Повесть

 

Каждый жизнь свою живет, точно стих рассказывает, молчаливый, долгий. Еще там, в утробе матери, начатый неосознанно, а может, наоборот, изначально мудро и целеустремленно, и продолженный в течение срока, что отпущен. А уж как рассказано – нам ли судить? Не нам?

 

Он никогда не слышал соловья - вот так, живьем, но сразу понял, что песня именно этой птахи так сочувствовала и сорадовалась солнечному лучу. Соловей изощрялся где-то совсем близко, переходя с трели на свист, и щелкал по-весеннему радостно. Это удивило и насторожило Олега.

Именно острая потребность любить. Сердце неровно стучало, щеки сушило, а губы шептали необычное имя, только что безвозвратно украденное пробуждением. Хотелось обратно в сон. И мозг, полуосознавая, что он уже тут, в яви, сопротивлялся и тыкался обратно в нереальность, наивно полагая, что разобьет эту сильную, но и неосязаемую стену. Минуту, две, три…

Открыть глаза заставил соловей.

Подняв голову и оглядев странную комнату вокруг себя, он не обнаружил ничего знакомого. Жалкая каморка сжимала его и давила отсутствием пространства. Вместо двери – запертая решетка. Стол, стул, кровать, предметы туалета… Окно в железных прутьях. Форточка открыта. Он с недоумением оглядел свою полосатую пижаму, тронул рукой подбородок, понял: давно не брит… Веселая карусель.

«Может быть, я уже не я? А кто я? И где я? В тюрьме? Как я сюда попал? И, главное, за что? Теперь утро? Вечер? День? Какое время года?»

Он заглянул в окно.

«Этаж? Кажется, четвертый. Кусочек улицы. Троллейбус. Пустой. Справа лес. Запах ландышей и незабудок... Соловей поет, «как с цепи сорвался». Глупое сравнение. Это он меня разбудил…»

Олег напряг память до красноватой боли, но ничего не мог понять в головоломке необычного перемещения.

Сосредоточившись, узник вскоре все же восстановил основные факты. Олег Викторович Гирин. 1963 года рождения. 17 лет отработал поваром. Мастер-профессионал. Что еще? Женат? Кажется… нет.

«Я, наверно, был здорово пьян… Ничего не помню…»

Соловей, перестав щелкать, залился, запрокидывая звуки. Ему ответил собрат по счастью. Но тут резко закаркала ворона. И в душе Олега вспыхнуло что-то неприятное, высветилось огнем, рассыпалось, точно ужалив угольями, и, неразгаданное, погасло.

Олег подошел к решетке. Увидел длинный широкий коридор и несколько дверей напротив, выкрашенных в белый цвет.

Странная тюрьма его, по всей видимости, еще спала. Солнце, преломляясь сквозь лабиринты и смог города, приобретало на этих белых стенах лососевый оттенок. Олегу нестерпимо захотелось есть. И не чего-нибудь, а именно лососины горячего копчения с картошечкой…

Тут он услышал голоса двух женщин. Гремело ведро. Наливалась шумно вода, гудел ржавый кран, царапая какой-то внутренний нерв, заставляя передергиваться позвоночник. Запахло хлоркой.

Красная, как кусок говядины, рыжая уборщица протопала мимо, шкрябая штиблетами по линолеуму, затем долго пыхтела, сметая грязь, под аккомпанемент хлюпающей тряпки, пока не подошла к его конуре и, глядя такими же как и волосы рыжими глазами, не скомандовала:

- Уйдикось!

Олег отпрянул.

Уборщица просунула швабру с тряпкой сквозь прутья и размазала добросовестно грязь внутри.

- Не шлындрай! Сиди, пока не просохнет! Понял?

- Понял! – Олег был так ошарашен, что забыл спросить о главном.

- Нинка! Сегодня лестница твоя! – раздалось откуда-то снизу.

- Помою, помою! - громко ответила Нинка и убралась восвояси, открывая одну дверь за другой, выпуская оттуда смрадный запах и протирая кое-как вонючей тряпкой пол.

Олег опять прильнул к решетке.

В комнате напротив он разглядел несколько кроватей, на которых лежали старухи. Несколько правее – старики, а в левой на полу сидел косоватый мужик и гонял в горшке пальцем маленькую круглую говёшку, сердясь, что она не ловится.

Совершенно сбитый с толку, Олег схватил за полосатый рукав проходившего мимо деда:

- Это что? Тюрьма?

- Сумасшедший дом!

- Какой же это сумасшедший дом, если мы не сумасшедшие?

- Самый что ни на есть, обнаковенный, - ухмыльнулся дед. - Аль не знаешь? От сумы да от тюрьмы не зарекайся, брат! Сам-то что творил, помнишь?

- Что же я такое творил?

- Кричал, что убийца ты, вот что!

- Убийца?!

Дед ухмыльнулся вместо ответа, шамкая ртом, точно жевал свою ухмылку, наслаждаясь вкусом:

- Тут решетки только для особо буйных. Да ты, никак, очухался. С перепою, что ли?

- Не помню.

- Вот и раз. Тя звать-то как?

- Олег.

- Вещий, значит… Да ты руку-то отпусти, во вцепился… А меня – Игорь. Князь.

Олег оглядел тощего беззубого деда с недоверием, и взгляд его застрял в небритых зарослях сивых колючек на морщинистых старческих щеках:

- Да ты сам-то не того? Какой же ты князь?

Дед доверительно приблизил к узнику свое лицо и прошептал:

- Сумасшедшие там, за стенами, а мы тут выздоравливающие! Ну, бывай, Вещий!

Его тапочки тоскливо зашлепали по полу, и Олегу стало одиноко. Теперь он был готов увидеть даже рыжую Нинку, лишь бы выяснить все до конца. Но никого более или менее вменяемого долго не попадалось на глаза. Шарахаясь от обитателей сумасшедшего дома, наскоро проглотив серую кашу с компотом, Олег сел на уголок кровати.

«Значит, это – сумасшедший дом, - думал он, - значит, я свихнулся и попал сюда. Да. Похоже на больницу больше, чем на тюрьму. От чего же я свихнулся?»

- Я завещаю тебе спасти Россию! – громким пискливым голосом закричала бабка из палаты напротив. Олег вытянул шею и увидел, что тощая старуха в белой, похожей на саван, рубахе выкрикивает в лицо ненароком забредшему к ней дауну, который только мычал в ответ. - Россия гибнет!

Она походила на белого удава в своем помешательстве. Её ненавидящий взгляд обладал каким-то гипнотическим свойством. От этих ненормальных пугающих глаз трудно было оторваться. И даун застыл безвольным дрожащим лягушонком.

- Гибнет! Гибнет! – подтвердила старуха, лежащая рядом.

- О! Нет! Опять начала! – раздалось по сторонам.

Это подхлестнуло сумасшедшую:

- Волюнтаристы! Космополиты! Предатели! Откройте окно! Пусть меня слышит весь мир!

- С горшка сдует! – проворчала рыжая уборщица, что теперь чистила стены в коридоре.

Сумасшедшая оторвала липкий взгляд от дауна и попыталась руками дотянуться до уборщицы, но рухнула с кровати, задыхаясь в судорогах. Нинка уложила её обратно, укрыла одеялом. Бабка закрыла глаза и тревожно дышала.

