Мать и сын сидели рядом на кровати. Маленькая, старая женщина рыдала, обхватив в отчаянии голову руками и покачиваясь из стороны в сторону, время от времени глухо постанывала и тихо причитала:

– Ну за что, го…споди, мне такие наказа…ния!? – слова прерывались захлебывающимися всхлипами. – Как жить-то теперь? Боже!.. Когда же ты меня забе…решь к себе? Когда же покой мне наст…анет!?

Слезы женщины… Материнские слезы… Соленые маленькие капельки в своем безжалостном откровении выплескивают подчас такую огромную лавину накопившегося страдания, скорби и боли… И поток этот захлестывает находящегося рядом, сметает и подавляет все чувства и эмоции, заставляя забыть о собственных невзгодах.

Пожилой мужчина неуклюже гладил мать по плечу и мучительно слушал ее рыдания, не зная, чем ей помочь. Словами? Как они должны звучать, эти слова? «Мама, не плачь… Мама, не рви себе сердце… Мама, слезами горю не поможешь…» Подобное она уже слышала. И двадцать лет назад, когда умер отец – ее муж, и полгода назад, когда хоронили ее дочь – его родную сестру. Так неужели сейчас, когда сгорел ее дом, почти все вещи, когда сгорели в жадном пламени ее последние надежды на тихую и спокойную старость и тихую смерть в родной койке, эти заскорузлые фразы могут ей чем-то помочь и утешить?

Из старенького, висевшего боком на одном ржавом гвозде, хрипевшего порванным динамиком радио, называемого местными жителями «брехушкой», раздавался голос, нудно и монотонно вещающий: «… поэтому на очередном заседании Администрации нашего района вновь ставился вопрос о том, чтобы и впредь оказывать нашим ветеранам уважение и всяческую поддержку. Дорогие наши ветераны, обращайтесь к нам в любое время. Приемные дни в комитете…»

Мужчина поднялся с тяжелым вздохом, вышел в сени, зачерпнул железной, с облупившимися краями и черными отметинами отбившейся эмали, кружкой воды из ведра, вернулся в комнату, накапал валерьянки и протянул матери.

– Мама, выпей, пожалуйста… Пожалей сердечко...

Мать со стонами всхлипывала, глядя в никуда, растворенная в своем горе, никого и ничего не слыша.

– Мама… мама, выпей, – повторил он и присел рядом. Осторожно отнял от

редких, седых волос ее морщинистую, натруженную руку, вложил кружку, поднес к ее лицу. – Пей, пей… И полежи немного.

Женщина сделала несколько глотков, поморщилась, опустила руку с кружкой. Затем, будто бы очнувшись, судорожно поднесла ее снова к что-то щепчущим губам и допила оставшееся.

– Мама, приляг, пожалуйста. Давай я тебе помогу. Вот так… И славненько…

Отдохни немного… После все разговоры разговаривать будем.

Мать послушно и отрешенно легла. Он прикрыл ее стареньким одеяльцем, кем-то из соседей вырванным из прожорливой пасти огня вместе с другими немногими пожитками, и она лежала, свернувшись калачиком, отвернувшись к стене, вздрагивая и со всхлипами постанывая, похожая на маленькую, испуганную мышку в норке. Сын обошел кровать, протянул руку к радио – тот же голос, но уже с еле заметным надрывом, продолжал: «…и нами заготовлено множество поздравительных открыток для торжественного вручения нашим ветеранам. Так что, к празднику мы подходим…»

Говорилка чертова!!! Мужчина с силой и внезапно накатившей злобой выдернул провод из розетки, чуть было не оборвав его. «Фф-ф-у…В пору самому валерьянку пить. Перекурить нужно пойти…». Он посмотрел на лежащую мать – к горлу поднялся горький ком, заныло в груди. Быстро вышел в сени, достал из пачки сигарету, дрожащей рукой поднес зажигалку, прикурил, задумался…

О случившейся беде он узнал сутки назад. Ему позвонил племянник – осиротевший полгода назад тридцатилетний оболтус, – и бестолково и сбивчиво, прерываясь на немужские «охи» и «ахи», долго рассказывал о произошедшем – что сгорели, что от пожарных было больше вреда, чем от огня, что бабушку приютила соседка, такая же одинокая, пожилая женщина, жившая почти напротив и, наконец, просил приехать.

Мужчина уже много лет жил в столичном пригороде. Он поддерживал с матерью и родственниками связь по телефону, изредка приезжая в маленький провинциальный городок, в свой родной дом. И вот – этого дома не стало. Особой горечи и переживаний за сгоревший дом он не испытывал. Наверное, привык к мысли, что у него есть своя уютно отделанная квартира, которую он заработал, как и небольшую пенсию, за четверть века летной работы. И хотя этой пенсии едва-едва хватало только на оплату полученной квартиры, с нынешним положением военного пенсионера приходилось мириться. Собственно говоря, другого «статуса», в идущей к закату жизни, и быть не могло.

