................................................

"Что с тобою, Иван? Успокойся. Может, чаю тебе? Хочешь чаю?"

 

"Да, чаю… Это было бы здорово -- чаю," -- и Иван улыбнулся благодарной и жалкой улыбкой. Потом огляделся -- как здесь было тесно и глухо! Всё пространство почти занимала, громоздясь рычагами, машина для размноженья технической литературы, похожая на пыточный средневековый станок. Под потолком ногами прохожих мелькало окошко за частой решёткой. Стол, два стула и чайник -- темница, колодец, освещённый неоновой лампой. Место было запретное для посторонних -- чтобы не размножали чего-то ТАКОГО. В день по нескольку раз проверяла милиция даже Марию -- во-от какое ведь было запретное место. Но Иван успокоился здесь понемногу, притих. И Мария, усевшись напротив, взяла его руку в свою и спокойно и мягко спросила : "Что с тобою, Иван? Расскажи мне."

 

Вдохновенная нежность и горькое счастье овладели мгновенно Иваном и, лелея в ладонях горящих мариину руку, он ей вдруг на едином дыхании начал говорить, говорить, говорить -- без единой запинки, как поэму с листа -- так читал он Марии всю свою непутёвую жизнь, небывалую горькую быль. Всю, всю -- с самого детства, с ехидны скандала за шкафом, с этих криков, от которых ему было некуда деться, и до юности бурной, до стихов -- этих ссор неизбежных с любовью и с миром, и до юности -- как погнали его отовсюду, учуяв неподвластность его притяженью земному, до юности, рухнувшей так безвременно и безвозвратно в провалы сероватых запутанных будней. Всё, всё, всё рассказал ей Иван -- вплоть до самых последних событий, про то даже, как надорвался с любовию этой, с женой молодою, про то, как напился, как дома его мордовали-орали, про то, как сегодняшним утром едва уцелел он -- чудом спасся от носов и бород матерьяльной идеи, про то, как прибило сюда его ветром осенним, потому что ему, как собаке, ну н-некуда деться. Вся эта исповедь происходила как бы в неком Вишнёвом Саду -- так и веяло духом жёлтых листьев опавших, духом беспомощности благородной и красоты, умирающей в лапах совсем охамевшего мира.

 

"Ах, Ванечка, ах, не к добру это всё с барельефом. Так и чувствую я -- обязательно что-то случится," -- суетливо-заботливо пела Мария.

 

Но он ее мягко прервал: "Прошу тебя, не говори опостылыми этими фразами страха! Лучше, знаешь, я тебе прочитаю стихи. Я их ночью писал тебе… Ночью -- из тягот немыслимой жизни. Это… Это про осень, Мария. Про тебя и про осень. Послушай :

 

"…и на немые стогны града…"

(А.С. Пушкин)

 

Она, напившись допьяна

Свинца из Волги,

Тем за себя отмстит сполна,

Что будет долгой.

 

И, посрамив кумач труда

Багрянцем сада,

Она возляжет, господа,

На стогнах града.

 

И тут, конечно, все запьют --

Такое время --

Забудут пятилеток труд

И жизни бремя

 

И выпьют так -- на четвертак,

На дармовщину --

За "чтоб стоял", за просто так,

За годовщину.

 

И я как все -- я погребён

На этих кухнях.

И душит каждым чёрным днём

Разлуки рухлядь.

 

Как все, приму я -- полечусь

От жизни яда.

В бреду сгорая, полечу

По стогнам града.

 

Конечно, страшно, господа,

Но, не сгори я,

Я б не узнал тебя, звезда,

Звезда, Мария.

 

Я не узнал бы, жизнью сжат,

Как губы губят,

Голубят, нежат-ворожат,

Казнят, голубят.

 

Мне и лютейшие года --

Как эйфория

С тобою, ласточка, звезда ,

Звезда, Мария.

 

Твой свет высокий, голубой,

Инопланетный

В иную возвращает боль

Из боли этой.

 

Лет так на семьдесят назад,

А может, ране --

В вишнёвый сад, кромешный ад --

На поле брани,

 

Где раскалённый пулемёт

Поставил драму,

Где белой конницы полёт

Навстречу Хаму.

 

А это вовсе, господа,

Не эйфория.

Мария -- ласточка, звезда.

Звезда, Мария…

 

И когда утонули в колодце глубоком, в темнице, последние звуки иванова бреда, Мария взволнованно встала, шагнула к Ивану, что сидел перед нею на стуле, и прижала к себе его голову, как бы желая укрыть его, спрятать от тягот немыслимой жизни. И, в темноте лбом, губами и носом ощущая упругий мариин живот, Ваня начал освобождать её от… от всего, что носили в ненастья осенние российские женщины семидесятых.

 

А потом… О как тро… О как тронула Ваню белизна этих бёдер озябших! Винтом соскочил он со стула -- припасть и согреть. Но движение слишком порывистым вышло, и, не удержав равновесия Ваня упал -- э-э, как бы это сказать -- под Марию… То есть, я попрошу извиненья за нудность в самый неподходящий момент, но важна здесь геометрия тел, так сказать, чтобы было понятно. То есть, если Мария стояла лицом, предположим, к востоку, то Иван простирался по полу в направленьи противоположном, так, что его голова помещалась как раз меж марииных пяток. И вот тут-то вдруг всё изменилось : Мария, такая… такая вся хрупкая, что так тронула Ваню беззащитностью бёдер озябших, вздымалась сейчас над пигмеем-Иваном, заслоняя собою весь мир. Миром было лишь то, что мог видеть Иван, а Иван видеть мог только ЭТО. ЭТО было -- как храм. ЭТО было, как небо -- розоватое, влажное, в облачке полупрозрачных волос на белоснежных атласных столбах вознесённое высоко-высоко над пигмеем -- над слабым Иваном. И лишь где-то на Западе, там, далеко-далеко, видел Ваня край неба -- сферический, матовый, посылающий тень, что скользила благоговейно и нежно, и вечно к розоватому небу -- видел он ягодиц полусферы.

 

Всем своим существом возжелал Иван неба, хоть оно и пугало Ивана величьем, и медленно стал подниматься к нему, держась за атлас белоснежных столбов. И -- о чудо! -- чем выше Иван поднимался, тем он становился всё больше, а небо -- всё меньше и меньше. Вот оно уже с розу. Вот оно уже вовсе с бутон, чуть раскрывшийся, влажный. Вот вплотную оно промелькнуло, коснувшись ивановых губ и оставив на них привкус солоноватый небесных своих лепестков, и исчезло внизу. И, восстав надо всем, уже сверху увидел Иван ягодиц полусферы и почувствовал : нет, он уже не пигмей, а титан, что ладонями мощными держит полусферы упругие нежные неба. И, почуяв в себе эту силу - неудержимую дикую силу титана -- он с торжествующим кличем победным пронзил розоватое влажное небо.

 

Мария упала локтями на стол, а волна её тёмных тяжёлых волос шелковистым прибоем набегала на стол и опять убегала в такт безумным движеньям Ивана. И крик её слился с ивановым криком.