В стакане плещется коньяк. В граненном. В двухсотграммовом. Молдавский. Пять звездочек. Напитка в стакане – на два пальца. Я поднимаю посуду на уровень глаз и смотрю на просвет. Сквозь чайную пелену и зыбкий мутноватый просвет стеклянных граней, как рыбы в аквариуме, проплывают люди. Похоже они, почему-то, на пираний. Злобных и прожорливых. Медленно плывут, шевеля плавниками, осматриваясь по сторонам: чего бы, а лучше кого, перехватить.

Окститесь, молодой человек! - напротив меня - случайный знакомый. Заостренно – интеллигентное лицо припорошено недельной щетиной. За толстыми линзами очков прячутся умные проницательные глаза. За глаза я его и пригласил к стойке выпить. Глаза – это все, что у него осталось от былого великолепия. Такие глаза, такой взгляд просто так не пропьешь. На нем, бывший когда-то бежевым, как у лейтенанта Коломбо, а теперь грязный, засаленный, мокрый плащ. Он висит на худых, сутулых плечах, как на древнем огородном пугале, к которому окрестные пернатые давно привыкли. Мой собутыльник сейчас не опасен даже для ворон. Плащ и, вправду, мал ему. Впрочем, его это не стесняет. Меня тоже. - Окститесь, молодой человек! - еще раз повторяет он. - Полгода – это пустяк! Тьфу! - он на самом деле сплюнул на пол. Смачно сплюнул. - Жизнь курьерьским поездом пролетает и не замечаешь как и куда...

Мы сидим, вернее, стоим в кулинарии. Не думал, что в городе еще остались такие места. Из моего пионерского прошлого. Когда мороженое стоило 13 копеек, а настоящие кубинские сигары – по рублю. Круглая обшарпанная стойка. Она угрожающе пошатывается, когда мы, забываясь, полностью укладываем на ее поверхность локти. В кулинарии торгуют, как и положено, сладостями, мороженым, салатами и полуфабрикатами. Из спиртного – только пиво. Но это нас не смущает. Приносить с собой не запрещается. На это закрывают глаза. Я и принес. Двухсотпятидесятиграммовую бутылочку марочного коньяка. Плоскую, похожую на фляжку, из небьющегося стекла. И вот сижу, тьфу ты!, стою, Напротив собутыльник, которого я впервые увидел 5 минут назад. В стаканах плещется коньяк. На два пальца. Я отягощаю совесть Умных Глаз своими грехами. Знаю, что он их мне непременно отпустит и не будет лезть в душу. Коньяк-то – мой.

И вы, плюньте и разотрите! - советует мой попутчик по этому смурному утру. - Да-да! Плюньте и разотрите! У вас все еще впереди! Этих огорчений будет еще вагон и маленькая тележка!

Он с надеждой ждет, когда я протяну ему стакан навстречу, а он мне – свой. Мы чуть соприкоснемся гранями стекла и нам на мгновение станет теплее. Протягиваю. Соприкасаемся. Он жадно, одним глотком, опрокидывает коньяк в рот. Шумно дышит. Цепляет с блюдечка пол-кусочка лимона. Жует. Я внимательно смотрю на него. Никогда не мог понять, как люди с утра могут спокойно засосать стакан водки и зажевать лишь конфетой. Или рукавом. Это выше моего понимания. Мне надо долго готовиться, чтобы пошла первая. Потом легче. Но первая...Эти 50 граммов – самые тяжелые. Особенно после вчерашнего. Пора! Выдыхаю и быстро, чтобы не успеть ощутить запаха спирта, отправляю в рот первую за сегодня порцию алкоголя. Мне надо запить. Хватаю стакан с персиковым соком. Долго пью. Теперь можно и лимончика.

