Он не докучал своими переживаниями никому вокруг себя, он был спокоен и уравновешен, но за этим спокойствием собственная его душа корчилась на дыбе. Зина угадывала его настроение. Она говорила ему, что он главный, что он хозяин. Она настраивала таким образом детей. Не надо ни от чего переживать, говорила она, мало ли чего не случается в жизни. Все наладится. Все будет хорошо. От ласковых слов ее у него кружилась голова, с самой далекой молодости не повторялось у него это забытое ощущение. У меня есть ты, а у тебя — я, говорила она, остальное приложится. Остальное — мелочи, родной. Она переживала за Илью, и он знал это и от этого страдал тоже.

Он ночевал в эту ночь на своей квартире на Спартаковской. Сестры дома не было, когда он пришел, она вернулась поздно. Она налаживала личную жизнь. Он посидел вечер с матерью. Полистал книги. За два месяца нового года он третий раз заезжал сюда и первый раз остался ночевать. Он решил, что расскажет обо всем Зине завтра. Он знал, что она волнуется и ждет его, но не было сил у него ехать в Черкизово.

Не осталось у него сил на то, чтобы, рассказывая Зине, вторично в этот день совершить унизительное и безрезультатное хождение по конторам.

Он хотел, чтобы немного отстоялось у него на душе и забылось. Он не хотел утешения. И сочувствия он тоже не хотел в этот вечер, он леденел от одной мысли, что ему могут сочувствовать — это означало бы слишком большое напряжение для него.

У меня, подумал он, кость широкая. Крестьянская кость. Но и ее прочность не беспредельна. Но — прорвемся!.. Я мужицкой закваски.

Прорвемся, думал он, засыпая. Будет покой... и будет прочная основа. Зина у тебя есть. Помни об этом. Помни крепко... Как она говорит? Остальное — мелочи, приложится. Надо взять себя в руки и так и думать: мелочи... Родная Зина...

Он заснул в первом часу ночи. Его разбудил громкий стук в дверь. Он удивился, как быстро пролетела ночь, спросонья ему показалось, что он только что уснул, или, в крайнем случае, еще только самое раннее утро.

Он приподнял голову с подушки. В дверь стучали, не переставая, настойчиво. Мать прошла от своей кровати и в темноте наскочила на стул.

— Который час? — спросил Илья.

— Какого беса несет, на ночь глядя? — Она дошла до дверей и стала возиться с замком. — Сейчас!.. Сейчас!.. Пожар, что ли?.. Кто тм?.. Сейчас свет зажгу... Кто тм?.. — В дверь стучали. Замок не открывался. Дрожащие руки не слушались ее. — Ой, Илья, что-то случилось...

— Пусти, мать. — Он стоял в трусах, на одной ноге, опираясь на трость. — Включи свет. Я открою.

Раньше чем мать успела повернуть выключатель, Илья укротил замок, и дверь тут же рывком отворилась, так что он едва успел отпустить ручку, чтобы не вылететь в залу вслед за ней, он схватился рукою за дверной косяк, свет из залы ослепил его, он все же разглядел почти закрытыми глазами нескольких мужчин в штатском, в темных костюмах, впереди стояла Татьяна Ивановна, а за их спинами виднелась тупая физиономия Виктора Самохина с свинячьими глазками.

Один из штатских, упругий и мускулистый, оттолкнув Илью, вошел в комнату, Илья прокрутился на ноге и, чтобы не упасть, присел, цепляясь рукою за стену. Другой остановился над Валентиной, светя фонариком, скинул с нее одеяло. В это время первый пощупал и отбросил подушку и в одно мгновение перекопал постель Ильи.

— Оружие есть?

— Ой, что это вы? — сказала Валентина.

— Караул... — прошептала мать.

— Понятые, входите сюда. Смелее. — Третий штатский с самой первой секунды остановился над Ильей и наблюдал за ним, не отводя от него глаз. Илья поднялся и сделал попытку отпрыгнуть к середине комнаты. — Куда!..

— Дайте одеться, — сказал Илья и не узнал своего голоса. — Одеться... И протез пристегнуть...

— Стой, где стоишь!.. Сколько времени тебя ловили, теперь не скроешься. Это ж надо — инвалид, а против Советской власти лихо закрутил. У-у, враг народа!.. Я тебе покажу, как портить нам всю нашу отчетность!.. Нашу работу, — поправился он.

Мать всхлипывала, сидя на стуле. Татьяна Ивановна набросила ей на плечи платок и наклонилась, чтобы что-то сказать, но под взглядом второго штатского, который обыскивал Валентину, как от удара, отпрянула и быстро отошла в сторону. Мать дрожала нервной дрожью; два или три раза было слышно, как клацают у нее зубы.