Это - не фантастика. Это - фантастическая быль

 

Ася стояла, одетая в халатик, прижав руки к груди, вопрошала:

- Марк Григорьевич, миленький, только честно – что с ним?

Вирейский поднял свои большие слезящиеся глаза к потолку, вздохнул, потом перевел взгляд на Асино лицо. Страх собрал кожу на её лбу в гармошку. Ася стала похожа на плачущего циркового клоуна, из глаз которого вот-вот брызнут фонтанчиком искусственные слёзы. Чтоб не засмеяться – это было бы, ох как, не к месту – он быстро отвёл взгляд в сторону, куда-то в угол, на стул с ворохом неглаженного белья.

 

- Вы знаете, что с ним, - всё ещё уставясь в одну точку, проговорил Вирейский, делая ударение на второе слово.

- Боже мой, откуда?!

- Вы знаете, - твердил свое врач, не глядя на Асю.

Лицо его оставалось спокойным. Всё ясно. Уникальный случай. Кто бы мог подумать, что он – старый врач с богатейшим опытом, прибавит в свою научную копилку еще один факт о непонятном явлении в человеческом организме, более того, что он ничего не сможет сделать для устранения этого явления. Единственное, что он мог порекомендовать, - терпение.

 

- Может быть, в играх с ребятами... – продолжала предпологать Ася.

- Вам лучше знать, - строго перебил ее Вирейский.

Ася почувствовала невыносимое раздражение. Откуда ей знать, почему вдруг появилась острая боль в спине у сына? Она терзала не только мальчика, но и Асю, когда слышались несмолкаемые стоны сына, вопли, приглушённые подушкой. Его страдания и собственное бессилие против боли, а теперь вот ещё и нежелание врача что-либо предпринять для избавления от мучений, - всё это изводило ее, истощало, лишало покоя. Напряжение не отпускало, Ася становилась всё более нервной и настолько чувствительной, словно с нее живьем содрали кожу.

 

- А! Я вспомнила! Он упал! Я помню!... Упал! – молнией пронеслось у неё в голове, и незаметно для себя она выкрикнула спасительные слова.

- Мама!!! Я не падал! Не па-а-ада-а-ал! – это из-за двери – хрипло, на грани истерики.

Тоже нервы сдают. В его-то возрасте такое терпеть! Господи, дай ему силы!

Марк Григорьевич Вирейский подошел к столу, закрыл саквояж, щёлкнул замком.

- Думаю, что я вам больше не понадоблюсь, - вместо прощания проговорил он.

Ася рванулась к двери:

- Не пущу!... Не пущу! Не смейте! Не смейте скрывать! Скажите!

 

- Что сказать, детка? – простодушно спросил Марк Григорьевич. Глаза его еще больше заслезились, - Зябко у тебя. Сквозняк.

- Пожалейте! – сложив бровки домиком и склонив голову набок, упрашивала Ася.

- Куда мой платок запропастился?

- Я – мать. Я должна знать, должна помочь... – умоляя, зашептала Ася.

- Ах вот он! – Марк Григорьевич вытер носовым платком влажные углы глаз, сморкнулся раз-другой. – Платочек-то дамский. Вишь, кружевцами обвязан. Жена, покойница, старалась...

 

Ася готова была дать ему по лбу, уже и руку занесла, но удержала. Ничем этого старикана не прошибить. Зачем он упрямится? Это же так просто: сказать что-нибудь, хотя бы что-нибудь! Он что, забыл о своём врачебном долге?

 

Марк Григорьевич всё ещё стоял на пороге, посапывал, не поднимая глаз, мял в руках женин платочек. Что в них, в глазах его? Тоска по прошлому? Может, и слёзы от того, что открылось ему в мальчике тайное, несбывшееся в нём самом?

- Ты не дрожи от злости, не дёргайся, - наконец, расщедрился словами он, - Жди утра. Мальчика не тревожь. Пусть поплачет. И не пытай меня более. Идти мне надо. Где саквояж?

- Да вот же, у ваших ног.

- Ах да! Так вот, мать... Раз уж ты – мать, так будь ею до конца.

 

С тем и пошёл. Старый, сутулый, зашаркал ботинками по цементированной лестничной площадке. Воротник поднял – сквозняка боится. А ведь знает что-то такое, о чём сказать не осмелился. И в недоговоренном будет теперь чудиться самое худшее, страшное. Что ждать от предстоящей ночи? Что явит утро?

