ПАДЕНИЕ КУМИРА

 

Сидя на парковой скамье в тени старых лип, растущих на берегу Рыбного канала, я с интересом наблюдал за выводком полу домашних уток, кормящихся в редком прибрежном тростничке. Утята уже достигли величины взрослой кряквы, но ещё не вышли из-под опеки мамы. Она, вся вытянувшись вверх, сидела тут же на берегу и зорко следила за редкими сейчас гуляющими, а при их приближении широко раскрывала клюв, угрожая, таким образом, нарушителям покоя семейства. В случае опасности она немедленно спустится в воду и уведёт выводок подальше от берега. Утята забавно ныряли, отыскивая что-то съедобное на дне водоёма. При этом их остроконечные хвостики стояли домиком над поверхностью, а высунувшиеся из воды жёлтые лапки шагали в воздухе, удерживая тело в таком неестественном вертикальном положении.

С дерева слетел воронёнок. Он смело разгуливал, чуть ли не под ногами людей по чугунному горбатому мостику, перекинутому через канал, и, наклонив набок голову, одним глазом наблюдал за утятами. Откуда ни возьмись, рядом с ним оказалась старая ворона. Воронёнок, присев и вытянувшись, трепеща крыльями и широко раскрыв клюв, с громким криком: «кажж, кажж, кажж» стал выпрашивать у неё подачку. Но ворона не реагировала, она, по-видимому, считала своё чадо достаточно самостоятельным, чтобы обходиться без её помощи.

Эта мирная картина так увлекла меня, что я не заметил, как из тёмной аллеи к мостику приблизились трое. Два милиционера вели, скорее, тащили, подхватив под руки, женщину средних лет. Вид её был крайне непригляден. Давно не мытые и не чёсанные длинные волосы висели слипшимися сосульками, наполовину закрыв лицо. Между ними виднелись клочки сухой травы. Лицо её было в разводах высохших слёз и грязи, в синяках и царапинах. Грязное платье неопределённого цвета в нескольких местах было порвано, обнажая голое тело. На ногах - стоптанные опорки. Один чулок сполз с ноги и, цепляясь за щебень парковой дорожки, мешал её движению. Она с большим трудом перебирала ногами. Проходя мимо, она повернула голову в мою сторону и посмотрела мутным, безразличным ко всему взором. Взгляд был совершенно бессмыслен. Должно быть, эту опустившуюся в конец, пьяную женщину милиционеры подобрали только что, где-то в ближайших кустах. «Но ведь кто-то или что-то довело её до теперешнего нечеловеческого состояния? Ведь существует же какая-то тому причина? Не могла же она быть такой от рождения! Кто-то же должен нести ответственность за неё и ей подобных? Ведь она живёт в человеческом обществе! Даже птицы помогают в трудную минуту друг другу!» - подумал невольно я. Встреча с человеческим несчастьем напомнила мне очень давний случай.

Было это через два или три года после окончания Великой Отечественной войны. Память о ней была ещё совершенно свежа, и люди не переставали удивляться и восторгаться новой мирной жизнью. Улицы города постепенно очищались от следов бомбёжек и обстрелов. Дома приобретали жилой вид благодаря активным восстановительным работам. Ужасные, зияющие глазницы останков сгоревших домов забивались фанерой и досками. В магазинах появились хотя и не очень белые, но всё же батоны и французские булки, маргарин и сахар. Правительство отменило продовольственные карточки. Стали возникать точки уличной торговли: пирожками, газированной водой и мороженым. Жизнь явно налаживалась. Однако, мы - мальчишки военных лет - по инерции ещё продолжали больше играть в войну, чем в игры мирного времени. Разделившись на две группы, мы - восьми–двенадцатилетние подростки - «воевали» в ближайшем к нашему дому небольшом сквере. Отыскивали спрятавшихся в кустах или за деревьями «солдат противника», «стреляли» в них из самодельных деревянных пистолетов и винтовок, старались взять в плен, часто ценою синяков и «боевых царапин». Стояло лето, и мы беззаботно бегали в сквере с утра до вечера, стараясь наверстать украденные у нас войной четыре года детства.