Что ты знаешь, старый хрен? Жизнь – это не тонкая черточка между датами на надгробии. Она может длиться минуту, час, день, месяц, полгода, год. У каждого по-разному. Я, к примеру, уже прожил несколько жизней. Мне крупно повезло. Первая была самая счастливая и продолжительная. Около двух лет. Потом я умер. Она ушла, а я умер. Совсем ушла, а я думал, что совсем умер. И вот сейчас та же история. Полгода жизни и клиническая смерть. Это я считаю ее клинической. Хочу считать. Ничего еще не потеряно. Можно же все вернуть. Надо постараться. Ведь она меня любит, убеждаю себя. Она ночным шепотом признавалась мне в этом еще две недели назад. А этот старик пытается меня успокаивать. Ничего-то ты не понимаешь в жизни, к-козел!

Мне уже неприятен мой случайный знакомец. Мне не нравится, как он пьет, кокетливо оттопырив сморщенный мизинец, как топорщится жилистый заросший кадык, как он крохотными медленными глотками опрокидывает в глотку мой коньяк. Так приживалки в доме престарелых хлебают больничный бульон. Протягиваю ему несколько пальцев, безвольно пожимаю крепкую руку с синим выгоревшим солнцем на запястье.

Мне пора! Счастливо!

Я в запое с четверга. Сегодня понедельник. На работу не пошел. Позвонил редактору, сослался на недомогание. Сердобольный шеф усердно посоветовал лежать дома. Лечиться. Я и лечусь. Своим способом. К моим неожиданным болезням, дня на два-три на работе уже привыкли. Я в газете на хорошем счету. Лучший журналист. Режим набольшего благоприятствования. Идут навстречу. Тиражи растут, значит, хорошо работаю. А ведь пить я не хотел! Совсем! Но она не подходит к телефону. О! Наверное, я так и начну свой следующий рассказ. «Она не подходит к телефону... Нет, вообще-то подходит, но не отвечает на мои звонки. Не поднимает трубку. А я пытаюсь пробиться к Ней по рабочему и домашнему телефонам, по мобильному, по аське. Не поднимает трубку. Не отвечает. Мы живем с Ней в одном городе, но как будто-то на разных планетах...» Так и начну. Сюжет потихоньку складывается в голове. Самые лучшие сюжеты - пропущенные через сердце и душу. Искренние они. Хорошо думается ночами, когда бессоница. А не спалось уже несколько дней подряд до запоя. А вот когда выпьешь, проваливаешься в сон, как в болото. Засасывает. Мгновенно. Помогает.

Вновь ей звоню. Длинные гудки. Потом автоответчик. Противный такой металлический голос: «Вы позвонили по номеру...» Как я его ненавижу! Привык к нему, но НЕНАВИЖУ! Свинец неба сеет тоску. Мелкую. Стылый ветер вытряхивает из-за пазухи последнюю надежду. Прохожие торопливыми шагами ломают боязливый ледок в мелких лужицах. Я же стараюсь их обходить. Пусть лед схватится крепче. Мне спешить некуда. Осень на излете. Любимое время года. В стиле ля минор. Я жалею себя. Сильно жалею. В глазах появляются слезы. Мне так жалко себя, просто слов нет. «Мне без тебя в этом мире чужом глаз не сомкнуть до рассвета. Улицы светят рекламным огнем, в Лондоне кончилось лето...» - напеваю про себя. Жаль ушедшего из Лондона и из моего родного города лета. Оно кокетливо побродило, виляя бедрами, и исчезло. Слишком быстро. А летом мне было хорошо! Пою, а плакать и жалеть себя хочется еще больше. Я же хороший парень! Ч-черт! Действительно, хороший. Если делал зло, то не со зла же! А она так со мной...Я виноват, я знаю. Но прости меня, Малыш! Прости...В последний раз...

Я называю Ее Малышом. По-тайски, кстати, это звучит, как Лек – мой малыш. Любимый Малыш. Лек – короткое, как выстрел, слово. Как удар бича. Такое же маленькое, как и сами тайцы. Всего три буквы. Она тоже миниатюрна, как статуэточка. Фарфоровая статуэточка. Не дай Бог, разбить. А Она сказала, что не любит меня. Жизни – всего-то полгода. Вот так вот...