- Вот чучка! Опять выступать начала. Лежала бы смирно. Лозунгистка! Кормят на халяву. Поят. Что еще надо, чтобы встретить ангелов у ворот Божьих?! – показал на нее старик, что назвал себя Князем Игорем.

- И часто она так? – ответил вопросом Олег.

- Так… Когда как.

- А врачи-то что?

- А чё? А ни чё! Придет. Посмотрит. И уйдет. Все просто.

- А ко мне придет?

- И к тебе придет. Куда денется…

Олег всё думал, что это дурной сон: и дед этот Князь Игорь, и дауны с глупыми отвратительными глазками, и бабка лозунгистка, и он сам, за решеткой, как особо буйный. Какой он буйный?! Ну какой!! Чушь какая-то!

- Я сплю. Я сплю, - повторял он себе. - К чему это снится, интересно? А? Вот проснусь – в соннике у Наташки посмотрю. Стоп! Кто это, Наташка? Жена? Не жена? Подруга? Кто-то есть у меня в той, несонной, жизни. Какая-то Наташка. Это хорошо. Только как бы проснуться? Как?

Так думал он, пока не принесли борщ.

Князь сел по ту сторону решетки. Олег по эту. Сели прямо на пол. Стали есть. По ложке проглотили. И сплюнули. Дед сморщился еще больше, чем всегда. Под глазами, как кленовые прожилки, резко обозначились темные морщины.

- Тьфу! Гадость! Им бы руки оторвать, да этими руками - по морде! По морде!

- Н-нда! Я понимаю, когда из плохих продуктов приготовить что-нибудь этакое! Но когда из хороших такое! Ну что может быть проще борща?! А ведь все его по-разному готовят! – Олег сел на своего кулинарного конька и, как молодому поваренку-подмастерью, стал аппетитно-дотошно объяснять Князю: - Каждый повар, каждая хозяйка - по-разному. Поскольку одна делает поджарку, другая сырой лучок бросает, одна овощи припускает, другая – нет. Кто любит борщ с фасолью, кто – со сладким перцем, кто с чесноком… Я даже больше скажу. У каждой хозяйки всегда разный вкус получается. Но такого… я еще не пробовал…

- А они в нем тряпки Нинкины варили, - осклабился дед, своей шамкающей усмешкой отбив «профессионалу» охоту разглагольствовать. – Гы-гы-гы!

Олег не любил, когда его перебивают, но деликатно-виновато за «собрата по ремеслу» ухмыльнулся:

- Ну и гадость.

Потом все доел - с голодухи, наверное, и хлеб тоже весь проглотил. И крошки в рот собрал.

- Ты кем был-то, помнишь?

- Я-то? Помню. Поваром. Обвальщиком в ресторане. А что?

- Гы-гы-гы, - опять проскрипел дед. - А то, я гляжу, складно как-то ты про это ведьмино варево рассказываешь. Хм! Поваром, говоришь? Вот до кого всю жизнь хотел добраться. Вы зачем народ травите?

- Это не про меня. Я из тех, кто лучше недодаст, а разводить не станет, чтобы марку не портить.

- Ну а это-то как назвать? - Дед указал, болезненно поморщившись, на нетронутое первое блюдо.

- Пойди, скажу на ухо!

Дед опять скрипуче захохотал:

- Не надо на ухо! Еще откусишь! Знаю я вас, зарешеточных! Я и так понял. Понял!

- Потапов! В палату! Гирин! Как самочувствие? – Умные карие глаза врача сосредоточенно и устало глядели на Олега с серьезным прищуром.

- Если от борщеца не помрет, то жить будет! – ответил за него старик, вставая, - Ну, покедова!

Медсестра отворила решетку, и врач зашел к Олегу. Сел рядом на застеленную серым одеялом кровать.

Он выжидающе смотрел на Олега. Олег на него.

Начали говорить вдруг вместе, одновременно перебивая друг друга. Запнулись. Потерялись. И улыбнулись тоже одинаково - неловко, породив тем самым между собой симпатию.

Как-то неправдоподобно долго беседовали о рыжей уборщице Нинке, о Игоре Князе, о борще… Врач ничего не спрашивал по существу, наблюдая за пациентом терпеливо и внимательно.

Наконец, Олег пожаловался:

- Ничего не помню, доктор. Что мне делать?

- Восстанови для начала яркие впечатления детства. Не торопись. Закрепляй их. Когда, как бы тебе объяснить, наведешь на резкость, что ли, четко вспомни эпизод. В подробностях, в мелочах. К примеру, какая ваза стояла на столе, как звали друзей, что было на тебе одето… Когда выжмешь все, только тогда переходи к следующему. Тренируй себя.

- Я нормален.

- Я вижу, что вы нормальны, - вдруг перешел на «вы» доктор, - но никто не может дать гарантию, что рецидив не случится. Кроме того, мы не знаем, чем был вызван этот приступ.

Врач давно ушел, а Олег так и остался сидеть на кровати, обхватив голову руками, не думая временами ни о чем, только смотря в окно, то видя на нем решетку, то нет…

- Россию додушивают мелкими удушками, - продолжала декламировать бабка-лозунгистка, задыхаясь, потому что схватила себя за горло.

Бабка-соглашательница кивала рядом.

- И-го-го-го-го! - смеялась электронная игра «Тетрис» у третьей свёхнутой в палате.

Четвертая бабка на крайней кровати просто лежала, не закрывая темные глаза, ушедшие насовсем в свой безумный мир…

- Ты не слушай его, Вещий, не вспоминай, не тужься. Без памяти спокойнее! – приходил время от времени Князь.

На улице кашляла машина, как кашляет кот, когда подавится рыбной костью.

Один раз осмелился подкатить косой даун на каталке с леденцом в руке и шепотом спросил с нескрываемым любопытством:

- Эй! Ты! Куг'носый! Г'ебёночка-то и жену, ты что, и впг'авду убил? Аль нет?

- Ты что?! Спятил?! – зыркнул на него испуганно Олег. Да и даун напугался. Быстро- быстро так укатил в сумрак коридора.

- Не может быть, чтоб я убил. Не может! – вскричал Олег.

- Не может. Не может! – повторила соглашательница.

Прошлое, как тошнота, подступало к горлу. Боясь, что кто-то опять ответит, Олег зажал ладонью рот, чтобы не вырвалось мрачное предположение: «Я не сплю! Это не сон! Сон – сумасшествие, куда я спрятался от чего-то страшного. Убил жену и ребенка? Как? Да не было у меня никогда семьи. Не было! Вроде… Или была… Черт!»

И уже к вечеру произошло почти невероятное событие. Олег сначала не поверил своим глазам. Полный, в черной рясе, с крестом и кадилом, по коридору плавно проплыл поп. За ним человек пять людей, пугливо сбившихся в кучу.

- Здг'авствуйте! – выкатился тут же любопытный даун.

В палате у стариков кто-то умирал. Поп читал над отходящим молитвы. Всплакнули родственники. Когда процессия направилась обратно в том же порядке, Олег почти закричал:

- Батюшка! Прошу вас!

- Я слушаю тебя, сын мой.

- Не помню! Я не помню! Помогите!

- Грешен сын твой, Господи! – простер поп пухлые ладони к потолку. - Помолись, покайся, искренне проси милости у Господа, и простит он раба своего!

Поп удалился.

А Олег высунув из решетки руки, тянулся весь к пришедшим из реального мира людям, пугая и отторгая их тем самым от себя. Поняв, наконец, как глупо он выглядит, Олег успокоился, обмяк, подошел к окну.

