Минор и мажор

 

Кто сказал, что любой подвиг – это, одновременно, еще и чье-то преступление? Кому могла прийти в голову настолько абсурдная мысль?! Ведь очевидно же, что это не так! Ну, допустим, ты кого-нибудь спас во время теракта: в этом случае преступление, конечно, будет иметь место, хотя вообще-то твой поступок от этого вовсе не становится менее героическим. Ну а если это был не теракт, а скажем, землетрясение или цунами какое-нибудь? Где здесь преступление, где преступник?! А еще подвигом называют жизнь тяжело больных людей, инвалидов, или женщин, вырастивших тяжело больных детей. И если болезнь у них, например, была врожденной, генетической, то в том, что она проявилась, тоже нет ничьей вины, а значит, нет и никакого преступления…

И ведь таких ситуаций, в которых действительно нет виноватых, но есть герои, случается великое множество! Но куча людей все равно с глубокомысленным видом при каждом удобном случае повторяют этот красивый афоризм, не скрывая, что он им страшно нравится. Может быть, так говорят те, кто сам неспособен не то, что на подвиг, а вообще на любой мало-мальски смелый поступок? Вот и пытаются они хоть как-то принизить и опошлить чужой героизм, подмешать хоть немного гадости в то заслуженное восхищение, с которым другие говорят о человеке, совершившем подвиг. И, надо сказать, им отлично это удается!

Была ли у поступка Лоры оборотная сторона в виде чужого преступления? Этого Геннадий не знал. Можно ли назвать преступлением глупость и неосторожность того мужчины, заплывшего слишком далеко? Или халатность пляжных спасателей, которых не оказалось на месте? Или равнодушие всех остальных купающихся и загорающих, которые даже не попытались до него доплыть? Да какая, собственно, разница, были в этом несчастье виноватые или не было, Лору-то все равно уже не вернуть! А эти напыщенные и ни минуты не сомневающиеся в своей правоте ханжи в белых халатах смеют заявлять, что все, сделанное ею – это бессмысленная и никому не нужная глупость! Вот опять кто-то в коридоре какие-то мерзости бормочет…

- Не люблю я этот пафос, - говорил вполголоса один из медбратьев. – Вот честное слово, не хочу ничего плохого об этой девчонке говорить, но все эти речи про ее героизм… Ведь это полная дурость, то, что она сделала! Зачем она туда полезла, зачем поплыла за каким-то незнакомым мужиком? Молодая красивая женщина, у нее вся жизнь была впереди, ей детей надо было рожать, а не спасать кого попало! И ладно бы она его вытащила, а то ведь все равно они оба утонули! Дурость, одно слово – дурость.

Геннадий вышел из обжигающе-холодного помещения, быстрым шагом подошел к окруженному молодыми практикантками медбрату и, не говоря ни слова, ударил его по лицу. В сжатых в кулак пальцах что-то хрустнуло, боль промчалась по всей руке и яркой вспышкой сверкнула где-то в районе затылка. Медбрат отлетел в угол, девушки испуганно заохали, но Геннадий не стал проверять, что стало с его «жертвой». Он развернулся и вышел из больницы.

 

Он и сам не знал, для чего пришел к ней домой. Ему хотелось подержать в руках какую-нибудь ее вещь – плед, в который она любила кутаться прохладными вечерами, карандаш с обгрызенным кончиком, которым она писала, сумочку, которую он подарил ей на последний Новый год… Но она всегда страшно раздражалась, когда кто-нибудь без спросу брал ее вещи, и Геннадий не смог заставить себя прикоснуться к ним. Он только зашел в ее спальню, присел на пол рядом с незастеленной кроватью (утром спешила на пляж), уткнулся лицом в свисающий с нее угол одеяла и просидел так почти всю ночь, не замечая, как проходили минуты и часы и не почувствовав, как наступило утро.

Кто придумал эту наивную сказку о том, что время лечит? Те, кто никогда не умел горевать по-настоящему, кому было наплевать на смерть родного человека, кто в тайне, наверное, даже радовался этому и мечтал, чтобы положенное для траура время поскорее закончилось и можно было бы снова вернуться к нормальной веселой жизни. Сам Геннадий в тот момент знал точно: его время не вылечит никогда.

