Есть очень красивые клиники. Светлые, с чистыми, блестящими полами, высокими потолками и вымытыми окнами. В них привидениями передвигаются опрятные больные. На фоне всеобщего больничного сияния страшны их глаза - тусклые, жалостливые, вымаливающие сострадание. Семенящие походки и разговоры шёпотом оказывают более гнетущее впечатление, чем атмосфера похорон. Здесь персонал вышколен, улыбки вынужденны, а уколы делаются больнее. Конечно, я не хотела определять мать в такое место. Отвезла в обычную районную больницу.

 

Пол в палате давно не мылся, пушистые клубы пыли прятались под кроватью. Когда дверь открывалась, сквозняком выгоняло их из укрытия, и они весело перемещались по центру комнаты. В огромные щели оконных рам была заткнута серо-жёлтая техническая вата. Торчала клоками по всему периметру окна, украшенному двумя тощими выцветшими занавесками. На потолке и стенах коричневые разводы протечек сплетались в причудливые узоры. Мать лежала на высокой койке. Я стояла рядом и смотрела ей в лицо.

- Только не вздумай плакать. Здесь хорошо. Душевные больные, внимательные сестрички. Если что понадобится – кричи. И погромче, иначе могут не услышать. Поняла?

 

Мать уставилась в один из ржавых разводов на стыке потолка и стены и молчала. Плотно сжатые губы и образовавшиеся жесткие складки вокруг них выдавали несогласие. Я чувствовала, что внутренне она сопротивляется моему решению определить её именно сюда.

- Обживёшься, привыкнешь – понравится. Врачи сказали, пробудешь здесь недолго – каких-то пару месяцев. Ну всё. Побежала. Не скучай.

Я наклонилась, чтоб поцеловать мать в щеку, но она резко отвернулась к стене, и мои губы уткнулись в давно немытые волосы, источающие старческое зловоние. Это было единственное место на её теле, которое распространяло запах старости. Меня чуть не стошнило. Я сдержалась, распрямилась, похлопала мать по плечу и покинула палату.

 

Я медленно шла по длинному узкому коридору. На сестринском посту больной открыто флиртовал с дежурной. Он устроился бедром на столе, игриво смеялся и во всеуслышанье говорил ей комплименты. В комнате отдыха пятеро пациентов забивали в «козла», с азартом стуча костяшками по столешнице. Дверь в одну из палат была широко открыта, оттуда доносился громкий плач. По коридору навстречу попадались быстро снующие к общему холодильнику и обратно в палаты тётки в цветастых домашних халатах со свертками в руках. Больница жила естественной неприукрашенной жизнью.

 

Я вышла во двор. Это был небольшой уютный сквер. Высокие берёзы и осины создавали иллюзию трепыхания пространства – мелко подрагивали листочки, шевеля солнечные лучи, рассеянные сквозь сито листвы. Моего спокойствия хватило до ближайшей парковой скамейки. Я присела, закрыла глаза и уже не смогла отделаться он навязчивых видений.

 

***

 

Огромная кухня общежития выглядела базарной площадью.Вечерами проголодавшееся многолюдье однообразно гудело и к полуночи рассасывалось. Сегодня народ не торопился расходиться. Обсуждали Верку. Она снова ушла на блядки, оставив недавно родившегося ребёнка одного в комнате, предусмотрительно полуоткрыв входную дверь. У женщин подгорал лук на сковородках, пережаривалось мясо, выкипал суп, но слово своё сказала каждая.

- Задушить гадину!

- Подать в суд, пусть лишат материнства!

- Отпи*дить всей общагой!

- Надо папашу найти. Может, он порядочный. Кто знает, от кого ребёнок-то?

- А я предлагаю Верку изловить и насильно в больницу увезти, пусть ей матку вырежут.

- Давайте дежурство установим! Начнём с порядковых номеров комнат. По одному дню на комнату. Соберём общую кассу на детское питание.

- Ага! Она только того и ждёт!

- В любом случае надо письмо в РОНО написать.

- Матери её сообщить, пусть приезжает и рОстит внучку, раз такую дочку воспитала.

- Чё тут думать! Вон Шолоховы бездетны, отдать им ребёнка. Верка и не спохватится.