Неожиданно, как-то утром, на нашем постоянном «поле боя» появилась мороженщица. Это была молодая симпатичная женщина в белой форменной куртке и такой же шапочке, из-под которой выбивался кокетливый белокурый локон. Она прикатила синий деревянный ящик на колёсах, снабжённый ручкой и чем-то похожий на детскую коляску, с крупно написанным белой краской словом «Мороженое» на боку, и обосновалась у самого входа в сквер. Обделённые лакомствами в лучшие детские годы, мы не могли не обратить на неё внимание. Наши игры в тот день не клеились и были какими-то вялыми. Вскоре мы уже плотной стайкой собрались невдалеке от сказочного ящика, и зачарованно наблюдали: как продавщица обычной столовой ложкой из находящегося в ящике алюминиевого бидона, обложенного кусками льда, набирает божественную, белую, густую, сладкую холодную массу; набивает ею трубочку-форму, а затем специальным поршнем выдавливает порцию мороженого на небольшой вафельный кружок, накрывает её сверху таким же кружком, подаёт покупателю и получает с него деньги (очень большие по тем временам!). Порция мороженого стоила тогда целых двенадцать рублей! Таких денег ни у кого из нас не водилось и оставалось только с завистью наблюдать за счастливцами, смачно облизывающими языком мороженое с боков, и глотать обильно выделяющуюся слюну. Все долгие годы войны мороженого мы не видели, а вкус, если и помнили, то очень смутно с довоенных времён. Младшие же из нас и вообще никогда его не пробовали и о необыкновенном вкусе сладкой, густой, молочной обжигающе холодной, хрустящей на зубах мелкими кристалликами льда массы, знали только по рассказам старших товарищей. И как же нам всем тогда хотелось стать обладателями этого драгоценного ледяного чуда! Некоторое время, постояв, ребята ушли во двор или домой подальше от соблазна.

Надо сказать, что покупателей этой роскоши было не много, и продавщица большую часть времени скучала, переминаясь с ноги на ногу возле своего ящика. Конечно, она не могла не видеть наших жадных глаз и обострённого внимания к ней и её товару.

Ребята ушли, а я, не имея ключа от нашей комнаты, одиноко шатался по опустевшему скверу в надежде, что кто-нибудь вернётся. Мне просто было некуда идти.

- Эй, мальчик, подойди сюда! – неожиданно услышал я чей-то голос. Обернулся, кричала мороженщица. В сквере кроме меня никого не было. Значит, она звала меня. Не торопясь, подошёл, ожидая услышать какую-нибудь просьбу. Однако вместо этого женщина набила свою формочку мороженым, упаковала его вафлями и подала мне.

- У меня нет денег, - стыдливо опустив голову, промямлил я.

- А я у тебя и не требую денег, я просто угощаю, весело сказала она, одарив меня дополнительно, как добрая волшебница, обворожительной белозубой улыбкой и поощряя на большую решительность добрыми голубыми глазами. – Бери, бери, не стесняйся! Небось, и вкус-то уже забыл!

Я молчал, мой рот мгновенно переполнился слюной. Ещё не осознав степени своего везения, нерешительно взял протянутое мороженое большим и указательным пальцами и стал облизывать. Оно было довольно мягким и подтекало. Мне хотелось подольше растянуть удовольствие, но язык и зубы, помимо моей воли, поспешно отхватывали всё большие и большие куски.

- Не спеши, никто не отнимет, да и горло заболит!

Мой рот был полон сладкой холодной молочной массы, зубы ныли, и я ничего не мог ответить. За считанные секунды с мороженым, к моему большому огорчению, было покончено.

- Спасибо! – наконец удосужился поблагодарить я и помчался во двор, чтобы немедленно похвастать друзьям о привалившем счастье.

Так началось наше знакомство и дружба с этой доброй феей из сказки.

С того памятного дня, жалея практически беспризорных обездоленных и обкраденных войной, видевших столько горя детей, она, как могла, баловала нас: поочерёдно угощая мороженым, а в конце рабочего дня награждая каждого ложкой растаявших его остатков или раскрошившейся вафли, а мы, как птенцы, стояли при этом перед её ящиком с открытыми ртами. Чувствовалось, что она испытывала удовлетворение от своей щедрости. Должно быть, принадлежала к тем людям, для которых делать подарки приятнее, чем их получать. Мы дворовые мальчишки отвечали ей огромной благодарностью и любовью. Она стала нашим непререкаемым авторитетом. Мы просто боготворили её! А осенью, седьмого ноября, узнали нашего доброго гения ещё и в другой ипостаси.