Вот уже недели две ничего не писал. Кроме статей, разумеется. Уж на этом рука набита. Ежедневный конвейер без остановки, меняются лица, события, места. Да, в общем, ничего не меняется. Уже давно хочу написать Ей рассказ. Чтобы Малыш поняла, как я Ее люблю. Как страдаю без Нее. Не получается. Экран компа белым вордовским бельмом презрительно разглядывает меня. Я его уже боюсь. Да и что писать-то? Концовки ведь нет. Не люблю историй со счастливым концом. Мне кажется, что такой финал будет выглядеть искусственно, наигранно, фальшиво. Но в моем случае никакого окончания пока еще нет. Мне хочется на это надеяться. Клиническая смерть всего лишь. Малыш может вернуть меня к жизни мощным дефибриллятором в виде поцелуя. Может!

Бляха, денег почти нет. На работу не придешь, попросить до аванса в бухгалтерии. Мне дадут, но я ведь больной. Неудобно как-то будет. Звоню коллеге.

Вован, привет! Можешь мне немного денег до завтра одолжить? Я в бухгалтерии возьму и отдам. Нет, немного... Давай встретимся в «Хромой лягушке» через пятнадцать минут!

«Хромая лягушка» - одна из самых знаменитых «бадыг» в центре города. Мы еще в студенчестве здесь собирались. Культовое место. Отсюда вся богема Кишинева вышла. Коллега пунктуален. Еще бы, от работы до «Хромой лягушки» пройти всего один квартал. Заказали. Вован взял себе чая, я – водки. В шумном зале тепло и комофортно.

Наши в субботу опять проиграли, - вздыхает Вова, шумно отхлебывая зеленый чай. - Блин!

В своем тяжелом запое я совсем забыл о футболе. Еврокубки же, мать твою!

С каким счетом? - интересуюсь.

Два – ноль.

Не люблю чемпионов! - поднимаю рюмку на уровне глаз. - Всегда болею за слабых. И за наших. А впрочем, разницы нет. Будем!

Выпиваю половину.

Будем, - запоздало старается поддержать меня Вован чаем. - Че ты сегодня не пришел на работу?

Тяжко. - сознаюсь. - После вчерашнего.

Понимаю. Сколько тебе надо? - он достает бумажник.

Немного. Завтра отдам.

Да, ладно...

Тишина. Ватная, тяжелая. Она давит на меня. На плечи, на сердце. Надо разрушить ее, пока она равнодушным прессом совсем не придавила меня.

- Понимаешь, - негромко откровенничал я перед бронзовым призером страны по плаванию брассом. - Я испытывал ее на прочность. Перепадами температур. Высоким давлением. Сильными руками!

Выпил. Закурил.

- Есть же незыблемые вещи, Вован. Ну, например, солнце, снег, горы, рождение, смерть, любовь... А я-то думал, что ее любовь будет вечна. Как смена времен года. После пыльно-зеленого августа приходит минорно-дождливый сентябрь, а звонкий март сменяет простуженный февраль. Оказалось, не так. Все в последнее время переворачивается с ног на голову! И зима неожиданно может оказать солнечной, а лето - зимним. Может! Я знаю...

Опять глаза на мокром месте. Я встаю, чтобы Вова ничего не заметил.

Закажу себе еще. Ты что-то будешь? Я угощаю...

Коллега мнется.

Ты спешишь? - спрашиваю в лоб.

Вообще-то, да. Работы много...Ты не огорчайся, - он тронул меня за плечо. - Все образуется... Завтра будешь на работе?

Буду.

Тогда и поговорим.

Он исчезает на улице. Не поговорим мы завтра. Только, если я опять напьюсь. Зато можно в одиночестве спокойно обдумывать сюжет. Итак. Он и Она. Малыш и Я. И полгода жизни. И я ведь действительно испытывал ее на прочность, сука! Зачем?! На юбилей Малыш подарила мне фейерверк на берегу Днестра (представляю, сколько хлопот и денег Ей это стоило!) - я его не оценил. Она в восемь утра стояла под дверью моей квартиры с двухметровым сердцем из воздушных шариков. Такая маленькая с таким огромным сердцем... Я же принял этот подарок, как должное.