Послышался плач младенца.

- Тань, иди, - толкнула одна свою товарку локтем в бок.

- Эт чё - мой ребёнок? Я вчера с ним целый день в свой кровный отгул сидела. Иди сама.

- Ну и пойду. Девчата, а кто на ночь к себе возьмёт? Моя соседка сегодня в третью смену, я Димку ночевать позвала.

- Мы можем, - одновременно сказали две подружки-старые девы, прописавшиеся в общежитии навечно. - Завтра у нас выходной, так что на целый день возьмём.

- А Верке этой точно надо пи*дюлей отвешать!

 

***

 

Анна Николаевна, воспитательница круглосуточного детского сада, нервничала. Пятница. Всех детей забрали родители. Одна Тоня осталась. Её и в положенную среду никто не забирал, так и жила в садике всю неделю до пятницы. В конце недели приходила пьяненькая мамаша и уволакивала печальную дочь домой. Но бывало, никто не приходил, тогда воспитатели брали Тоню к себе домой. У Анны Николаевны собственных трое детей, пьющий муж и сварливая больная свекровь. А тут ещё эта Тонька.

- Анна Николаевна, я, как рыбка, сяду в уголочке и не буду вам мешать. Заберите, а? А то мамины дядьки такие вонючие, и мне там даже спрятаться негде.

- Горе ты наше! Давай ещё полчаса подождём.

- Не придёт она.

- Ну тогда собирайся. Живо! И чтоб я тебя дома не видела, не слышала. Детсадовские и так в печёнках сидят, ещё в собственной хате от них роздыху не будет.

- Я, как рыбка, Анна Николаевна, - шёпотом заверила Тоня.

 

***

 

На большой перемене подошёл к Тоне старшеклассник.

- Эй! Иди в ментовку мать вызволять. Видел, как её прям с газона пьяную в хламину патруль забрал. Знаешь, где отделение?

- Знаю, - Тоня густо покраснела и опустила глаза. Она едва дождалась конца уроков. Как только прозвенел звонок, отправилась в районное отделение милиции. Там дежурный подвёл её к обрешечённой с двух сторон угловой комнате.

- Воон мамаша твоя, валяется. Хотели в вытрезвитель определить, да что с неё взять, только тратиться на таких. Забирай!

Дежурный открыл дверь и пропустил девочку за решётку. Приближаясь к матери, она всё сильнее морщила нос – от мокрой юбки отвратительно воняло мочой.

- Мам, вставай, - тихо попросила Тоня.

Милиционер вернулся в камеру, подошёл к лежащей и пнул сапогом в бок.

- Не бейте! Это не ваша мама! Это моя мама! – закричала Тоня.

- Да кто её бьёт, пошевелил только. Давай, шалава, поднимайся! – схватил женщину подмышки и попытался поставить на ноги, но та съезжала на пол. – Придётся тебе завтра придти, - сказал дежурный.

- Никуда я не пойду. С ней останусь.

- Посторонним не положено в камере находиться. Завтра придёшь. Выходи! – опустил на пол пьяную и стал выталкивать Тоню.

- Разрешите здесь переночевать?

- Не положено! Иди домой. К завтрему проспится мать, тогда и приходи.

- На полу холодно.

- Иди, я сказал! Холодно! Нечего напиваться, как свинье. Трезвые в тёплых постелях спят, а пьяные где попало.

- Дяденька, пожалуйста...

- Уйди! Не канючь!

Тоня вышла из помещения. В коридоре приметила скамью. Села, пристроив портфель рядом, и стала ждать. Весь вечер просидела девочка, не меняя позы. Мимо туда-сюда ходили милиционеры и простые граждане. Всяк коротко посматривал на неё: то с любопытством, то с недоумением. А с наступлением ночи Тоня легла на бочок, подпихнув портфель под голову и уснула до самого утра.

 

***

 

Подул ветерок, стало зябко, я поёжилась, и видения исчезли. Я не любила мать, иногда просто ненавидела. В этом питали друг к другу взаимность. Но мы жили вместе. Она состарилась, изнурилась смертельной болезнью, и я вынуждена была ухаживать за ней. Моя жизнь прошла под знаком матери. Бессмысленное, конвульсивное существование. Я была за неё в ответе, что бесконечно тяготило меня. Она сжирала мою жизнь, как ненасытный дистрофик, дорвавшийся до еды. Я лгала всё время, делая вид, что мне терпимо её общество. Надо вернуться, сказать об этом, иначе потом будет поздно.