В те годы очередная годовщина Великой Октябрьской Социалистической Революции была действительно всенародным праздником. Люди без всякого принуждения (вопреки лживым уверениям сегодняшних «демократических» СМИ), целыми семьями, коммунальными квартирами, домами с детьми и стариками, одевшись во всё самое лучшее, что имели, с гармониями, баянами и аккордеонами выходили на улицы города. Город украшался флагами и транспарантами. Из репродукторов гремела весёлая музыка. В колоннах демонстрантов плясали и пели счастливые, уверенные в завтрашнем дне трудящиеся. Редко кто в те годы не выходил на демонстрацию. Мы – дети не упускали возможности порадоваться жизни вместе со взрослыми. В каждом, самом захудалом дворе тогдашнего Ленинграда в этот день чувствовался праздник! Наша Победа в той страшной войне была ещё очень памятна. Фронтовики с гордостью носили ордена и медали, а на торжества надевали бережно хранимую военную форму со всеми регалиями. Мальчишки тех лет зачарованно, с нескрываемой завистью смотрели на военные знаки отличия. Орденоносцы в наших глазах были какими-то необыкновенными людьми, людьми из другого фантастического мира, мифологическими героями. Хотелось им подражать во всём! Воинов, украшенных наградами, очень почитали тогда и взрослые, не понюхавшие пороха. Это теперь бесчувственные и неблагодарные американизированные их потомки-торгаши боевые награды называют «цацками», и, не дрогнув сердцем, спекулируют орденами. В кои времена в России такое могло быть?!

В тот праздничный день все мальчишки нашего двора, влившись в одну из колонн демонстрантов, шли к дворцовой площади, когда неожиданно в этой огромной массе людей увидели её – нашу мороженщицу. Она шла в окружении боевых друзей. На ней ладно сидела видевшая виды военная гимнастёрка с погонами старшины. На груди красовались три боевых ордена и пять медалей. С этой стороны мы нашу добрую знакомую ещё не знали. Нам ничего не было известно о её военной судьбе. Оказывается, в ней материнские качества хорошо сочетались с воинской, гражданской доблестью.

На следующий день, как только она появилась в сквере, мы, окружив плотной толпой, наперебой стали расспрашивать её о военных годах. Как и все настоящие фронтовики, она была скромна и не видела своих особых заслуг перед Родиной. Свою трёхгодичную службу медсестрой на фронте считала просто исполнением долга. «На войне я оказывала первую медицинскую помощь на поле боя, доставляла раненых в медсанбат, иногда делала несложные операции – вот и всё!» – скромно сказала она. О каждой награде рассказывать отказалась. Видимо, эти боевые эпизоды были связаны с тяжёлыми воспоминаниями. Но мы уже тогда понимали, что рядовым солдатам ордена зря не вручали. За каждым из них был подвиг! Несмотря на немногословность и скромность описания своей фронтовой жизни, в наших глазах она ещё больше выросла. Для нас она стала воплощением и женской и мужской добродетели: образцом доброй, отзывчивой матери и бесстрашного, самоотверженного воина – отца! Она была нашим божеством, нашим языческим кумиром. Мы очень гордились ею и славу о ней распространяли в ближайшей округе.

…Шли годы, мы росли и взрослели. Всё меньше времени проводили в нашем сквере. У нас появились новые интересы и занятия: библиотеки и читальные залы, различные кружки и секции в школах и домах пионеров. Постепенно забывались многие друзья детских игр. Исчезла из сквера мороженщица тётя Наташа. Я окончил школу и поступил в институт. Меня полностью увлекли напряжённая учёба, весёлые студенческие вечеринки, первые увлечения - в целом, духовно переполненная жизнь! Какое же это было славное время! Моими друзьями стали студенты. Детство незаметно отодвинулось и уступило место юности. Но где-то в глубинах памяти оно остаётся с нами навсегда! Осталась там и тётя Наташа – благодетельница, добрейшая женщина, героиня войны, спасшая множество жизней и заслужившая достойные награды Правительства и наше мальчишеское, глубокое почитание; кумир, идеал тех далёких детских лет.

Моим лучшим другом в студенческие годы был Геннадий К. - парень близкий мне по духу, отзывчивый, честный, любознательный и трудолюбивый. Он приехал учиться в Ленинград из российской глубинки, ни родных, ни знакомых здесь у него не было, мест в общежитии в те годы на всех не хватало, и он вынужден был снимать угол в комнате одинокой женщины за весьма умеренную плату. Однажды по какой-то надобности я зашёл к нему, но дома его не оказалось. На пороге комнаты меня встретила хозяйка. При свете тусклой лампочки она показалась мне пожилой. В старом халате, растрёпанная, неопрятная, с каким-то глухим голосом и туманным взором бесцветных глаз – она произвела на меня неприятное впечатление. К тому же от неё сильно несло водочным перегаром. На мой вопрос: «Дома ли Геннадий?» она ответила, что он вышел в булочную и сейчас вернётся. Я попросил разрешения подождать и вошёл в комнату. Интерьер её был подстать хозяйке: неряшливость, грязь и убогость кричали из каждого угла. Кроме непокрытого стола, двух железных коек и табуреток здесь ничего не было. Какие-то носильные вещи висели на вбитых в стены гвоздях. Между давно не мытых оконных рам - чёрная паутина. Под кроватью виднелась батарея пустых водочных бутылок. Я сел на табурет и только теперь внимательно посмотрел на хозяйку. И,… о, ужас! …Это была она – моя давнишняя знакомая тётя Наташа. Но, что с ней произошло?! Она выглядела дряхлой старухой, совершенно опустившейся и потерявшей человеческое достоинство! Узнав, я непроизвольно вскрикнул:

- Тётя Наташа?!

