Май дежурство сдал, июнь дежурство принял. Только плохой был из мая постовой на этот раз. А может, дождливый июнь подвел. Петюня заболел.

 

Он проснулся, едва рассвело. И сразу понял – что-то не так. Потолок в перекрестьях деревянных балок отодвинулся страшно далеко. В горле будто поселился паук и бегает, щекочет. Твердый воздух вдыхается с трудом, в нем миллион иголок. Правда, если дышать осторожно и неглубоко, они не так царапают. И лицо болит.

 

Мальчик осторожно оглянулся. Все в палате пионерлагеря «Орленок» спали. В серое окно уныло царапался дождь. По стеклу шуршала ветка липы, сосны уходили в тусклое мокрое небо и там пропадали.

 

«Хочу домой». – Петя, казалось, не сам это подумал, а кто-то внутри головы подумал за него. Очень громко подумал. Грохочуще подумал, больно. Слова заметались в ушах по кругу, усиливаясь, как эхо. Глаза увлажнились, и он перестал видеть...

 

Днем засверкало солнце, белый потолок изолятора слепил. Раздражали звуки и голоса: «Ангина. И температура высокая. Что с ним делать?» – «Звонить родителям, пусть забирают. Не хватало еще отвечать за него».

 

За окном лупили по мячу, визжали и вовсю отдыхали. Густо, приторно пахло клубникой. Вся Мотовиловка варила клубничное варенье.

 

– Петруччио, к тебе невеста пришла! – радостно завопили под окном.

 

Стукнуло по подоконнику блюдце. Петя повернул голову, увидел огромные глаза и острый любопытный носик. А, Юлька из третьего отряда... Он закашлялся, боль вцепилась в горло, и всё опять пропало...

 

Ночью пришла к нему девушка, похожая на пионервожатую Наташу. Склонилась, присмотрелась к варенью на блюдце.

 

– Наталья Николаевна, это вы? – просипел Петюня.

Девушка покачала головой.

 

– Тебе поможет только свежее малиновое варенье, – сказала она так тихо, что он еле услышал. – Но малина еще не созрела. Клубника созрела, земляника тоже... А малина зеленая... Напиши стихи, мальчик.

 

«Зачем?» – подумал Петя.

 

– Затем, что Чудо происходит только тогда, когда рождается Поэт.

 

«Я не умею. Там же рифмы», – хотел сказать Петенька. Но голоса не было.

 

– Это нетрудно. Нужно только понять, что с чем рифмуется. Город рифмуется с улицами. Улицы – с домами. Деревья – с аллеями.

 

«Как варенье со стихотвореньем?»

 

– Примерно. Но не так просто... Напиши стихи, – повторила девушка. И ушла.

 

Странно, подумал Петька. Почему она просвечивала? От этой мысли он сразу устал. На него теперь всё время накатывала внезапная слабость, будто отключается питание. И нужно было работать на каком-то аварийном, а оно быстро иссякало.

 

Он провалился в сон, но чьи-то голоса веревочками подхватили его и вытащили обратно.

 

– Что же с ним теперь будет?

 

– Да ничего не будет. Умрет, и всё.

 

– Ужас. Что-то надо делать. Заварить ему липового чаю?

 

– Молчи, Липа. Слышала, что сказала Фея Ягодного Варенья? Нужно только малиновое. Да ты ведь и не зацвела еще.

 

– А смородиновое поможет, Смородина?

 

– Какие вы все тупые, деревья! Ты, Сосна, ничего не понимаешь.

 

– Можно подумать, вы, кусты, светочи разума... А почему Фея Ягодного Варенья оказалась здесь?

 

– Она всегда появляется там, где варят варенье. У кого она стоит за спиной, у того и пенки немного, и ягода не разварится, и варенье в банках не забродит.

 

Голоса шептались, кусты шелестели, сосна поскрипывала. Петюня с трудом сел, взял с тумбочки листик и карандаш. Ничего, кроме «Пошла Муха на базар и купила самовар» в голову не лезло. Рифмуется? А если вместо самовара был бы самосвал – это рифмуется?

 

Ему было то жарко, то холодно, дышать было трудно. Лицо набрякло и горело. Неужели он умрет? Как это, когда тебя нет? Совсем, нигде. А как же тогда я? Кто это – Я? Имя? Четыре буквы «Петя» оторвались от него, поплыли влево и вверх, стукнулись о потолок и рассыпались. Раз так, надо срифмовать что-то грустное. Как ночной дождь. Петр изо всех сил старался вспомнить стихи Пушкина, которого они проходили по русской литературе. Но закашливался и всё больше слабел. Пауков в горле было уже несколько, они терзали его и не давали воздуху пройти в грудь. Петя уже не помнил, что написалось карандашом, что-то про краски, кажется...

 

Он уснул. Во сне его кормили с ложечки малиновым вареньем. Деревья и кусты с любопытством заглядывали в окно изолятора. Там около тумбочки стояла Фея Ягодного Варенья и читала:

 

На ночи холст ложатся капли

Сырой и серой, черной краской.

И длинноногая как цапля

Чернеет тень глазастой маской.

Танцуют капли в черных лужах

И в гулкой тишине клекочут,

И черно-серый, и ненужный

Дождь дальше уходить не хочет.

Унылым эхом рассыпаясь,

Он ждет рассвета, чтоб согреться.

А струи капель, выгибаясь,

Никак не могут навертеться.

Они, соленые как слезы

По кирпичам стекают бурым.

Ручьи дороги в грязь развозят...

А на душе всё так же хмуро.

 

– М-да, – говорила Фея учительским голосом. – На троечку с плюсом. «В грязь развозят» и «дождь дальше» – неуклюже. С союза «И» строка начинается – примитив. А «на душе хмуро» – это вообще декаданс. Но образ есть.

 

Ничего из сказанного Петюня не понял, кроме троечки с плюсом... А наутро за ним приехали перепуганные родители и двоюродный брат. Они вели Петю через лес к станции, он дышал сосновым воздухом, и ему становилось всё легче. Рифмовались сосны с облаками. В вагоне рифмовались колеса и рельсы. Они с братом дурачились, бросаясь бумажными шариками друг друга и в окно поезда. «Ты симулянт, Педро!» – орал Генка. Родители ничего не понимали.

 

А у Петьки теперь будет рифмоваться всё и всегда. Даже когда он станет писать прозу.