Я очень боялась темноты и боялась потеряться. В четырёхлетнем возрасте часто дети кричат, когда их мамы подходят к водителю за сдачей. Срабатывает страх потеряться, потерять родителей. Мне как-то удалось потеряться в Киеве, когда меня взяли, чтобы я увидела свои рисунки, попавшие в музей на выставку детского творчества. Я была самой младшей в группе и не успевала топать за быстрыми старшеклассниками. Потерявшись в первый же день, я рыдала, не сходя с места и причитая: «Мама сказала, чтоб я стояла на том же самом месте и тогда меня отыщут…» Меня действительно нашли через час, когда уже стемнело, и педагог, взяв меня за руку, уже не отпускал, вероятно сожалея, что согласился взять в поездку семилетнюю призёршу. Меня наградили грамотой, рисунок был напечатан в книге «Творчество юных» и это как-то скрасило мои печали и обиды… Но темнота преследовала меня, пугая движущимися тенями и шорохами. Один раз в неделю я должна была в полной темноте на ощупь продвигаться к своей маленькой кроватке и… засыпать без света. Это не была пытка за плохое поведение. Нет. Совсем наоборот. К этому, наверно, надо было давно привыкнуть. Так проходил шаббат в нашем еврейском доме. Взрослые пели, танцевали при свечах, прихлопывая в такт ладонями, кушали всякие вкусности, а меня отправляли спать в детскую комнату, где не было света.

Я любила время, когда только начинали готовиться к встрече субботы. Зажигались все лампочки у люстры, занавешивались окна тёмными шторами, так как наши окна выходили на остановку троллейбуса на главной улице города. А в пятидесятые годы опасно было быть евреем, да ещё соблюдающим шаббат. Мама накрывала стол белоснежной скатертью, а я бегала к бабушке в кухню, чтоб до наступления субботы нанюхаться вкусными ароматами приготовленных бабушкой и мамой блюд. В углу стола лежали вылепленные мной из теста фигурки, которые бабушка запекала вместе с очень вкусным штруделем…

Сейчас я в Израиле. Знакомые пригласили нас к себе на несколько дней. Мы проводим с ними шаббат. Атмосфера праздника. К ним приехали дети с внуками, но детей не отправляют спать в тёмные комнаты. Электричество само зажигается и гаснет, управляемое невидимыми часами… Нас приглашают в новую синагогу.

В синагоге много людей. Женщины в удивительно элегантных шляпках смотрят с верхнего этажа на своих мужей, тихо разговаривают между собой, никто не делает замечаний бегающей малышне. Ещё не началась молитва. Я разглядываю празднично оформленную синагогу и вдруг… болевой спазм в сердце. Я вижу над арон а-кодеш, – шкафом, где хранятся свитки Торы, нарисованные две руки с раскрытыми особым образом пальцами… Таким жестом дедушка благословлял меня, а потом складывал мои ручонки точно так же, накладывая их на свой лоб и шепча мне тихо-тихо: «Почему ты не мальчик, радость моя? Голдэнэр коп!» Дело в том, что я была первой девочкой в роду. Чтобы сделать дедуле приятное я надевала на голову подаренную им ермолку и говорила о себе в мужском роде: «Деда! Я уже поел и пошёл гулять». Глаза деда наполнялись слезами и он уговаривал моих родителей родить ему внука. Мы с ним написали моей маме заявку: я – на сестру, а дед – на внука. Мама родила близнецов, угодив мне и деду… Так что же обозначает этот до боли знакомый жест рук?

Когда мы пришли из синагоги я попросила перевести на иврит мой вопрос о жесте рук и узнала, что это знак благословения когенов… Значит мой дед был коген? Да один из наших родственников носил фамилию Коган… Но принадлежность к коганим переходит из поколения в поколение по мужской линии. Когда я выходила замуж, то не знала относится ли мой муж к когенам, левитам или исрээлим… Вот почему дед так хотел внука…

… Мы сидим за красиво убранным столом. Каких блюд здесь только нет? А фрукты такие, что мы даже не знаем всех названий. Хозяин произносит благословение на вино и на хлеб, а мне слышатся интонации дедушкиного голоса, так он пел: «Бору-у-ух ато-о-о-о адойно-о-о-ой…» Хозяин из Марокко, а дед жил на Украине… Разбросало евреев по всей земле…

… Белая много раз стиранная скатерть. Вся еда, что есть в доме – на столе. Горячая картошка « в мундире» - кожуре. Селёдка с луком. Две булки, накрытые салфеткой. Казан с варёной рыбой, лежащей на кружочках варёной свёклы,