Его прошлое вертелось где-то рядом, как забытое слово. Ему казалось, что еще немного - и оно откроется само. Но он хотел всего сразу. Мысли петляли заячьими следами… И собственное небритое отражение в полосатой пижаме смотрело на него из темного окна.

Князь сел у решетки.

- Ну что, Князь Игорь? Что доброго сказать пришел?

Тот замялся. Махнул рукой:

- А! Все равно жись поломатая!

За окном надрывался соловей, которому было все равно, радуется кто-нибудь вместе с ним или нет.

- Соловей, - сказал дед.

- Ай-й! - отмахнулся Олег. - Что делать-то теперь?

Дед растянул скрипуче, подняв палец наигранно-нравоучительно:

- Приходим мы на землю нагрешившие, чтобы забыв обо всем, написать на чистом листе новую жись. А тебе повезло. - Он снова улыбнулся, забыв о пафосе. - Ты как заново родился, без греха. Счастливый!

- Счастливый?..

Медсестра потушила свет.

В открытую форточку, точно дождавшись команды, тут же дохнула прохлада, и деревья зашелестели, как беспокойные мысли, призывая для работы души, захлестнув волной и соловьиные потуги, и неровные вздохи невольных соседей. И все отошло на второй план. Остались только он и чернота. Только он и память, которой пока не было.

Олег прилег на кровать. Сначала он ждал, что уснет, но возбужденный пытливый ум стучался снова и снова о двери памяти. И не до сна ему стало, точно сон кто рукой отвел. Жизнь ли, навь - стали проступать дни, перепутанные мыслями, лица, фразы, словно пашня, засеянная семенами, давала всходы. Ветряным сумбуром прорастало детство…

«…Грешен сын твой, Господи… В чем же грешен был я? В чем? В чем мне каяться? Да… Ни разу в церкви не был. Нет, был. Зашел. Поглядел на молящихся. Не нашел понимания. И вышел. В том ли грех мой? Господи! Невидимый никем, и всеми призываемый! В чем ты? Где? Неужто лишь в душе моей? В моей совести? За что наказал, лишив меня памяти? А может, и не наказание это, а награда? Второй шанс попытать счастья?.. Вот и Князь говорит: счастливый я… Да только счастья того не чувствую. Горечь одна по сердцу. Ой и душно мне! Ой и худо!..»

Вдруг ясно всплыла из памяти деревня его Ясенька и речка Тополюшка. Домики всё крепкие, да с поскотными дворами. Куры, гуси, ути, цыпляток выводки. Девки босоногие по лужам шлепают. А он в резиновых сапожках наяривает. «Хвастат!» Ой, хвастун! Дураком был. Зачем хвастал?! Что де есть у него, а у них нет? Это первый грех, наверное.

Тут же вторая половина совести приняла место адвоката, утешать стала, что забыли давно девки сапоги его резиновые. Ан нет. Сердце гложет. Значит, есть грех-то! Есть…

И понял Олег, что Бог-то - он и есть его совесть. А кто бессовестный, у того бес в совести вместо Бога поселился и в адвокаты нанялся. Да так громко защищает, так оправдывает, что и Бога не слышно. Вспомнил совет батюшки: покайся, мол, и простит Бог раба своего. Значит, каяться надо, каяться, а не оправдываться!

Вздохнул Олег тяжело и двинулся дальше по грядкам памяти, разгребая заросшие временем побеги ползучим вьюном да седою полынью обид, что вольно иль невольно нанес людям.

Любить хотел он, всегда любить хотел. Так, чтоб до гробовой доски! Ан нет, не получалось! Лишь от желания этого, любить, жизнь себе портил, да и девчонкам тоже. Все не находил той, от которой сердце бы свело, как весной сводит от запаха вербного водопада. Смешно сказать: любил речку больше девок, всех вместе взятых, больше сестры, сильнее отца с матерью… Убежит мальцом, бывало, от обиды, кинется в прибрежный сочный иван-чай, обхватит руками белый песок и нарыдается допьяна. Потом разденется, в воду ухнет, и там, в мелкой тенистой реченьке, сольется душа с чем-то неземным, волшебным, зайдется непонятным счастьем, отступят обиды…

«Не в этом ли грех мой был, что любил я с детства неживое? Только как же неживое? Живая она, Тополюшка, живая. И я помню ее, какая она живая была. И не ее вина, что весной той шалой случился разлив на пять деревень в округе. Всех затопила Тополюшка, а как вода уходить стала, поменяла русло и потекла через Жирновку на посевные поля. Сухо ей теперь там. Одиноко. Нет возле блуждающей реки ни деревца, ни кустика. Все поля, поля, да песчаные седые отлоги. Осиротела Ясенька. Русло старое зарастать стало ивами...»

Люди кто куда подались, косыми крестами забив брошенные окна изб. Гирины переехали в город. Думал часто Олег, как же речку домой вернуть. Рассчитал: если будет перекрывать ее в месте поворота, уйдет на работу без малого двадцать лет. И махнул он рукой на затею. Только реченька детства снилась ему по ночам. Редко, но снилась. Когда он очень скучал или тосковал по родным местам. Она являлась ему во сне и целовала – не целовала, а сливалась с ним душой, что ли. А как это происходило, не понимал он толком, и объяснить не мог. Наверное, сумасшествие давно подкрадывалось к нему в виде речки. И берега тенистые, и ручьи прохладные... Речка пела где-то среди ракит детства, пела, как будто пила и не могла напиться.

Вздохнул Олег, глубоко и тяжело, по ее журчанию. Видно, предал он ее, раз забыть не может, видно, обидел неживую, но любимую, раз нежность по сердцу разливается при одном только имени Тополюшка.

И сразу лицо сестры старшей глянуло с укором.

Не жили они дружно. Никак их мир не брал. Повадилась его Валька за вихор таскать с поводом и без повода. Вредная была. Въедливая. Не любили они друг друга. Как кошка с собакой жили, даром что родные, не бывает родней. Куда там! Даже в пионерском лагере в разных отрядах всегда. Вот там-то и простудился однажды Олег, набегался на «Зарнице», игра такая была, военная, вроде. Положили его в лазарет. Лежит. Болеет. Слышит, спрашивает его кто-то. А это Валька пришла. Сама в прыщиках. Коса заплетена колосом и не идет ей совсем. А на ладони – гренки. Полная ладонь! К обеду давали. Медсестра погнала Вальку, пихнула ее к двери. Гренки по полу рассыпались. А Валька так глянула на него - жалобно и виновато. Олег после долго плакал. Понял он, что любит ее, сестру свою, и она его любит. Как медсестра ушла, гренки с пола собрал и схрумкал со слезами пополам. А через год Валька с отцом в автокатастрофе погибли. Но вспоминал он ее вот такую, жалкую, прыщавую, с косой, заплетенной колосом, а в руках – гренки… Да вроде и не виноват он был во всей этой истории... Нет. Виноват. Ведь и на могиле у сестры, как в церкви, был он всего-то раз, да и то пришел и ушел, ничего не сказавши. И не проронив ни одной слезы. Дурак был! А теперь? А теперь - официальный дурак. Со справкой.

Олег даже усмехнулся. От этого ожила, родилась нечаянно надежда: если вернулось чувство юмора – вернется и все остальное!

