Я отрываюсь от себя. А может, отделяюсь… Это надо понять. Но скажу для молодых. Это такое состояние, когда душа пресыщена отрицательными чувствами и уже не воспринимает ничего нового. Ее надо очистить. Как? Надо умеретьи уйти душой во младенца, которому открыт весь мир…

А потом этот мир откроют мама и папа.

Мама у меня была. Она и подняла меня на ноги.

А вот с папой вышла незадача. Он исчез. А мне позарез нужно было перед полным самоопределением иметь в себе чувство благодарности отцу за этот мир!

Откликнись, мой папочка, чтобы я познал ласки отца!

Или…

Усыновите меня, люди хорошие, именно те, кто старше меня лет на двадцать!

Мне-то уже шестьдесят!

А ведь в чем дело-то? Дожил до такого возраста, то и радоваться должен неимоверно - Бог жалел все эти годы, смерть преждевременную не подпускал. А уж теперь, когда дни пошли на счет, надо все время оглядываться на Бога. Оступишься, упадешь - голову расшибешь. Переешь – тоже прямая угроза. Организм-то уже не тот! Да и всякая зараза вокруг летает. То куринный грипп, то свиной косит и кур, и свиней, и людей!

Из всех оставшихся чувств хочется, чтобы тебя хоть раз в жизни кто-то позвал ласково и по-доброму: «Сынок!»

Услышу ли?

 

В очень древние времена

 

Заявил я о своем стремлении выйти на свет Божий в общем вагоне поезда, который шел в город Фрунзе. На станции Кара-балта сняли мою матушку, охающую и причитающую, и повезли в районную больницу. Это барачный блок, в котором родильное отделение занимало две комнатушки. Рожали здесь в основном русские женщины, а киргизки – дома, в окружении лопочущих родственниц.

Или матушка у меня была отчаянной, или ее начальство было глупое, но отправили женщину с большим животом из Туркмении, был такой город Чарджоу, на курсы повышения квалификации.

Не доехала и родила.

Отлежалась и в столицу, на курсы. Со мной на руках ходила ина занятия, и экзамен сдавала.

Отмечу, что она работала продавцом в системе железнодорожного отдела рабочего снабжения, было такое явление - орс, и после курсов должна стать завмагом. Но не стала по возвращении, а перешла в орсовскую столовую поваром.

Так я остался на попечении сестры, да хозяйки, которая сдавала матери угол. А поваром мама работала понятно почему – еда не валялась на дороге, как сейчас бросают куски хлеба, где ни попадя!

Первый документ обо мне – свидетельство о рождении – утаил имя отца. В графе «отец» был проставлен прочерк. Вот так государство запросто отказало мне в отце!

Впрочем, этим государством была моя мама. Отторжение отца было в ее духе. Она была из крепкой крестьянской семьи, считай из кулаков, и характером пошла в бабку, своевольную, не терпящую возражений.

В третьем или четвертом классе до меня дошло, что у меня нет своего отчества. Если Петрович, то Петр Видус погиб в 1944 году, а я родился четырьмя годами позже. В открытии несовместимости отчества участвовал мой неглупый дружок Витька Глухов. Он и заставил меня задуматься над тайной моего появления.

Задать этот вопрос матушке я не посмел, зная, что она огреет чем-нибудь, да запретит выходить вечером на улицу. А вот тетка Акулина рассказала о том, как моя мама, оставшись одна, когда получила похоронку на первого мужа Петра Видуса, чуть с ума не сошла от горя. Хорошо, что еще была дочка от первого мужа Сандра, это удержало ее от того, чтобы пойти и броситься с высокого берега в быструю и мутную Амударью. Ну, совсем помутился у матушки разум, вот и посоветовали врачи найти ей мужчину, чтобы заменил погибшего мужа. Нашла командированного инженера, который в магазин к ней зашел, полюбили они, было, друг друга, да любезный друг оказался женатым - семья у него, оказывается, была в Ташкенте. А матушка избавилась от иллюзий, когда я уже занимал прочное положение в ее животе.

Много ли я потерял от того, что у меня не оказалось отца?

 

Вопросы мужественности

 

Думаю, да, вопрос этот стоял, если учесть влияние матери, Сандры, тетки, да двоюродной сестры на формирование во мне мужчины. Ах, эти постоянные разговоры о тряпках, куклах, еде! И ни одного нормального слова о технике, спорте, охоте.

Я выкручивался, как мог. Я навязался в друзья к соседу -общевойсковому капитану Петрову. У него был сын Славка, младше меня года на три, но это не было помехой. Мы с ним облазили все окрестности нашего города, которые начинались в трехстах метрах, если пройти две улицы и выйти к оросительному каналу Новый арык. А дальше шли колхозные поля, тутовые сады колхоза имени Горького, дальше канал Беш-арык, а за ним - Лысая гора.

Как-то посвятили целый день тому, чтобы добраться до этой горы. Оказалось, это был холм из глины (сигнальная башня у кочевых народов), на вершину которого поставили радиолокационную станцию с крутящейся антенной.

"Гора" была огорожена и мы, посидев в тени тутового дерева, нарвав пригоршни его белых плодов (а есть и иссиня черные, как ежевика), напившись из одной из сотен канавок хлопкового поля, вернулись. За долгое отсутствие матери нас хорошо выпороли.

Еще я познакомился с молодым водителем Геной, который развозил солярку в своей автоцистерне-газончике на земснаряды на огромной территории области. Эти поездки были незабываемы ночной ездой при свете фар по дорогам пустыни Каракумы. Гена всегда брал с собой ружье и, когда на дорогу выскакивал заяц, петляя при свете фар, Гена одной рукой держа баранку, стрелял другой из дробовика.