Она вздрогнула и повернулась ко мне. На лице появилось более или менее осмысленное выражение. Прищурив, видимо, подслеповатые глаза, она тоже узнала меня.

- Павлик?! Это ты? – и грустно усмехнулась.

- Сколько же прошло лет?! Ты стал совсем взрослым! Лет десять или больше? Я очень изменилась?

Я ничего не ответил: лгать не хотелось, говорить правду тоже.

- Что с Вами, тётя Наташа? Вы болеете? Как жили все эти годы? Чем занимаетесь сейчас? – после затянувшейся паузы начал я.

Она смотрела в пол и медлила с ответом.

- Чем занимаюсь, как живу, сам видишь! - она обвела вокруг себя рукой. – Понимаю, что плохо, но изменить что-либо уже не могу! Что-то во мне сломалось. Наверное, навсегда! Водку пью! – вдруг истерично выкрикнула она. Вижу, что теперь я тебе не нравлюсь! Уходи, не держу!

- А как нам было хорошо тогда, там, в сквере, рядом с Вами! – неожиданно расчувствовался я. – Как приятно было ощущать Вашу доброту и ласку, покровительство и щедрость. Ведь мы – мальчишки соседнего двора молились на Вас, видели в Вас идеал женщины-матери и воина-отца одновременно! Вы были нашим кумиром на золотом пьедестале! …Зачем же Вы так?!…Всем было трудно после войны, но не все же растерялись и опустились! Работы в нашей стране сколько угодно. Только не опускай руки, трудись, дерзай, ищи своё место в жизни, обустраивайся!

С молодым комсомольским задором я читал ей лекцию. Она сидела, поникнув, сгорбившись, опустив голову, не глядя на меня.

- Мне стыдно за Вас! – сказал я громко. Встал и направился к выходу. – Вы осквернили не только свою жизнь, но и мою. Кумир упал в грязь и разбился! – с пафосом свойственным юности выкрикнул я.

Я был жесток и безжалостен в своём юношеском эгоизме. Я со злобой хлестал её словами, выискивая самые жестокие и беспощадные. Мне хотелось унизить её, оскорбить, пробудить в ней утерянное чувство собственного достоинства. Она молчала, а я не унимался:

- Какими восторженными глазами смотрели мы на Ваши ордена и медали, как, раскрыв рот, слушали Ваши рассказы о фронтовых героях, как мы боготворили Вас, как хотели хоть чуточку стать похожими?! Вы были нашим высшим авторитетом, образцом доброты и воинской доблести, справедливости и чести! Вы были для нас эталоном женственности, мы были по-мальчишечьи влюблены в Вас! И вот Вы – наш идеал - рухнули и рассыпались в прах! Как Вы могли обмануть нас!? Ведь в памяти тех мальчишек Вы и сегодня остались идеалом! Что будет с ними, когда они увидят Вас нынешнюю?! Вы подумали об этом? Кто дал Вам на это право? Ведь они, лишившись идеала, могут пойти Вашим путём! Я хлестал и хлестал её словами со злобой молодого обманутого жестокой жизнью идеалиста по щекам, по её мягкой женской душе. Я был беспредельно эгоистичен и глуп!

Геннадий где-то задерживался. Так и не дождавшись его, переполненный нахлынувшими чувствами, я ушёл.

По дороге домой я думал: «Что же произошло? Почему сильный, волевой, бесстрашный на фронте человек, добрая, отзывчивая не глупая женщина так опустилась, не нашла себя в послевоенной жизни?!» Тогда я был ещё очень молод, неопытен и не добрался до основной причины: женщина создана Богом для семьи, для рождения и воспитания детей, для продолжения рода людского. Война унесла в могилу миллионы молодых мужчин и, соответственно, миллионы женщин лишились семейного счастья. Конечно, кто-то из них решил эту проблему, овладев мужскими общественными функциями или родив ребёнка и, таким образом, создав неполную семью. Но много оказалось и других! Не бить наотмашь мне нужно было тогда тётю Наташу, а посочувствовать, пожалеть, помочь, проявить христианскую любовь!

Утром следующего дня Геннадий пришёл на лекции каким-то понурым, растерянным, явно не в себе. Я спросил его: «Что-нибудь случилось?»

- Хозяйка ночью повесилась!

Этот мой грех я буду вечно носить в своей душе.

 

5