Этой ночью медленно-медленно проводил он расследование души, занимаясь самоедством, как пучок за пучком вату из подушки выщипывал, возвращал себе память из темной бездны.

А что же дальше было? Поступил в ПТУ. Опять грех. Раз пошел в повара, значит, чувствуй себя виноватым за все то, что украдешь. Сталин говорил: «Кто проработал в торговле один год, того можно смело ставить к стенке». Прав был? Не прав. Олег любил не выгоду, хотя, конечно, от оной не отказывался, чего уж там. Не выгоду. А сам процесс общения с людьми. Вокруг него за день образовывалась некая аура с характером дня, понятная одному Олегу. Лишь один раз пошел он против совести: сказал, что сдачи нет. Пять копеек старушке недодал. Старушка постояла и ушла, покачав головой. Потом он видел ту старушку и знал, где она живет, да пятак так и не вернул. А надо было… А в остальном весело отработал эти пятнадцать лет. Выкручивался, не без этого. Так ведь то – работа! А работа – какой же грех? Если совесть не мучает, значит, все правильно было. Все так и должно было быть.

А с женщинами вообще сложно. Искал. Чтоб до гроба. Чтоб одна и на всю жизнь, чтоб такая была, как покойная матушка…

Да он же мать схоронил совсем недавно!!! Господи! Такое забыть! Олег закрыл глаза потуже, но слезы плодились неуемным источником и прорывались даже через зажмуренные веки, катились по вискам, холодя разгоряченную кожу... Дождь тогда лил вторую неделю кряду. И мать утихла, усохла, как прибитая к земле пылинка. Полная при жизни, высушилась смертью, стала маленькой, тоненькой, заняла полгроба, наверно. И загадочно улыбалась тому, что увидела в преддверии потустороннего. Дождь не прекращал лить и на кладбище. Соседки вторили ему своими завываниями, искренне или неискренне - Олег не знал. Задеревенел весь от промозглого дождя и от нахлынувшего холода пугающей неизвестности впереди. И вмиг постарел на полжизни, когда подошла очередь к эшафоту, взойти на который каждый смертный приговорен изначально, еще не родившись. Дождь лил и лил, и забирался в могилу любопытными струями, и там, в песчаной рыжей ямине, кощунственно плескались веселые безбожные мутные капли.

Мать улыбалась в гробу. И лицо ее намокло. Соседки пихали легонько Олега: поцелуй де мать-то на прощание, да пора бы уж и по домам от! А ему стало жутко: гроб сейчас опустят в эту ржавую воду, и мать простудится! Он тогда вспомнил, как бережно доставала она колючие шерстяные носки, когда он приходил вечерами, измоченный дождем.

Олег так и не поцеловал ее, а вместо этого закричал:

- Не надо! Нет! Не опускайте ее! Там же вода! – И рванулся на трассу ловить трактор, чтобы забросить в яму пару ковшей песка. Он понимал в глубине души, что попытки его тщетны и гроб с матерью рано или поздно промокнет… Но песок закинули в яму. Опустили гроб. Зарыли. Установили крест…

Почему же слезы душили его снова и снова, когда вспоминал он сырую могилу матери? Грех ли это? Не грех? Боль - какой же грех? А мать зарыли - точно пуповина порвалась. И стало пусто. И одиноко. И невыносимо тяжело…

«Не от этого ли я с ума сошел? Да вроде нет. Запил потом, да и это прошло… Успокоился. Точно помню, что успокоился тогда…Только…»

Так, безжалостно виня себя то за то, то за другое, сползало сознание в дрёму-полусон, расслабляя накаленные нервы. И тут же красным-красным вспыхнуло видение.

Он – двухмесячный человеческий детёныш в утробе матери. Над ним склонились врачи – гинекологи со щипцами. Они уже разрезали материнский живот и хотят схватить его и оторвать от матери. А он увертывается… увертывается от блестящего пинцета…

 

- Маргиналы! Нами правят маргиналы! А мы – стадо баранов! Люмпен! Быдло!

- Спокойно, бабуся! Егуся!

- Ты можешь еще бороться с режимом! А я не могу. Бери флаг и иди на площадь! Бейся с ними до последней капли крови!

- Какой флаг-то, Нина Семеновна? – Врач держал руку на пульсе лозунгистки, что-то записывая в блокнот.

- Все вы – шпионы! Предатели! И вы! И вы! И вы!

Дауны захлопали в ладоши.

- Предатели. Предатели, - подтвердила соглашательница.

- Иго-го-го-го-го-го! – запищал «Тетрис» у «компьютерной» бабки. Она закричала:

- У меня еще три жизни осталось!

- Потапов! Что вы делаете? – Врач недоуменно поднял брови.

- Трибуну лозунгистке делаю, пусть с нее выступает!

- Прекратить!

- Ну что, вспомнил что-нибудь? – Врач подошел к Олегу.

- Все. Только не главное.

- Ну ладно. Ладно. - И ушел дальше, не в силах помочь, просто ушел к другим, еще более безнадежным, навечно заключенным в этом странном доме для полоумных.

- Говорю - не вспоминай, а то будешь потом корчиться, как черт на углях, - подошел Князь.

- Это грешники корчатся. А черти-то с какой стати?!

- А черти потом. У них тоже свой ад имеется.

- Да ну?

- А то!

- Что-то я не слыхал о таком.

- Здесь еще не такое услышишь! Есть-то будешь?

- Угу.

- Ну, тогда и я за компанию. - Дед опять сел возле решетки, стал проглатывать гадкую серую кашу, приговаривая: - Все полезно, что в рот полезло.

- Да? – Олег вздохнул глубоко, вспомнил жареные миноги со спаржей и взял ложку.

Но не успел он проглотить серую массу, как остановился, увидев знакомые глаза, устремленные на него с удивлением и испугом.

- Здг'авствуйте! – вежливо подкатил даун с леденцом.

Женщина невольно вздрогнула, оказавшись лицом к лицу с Олегом, но от этого ее испуг не прошел, а, казалось, наоборот дошел до высшей точки.

Но она быстро взяла себя в руки и вымолвила, обернувшись к врачу, противоположное своим переживаниям:

- А наедине нельзя?

- Не положено.

Даун катался взад и вперед, разглядывая незнакомку, которая потихоньку приходила в себя, стараясь обуздать свое волнение.

- Как ты? – Наташа вплотную подошла к клетке с Олегом.

- Никак.

- А у меня все пучком. Модели мои понравились. Спонсор у меня теперь новый.

Она так сказала, что он понял: не понравились, просто она обманывала. И нет у нее никого. Только хорохорится. Веки припухшие. Два черных зрачка, как в цветках клубники, загубленных заморозком. Такой белый на вид цветок с черным внутри никогда не даст ягоды. Пустоцвет… Она, наверное, плакала вчера. Точно. Плакала. А отчего? Что же случилось? Что блокировало его память? И она не говорит... А несет чушь какую-то про свои вымышленные модели… Зачем она пришла?

- Помоги мне вспомнить! – воскликнул невпопад Олег, не слушая ее совсем, взглянул с настойчивой подавляющей надеждой. - Скажи! У нас был ребенок?

- Какой ребенок?

Он зажмурил глаза и простонал. Она дотронулась до его руки:

- Ты сумасшедший? Или нет?

- Я? Нет. А ты?

Она улыбнулась вместо ответа.

- Ты прекрасно выглядишь, - успокоился вдруг Олег. - На тысячу долларов.