Усмехнулся. Вспомнил. Сколько метров мы прошли, спрашивала Малыш, игра была у нас, не дай Бог, больше пятидесяти без поцелуев! Мы любили целоваться. А я забывал об этих доверчивых и мягких, как у жеребеночка, губах. В моем сосуде уже почти не осталось любви к тебе, жалобно говорила Она, дочерчиво прижавшись, осталась капелька на самом донышке. Но осталась же, самодовольно ухмылялся я. Ты отрезал крылья за моей спиной. Их уже нет! Я не летаю, как раньше, Она была похожа в этот момент на ребеночка. Любимого ребеночка. Меня захлестывала нежность к Ней. До спазма в горле. До слез. До хрипоты. Я тебе верну крылья, Малыш, в этот момент я безоговорочно верил в то, что говорил, ты у меня самая лучшая!

Я уже в другом баре. Телефон отхаркивается длинными гудками. Она вновь не берет трубку. Я растравляю себе душу и мучаю мобильник. Смс-ки Малыша. Славное было время! И совсем недавно ведь.

«Тут небо голубое, но оно не ярче твоих глаз! Тут ласковое море, но он не нежней твоих рук! Тут горячее солнце, но ему далеко до твоих жгучих поцелуев! Тут заморские фрукты, но они несравнимы с экзотикой твоих ласк! Тут изумительно красиво, но тут нет тебя!!!» Это из Турции. Малыш была там в командировке.

«За ласку нежную, за сказку светлую, за чувства бурные, порой безумные, за вздох заветный спасибо, милый мой, родной, волшебный! 88!» А 88 – это наш знак. Просто я читал ей стихотворение Рождественского. На кодовом языке радистов «88» - «целую крепко» означает.

Рассказ надо написать. Обязательно! Конец придумаю такой, какой захочу! Счастливый, волшебный, сказочный... Это в моих силах. В моей власти. Пусть заткнутся все пессимисты, так не бывааает! Будет! Будет так, как я захочу! Ничего еще не потеряно! Все можно вернуть! Надо только постараться. Малыш поймет. Малыш простит...

Она спала, довериво уткнувшись мне в грудь. Я любил целовать Ее маленькие ступни. Наверное, только сказочные феи оставляют такие крохотные следочки. Или будущие жены принцев. Или Белоснежки. Только так. И это славно. Так и должно быть. Иначе люди перестанут верить в сказки. Нет, сказала Малыш две недели назад. Всего три буквы. Я услышал короткий свист бича. Меня с протягом огрели по спине. Багровая набухшая полоса пролегла по сердцу. По самой середке. Так больно...

Ты еще в силах все вернуть, как прежде, думаю, опять набирая номер Ее мобильника, чтобы услышать молчание. Презрительное. Ничего страшного. Завтра посмотрим.

Следующим утром, свежий, гладко выбритый, тихий, торжественный и молчаливый, я сижу на своем рабочем месте. Монитор компьютера испуганно мерцает. Боишься, удовлетворенно скрещиваю руки. Ну, давай-давай, пора работать! Я сделаю зиму по-прежнему снежной и по-новогоднему праздничной, а лето – жарким и зеленым, с грибными дождями. Я хочу придти к моему Малышу. Она зажжет новогоднюю гирлянду над окном. Нам будет счастливо вдвоем. Мы вернемся в волшебство. Как раньше. И чтобы это оказалось навсегда. Иначе, мой Лек, сказка превратится в быт, пропахший суетой и луковым супом. Этого нельзя допустить! Ни в коем случае! Никогда! Финал я уже для нас придумал. Не знаю, как все сложится, но он будет именно таким, какой я захотел. Теперь осталась придумать первую фразу. Она главная. Зачин. От нее все зависит. Она должна привести к запланированному мной концу. Только к такому. Я еще минуту невидяще смотрел на светившийся равнодушием экран. Энергично выдохнул. Положил пальцы на клавиатуру и набрал первые слова:

«В стакане плещется коньяк. В граненном. В двухсотграммовом...»