Рассказывала мне моя тетка, что засиделась она в девках аж до двадцати лет.

Было у меня пять теток, да моя мать, и был у них брат, и еще двое детей умерли в малолетстве. Стало быть, у бабушки с дедушкой явилось на свет девять душ. Молодцы старики! хотя по тем временам далеко не рекордсмены.

Но дело не в рекордах, а в том, что все шесть дочек и сын дожили почти что до сегодняшних дней — до глубокой старости. Конечно, в начале века химией людей не травили, двуокисью углерода, свинцом, пылью подшипниковой не удушали, и гниль они не ели, в очередях за гнилью не стояли. Вообще не знали очередей, беготни, спешки, злобы, пробивания, добывания, хватания.

Работали. Иногда тяжело.

Совсем ничего не ели, бывало такое. Но это, сдается мне, полезнее, чем глотать гниль и недоспелость недозрелую зеленую.

И работать от зари до зари, думаю, не так вредно, как от безделья тухнуть, с жиру беситься, или же растекаться лениво, мозгами жиреть и беспамятеть.

Впрочем, дядька мой говорил, что счастливее их всех те двое, в малолетстве умершие: он-то сам не совсем до глубокой старости дожил. Умер от рака мочевого пузыря в шестьдесят лет с небольшим. В тридцать не помню каком году его без вины упрятали в тюрьму, и всю их битком набитую камеру — в жару летнюю — кормили селедкой, а воды не давали. Да не просто кормили, хочу не хочу, а заставляли съесть определенную порцию. Палачи-следователи хотели заставить сознаться в чем-то. Три или четыре месяца продержали дядьку, а потом выпустили. Совсем оскелетенного. Сам идти не мог, жена взяла тачку, и на тачке прикатила его домой, старшая дочь, моя двоюродная сестра, помогала. Тогда расстреливали почем зря. Повезло ему.

Ну, и запил он. Настоящим алкоголиком сделался, все пропивал. Но, к счастью, пил не постоянно, а запоями. Дней пять не пьет, иногда целую неделю не пьет. А потом упьется, и насколько хватает средств, до тех пор не просыхает. В кого такой он уродился, никто не мог сообразить. Наследственного тут ничего не было: дед мой совсем не пил, ни капли. Я, например, — кстати, говорят, похож очень на деда, вылитый, хоть и в городе живу, со скотиной четвероногой не имею дела — я пью лишь по большим праздникам. Бутылка-полторы много? — зато редко. Ну и главное, не в количестве дело, а в собственном настроении. Контроль за самочувствием — главное.

И все-таки никто никогда не усомнился, что рак мочевого пузыря не от проклятой той селедки у него случился, а от водки, пропади она пропадом!

Так вот я и прикинул: ничего удивительного, что тетка моя в девятнадцатом году — ей стукнуло двадцать — осталась на бобах и без каких-либо надежд на будущее. Война империалистическая, потом тут же гражданская — всех парней и мужиков, какие могли бы женихами быть, из деревни ихней и из прочих наших рязанских деревень будто слизнули, затянули мобилизацией в омут, большинство на веки вечные.

Сидит моя тетка, двадцать лет, старая дева. (Интересно, на завалинке она сидит, или в доме у окошка с наличником узорным, глядит из окошка наружу? Или на скамеечке у ворот? Ворота большие, знаю, двор был огромный. Коров держали и овечек. Семья большая. Молоко надаивали, и творог, и масло сами делали. Дед продавал излишек, помещику соседнему поставки делал. Был вроде молочника. Маму мою, маленькую, с собою любил брать, он ее любил сильней, чем других, закутает в свой тулуп и положит на телегу, веселее в дороге, и девчонке развлечение в богатом доме; там ее тоже любили.)

Сидит моя тетка. А тут осенью затишье. И дядька, ее дядька, родной брат моего деда, из города пишет: приезжай, есть женихи.