- Правда? Это моя новая модель. - Она повертелась, чтобы все могли оценить ее по достоинству. Победно глянула на дауна, мимолетом разбив ему сердце.

Она «трещала» подчеркнуто беззаботно, как в их лучшие дни, о своем новом альбоме и о чем-то еще…

Олег терпеливо слушал очередной сценарий. Врет? Конечно. Как же он верил во все это раньше? Было какое-то «раньше». Пугающее… А теперь, как рефлекс, – неверие. «Почему я больше не верю этой женщине?» - спрашивал он себя. И не находил ответа.

- Я еще заскочу как-нибудь… Я тебе вот тут принесла… бритву… креветки твои любимые… полотенце…

Даун исходил слюной. Дед морщился. Лозунгистка ворчала, разглядывая незнакомку:

- Долой господ! Долой! Долой!

Олег замкнулся и уже ничего не говорил, пока женщина не удалилась под длинные взгляды косых даунов. А тот, в коляске, долго пускал слюни, приговаривая:

- Это так эг'отично – дюжина пег'еваливающихся жи`гков! Какая пг'елесть! Вы видели?! Она уехала на «Пор'ше»?! Из самой ФГ'Г!

- Кто это? - спросил до сих пор сидевший на полу у решетки Князь Игорь.

- Натэ.

- Жена? Или как?

-Так… Два года живем. Пустоглазая зелень.

- Вертихвостка.

- Да.

- Зачем она тебе?

- Вопрос поставлен неверно. Теперь - зачем я ей?

- Да, - развел руками Князь, - скучает.

- Не думаю.

- Почему Натэ? У нее, что, имени человеческого нет?

- Так. Дурь. Просто Наташка. Не любит, когда ее так называют. Сценический образ у нее - Натэ. Понимаешь? Модельер она. Правда, бездарный. Два года ее кормил. Одевал. То, что на ней, – все мое.

- Новая модель?

- Да ну, «модель»! Испортила хорошую вещь! Да еще белыми нитками! Сколько раз говорил - под цвет подбирать! Все торопится!... Избаловал я ее. Рестораны. Кофе в постель. Как собака перед ней ползал. Дурак. Ведь знал, кого беру к себе. Знал. Нет! Как кто пелену на глаза накинул!

- Говори. Говори! Тебе надо выговориться.

- Да что тут говорить? Бежать за ней оказалось все равно, что бежать за поездом, на который у тебя нет билета. А ты-то как здесь?

Дед хитро прищурился, махнул рукой, шагнул два шага, Олег уже решил, что дед уйти хотел, но он сразу вернулся – видно, разговор не отпускал - зашептал в решетку:

- Дочь упрятала! Не нравится ей, что я на полу люблю сидеть. И клички всем давать. Да и в квартире тесно, лишний стал.

- Что, квартира маленькая?

- А! Конура! Гнусно все это! И подло. А здесь весело. Народ душевный все попадается. Вон, лозунгистка. Знаешь? Профессор! Раньше мне, студенту, преподавала, как сейчас помню, законы развития общества от Пифагора до наших дней. Вот и сдвинулась в поиске истины. А все почему? А потому, что правд много, а истина одна, попробуй, разгляди ее среди этих правд. Дочь выжила меня из родного дома – это ее правда. А я тут теперь – это моя правда. А для чего? Один Господь уразуметь может. Может, и для того, чтобы тебя здесь встренуть. - И беззвучно почти спросил: - Какую Полюшку-то звал во сне?

- Звал? – Олег покраснел, как вор, пойманный за руку.

- Заноза, что ли?

- Ой! Не спрашивай! Неужели звал?!

- Хм. А как бы я узнал-то? Вот вчера и звал. А сегодня стонал. Что-то снилось страшное?

- Да, кошмары, - отмахнулся Олег.

Его тихое помешательство – речка - теперь раскрыто этим вездесущим стариком. Олегу подумалось, что место ему со своей влюбленностью в речку именно здесь, в сумасшедшем доме. Рассказать кому? Не поверят! Ведь невероятно! Даже этот Князь не поймет, хоть и видел разное. Безумие? Конечно, безумие. Или шиз. Как там его по-научному? Паранойя. Сдвиг. Ненормальность. Идефикс. Глупости...

«А может, это слабость? Просто слабость такая?» – уговаривал и убеждал сам себя Олег, снова и снова пытаясь разобраться в своих странных ощущениях.

По коридору прошествовала комиссия в белых халатах. Люди показывали зубы в доброжелательной улыбке, широкой и явно нерусской, поскольку беспричинной, что роднило их с глупыми даунами, которые тоже скалились, как обезьяны, в ответ.

Это была американская делегация от какой-то модной фирмы. С подарками. Женщина раздавала каждому бальзам для волос и шоколадки в золотых обертках. Дауны в знак благодарности тут же выливали бальзам себе на голову и грызли шоколад.

Когда сердобольные ушли, Олег опять лег на свое серое одеяло и притворился спящим. Невероятным оказалось то, что он действительно задремал на несколько минут. И привиделась ему Тополюшка, журчащая по камешкам. Привиделась не во сне и не в яви, а так, пришла на приглашение сознания. На отмелях жировали мелкие рыбки. И Олег, засмотревшись на них, увидел, наконец, то, чего страстно желал увидеть долгое время, – чье-то прекрасное лицо в глубине, осветившееся неземной улыбкой. От этого взора со дна реки затрепетало сердце, будто обнял его кто-то желанный, обнял одним только взглядом, обнял безнадежно потерянный, а теперь обретенный снова. И этот взгляд столько сказал ему, за один миг, сколько порою не говорят и за всю жизнь. Милое женское лицо укоряло и прощало одновременно, звало и любило. И Олег прошептал, зная, что он во сне, но, осязая себя тут, среди умалишенных, прошептал тихо, чтобы его никто не услышал, кроме нее:

- Даже если я не смотрю на тебя и не говорю с тобою, сердце мое повернуто к тебе, как подсолнух к солнцу…

И лицо приблизилось совсем, и в глазах уже отразилась вся Вселенная: зеленые тенистые ивы, прозрачная чистая вода, голубое небо и яркие, точно алмазы на этой непорочной голубизне, звезды, среди которых Олег узнал созвездие Большой Медведицы… И он очнулся, задохнувшись от счастья.

- Да что же это такое?! Я точно сошел с ума! Разве можно любить… речку! О! Господи!

Он достал механическую бритву, принесенную Натэ, завел ее, стал бриться.

В коридоре медсестры метались туда-сюда стайками рыбок. Это в палате напротив продолжал умирать старик. Ему ставили капельницу за капельницей. И Князь сидел теперь возле той палаты, лишив Олега тем самым нормального общества.

Натэ. С чего у них все началось?

Да ни с чего.

Пришла она в его ресторан. А он ей подал кофе. Баб было у него много. А эту пожалел, что ли… Глаза ее – два пустых кольца зеленых без содержания. Она что-то болтала, а он верил. Понимал. И не понимал. Домой пригласил против всех правил. Как исключение. Дом частный. Вроде и город, и деревня. Просторный. Двадцать соток земли. Колодец. Яблони. Печка… Но ей не понравилось. Без удобств. Да и за матерью больной ухаживать надо было. Пришлось Олегу и всю женскую работу тянуть. И делал он это как бы шутя, авансом, все испытывая свою избранницу, спокойно, терпеливо, вдумчиво…

- Дом твой – серая жизнь! Тоска! Люпиновое царство! Я тупею от земли! Тупею! А мне надо творить! Я – художник!