Когда небо за окном начало светлеть, он, наконец, оторвался от Лориного одеяла и встал на ноги. Надо было возвращаться к себе домой, собираться на работу и делать еще кучу дел, ставших теперь абсолютно бессмысленными – ведь он никогда больше не сможет обсудить их с Лорой или спросить у нее совета о чем-либо. Он вообще уже никогда не сможет ее увидеть – в этот момент Геннадий осознал это окончательно. А в следующий, бросив взгляд на ее письменный стол, вдруг заметил валяющуюся на нем пачку нотной бумаги, верхний лист которой был исписан непонятными для него, но абсолютно «родными» для Лоры значками. Должно быть, она начала сочинять что-то новенькое накануне своей смерти. А дома у Геннадия лежало девять кассет с ее старыми этюдами: ничего не понимая в музыке, он все равно просил Лору сыграть ему каждую ее новую вещь и старательно записывал ее игру на магнитофон. «Для будущих поколений!» - шутили они вместе, прослушивая потом готовые записи.

Геннадий аккуратно свернул исписанные нотами листы, сунул их в карман и бегом помчался домой. Включил магнитофон, впихнул в него первую попавшуюся кассету и присел перед ним, не сводя с мигающих огоньков внимательного взгляда. В колонках послышался неясный шум, их с Лорой шаги, стук придвигаемого стула и открываемой крышки пианино. А потом из них полилась музыка.

Мать Лоры, сама в детстве окончившая музыкальную школу, мечтала, чтобы ее дочь тоже получила такое дополнительное образование. Отец же считал, что это пустая блажь и всячески этому препятствовал. Хотела ли маленькая Лора угодить матери или же в ней проснулся дух протеста по отношению к отцу, но музыкой она занималась не из-под палки, как большинство детей, а с огромным удовольствием. И, по словам ее учителей, делала неплохие успехи, хотя способности у нее к этому были не самые сильные. Музыка не стала ее основной профессией, но сочинять этюды и короткие пьески она продолжала всю жизнь и часто играла их своим родственникам и друзьям.

А теперь она, уже не существуя в этом мире, играла одну из своих любимых вещей Геннадию. Ее пальцы с коротко остриженными ногтями носились по белым и черным клавишам, ударяли по ним с неженской силой, заставляя пианино трястись, а соседей за стенкой недовольно ворчать, звуки музыки нанизывались один на другой и сплетались в громкую, быструю и как будто бы даже гневную мелодию. И Геннадий закрыл глаза, стараясь впитать в себя каждую ноту, полностью раствориться в этом резком, но красивом мотиве.

Запись была не слишком хорошей. Время от времени где-то на заднем плане слышались разные посторонние звуки: шум мотора проехавшей мимо машины, скрип распахнутого порывом ветра окна, чертыхание самого Геннадия, вскочившего, чтобы его закрыть… Но всего этого молодой человек не слышал, эти лишние шумы промелькнули мимо его сознания. Он сосредоточился только на музыке, и лишь ближе к концу пьесы, когда звуки стали особенно громкими, ему вдруг показалось, что в хорошо знакомую ему фортепианную мелодию вплетается еще одна – тихая, едва различимая и страшно похожая на голос Лоры. И стоило Геннадию еще сильнее сосредоточиться на этой тонкой музыкальной «ниточке», как ему показалось, что он разбирает в ней отдельные слова.

…Она говорила ему, что ей безумно жаль, что все случилось именно так, потому что она всегда, с того самого момента, когда они с Геннадием впервые встретились, мечтала прожить вместе с ним долгую и счастливую жизнь. И что она чувствует себя виноватой из-за того, что оставила его одного. Но ему придется понять, что она не могла поступить иначе, потому что остаться на берегу и смотреть на тонущего человека, не пытаясь ему помочь – это то же самое, что утопить его собственными руками. А то, что она все-таки не смогла вытащить того мужчину и выплыть сама – вовсе не означает, что ее смерть была бессмысленной и никому не нужной. Ее видело много людей, и среди них обязательно отыщется хоть один, кого ее поступок впечатлил столь сильно, что, оказавшись в подобной ситуации, он тоже бросится кому-то на помощь, и вполне возможно, что ему повезет больше, чем ей. А потому она просит Геннадия поверить в это, простить ее и ни в коем случае не ломать теперь свою жизнь, не спиваться и не пытаться покончить с собой. И она не сомневается, что сил для этого у него хватит.