лука и моркови… Бутылка домашнего вина… Что-то ещё. Пришли родственники и несколько чужих мужчин. Все ждали папиного младшего брата. Тогда я не знала, что мужчин должно быть не меньше десяти. Все ждали десятого. Я предложила посчитать младшего братишку, который только родился и меня, все улыбнулись, но ждали дедушкиного младшего сына. Он прибегал за несколько минут до наступления субботы и бабушка укоризненно качала головой. «Готэню! Опять ты был у своей гои, я ведь тебя насквозь вижу!». «Насквозь?! Значит, маманя, вы видите за мной наш старый шкаф», – отшучивался дядя, – «Вы, маманя, не правы. Папа у неё, к вашему сведению, еврей. Мама – украинка. Значит, моя девушка наполовину еврейка». «Наполовину не бывает. Или еврейка, или – нет!», – дедушка недовольно стучал вилкой по серебряному бокалу и… начиналось таинство. Бабушка поправляла свой белоснежный платок, завязанный на голове так, что торчали её всё обо всём слышащие розовые ушки, зажигала свечи и, прикрыв глаза руками, начинала покачиваясь молиться. Я не понимала зачем она закрывает глаза, когда свечка так волшебно сияет. Мама говорила, что бабушка вспоминает, что ещё надо сделать до прихода невесты субботы. Но мне это было непонятно. Я не знала на каком языке мягким, чуть хриплым голосом поёт дед. Я только вслушивалась в незнакомые мне слова – «Бору-у-у-ух ато-о-о адойно-о-ой…»

Когда мы только приехали на Украину из Латвии, где служил отец, я попросила купить другое радио, так как не понимала украинский язык. Постепенно я выучила его. Но дед говорил на каком-то ином языке, не похожем на украинский. «Я понимаю идиш, но не говорю на нём, твой папа понимает и говорит на нём, а тебя будут отдавать замуж, а ты даже не поймёшь», – вздыхала моя мама, мурлыча песни, которые пел дед.

… «Вам положить артишоки?», – на иврите спрашивает хозяйка. А мне стыдно признаться, что я не знаю, что это такое и с чем их едят. «Если это не грибы, то – да. У меня аллергия на грибы». Я рассказываю на ломанном иврите историю, как мы попали на бар-мицву – совершеннолетие сына одного из новых знакомых моего мужа. Там все блюда были с грибами, или политы грибным соусом. Я только глотала слюнки, но мужественно не прикоснулась ни к одному блюду. И только в конце трапезы официантка принесла мне сладкий торт, торжественно объявив на иврите: «Грибов – нет!»… Меня опять засасывает воронка памяти.

…«Какой вкусный штрудель!», – хвалят бабушкино произведение гости. «Это ты вылепила такие смешные загогулины?»,– спрашивает папин брат, переворачивая выпеченного из теста козлёнка вверх ногами и отправляя его в рот. «Детям пора спать! Пятилетка! Марш в кровать!» Он берёт меня за руку и ведёт в детскую комнату, где нет света. Дядя знает, что я боюсь входить в тёмную комнату, но уговаривает, что там никого нет, так как все гости в столовой. Он вталкивает меня в комнату, а там со шкафа смотрит на меня круглая лысая голова с пылающим ртом. Я истошно воплю от страха. Мама забегает в комнату и включает свет. Она ругает папиного брата за то, что он , опустошив кислый арбуз, вырезал в нём глаза и зубастый рот, вставив горящую свечку внутрь. Бабушка ругает маму за то, что в шаббат зажгла электричество. Мама оправдывается: «Здоровье еврея – важнее всего. Ребёнок заикой может стать от таких дурацких шуток. Жениться собрался, а ума ещё нет!» Мама обнимает меня и ложится на диван рядом с моей кроватью. Я держу её руку и засыпаю. Неожиданно просыпаюсь, – мамы нет. В моей руке мамина кофта, хранящая родное тепло…

Свет и тень, свет знаний и невежество. В каждом из нас

есть то и это, только в разных пропорциях…

… Больше всех я любила деда. «Дед, ты опять курил? Тебе же нельзя. Бабушка сказала, что у тебя какая-то стена…». «Стенокардия? Да, ну её! Не волнуйся, шэйнэр пунем. Я и не курил вовсе». Я удивлена. «Деда! Если ты не курил, значит я курила? Кроме нас с тобой никого в доме нет. А мама говорила, что так накурено, хоть топор вешай. Я ведь ещё и спичку зажигать не умею. Значит это ты курил, а тебе здоровье беречь надо».

Только у деда одного после работы хватало времени на занятия со мной. По-русски я научилась читать сама в четыре года. Мама рассказала, что я всё время спрашивала, как читается одна или другая буква, а когда она зашла в комнату, то услыхала, как я читаю газету, составляя из знакомых букв слова. Дед как-то посадил меня на колени и написал на белом поле газеты букву алеф. Я легко срисовала её, получив от деда в награду поцелуй в лоб, а от мамы – гром и молнии. Мама испугалась, что я пойду в школу и начну там писать еврейские буквы вместо кириллицы, что может навлечь большие неприятности на всю семью, тем более, что не забыто дело врачей… Я не понимала какие дела у врачей. Через много лет я интуитивно узнала в изучаемой в ульпане букве алеф, ту – первую еврейскую букву с любовью написанную дедом на клочке газеты сорок лет назад… Как жаль, дед, – ты умер так давно. Знаешь ли ты, что уже сбылись для нас твои пророчества: «В будущем году в Иерусалиме»?

Дед жив, но в каком-то другом измерении. Когда мы похоронили моего отца, – на могиле деда расцвели жёлтые цветы. Когда умерла моя мать, в этот день на её могилу, распластав крылья, упала мёртвая птица.

Теперь в Израиле я провожу шаббаты без вас, но свет свечи напоминает мне моё детство и звучит хриплый голос деда: «Бору-у-ух ато-о-о адойно-о-ой!»