Эту непростую и нелегкую жизнь мужчина выстраивал сам, еще в юности оторвавшись от семьи и уехав из захолустного «болота» в немного пугающую, но манящую своей романтичной самостоятельностью, неизведанность. Были годы учебы, женитьба, скитания по общежитиям, квартирам – снятым на время и служебным. Основная часть жизни пролетела в тяжких буднях военной службы, в реве аэродромной техники. Повседневная зубрежка уставов и наставлений, конспектирование материалов очередных съездов, полеты и дежурства скрашивались редкими вечеринками и шашлыком в лесу с традиционными песнями под гитару, вылазками в столичные кинотеатры и незлыми перебранками в очередях за очередным «дефицитом». Порой омрачала жизнь гибель друзей в очередной авиакатастрофе, болезнь – маленького или «двойка» в дневнике – растущего сына. Радость приносило удачное приобретение «с рук» пары грязно-коричневых колготок для малыша, зимних сапог неизвестного происхождения – «…на платформе, конечно импортные!» – для жены или нескольких рулонов обоев «в кирпич», взятых с руганью в магазине. Так она и проходила – жизнь – в своей черно-белой полосатости с редкими цветными вкраплениями…

…Мужчина оторвался от тягостных размышлений, набросил на себя старенькую замызганную телогрейку и вышел во двор. Ослепленный после сумрака сеней ярким блеском снега – беда случилась в самые безжалостные крещенские морозы – не сразу приметил запорошенные санки. Достал их из-под снега, решив перевезти из погреба сгоревшего дома хоть что-то из возможно сохранившихся запасов: картофель, морковь, многочисленные банки с вареньем и разными соленьями. Перешел улицу и мрачно оглядел тяжкую картину пепелища: обвалившиеся черные потолочные балки, искореженные старательными пожарными, напоминали изломанные суставы мертвеца, застывшего в последней немыслимой позе; куски обгорелой кровли, будто ошметки содранной кожи, валялись вперемешку с отбитой штукатуркой; выбитые оконные проемы в последнем безмолвном крике будто молили о помощи. А внутри – ледяной панцирь застывшей воды из пожарных машин навсегда скрыл тепло и ласку рук отца, с любовью изготовившего когда-то изящную и добротную мебель. По дому одиноко бродил истошно оравший кот.

Крышку погреба, хотя и с трудом, открыть удалось. Мужчина неспешно перевез на санках мешки с картофелем и стеклянные банки. Расставил все в сенях. Снова закурил…

Что же с матерью делать-то? Ведь она наотрез отказывается переезжать к нему. После похорон отца они говорили об этом, но тогда была еще жива сестра и вопрос одиночества матери не стоял так остро. А теперь?..

Голос проснувшейся матери прервал его думы. Он метнулся в дом. Мать сидела на кровати и растирала опухшее то ли от слез, то ли от короткого и тяжкого сонного забвения лицо. Но глаза… Глаза на ее измученном лице были уже другими. Твердый и сосредоточенный взгляд, выражающий непреклонную уверенность в каком-то принятом решении.

– Заново отстраиваться будем, сынок. Стены еще крепкие. Покойный отец на совесть

все делал. Власти помогут, я все-таки ветеран войны. Да и страховку какую-то получу. На новую крышу хватит, небось. Соседские мужики подсобят со стройкой. – Она махнула рукой. – А тряпками обрасту снова. В войну, в бомбежку, из общежития в одном нижнем белье выскочила. Ничего – пережила…

Сын ошеломленно посмотрел на мать.

– Мама, да ты чего? Какая крыша-то, какая стройка? Ко мне переезжать нужно.

Мама, ну правда, там же комната вторая своб…

Мать его перебила:

– И не заикайся о переезде. Я помирать хочу в собственных стенах, в теплых, при

своей печке. А к тебе?.. - мать усмехнулась. – В этих ваших железобетонных холодных коробках себя заживо хоронить? Нет уж, уволь, родной мой. Здесь у меня огород, яблочки свои, травка зеленая…– и, немного помолчав, сразила сына последним, сердитым тоном сказанным аргументом. – А кота кормить кто будет?

Сын с восторженным удивлением глядел на мать и думал об этом несгибаемом поколении людей, которых беда не ломает, а покрывает каким-то непонятным веществом, намертво скрепляющим их с жизнью; и тогда даже «костлявая», не в силах разъединить такую связку, хватает свою, начинающую ржаветь косу и, в сердцах брызжа слюной, бежит к более податливой жертве.