В жизни всё оправданно,

всё связано, всё не просто так.

Может, это и есть её главный закон?

 

Так и видится: мелом на классной доске:

«Сочинение. Тема рваного времени».

Что тут сказать? Мы рвем его, комкаем, топчем,

а потом пытаемся склеить кусочки

объяснениями и цифрами, но осколки и обрывки

так и остаются осколками и обрывками.

А мы всё смотрим на них, как лет 20 назад–

на останки любимой маминой вазы,

и всё не можем поверить, что чуда не произойдёт.

 

«Кровь. Алая, похожая на разведенную водой акварель, чуть солоноватая на вкус. Она стекает по пальцам. И не смывается. Даже когда я тру их жесткой мочалкой, мне кажется, она остается. Так пристает запах дыма догорающего костра к одежде туриста. Я глажу мокрыми пальцами лезвие ножа. Рядом лежит мертвая птица. Это её кровь. Хотя, не важно, чья. Кровь живого существа. Существа, которое хочет жить. Если ему позволить»

 

Жаркий воздух вязкой дымкой плыл над тающим асфальтом. Его хотелось разрывать руками, распутывать липкие нити странной субстанции, надеясь, что под ними, как под оболочкой капсулы, окажется долгожданная свежесть. Я оглянулась. Плыл не только воздух – по оси двигались столики, причудливо украшенные дизайнерскими находками стены кафе, официантки в мини с меню и немногочисленные посетители. Нет, они-то как раз стоят. Это мне не очень хорошо. В условиях тропической московской жары да с моим иммунитетом – ха, новые условия для какого-нибудь экстремального шоу. В голову «Аллилуйей» ворвался барабанящий звук. Дождь?! Я с восторженным оскалом идиота посмотрела на окна – ни намёка на осадки. За столиком слева сидела женщина. Одетая в коричневый балахон с этническим рисунком, с четками и бусами, она явно выделялась среди декольтированных дам и господ в шортах, потягивающих освежающие коктейли. Естественная бледность щек, оттененная темными глазами, делала её почти инопланетным существом среди румяных распаренных сограждан. В левой руке она держала чашечку кофе, но не пила, а вдыхала его аромат, пальцы правой в это время барабанили по резной деревянной столешнице. Это была определенно какая-то мелодия, только по одному ритму сложно было понять – какая. Что-то резкое, неровное, джазовое. Она почувствовала, что на неё смотрят, чуть подрагивающие пальцы замерли в воздухе, а черные глаза медленно перевели взгляд из ниоткуда на меня. Я застыла. Меня сканировали, как секретный объект спецслужб. Где-то через полминуты темнота её зрачков потеряла немигающее змеиное выражение, она закрыла глаза, улыбнулась и стала обычной. Всё же странная. Но её хотелось нарисовать. Для меня как для художника не существовало понятия «красивый/некрасивый». Я видела оборванного мальчика, играющего на баяне у перехода, птицу с перебитой лапкой, развалины дореволюционного дома – их хотелось нарисовать, и этим всё было сказано.

Во рту таяло только что откусанное безе. Мда, до французов нашим умельцам ещё далеко. Я вспоминала август прошлого года.

В конце июля неожиданным образом развалились мои единственные босоножки. Поход в обувной магазин был не столько желанен, сколько необходим и неизбежен, так как синоптики ещё обещали жару в августе и теплый сентябрь. Консультант обувного бутика не скрывал презрения (жаль, я думала, в столице всё же появился сервис!) – мой скромный доход выдавали добротная одежда из Китая и псевдоамериканская сумка. Войдя, я гордо продефилировала к прилавку с прошлогодней коллекцией. Молодой человек с бейджиком на рубашке удовлетворенно хмыкнул – очевидно, до того ещё чаял разглядеть во мне какую-нибудь топ-модель, завернувшуюся в восточный ширпотреб, чтоб не узнали навязчивые поклонники. Я быстро подобрала удобную пару по вполне приемлемой цене, мимоходом радостно отмечая, что никто из моих знакомых особо за модой не следит, а посему – слава Богу! – ни в жизни не распознает, что на ногах моих не свежачок от кутюр. Шагая к кассе, погруженная в собственные мысли, я вдруг свалилась от неожиданного удара. Как оказалось позже, навстречу мне шествовал тот самый консультант, погребенный под тяжестью десятка коробок как минимум. Мы столкнулись как два сухогруза, и теперь оба сидели на полу, обозревая разбросанную обувь и потирая ушибленные места. Несчастный парень пробормотал, что все приберет сам голосом, каким в сороковые приговаривали к расстрелу. Я поспешила встать с удачно подвернувшегося пуфика, опираясь о протянутую руку, чей обладатель, зеленоглазый брюнет лет 35, стоял рядом и смущенно улыбался. Наверное, тоже консультант. Хотя, нет. Поимпозантней будет. Ого! Неужели эта авария стала столь важным событием в жизни бутика, и это сам администратор?!