Пьеса закончилась, из колонок послышалось тихое шипение, и Геннадий поспешно выключил магнитофон. Что-то подсказывало ему, что слушать следующие записи пока не стоит. Хотя, возможно, он просто боялся, что услышит там только музыку, что голос Лоры, просивший и одновременно приказывавший ему понять ее, ему просто померещился.

 

Он всеми силами старался выполнить ее просьбу и жить обычной жизнью – только без всякого веселья и развлечений. Впрочем, у него и времени свободного теперь почти не оставалось: Геннадий работал в две смены и брал на дом кучу «халтуры», стремясь быстрее заработать на переезд в другой город, подальше от моря, отнявшего у него Лору. Но платили ему все равно мало, деньги постоянно девались непонятно куда, и переезд то и дело откладывался на неопределенное время. И иногда, особенно ясными летними вечерами, когда они с Лорой так любили гулять по волнорезам и смотреть на лунную дорожку, желание уйти вслед за ней, накатывало на него особенно сильно. В первую годовщину ее гибели, он понял, что не может больше сопротивляться, но уже собравшись идти на пляж, решил напоследок послушать еще одну кассету. Хотя, возможно, он просто подсознательно надеялся, что голос Лоры сумеет его от этого отговорить.

Так и вышло. Но этот раз ему попалась медленная, лиричная мелодия, которую сама Лора считала не очень удачной, но записать на магнитофон все-таки согласилась. И звучащий на ее фоне слабый, но не умолкающий Лорин голосок начал так же медленно и грустно убеждать Геннадия в том, что он не прав, что задуманное им бегство из жизни нельзя оправдать ничем, потому что самоубийство – это в любой случае слабость и трусость, как бы плохо человеку не было. При этом она вовсе не обвиняла Геннадия в слабости и не читала ему мораль, как, случалось, делала при жизни: она только просила его передумать. И прослушав весь этюд до конца, он откинулся на спинку стула и, не открывая глаз, зашептал:

- Ты права, извини. Больше не буду.

К морю он пришел на следующий день. И, в первый раз за прошедший год, окунулся в прохладную воду и долго плавал на глубине между двумя буйками…

 

Он никогда не злоупотреблял своими музыкальными записями и включал их лишь в тех случаях, когда ему становилось особенно трудно – например, когда он, уйдя со старой работы, попытался открыть собственное дело. Каждый раз, вслушиваясь в первые аккорды, он боялся, что наваждение пропадет и голос автора этих звучных музыкальных фраз больше не проникнет в его сознание. И каждый раз его страхи оказывались напрасными.

«Ты ведь помнишь, как я рассказывала тебе о законах гармонии, - шептала Лора. – Помнишь, как я говорила, что и любую гамму, и любую сложную мелодию можно сыграть и в мажоре, и в миноре. И уже существующие пьесы можно «перекинуть» из минора в мажор и наоборот: конечно, это будет уже другая мелодия, но в ней все равно будет легко угадываться та, первая. Так и на каждую жизненную ситуацию можно посмотреть с разных точек зрения, увидеть в ней только хорошее или только плохое… Или и то, и другое вместе… Посмотри на свою проблему с мажорной точки зрения – может быть, все не так плохо, как тебе сейчас кажется, может быть, из свалившихся на тебя трудностей тоже можно извлечь выгоду?»