- Твори! Кто же тебе мешает?

- Земля!

- Земля не мешает. Она отсеивает все второстепенное. Заставляет думать о главном.

- Каждый главное по-своему видит. Вот ты весь в своем скучном доме. Опять скажешь: ребеночка роди! А потом – обабишься, растолстеешь. Давай уж лучше так…

- Так это все равно что никак!

Она жила с ним и была свободна. Как кошка. Сама по себе. Иногда по вечерам, когда синее Подмосковье завораживало особенным трепетным запахом настурций, он читал ей стихи, закрыв глаза.

- Чё глаза закрываешь?

- А я не могу стихи с открытыми глазами читать. Я их тогда не чувствую.

- А так ты меня не видишь. Или ты себе читаешь?

- Себе… И тебе тоже.

- Ну тогда открой глаза.

- Не могу. Кто ж любит с открытыми глазами?

И он перестал читать стихи. Наверное, тогда и пропало последнее очарование, вызванное Натэ.

Она любила обижаться на подруг. И обиды свои на него вешала. Вернее, она показывала ему, какая она обиженная. Чтобы он пожалел ее, что ли…

- Ты переступила мой порог. В моем доме свои законы. Никогда не обманывай меня.

- А если очень захочется?

И она обманывала…

«А ведь не любила она меня. Не любила. Да и я, наверно, тоже. А зачем жили вместе? - думал Олег. - Что она говорила еще тогда?»

- Меня никто не любит…

- Не бросай меня…

- Одиночество…

- Не понимают…

Бездарный модельер и неплохой визажист, она могла сделать из себя королеву. Она могла подать себя под шифоновым соусом, как подают лучший ростбиф в дорогом ресторане.

Но до чего же страшна она была без грима и прически! Лысые зеленые глаза. Светлый пушок волос в разные стороны, как у одуванчика на пестике. Глупо. Когда увидел ее, забыл о страсти. Только какая-то жалость и сочувствие к ней появились, а еще желание понять, защитить, помочь, глаза ее заполнить каким-то смыслом. Порой ему казалось, что она сама не ведает, что творит, как родившийся чертенок не знает, что вырастет когда-нибудь в настоящего черта, и удивляется всему, и радуется, как невинный ангел. Он еще и еще раз возвращался к их первым дням, ища в них причину его заблуждения. Что? Что же он в ней нашел?

…Если просунуть голову к окну, можно было увидеть дорогу, девятиэтажный дом напротив, названный в народе муравейником, с пыльными балконами, где хранились банки, сушилось белье, покрывались налетом с дороги велосипеды, лыжи и другие вещи, которые были столь далеки от больничных, что Олег невольно глубоко вздыхал и провожал мысленно через дорогу мамочек с детьми, старух и военных. Но на девушек старался не смотреть. Каким-то ядом веяло от них, потому что один только вид их нафуфыренности напоминал Олегу последнюю встречу с Натэ, довольно нейтральную, но и неприятную чем-то, а чем - Олег не знал.

- Эй! Вещий!

- Ну!

- Собачку видишь? Черненькая такая? Которая на хоздворе справа бегает?

- Да вижу, Князь, вижу.

- Веселенький кобелёчек. Знаешь, что он ест?

- Ну?

- Огурцы! Гы-гы! А еще свеклу!

- Да уж... Я с такой поварихой скоро кровать свою съем! Чтоб русал ее закусал!

- У тебя же креветки! Забыл, что ли?! – Старик сглотнул слюну.

- Точно. Давай, присоединяйся!

- Пролетарии всех стран, соединяйтесь! – Дед, довольный, потер руки и выдал себя. - С тех пор, как ушла твоя цыпа, я только об них и думаю, все об них!

- Пролетарии! Все на борьбу с инфляцией! Бюрократами! Партократами! Демократами! – подхватила лозунгистка.

- Да! – подтвердила соглашательница.

- У! Блин! Дура! Напугала! Я чуть бонус не взяла! Из-за тебя жизнь потеряла…- «Компьютерная» бабка шлепнула лозунгистку по лбу.

- Гы-гы-гы! – захлопал губами даун.

- Жизнь дается человеку один раз. И прожить ее надо так…

- У! Стег'ва, замолчи, - подкатил второй даун, что ездил на каталке. - Щас гог'шок с говном на тебя надену!

Бабка умолкла под всеобщим напором, проворчав в подушку:

- Буржуин проклятый!

- Знаешь, как я того кобелька прозвал? Черномырдин, - продолжал тем временем Князь.

Олег засмеялся.

- Да ты погоди, не смейся, там еще коротконогий бегает, рыженький такой, Руцкой!

- Г'уцкой! Точно! – захлопал в ладоши даун на каталке.

- Да иди ты! Надоел, как муха навозная! – махнул на него дед. - Ты гони его, Вещий, гони, а то сам окосеешь!

- У! Дедыш-плохиш! – огрызнулся отъезжающий даун.

А дед глотал креветок с завидным аппетитом.

- Книженцу хошь дам почитать? Душевная такая, аж слезу вышибает!

- Не надо. Не до книженций мне.

- А чё делать-то? Со скуки помрешь!

- Прям! Какой-то негодяй выдумал, а я буду слезы лить!

- Дык! Зато как написано! Как!

- Ну ты как Натэ! Ни слова правды не сказала. Зато как выдумала встречу! Как подала себя! Восхищайтесь ею!

- Ну, это другое… У тебя есть еще что-нибудь съестное?

- Вроде бы нет.

-Тогда пошел я. Дед там помирает. Десятый день уж судорога бьет. Намаялся. И мы с ним. А то, может, еще отпустит. Пойду. Погляжу. Может, помер уже. Покедова, Вещий!

- Покедова, Князь!..

Глядя на раскаленное солнце, Олег жмурился не от света. Почему-то горело сердце. Совесть вдыхала и выдыхала в нем, как отдельный живой организм, напоминая о какой-то главной вине, завязанной прошлым. Ох! Надраться бы!

Пил ли он раньше?.. Пить - вообще не пил. Но уж если пил, то срывался - как матерился, все зло туда загонял. Потом через пару недель трезвел, ничего не помня, что творил, отрешенный, опустошенный, выхолощенный…

«Грешен! Господи! Грешен! Да греха своего не знаю. Мелочи, похоже, все упомнил. Да за это лишают ли рассудка? А с другой стороны, что он сделал в жизни? Ну, такого, значительного? А ничего! Жил - как не жил. Как трава. Да от травы-то больше пользы».

Солнце въедливо впиявливалось в глаза так, что, и закрыв веки, Олег видел его, это солнце…

Вдруг он услышал с улицы детский крик:

- Папа! Па-па!

С визгом крутанулась машина, оставив на дороге черную полосу, ударив боком ребенка, неизвестно как оказавшегося на шоссе.

- Нет! Не-е-е-ет! – закричал Олег, припав к форточке. - Не надо! Стой!

Тело мальчика лежало на дороге. Вокруг собралась толпа.

Сумасшедшие налипли на окна, не скрывая неуемного любопытства:

- У!

- А!

- Ы!

- Задавили ребеночка!

И лишь Олег бесновался у решетки:

- Нет! Не надо! Огонь! Господи!