Она, конечно, в двадцать-то лет, юбки подхватила, гостинцев каких по сумкам родители напихали, благословили, и она на плечо две торбы связала, да еще две сумки в руки — и ходу на перекладных своих двоих, невзирая на банды бандитские, разбойников лихих и безжалостных, слухи страшные и триста верст, главное, почти триста верст от деревни до города, неведомо как и на чем одолеть их слабой женщине.

Но в двадцать лет на бобах, а там, за каких-то триста верст, женихи, дядька пишет, представительные женихи, да тут не то что пешкодралом, а чтобы от разбойников не пострадать и не потерять ни минуты лишней, да молодая здоровая девица тоннель под землей выроет и с одного его конца, в своей деревне, войдет, а на другом его конце, прямо в городе, женихами кишащем, прямо на центральной улице города, не теряя осанки и улыбаясь легко и радостно, выйдет.

Словом, добралась моя тетка до города, до самого того домишки, где жил ее дядька с многочисленным семейством своим. Бедная-перебедная семья была. Можно сказать, нищая даже по тогдашним нищим временам. Уж больно много детей дядька с женою своею скоропалительной нарожали.

Обрадовались они тетке, племяннице стало быть, вроде искренне.

— Надя приехала. Надюша...

— Здравствуй, Наденька.

— Проходи, садись...

Но, конечно, гостинцам деревенским больше всего обрадовались.

И тут же в одну минуту, как саранча, налетели и будто не бывало: ни сыра домашнего, ни свиного сала, ни хлеба... один-то каравай хозяйка успела уберечь, под подушку к себе упрятала, запасец маленький на другой день. А то все уничтожили. В момент.

Голодуха у них была в городе. Разорение.

Ну, дело к вечеру, стали укладываться. Постелили Наде на лавке. Дядька сказал: завтра с утра по сватьям пойдет. А ей невтерпеж, но это внутри у нее, как и всю дорогу, что шла и ехала к цели, а так-то спешить теперь некуда, хоть неделю, хоть месяц тут, и на самом деле час был поздний.

Одна из двоюродных сестер, Люся, все не отходила от нее, все смотрела внимательно, словно примериваясь, чего бы еще такое можно взять у нее, попросить. Она и всегда такая была: как магнитом ее притягивало ко всякому, если уж встретилась с ним, не могла попрощаться с человеком, чего-либо не получив — пускай малость, ерунду какую-нибудь, когда крупного нечего было взять.

— У тебя дома еще бусы остались? — спросила Люся. — Кругленькие или угольные?.. А цвет какой?

— Темно-темно-зеленые, — сказала Надя.

— А ты мне дай свои эти походить. У меня совсем нет... Никаких совсем нет.

— Я тебе дам, — сказала Надя, — до утра. А на день возьму. Мне в гости идти. А потом вечером опять дам.

— А потом?..

— Когда домой вернусь, насовсем отдам.

— Какие красивые... как вишенки, — взяла Люся бусы, и в недобром взгляде ее отчетливо проступило желание, поскорей, сию минуту чтобы сестра убиралась от них.

Загрохотали снаружи в дверь, в окно, смеясь и радуясь громко, в полный голос молодежь знакомая звала старших из братьев и сестер двоюродных Надиных на веселое дело. У тех и сон пропал.

— Выходи гулять! пойдем экспроприировать!

— Экспроприировать...

Надю аж содрогнуло до самого сердца: известная была песня по деревне. Там, как беззаконие началось, буржуйку тоже нашли, вдову с четырьмя детьми, портниху. Забрали у нее машину швейную и нитки с иголками, ворюги местные к себе на пропой унесли.

— Они кормились той машиной... Нет! я не пойду. У меня совесть есть,— сказала Надя.

— Пойдем с нами.

— Наденька, весело...

— Уж куда веселей! — лежа на своей лавке, сердито отвернулась она к стене.

Портниха деревенская, вдова с четырьмя детьми — Надя закрыла глаза, но спать не могла, и шумно, и видение в закрытых глазах как наяву — у портнихи нитки забрать, белый свет кверх ногами повернулся. Безобразие, без-образие... но нет слов, которыми эту чуму по земле по всей назвать.

Злость закипела в ней. Скрипели половицы. Стукнула захлопнутая дверь. И все стихло.