– Вы очень ушиблись? – неприлично заботливо поинтересовался он.

– Нет, ничего. Извините, – виновато потупилась я и поспешила отпустить его руку.

– Да, ничего, – кивнул он. Страшно милый.

Я расплатилась, взяла протянутый мне пакет с обувью и пошла к остановке. Почему я тогда решила взглянуть на новоприобретенное? Сама не знаю. Открыв коробку, я ахнула: в картонном пространстве одиноко скучала туфля. ОДНА. Месть консультанта? Жестоко! Пока я растерянно соображала, как покорректней излить свой праведный гнев на недостойных работников магазина, из притормозившего рядом «BMW» вышел тот самый «поимпозантнее» с туфлей с руке. («Ого! А сервис-таки есть! Сейчас будет рассыпаться в извинениях. А нехило у них служащие зарабатывают! По крайней мере, на хорошую немецкую машину уже накопил!») Пока я что-то там себе думала, очаровательнейший молодой человек старательно изображал подобие Чеширского кота, подходя ближе.

–Девушка, не расстраивайтесь, пожалуйста! Они Вам в суматохе одну туфлю просто не доложили. Кстати, в качестве морального ущерба – вот! – Он протянул мне дисконтную карточку.

–Ого, тридцать процентов! – благодарно восхитилась я.

– Да. А Вы прямо Золушка, – он уставился на меня обаятельными глазами.

– Ну, да. В гардеробе с китайского рынка.

– Да я не о том! Вот, – он протянул мне туфлю на ладони, – такая крошечная! Тридцать пятый размер! У моей мамы тридцать девятый. Это я ей обувь покупал. (А, – лампочкой зажглось у меня в голове, – так он вообще в магазине не работает!) Не представляю, зачем ей 10 пар!

Я положила туфлю в коробку и решила, что пришло время ариведерчи:

– Спасибо Вам большое. До свидания!

– Подождите! – он дотронулся до моего рукава. – И всё же Вы – Золушка!

– Ну, а Вы тогда – принц!

– Вы меня знаете? – он заметно расстроился.

Здрасьте, приехали! Временная потеря памяти у него, что ли?

– Ровно столько, сколько Вы стоите и распространяетесь на предмет моей сказочности. Ну, просто Вы же туфельку нашли, значит, принц.

– Просто это моя фамилия, – снова расцвел он.

Так я познакомилась с Володей.

 

Потом был Париж, прогулки по Сене, бесконечные кондитерские кафешки и ароматы всевозможного парфюма и…любви. Мы вернулись через две недели, а на следующий же день я вышла за него замуж. Он оказался бизнесменом, его фирма имеет филиалы и представительства по всему миру, а работа предполагает частые командировки. В остальном же (кроме того, что я чаще вижу его на нашей свадебной фотографии, чем вживую) меня всё устраивает: я живу с любимым и любящим человеком, работаю не ради денег, а потому, что нравится, и вполне счастлива. Ладно, хватит предаваться сладостным воспоминаниям, нужно ещё заехать в студию, забрать эскизы. Открыв сумочку, чтоб расплатиться, я с ужасом обнаружила, что забыла дома кошелёк. Отлично, мадам! Ну, и кто поверит, что я – жена преуспевающего бизнесмена? От прикосновения холодных пальцев к моему загорелому плечу по всему телу побежали мурашки. Рядом стояла та бледная женщина в этнических одеждах:

– Нужна помощь?