И Геннадий смотрел, думал и мысленно переводил неприятные ситуации в мажор, хотя нередко это удавалось ему не сразу и с огромным трудом. Но чем дальше, тем легче у него это получалось и тем реже он обращался к Лориной музыке за помощью. Зато начал иногда, после особенно удачных сделок, включать ее просто так, чтобы вознаградить себя за хорошо проделанную работу. Ну и похвастаться перед Лорой, конечно же. А она хвалила его и заверяла, что никогда не сомневалась в том, что он сможет добиться успеха. Но при этом ненавязчиво намекала, что работа – это, разумеется, здорово, но в жизни человека должно быть что-то еще, что-то, что доставляет ему удовольствие. «Ты когда-то рассказывал мне, что в детстве любил выпиливать из дерева фигурки, - пел ее голос. – Так почему бы тебе опять не попробовать этим заняться? Да, я знаю, что у тебя совершенно нет времени, но ты можешь каждый день делать совсем немного, ведь здесь тебе спешить некуда… Попробуй!»

«А и в самом деле, почему бы и нет?» - вспомнил Геннадий ее совет, отправившись однажды прогуляться в лес и заметив на одном из деревьев очаровательный узорчатый кап. Пришлось галопом возвращаться к машине, гнать на полной скорости домой за пилкой и стремянкой и потом полдня спиливать удивительно твердый нарост, рискуя в любой момент свалиться с дерева.

Через полгода из капа была вырезана широкая ваза для фруктов с несимметричными волнистыми краями и замысловатыми разводами внутри. А еще через пару лет к ней прибавилось множество других поделок из дерева – пепельницы и подставки для курительных трубок чередовались с игрушками, деревянными ложками, шкатулками и прочими вещицами. Большинство из них Геннадий дарил своим знакомым и сдавал в сувенирные магазинчики, но самые лучшие, те, которые, по его мнению, должны были бы особенно понравиться Лоре, оставлял дома. И они ей действительно нравились, о чем она не забывала нашептывать ему сквозь звуки своих произведений.

А иногда случалось и так, что Геннадий не соглашался с ее просьбами и советами. Однажды, вскоре после того, как ему исполнилось тридцать пять лет, Лора завела разговор о том, что он мог бы создать семью, сделать счастливой другую женщину и оставить после себя детей. «Ты вовсе не обязан всю жизнь оставаться в одиночестве, я буду только рада, если у тебя появятся любимые и близкие тебе люди», - уверяла она его, но Геннадий неожиданно резко прервал этот разговор, поставив магнитофон на паузу. «Заводить семью и детей надо с теми, кого любишь! – мысленно ответил он Лоре. – А любить нормальный порядочный человек способен только кого-то одного. Ты же не хочешь, чтобы я всю жизнь врал какой-нибудь женщине, что она мне нравится, а сам в это время вспоминал тебя?» И Лора не стала спорить с Геннадием и пытаться его переубедить: выслушав его мысленный отпор, она признала его правоту. Больше к этой теме они не возвращались.

 

Через десять лет после гибели Лоры, когда в гостях у Геннадия собрались их общие друзья, он впервые решился дать им послушать кассеты с ее этюдами. Компания сидела молча, новенький «навороченный» магнитофон работал без запинки, и каждый из слушателей каким-то странным, одновременно счастливым и настороженным взглядом смотрел на изящные вытянутые колонки, из которых лилась хорошо знакомая им, но уже основательно подзабытая музыка. Геннадий заглядывал каждому из гостей в лицо и все больше убеждался, что они слышат то же самое, что и он – шепот Лоры, радостной от того, что друзья по-прежнему ее помнят, и благодарной своему любимому за то, что он поделился с ними ее творениями.

- Гена, скажи, - спросила одна из Лориных подруг, когда кассета закончилась, - а какие-нибудь ее ноты у тебя остались? Что-нибудь, что она сочинила, а ты не успел записать?

- Да, кое-что есть, - кивнул Геннадий. – Самый последний этюд.

- У меня дочка в музыкальную школу пошла, - продолжила его гостья. – Можно попробовать дать ей сыграть эти пьесы. А ты их запишешь. Если ты не против, конечно же.