Надя подняла голову и растерянно оглянулась. Никого взрослых не было. Она подумала, чума пошла косить... но люди-то сами приняли чуму в себя, как не боятся помогать, чтобы сильней и сильней расходилась по земле поганая чума.

В темноте померещилось, громадный бесформенный урод подступает к ней, тянет лапы-клещи, задушит сейчас и утянет с собой в подземелье. Стало страшно, похолодела от страха, и злость прошла, только страх леденящий, безумный привел на ум молитву, и она сжала руки судорожно на груди и неслышно губами зашевелила: «Боженька, милый, не оставь... Я нехорошая, я виновата. Боженька. Я исправлюсь... Спаси, спаси от него — я все сделаю. Все! все!.. В жизни не разозлюсь. Никогда, никогда. Ни на кого. Спаси...»

Она лежала и боялась смотреть, и не смотреть боялась. Бесформенный урод тянулся, наступал на нее. Годы, казалось, прошли, а она все была живая и незадушенная, и на своей лавке. Она осмелела поглядеть повнимательней и увидела в углу, а чудилось в темноте, что рядом, — дядькину ватную шинель, развешанную для сушки. И вздохнула облегченно и расслабила руки, сейчас заметив, как затекли они от напряжения.

Вот так, чудище снова сотворилось обыкновенной одежкой, а перед этим шинель превратилась в чудище. Колдовство, подумала Надя, то ли в мыслях, то ли наяву недоверчиво покачала головой.

Она уже задремывала, радуясь избавлению своему от опасности, когда снова сделалось шумно и дом наполнился веселящимися людьми.

Засветили свет.

— Эх, попируем. Люська, ставь самовар!..

— Вот какая здоровая, на всех хватит.

— Не раз чаевать хватит.

— Здорово шуганули...

— Буржуи...

— Запомнят нас они, куркули, богатеи...

— Красота — экспроприировать... — Самый старший братец двоюродный и самый замухрышный, вялый и щупленький Данила поднял в маленьких ручках большую банку и радостно смеялся.

— Надь, ты спишь? — негромко спросила десятилетняя сестренка. — Спит.

— Не трожь ее, — сказал дядька, — пусть спит. Устала с дороги.

— Мы ей оставим варенья? — спросила сестренка.

— Да, оставим.

Данила поставил банку с вареньем на стол.

Надя притворилась, что спит. Сквозь полуприкрытые ресницы она увидела, что никого нет рядом, и тихонько потянула одеяло на голову. Все, теперь отстали. Вдова деревенская с четырьмя детьми привиделась как наяву: они отобрали варенье в чьем-то доме ― и принесли к себе. Сумасшедшей злостью и страхом заколотило сердце. Страх повстречаться с ними, заговорить. Она боялась и ненавидела их каждого, казалось, уродливое чудище в темноте не так было опасно, как они.

Она не спала до утра. Лежала неслышно и подавленно.

Они все угомонились поздно ночью, начаевались ворованным.

Надя тихонько поднялась, оделась и быстро вышла наружу. Прикрыла дверь бережно, чтобы не разбудить, не дай Бог, отошла на цыпочках, а потом быстро-быстро, почти бегом, не оборачиваясь, направилась в прохладное осеннее утро, в рассветные сумерки, желая как можно более шагов и верст оставить между собой и своими нищими душою родственниками.

Выйдя из города в поле и отойдя порядочно, она успокоилась, отпустили напряжение и страх, и вот тогда она вспомнила, что бусы ее самые праздничные остались у Люси.

Но и мысли не явилось — намека на мысль — возвратиться.

Она пошла еще быстрее.

— Пропади она пропадом чума поганая, экспроприация! слóва паскудней не придумаешь!.. Тьфу на него! — Она весело говорила мне, с юмором и с мягкой, старушечьей улыбкой, всех и всё прощая, это главная человеческая мудрость, которую я понял благодаря моей тетке Наде, состарившейся без мужа и детей, в одиночестве. — Так-то из-за нее, экспроприации проклятой, осталась я без жениха. А то бы...