 

Я очень торопилась и почти влетела в палату. Мать лежала в том же положении, в каком я её оставила. Она посмотрела на меня и заплакала.

- Я боюсь, Тоня. Так боюсь умирать! Не хочу закрывать глаза. Закрою и умру. Исчезну и перестану чувствовать. Меня не будет, Тоня! Меня просто не станет на этом свете! Страшно. Такая короткая жизнь. И вечное пребывание в черноте, без чувств, без красок, как в обмороке.

Я слушала и поражалась. Как она смогла это постичь? Как доверилась страху? На мгновенье стало её жалко, но я решила не отступать от своего намерения.

- Знаешь, я никогда не любила тебя. В раннем детстве боялась, а потом ненавидела. Зачем тебе этот мир, где тебя не любят?

Мать повернула ко мне голову. Я заметила в её глазах интерес.

- А я тебя всегда любила.

- Врёшь!!! – неожиданно я сорвалась на крик. – Ты любила только себя и свои увеселения! Мужиков любила! Развлекаться! Ты никогда не работала толком! С шестнадцати лет я содержу тебя! Потаскуха! Алкоголичка! Я ненавидела, но кормила, а ты любила и вечно оставляла меня на произвол судьбы, проедала-пропивала, как ржавчина! Чужие люди выкормили и вырастили твою дочь! А где была ты?!!

- Я тебя люблю.

- Замолчи!!!... Не испытывай моё терпение!... Перед смертью вспомнила о любви. Думаешь, поверю тебе? Бред!

- Мне страшно умирать. Тебя не будет со мной, - снова заплакала мать. – Не уходи, Тоня. Не оставляй одну.

Нет, она меня доконает! Теперь я вообще не смогу отсюда уйти. Я подошла к окну. Солнце просачивалось сквозь листву, покрывая садовые скамейки мерцающими бликами.

- Крепись, - не оборачиваясь, сказала матери напоследок, развернулась и вышла в коридор.

 

***

 

Через два месяца посетила мать ещё раз. Она заметно похудела. Лицо приобрело желтоватый оттенок. Кожа на скулах натянулась, морщины разгладились, нос заострился. Глаза испуганно смотрели из тёмной глубины глазниц. Увидела меня, подбородок её затрясся, руки, лежащие поверх одеяла, задрожали.

- Прости меня, Тоня, - произнесла едва слышно. И после паузы добавила, – Мне уже не так страшно.

Я присела на край кровати, взяла её руки. В них не осталось жизненного тепла. Теперь пахло не только от волос. Всё тело источало странный кислый запах, как будто кающаяся её душа выжигала кислотным огнём следы былых грехов.

- Они не делают мне уколов... дома я ничего не чувствовала... а здесь такие нестерпимые боли крутят тело... криком кричу... никто не приходит, - мать заплакала и, всхлипывая, продолжала, - уж я стала Бога молить, чтоб забрал скорей.. смерть послал... изнемогла я... аппетита нет... в утку оправляюсь... устала, доченька... ох, как устала... только бы часок без боли...

Она плакала, нелепо растягивая губы, показывая розовые дёсны.

- Пойду сейчас и потребую, пусть укол сделают, - я встала, но мать удержала мою руку.

- Не ходи... дай на тебя посмотреть... всё равно уже скоро помира... – она внезапно замолчала, только глаза, казалось, продолжали говорить.

- Я люблю тебя, мама. Слышишь? – наклонилась к её уху, - Я люблю тебя. Мамочка, слышишь? Кивни, пожалуйста. Мама...

Из матери вышел утробный глухой стон, её лицо исказила гримаса боли, тело вытянулось, она широко открыла глаза и почти прошипела:

- Страшно как!

А после обмякла, закрыла глаза и испустила дух.

Я долго плакала над ней, не замечая противного запаха смерти, убивалась по своей непутёвой жизни, и сердце сжималось в предчувствии неизбежного – так, как я любила мать, уже никого никогда не полюблю.