Привозили зайцев, лисиц, а несколько раз выходили на охоту на кабана.

Мы делали засады в зарослях джугары и ждали животных. Но, кажется, от кого-то из засевших шел запах табака и кабан не шел. Но это уже другой разговор, (подробнее, что из этого вышло, написано в рассказе "Дорога в Каракумах"), а я все к тому, как пытался найти сильную мужскую поддержку и образ жизни мужчины…

Тетка, правда, в этом перестаралась научив меня пить самогон. По-моему лет с шести, а может и раньше. Говорит, что все мальчишки в деревне Гусиха, что под Саратовом, пили с трех лет.

Первое мое отравление ее пьянящим варевом произошло в 12 лет, когда с дружком Вовкой Черкасовым добрались до залежей самогона и закусывали холодцом. После этот продукт я не ел лет тридцать.

С тем же Вовкой мы уже ездили на крышах тепловозов, тянувших грузовые поезда в Бухару. Часов за пять преодолевали 120 километров, чумазые от копоти, потому что грелись у труб локомотива, слезали на станции и шли воровать еду на рынок. Однажды мы стащили две пол-литровые бутылки вина, нас поймали, но не били, а сказали, что так делать нехорошо. С тех пор я ни разу не позарился на чье-то добро. Это тоже воспитание. Отцовское, но без отца…

 

Вопрос о национальности

 

Вы представляете, прийти в школу с фамилией Видус. Первые годы за нее отвечала мама, ну, мол, отец латыш, но… хороший человек. Очень хороший. Что тут удивительного? В Туркмении некоторые русские женщины выходили в те времена за овездурдыевых и байрамгельдыевых, и ничего, их дети в Туркмении сейчас работают министрами и директорами банков! А я сунулся, было, в Латвию еще в советские времена, но прибалтийский мир оказался совершенно чужим и непонятным. И фамилия не помогла. Вернулся, стал журналистом и заимел псевдоним Кледис. Кажется, от фамилии Глэдис – героя английского классика.

Я крещенный, но с изъяном. Апостол Павел так говорил об этом изъяне: "Призван ли кто обрезанным, не скрывайся; призван ли кто необрезанным, не обрезывайся. Обрезание ничто и необрезание ничто, но всё в соблюдении заповедей Божьих." (1 Коринфянам 7:18-19).

А история вопроса такова. Я рос на Востоке. Перед мусульманским праздником курбан-байрам, а может, и другим, по городу ходил отряд дервишей. Святоши отлавливали мальчиков до семи лет и делали обрезание. Как я оказался в их загоне не пойму. И произошло все быстро. Прочитали суру из Корана, чик-чик, зеленка и вата! Мама отрывала ее с бесподобными русскими выражениями. А уж как мне было больно! Но я старался не плакать.

Сейчас, будучи мужчиной, горд отсутствием крайне плоти, хотя долго не любил, когда елку украшают ватой.

 

Вот так произошло смешение двух религий. Но был и иудаизм. Подозреваю, что настоящий мой отец был евреем. Моя первая жена говорила, что у меня фигура сионистская, да еще гузка. «Я, - смеялась, - подожду, пока ты не состаришься. В старости все евреи на одно лицо!» Не дождалась, родная, мы с ней развелись!

Евреем быть неплохо, это солидарная нация, своих не бросают в беде! Вот я и копаюсь в себе, ищу сионистские корни. Спросите, почему я люблю писателя Шелома Алейхома? Почему люблю анекдоты о евреях, которые сами о себе рассказывают, и ненавижу анекдоты о евреях со стороны? Почему я, познакомившись с очень красивой еврейской женщиной, задался вопросом: что мне от нее ждать? Ответ пришел сам. Я развелся с женой, ага, той, что хотела увидеть меня в возрасте нынешнего Моше Даяна, но не стал жить с еврейкой. Во-первых, она оказалась полукровкой, во-вторых, я был благодарен ей за то, что она развела меня.

Разумеется, это все шутки. Ведь и я полукровка…

Но так как мой папаша, это точные агентурные данные, добытые из рассказов тетки, родился в Бобруйске, то он мог быть и евреем, и белорусом. Белорусы - нормальная нация. Я с удовольствием говорю: «Праник, трапка…». Да и методы жизни у меня партизанские: взорву ситуацию, а сам гляжу издали, как всё поднимается в воздух! Бывает, если плохо схоронюсь, то и задевает осколком. Или когда слишком любопытен. Вмиг пол-уха отсекает!

 

Мечты

 

Ну вот, спрашивается, объявится неожиданно мой отец, что с ним делать? Разумеется, на ум приходит первая глава, точнее, вступление в «Евгений Онегин». Вздыхать и думать про себя...

Но ведь это отец, а не дядя! И с новым-старым отцом надо еще жить. Я часто смотрю передачу "Жди меня". Находят люди друг друга. Кто кого. А дальше что? Подозреваю, что долго не живут вместе. Ведь даже жить вместе хорошо знающим друг друга людям - подвиг! А приспосабливающимся?

Увольте!

А с другой стороны, папа может объявиться не только с коктейлем подагры и артрозов, но и с большим сейфом в швейцарском банке. А про код он скажет мне, когда я приближу свое ухо к его мертвеющим губам.

Хорошо бы все это намного раньше!

 

В заключение

 

Я знаю, что усыновлен еще во чреве матери. Когда тяжко на душе, когда кажется весь мир западнёй, то думаю об Отце. Он один на всех, но Он еще и лично мой. У Него я нахожу прибежище, и вся мерзость жизни становится пустотой…