У рта его образовалась пена. А он все кричал в окно, пока не очнулся на дороге мальчик. Его увезли на машине «Скорой помощи». Тогда Олег зарыдал, не сдерживая слез, как в детстве плакал у реки Тополюшки:

- Убил я его! Убил! Господи! Да за что же это?! Да как же это?! Господи!!!

Прошлое вернулось, безжалостно хлестнув, разбуженное пронзительным детским криком. Память хотел вернуть? А на тебе! И наотмашь! Да с оттяжкой!..

…Звали ее Наташа. Нататэния. Натуся. Дулась она на всех, кто ее так называл. Она предпочитала просто Натэ. И стеснялась и его профессии повара, и его имени.

Он говорил: «Роди мне дочку! Марусей назовем».

Она отшучивалась: «И будет Мария Оле-говна!»

Он говорил: «Роди мне сына!»

Она смеялась: «И будет курносая страшилка, как ты…»

Она не любила землю: «В ней все гниет, и люди на ней старятся, спины у них горбатятся, руки крючатся…»

«Но это же так прекрасно, когда расцветают настурции! - защищал свой клочок земли Олег. - Посади какие-нибудь цветы, и увидишь, как сердце радуется, когда они распускаются!»

«Вот уж не дождешься! Надо тебе – сам в своей грязи копайся, как дождевой червь!»

«Глупая ты, земля силу дает».

«Сам ты рыжий! Земля людей съедает. И тебя сожрёт!»

Жили, будто не жили. Вместе, а поврозь. Он уходил рано. Она возвращалась поздно, с новыми планами, с пышной прической. Она умела говорить много, красиво и бессмысленно. Он терпел в надежде, что все однажды переменится и что он разъяснит ей свою нехитрую философию.

Через два года она все-таки забеременела. И буквально неделю спустя, стала мучиться от изжоги, возвращала все съеденное в крапиву, пытаясь вырыгнуть инородное тело, так некстати попавшее в нее и раздражающее изнутри. Она выворачивалась, пока не плевала желчью.

«Это яд из тебя выходит», - думал он, а сам уже мечтал о заводи, где они с похожим на него мальчонкой разглядывают маленьких серых рыбок…

- Завтра же пойду на аборт!

- Только попробуй! Убью! – Он кормил ее как никогда, и берег как никогда. Он вставал к ней по ночам, провожал во двор, когда ее выворачивало, жалел, уговаривал, грозил, пугал, и гладил, как малого ребенка. Покупал все, что только хотела Натэ. Одевал как куклу. Брал заказы и левую работу, залез в долги и постоянную усталость, но усталость эта была какая-то светлая и нежная, с ожиданием счастья во взоре.

А когда ребеночек в животе зашевелился, радость переполняла Олега до краев, и он не знал уже, с кем бы поделиться эдаким счастьем.

Она же, наоборот, стала задумчивой и молчаливой - как говорят, ушла в себя. Маленький тонкий ротик сузился в ниточку непримиримой змейкой. Ноздри раздувались. Натэ не хватало воздуха. Она с трудом переносила будущее материнство. И была она отдельно, а животик кругленький - отдельно, точно мячик.

И тот роковой весенний день вдруг вспомнился Олегу так ярко, точно нарисованный фламандским живописцем, до мельчайших подробностей.

Он улизнул с работы, чтобы к обеду принести тертой морковки с яблоками для Натэ. Споткнувшись о порог сеней, Олег насторожился: примета плохая.

И предчувствие выморозило душу.

Странный сладковатый запах крови остановил у постели Натэ.

- Что? – испуганно осел он перед ней на колени.

- Выкидыш! Ведро с водой поднять хотела…

Прошиб озноб от вида крови. Он чуть не потерял сознание, задержав взгляд на ее голубоватых ножках, перепачканных в чем-то ужасном, от чего передернулось все его существо.

- Ну что уставился? Помоги!

Она потужилась и отторгла из себя отвратительный дымящийся кусок мяса, который хлюпнулся в скомканные кровавые простыни.

- Тебе лучше этого не видеть. Мужиков никогда не пускают в родилку.

Она лежала растрепанным обветренным одуванчиком, в мятой пропотевшей рубашке, облизывая распухшие закушенные губы.

- Воды дай…

Он налил машинально стакан, ничего не соображая, настолько велико было потрясение, лишь краем глаза зацепился за незнакомую упаковку лекарства, с которой жуткими глазницами смерти зыркнули на него пустые ячейки из-под таблеток…

«Наверно, пилюль этих дьявольских наглоталась!» - отметило сознание, как-то отдельно от него.

Олег очумело прошел со стаканом круг по комнате, потом все-таки подал ей воды.

Натэ половину выпила, половину пролила на себя дрожащими обессилевшими руками.

- Ну! Что стоишь-то! Брось это в печь! – Она сгребла ногами кучу под собой в ворох.

Олег взял этот ворох, привыкший за эти месяцы к рабскому безоговорочному послушанию, открыл заслонку. И подозрение мелькнуло: что-то простыни тяжеловаты. Сердце тревожно съежилось, но он все-таки бросил сверток в яркое пламя.

Огненные крылья обняли подарок. Зашипела свертывающаяся кровь. Мерзкий паленый запах пополз по комнате. Олег нагнулся за заслонкой, но, разгибаясь, замер от испуга и удивления.

В печке пронзительно возопил ребенок.

- Ма-а! Ма-а! Маа-а! А-аа! А-аа!

- Что? Как? Как!!! – Олег в ужасе отпрянул от печи. И тут же отворил заслонку.

- О! Нет! Только не это! – отвернулась Натэ.

А Олег уже голыми руками разбрасывал горящие головешки, не чувствуя ни боли, ни ожогов, да огонь и не трогал его, как ни странно. Горела душа его там, как в аду, там, где зашелся в диком первом и последнем крике его сын. Наконец он вытащил полуобгорелое тельце, судорожно разведшее ручонки и орущее во весь рот.

- Мальчик! Он на меня похож! Смотри! Курносый! – Олег восхищенно улыбался, как безумный. - Смотри, Натэ! Он живой еще! Он наш! Да мы с ним вместе и Тополюшку повернем! О-го-го-го-го!

Лицо младенчика, казалось, превратилось в один сплошной крик. На животе болталась длинная обгорелая пуповина.

Женщина сморщилась с нескрываемым отвращением:

- О! Боже! Что ты это схватил?! Брось обратно! Не трави душу!

- Да нет же! Натэ! Приложи его к груди! Он живой! Живой! Смотри! На меня похож! – повторял он снова и снова.

- Опомнись! Это же не ребенок! – истерично, из последних сил вскричала Натэ, дав волю нервам.

- А кто?

- Труп! О! Господи! Придурок безмозглый!

И ребенок, будто услышав эти слова, перестал плакать, затих и липкой тряпочной куклой повис, расслабил ручки. Рот так и остался открытым на незаконченном крике.

Олег зашатался с маленьким мертвым сыном на руках. Он вспомнил вдруг, как берегла матушка вылупившихся птенцов от взглядов соседей. Ведь новорожденного цыпленка можно убить одним лишь взглядом! Глазом! Неужели Натэ сглазила? Сглазила сына?!

Он подошел к столу, положил его рядом с шелухой от таблеток на вышитую матушкой кружевную салфетку – самое дорогое, что от нее осталось. С любовью завернул маленькое легонькое тельце. Накрыл газеткой.

- Ты это ела?

- Что с того?