– Да, представляете, забыла дома кошелёк. Муж говорит, что все вдохновлённые личности странны, но я просто звезда. Одолжите мне 500 рублей, пожалуйста!

– Без проблем, – сказала она просто, и это порядочно меня смутило. По сценарию в такой одежде она просто обязана была прославлять кришнаитов или проповедовать что-то о мудрых шаманах. С бубном в руке и зубами крокодила на вытяжке из кишечника змеи на шее.

 

Я уговорила Марину заехать ко мне домой – ненавижу быть должной кому-либо. В машине она сообщила, что она преподаватель по классу фортепиано в музыкальной школе.

–Я так и подумала, – я решила спеть оду собственной проницательности, – Вы стучали по столешнице, как будто по клавишам. Привычка?

– Да, – она улыбнулась. – Саша, а кем Вам приходится этот человек? – она указала пальцем на фотку Володи на панели.

– Это мой муж.

– Владимир Принц? – Марина удивленно посмотрела на меня. – Он входит в сотню самых успешных деловых людей страны! Вчера просматривала экономические сводки в Интернете. Принц запускает какой-то новый проект. Совместно с японцами, кажется.

– Я не читаю газет, – улыбнулась я. – Только классику. Да и телевизор редко включаю. А Интернет вообще только ради почты.

– Как?? Но ведь Вы молодой художник! Вы должны интересоваться современностью! Элементарно, ради новых образов!

– О, в случае дефицита достаточно просто посидеть на лавочке у подъезда. Или проехать одну остановку в общественном транспорте. Впечатлений на всю жизнь. Ну, всё, приехали.

Мы вышли из машины, я стала закрывать дверь, когда что-то больно ударило ногу.

– Саша, – растерянно ахнула моя новая знакомая и показала на балкон второго этажа.

Соседский мальчик Федька отколупывал крошащийся бетон от края балкона – готовил новый «снаряд».

– Привет, Федор. Что это ты артобстрел устроил? – искренне удивилась я. Обычно милый ребенок пыхтел от злобы и бросал косые взгляды на нас.

– А то! У меня папу опять посадили! Он деньги украл. А у Вас машина вон какая! Вы буржуи, слышишь? Ты слышишь? – он поранил палец, закусил губу и заплакал.

Я вошла в подъезд. Марина поспешила за мной.

– Саша, – когда она говорила быстро, волнуясь, в голосе мелькал едва уловимый, кажется, прибалтийский, акцент, – не расстраивайся, Саша! Ах, нет, какой ужасный ребенок!

– Ничего он не ужасный. Мне его жалко. Его мама бросила, отец пьет и время от времени в тюрьму попадает. Володя его пытался куда-то устроить, даже лечил. Бесполезно. У Феди бабушка есть, больная немного. Понятно же, что он её цитирует. – Я тщетно пыталась найти ключ (его, я надеюсь, дома не забыла?) в своей бездонной сумке, поднимаясь по лестнице.

– Ты что, святая? – резко остановилась чуть ниже Марина.

– Нет. Просто я его понимаю. Потому не сержусь. Заходи!

 

Мы пили чай и слушали Моцарта. По карнизу за окнами барабанил долгожданный дождь.

– Так звонко, – отозвалась Марина.

– Да, наверху, в 66-й сейчас никто не живет, а прежние хозяева ещё до переезда карнизы сняли.

– Почему Вы живете здесь?

– Правильнее, почему не на Рублевке?

Я откусила «Коркунов».

– Ну, да. Твой муж богат, известен. А это самый обычный район.

– Да, он и так редко дома бывает. А мне хватает. Всё равно ведь евроремонт сделали, так что на коммуналку не похоже. Да и к моей студии близко. В общем, Рублевка проигрывает по всем параметрам, – бодро закончила я. – Полагаю, следующий вопрос будет, почему у нас нет охраны? У Володи есть, а я сама отказалась. Он нанимал пару раз, но если бы ты знала, как это бесит, когда шкафоподобный мужчина ходит по пятам и заглядывает вместе с тобой в меню и ценники нижнего белья в магазине.

Марина вежливо улыбнулась, всё ещё глядя куда-то в район моего правого плеча.

– Твой муж…Он много работает. Он любит деньги?