Разумеется, он не был против! Хотя, наблюдая, как сидящая за роялем дочка их с Лорой приятельницы с кислым видом разбирает написанные карандашом хвостатые точки и, то и дело ошибаясь и запинаясь, пытается превратить их в звуки, он едва об этом не пожалел. Но когда девочка, наконец, более-менее освоилась с новой для нее мелодией и заиграла относительно чисто, оказалось, что магнитофон для общения с автором этой музыки не обязателен. Вместе с неуверенными звуками рояля он услышал тихий смех Лоры, вспоминавшей, что когда-то она тоже играла так слабо, но уверявшей Геннадия, что это не страшно и что даже такое исполнение – это лучше, чем ничего, тем более, что потенциал у ребенка очень даже неплохой.

- Я вообще-то хотела ее на скрипку отдать, - призналась ему мать девочки, когда та, проиграв этюд несколько раз, получила разрешение отдохнуть. – Но инструменты сейчас такие дорогие, а рояль у нас уже был, так что…

- Тоже мне проблема, - улыбнулся Геннадий. – Я ей подарю скрипку, только объясни мне, как выбрать хорошую, - и не слушая протестов, железным тоном продолжил. – Мне это не сложно, я живу один и вполне прилично зарабатываю. Ну считай, что это будет подарок на ее день рождения.

- У меня день рождения через пять месяцев! – пискнула девочка, у которой предложение Геннадия особого энтузиазма не вызвало.

- Ну и что? – подмигнул он ей. – Тебе ведь хочется, чтобы он наступил пораньше? Вот мы это и устроим. А теперь сыграй эту вещь еще раз, пожалуйста.

Девочка заиграла, уже почти не сбиваясь, и теперь в каждой ноте, извлекаемой ею из рояля, Геннадию послышалось одобрение: «Ты знаешь, это просто замечательно – делать добро другим людям, и я рада, что теперь ты тоже понимаешь, каково это, понимаешь, что человек при этом испытывает. Я узнала это, когда доплыла до того мужчины, нырнула к нему и поймала его за волосы… вот только прочувствовать это как следует не успела, к сожалению…»

На следующий день, приехав в свой офис, Геннадий открыл телефонный справочник, позвонил в первый по списку детский дом и сходу начал излагать заведующей свое предложение:

- Я хотел бы купить для вашего заведения какую-нибудь нужную вещь. Может быть, телевизор, или там мебель какую-нибудь удобную, или чего вам не хватает?

- Ой, что вы говорите! – ахнула на другом конце провода заведующая, - Конечно, нам очень нужны спонсоры! Вы можете перечислить деньги на счет нашего благотворительного фонда, его номер…

- Нет, - жестко прервал ее Геннадий. – Никаких фондов и вообще никаких посредников. Я покупаю то, что вам нужно, сам. И лично слежу, чтобы это досталось детям.

В трех детских домах его помощь принять отказались. Четвертый он поддерживал всю свою дальнейшую жизнь.

 

Свой семьдесят девятый день рождения Геннадий отмечал в одиночестве: друзья стали слишком тяжелыми на подъем, а многих из них уже не было в живых. Выпил шампанского, закусил маслиной и привычно потянулся к кнопке магнитофона – одна из кассет была вставлена туда заранее. Но усевшись обратно на диван, вдруг почувствовал, что ему стало трудно дышать, а попытавшись пошевелиться, понял, что не может этого сделать. А еще ему вдруг страшно, непреодолимо захотелось спать – тем более, что выбранная им сегодня мелодия оказалась особенно плавной и успокаивающей, можно сказать, убаюкивающей. Правда, он никак не мог определить, минорной она была или мажорной…

«Не пугайся, - слышались ему сквозь сон Лорины слова, - ведь ты уже знаешь, что никто из людей не умирает полностью. Мы всегда остаемся жить в том, что сделали при жизни, что создали своими руками… Или головой. Ты давно понял, что я живу в моей музыке – точно так же и ты будешь жить в твоих деревянных поделках. А еще в памяти всех тех ребят, которым ты помогал. Не пугайся – ты бессмертен, как и я, как и любой человек на Земле! И, разумеется, этот этюд – мажорный, неужели ты сам этого не чувствуешь?»