- Ты ела?!! – дико закричал он, не контролируя больше гнев, растекающийся откуда-то изнутри. Так он не кричал никогда в жизни. Тело затряслось. Глаза яростно сверкали.

Натэ взглянула в ответ дерзко, смело и ненавидяще:

- Да-а-а-а-а! – так же заорала она, демонстрируя свой протест, точно мстя за все мучительные дни ненавистной беременности.

И тут-то он разглядел ее до глубины - до самой глубины, во всем безобразии, без маски и притворства, такую, какой была ее изначальная сущность.

- Ты! Ты знаешь, кто ты есть?! – Он страшно прищерил глаза, подыскивая, чем бы ее хватить. Но только не руками! До нее страшно и противно было дотрагиваться, как до змеи, только что сбросившей кожу. - Ты – ВЕДЬМА! Зеленоглазая! Тварь ты! Скотина! Ты хуже! Ты – гадина! Ты – демоница! Ты три раза убила его! Сволочь!

Он нащупал, наконец, кочергу и стал бить ею женщину, показавшуюся ему в тот момент страшнее смерти. Она не сопротивлялась, да у нее и не осталось сил сопротивляться. Только после того, как он выбил ей зубы, закрывала лицо руками.

Он опомнился лишь, когда она замерла совсем. Похолодело внутри от мысли: «Убил!»

Остановился. Успокоился. Хотел приложить к груди ухо, послушать сердце, но не мог себя заставить, такой отвратительной была теперь женщина, которая еще полдня назад могла стать матерью его ребенка.

Он взял сумку с морковкой и понес обратно на работу. Через лес из пригорода.

На пашне гуляла беременная лошадь. Олег подошел, скормил все, что принес с утра для жены.

- На, ешь, тебе нужнее…

Весна душисто разливалась вокруг, ласкала нежно, некстати, щекотала шею, уши. Отражение солнышка ныряло и выныривало из одной лужи в другую. А он злился и на весну, так неуместно прекрасную, и на солнце, и даже на лошадь…

Он пинал придорожные кочки, проснувшиеся после зимней спячки зелеными колючками травинок, приговаривая:

- Гадина! Эх! Гадина какая! Чтоб тебя черти сожрали! Чтоб тебя, змею зеленую! Чтоб тебя!..

Промелькнули двери ресторана. Привезли разделывать говяжью тушу. Олег привычно взялся за работу, но пережитое только что не отпускало. Поселившееся зло не уходило, а ныло болью в горящей душе. И ненавидящие глаза Натэ светились из темной комнаты болезненной зеленью, как у кошки. Не в силах бороться с собою больше, он вонзил в тушу топор:

- Гадина! Пропади ты пропадом! Из-за тебя я сына убил! И тебя, подлую! Гадина! Гадина-а-а! А-а-а!..

Он рубил и рубил тушу. На его безумный крик сбежались повара и подмастерья. А он все кричал в нервном срыве, и пена собралась у рта. Кричал и не мог уже взять себя в руки. Он чувствовал, как медленно сходит с ума, но продолжал орать уже бессвязное что-то на одном дыхании. И не мог ничего с этим поделать. В мозгу заклинило какой-то особый выключатель…

Все это рассказывал он врачу уже часа в два ночи. Молча сидел у решетки Князь. Дауны давно уснули. Только всхлипывал где-то за стеной умирающий старик, да на дворе потявкивал Черномырдин.

Принесли успокоительное. Потрясенный врач не проронил ни звука, лишь напрягся весь, съежился, когда Олег про печь рассказывать стал, как будто сам был во всем виноват. Сморщился, закрыл вспотевший лоб ладонью, пытаясь от чужого горя отгородиться. И все вздыхал. Не хватало ему воздуха…

- Ну, ты же врач! – шевельнул его плечом Князь. – А «врач» - от слова «врать», «уговаривать». Соври что-нибудь на латыни! Успокой хлопца! Видишь, не в себе он!

Кончился рассказ Олега.

- Выпейте успокоительного. Завтра поговорим, поздно уже, - сказал врач. И, обернувшись к Князю: - Потапов, идите в палату.

Уходя, пнул дверь в коридор, пробурчал под нос еле слышно:

- Вот гадина!

- Эхо ты! Желанник Божий! Значит, баба твоя аборт сделала, а ты от этого свихнулся? Ну ты даешь! – прошамкал Князь, когда ушел медперсонал.

- Да я ж его в руке держал! Вот так! Понимаешь? Ты! А?

- Да понимаю, понимаю, не реви! Разнюнился, как баба!

- Господи! Да как же с грехом таким жить! Да за что же, Господи?! Есть ли ты на небе, если так надиздевался надо мной? Господи! Как же ты допустил? Как?

- Как допустил? Как? – отозвалась сонно соглашательница.

- Выходит по всему – никчемный я человек. Не укради – крал! Не прелюбодействуй – прелюбодействовал! Не убий – убил! Не суди – судил! Верь – не верил! Бабу свою проклял! Выходит, все, что запрещено, совершал! Да как же мне умирать-то теперь, Господи?!

- Да брось ты! Это все – уравнение с тремя неизвестными! Перестань самоедством-то заниматься! Период такой у тебя. Прорастания седины в бороде и беса в ребрах. В это время все грешат. Батюшка придет – покаешься.

- Нет, видно, не отмолить мне этот грех, уйду я с ним, Богом наказанный. - Олег перестал плакать, сел задеревенело.

- Наказывает не Бог, наказывает Дьявол - за то, что люди счастливы были. У меня тут идейка кое-какая есть. Сиди смирно. Жди. Сейчас приду.

Через полчаса старик появился, просунул сквозь решетку какие-то шмотки, документы и отпер дверь:

- Надевай. И дуй отсюда, голубок. Паспорт возьми. Штампа тебе покамест никакого не поставили. Сейчас по России – бардак. Фиг тебя искать станут. Денег ты никому не задолжал, значит, никому не нужен. Да и нечего тебе тут делать. Знаешь, что помогает, когда сорняки душат? Надо проредить грядки. То-то! А тут все – сорняки! Даже я – сорняк! Здесь ты точно свихнешься по второму кругу! А это куда как тяжельче! И вот еще что. Не думай о том, что произошло. Ведь с ума сходят не от слабоумия, а наоборот, от большого ума, от мыслей, от бешеной скачки неуправляемой. Год не думай! Понял? Просто запрети себе. И все. Если себя хоть каплю жалко. Ступай к своей Полюшке. А то он виноватого себе припаял. Виноватить-то легко, да виновен ли виновный? Вот еще заковыка…

У Олега из глаз вылилось уже столько слез, что они не вырабатывались, высохли.

Старик провел его темными коридорами мимо спящих медсестер, через хоздвор к лесу:

- Ну, с Богом, Вещий!

- Прощай, Князь! И… спасибо. Как выкрутишься?

- Я же сумасшедший! Что с меня взять?..

…Уже начинались комариные свадьбы. Светились в темноте белые лилии ландышей. Тешилась тихонько обида на Бога, на Судьбу, как горький вересковый мед, рассасывалась по жилам, потом снова возвращалась безутешному сердцу. И так по кругу металась, металась безвыходно.

Он шел туда, где говорила, мелодией журчала-пела Тополюшка. Он возвращался в деревню, давно покинутую людьми, чтобы вернуть ей речку своего детства и чтобы рассказать ей главный стих своей сумасшедшей жизни.