 

Ася прошла в комнату сына. Комната полыхала. Предзакатное солнце заполнило ее красным цветом. Теперь она не казалась пустой, хотя в ней, кроме стола, стула и кровати, на которой лежал занемогший сын, больше ничего не было.

- Родной мой, - Ася неслышно подошла к нему, чуть коснулась русых волос, - Бедный мой мальчик.

 

И снилось Асе всякое в эту ночь.

Марк Григорьевич принимал у неё роды. В лесу, на поляне, средь цветов и высокой травы. Родился сын. Как лягушонок, растопырив ручки и ножки, судорожно вздрагивая ими, кричал на весь лес, далеко возвещая о своем рождении. А молодая мама смеялась от счастья, от того, что солнце – в лицо, что синее-синее небо над головой, что можно лежать вот так, нагой, не стесняясь, свободно и легко, что грудь щекочет нежными усиками налитой колосок, что старый дедок Марк Григорьевич заправски пеленает крикливого младенца:

- Хорош малыш?! Хорош! Ах, хорош!

 

Первые рисунки сына: лошадки с квадратными туловищами и ножками-палками, танки с тонюсенькими длинными пушечками, дома с громадными трубами на крышах, словно эскадра на море, человечки зубастые и глазастые, цветы небывалых размеров и красот невероятных – всё кружилось, кружилось... Как осенние листья в городском парке – подул ветерок, и полетели с дерев, прохожим на головы. А сынок, озорничая, снова ручками подбрасывает акварельки вверх, вверх. И снова – кому на кепку, кому на плечи, кому на нос падают и падают, устилая цветастым ковром землю, дракончики, чудишки, самолётики с кривыми красными звёздами на крыльях, портреты мамы Аси, дяди Соседа...

 

Незадолго до пробуждения приснился Асе сын взрослым. Шли они через ромашковый луг. Сын впереди, высокий и крепкий. Жадно всматривалась Ася в его фигуру, будто хотела взглядом к себе приковать. Хотелось догнать, обнять, наклонить его голову, уткнуться носом в макушку и вдыхать без конца едва уловимый, но всё ещё сохранившийся, запах грудного младенца и не надышаться... Протягивает руку, а сын исчезает.

- Не уходи, мой мальчик.

 

Проснулась Ася от неясного шума. Он доносился из комнаты сына. Лежала не шевелясь, прислушивалась, пыталась сообразить, что это за звуки. Они напоминали что-то давно знакомое, далёкое, будто из детства. Совсем, как дома, у отца с матерью. По весне, когда, устав от долгого зимнего плена за оградкой в сарайчике, выбегали во двор на свободу друг за другом большие белые гуси, на бегу расправляя свои сильные, красивые... Что?!!!

 

Ася вскочила с кровати и, как есть, в одной сорочке, бросилась к двери, распахнула её.

- Мама! Мама!

- Сынок!

- Мама! Они выросли! – кричал в сумашедшем удивлении сын. – Я думал, мне мерещится, а они на самом деле выросли! Мама! Мама!

 

Сын, пролетая над Асиной головой, хлопая беспорядочно крыльями, уронил с ноги носочек вязаный шерстяной. Ася подхватила его, прижала к щекам, зажала им крепко рот, чтоб не закричать дико. Что делается-то!! Почему?! Зачем?! А-а-а!!!... Спина! Болела спина!... Мелькнуло видением лицо старого врача, Вирейского Марка Григорьевича. Усмехается, чёртов провидец!... Нет, показалось...

 

Как же теперь быть? Что это – наказание для ребёнка или же – счастье неслыханное?

- Эге-гей! Аха-ха! Ква-ква-ква!

Почему ему так весело?... Да разве можно кружить в таком тесном замкнутом пространстве? На волю!

- Эге-гей!

Какую волю?! Асе казалось, что она сошла с ума. Но вот же носочек! А там, под потолком, сбивая побелку, неуклюже и несуразно взмахивая самыми настоящими крыльями, резвился её сынок! Теперь ему было радостно. Непостижимо – но радостно.

- Мама! Мама! Это – я?!

 

Рассказ написан в конце ХХ столетия.