– Он любит работу, – улыбнулась я, – а за работу платят деньги. А ты замужем?

– Нет. Я жила с одним человеком. Он мне изменял, я ему изменяла.

– Зачем тогда жить вместе?

– Сейчас вообще столько вопросов. Очень многое непонятно, нелогично. – Марина встала и подошла к окну. – Рваное время.

– Что? – не поняла я.

– Время рваное, – она закурила, и всё последующее произносила в клубах дыма, как оракул. – Знаешь, такое…Как куски старых газет; облезлые, уже не яркие бусины; деньги, теряющие ценность; войны; что-то новое, но уже не новое, потому что трудно придумать что-то оригинальное, когда живешь в двадцать первой сотне лет со дня рождения Бога; люди, важные для своего поколения; какие-то проблемы, которые это люди пытаются решить, или же просто делают вид, что решают, потому что если им сказать, что они живут последнюю минуту, то экологическая катастрофа и дети, которые в Африке мрут сотнями, покажутся неинтересными, даже глупыми – после нас хоть потоп!; представь, если всё это соединить. Что, что-то получается? Наша грёбаная жизнь.

– Знаешь, а я не осуждаю. Потому что если высказывать каждый раз своё «фи», получается, мысленно посылаешь ноту Богу: «Извини, друг, что-то не очень он – мир, тот, что ты сотворил. Отойди-подвинься, я попробую! Я знаю, как надо!» Все плохие, жизнь грёбаная, время рваное. Знаешь, а я не смогла бы создать лучше.

– Может, ты и права, – она внимательно посмотрела на меня. – Ладно, мне пора.

– Подожди, я подвезу. Мне в студию нужно.

Я оставила её у метро. Мы обменялись телефонами, договорились, что она будет заезжать иногда и расстались.

 

«Нужно ли прощать? Можно, но ведь не обязательно. Можно, если ненавидишь за что-то, а если просто так? Ненавидеть, как и любить, можно просто так. Хотя… Я ненавижу его за то, что он счастлив. Если все люди равны, они должны быть одинаковы в чем-то. Почему я одна должна быть несчастна? Да, я поздно поняла, что он мне нужен. Был нужен. Я не любила его, но хотела, чтоб он был рядом. Даже не со мной, а просто. Рядом. Чего я хочу сейчас? Увидеть, как он падает. И не поднимается. Потому что один. А это страшнее смерти. Знаю по себе»

 

С тех пор Марина несколько раз была у меня. Мы говорили об искусстве, людях, жизни. Мне с ней было исключительно интересно. Сложная, неясная, она как картина, которую пытаешься нарисовать. Уже в который раз садишься перед холстом, делаешь один мазок, другой, и понимаешь, что опять не то. В ней сочеталось допущение, либеральность, и одновременное непринятие. Чего – я так и не могла понять. Она говорила, что почти всем своим ученикам ставит пятерки:

– Я не хочу научить их играть. Я просто покажу им ноты. Учиться они должны сами. Потом, перед всякими комиссиями, требуется, чтоб ребенок играл так, как надо им. Почему? Вот у тебя, – она указала на меня тонким длинным пальцем, – на выставках люди смотрят на одну и ту же картину и видят её по-разному. Почему два человека не могут исполнить пьесу по-разному? Могут, но их не примут, осудят, скажут, что звучало не так, в оригинале лучше, и побегут-заспешат ставить старую пластинку с записью. Там, на ней, так, как надо. Почему мы ориентируемся на какие-то каноны, которые неизвестно когда и кто придумал? Каноны как пьеса, сыгранная в манере автора. Но ведь можно и по-другому? Не понимаю!

Иногда мне казалось, что диалог велся с кухней, окном, стенкой, – чем угодно, но не со мной. Так человек, уставший от бытовых забот и повседневных неприятностей, или, наоборот, полный радостных впечатлений, берет с полки потрепанную тетрадь-дневник, и, сделав пару записей, ставит на место. Она приходила, говорила и уходила, словно так и должно быть, пропадала неделями и возвращалась снова, так что угадать, когда её рука потянется за мной к полке в следующий раз, я никогда не могла.

 

«Схоластика вычислила, что их семь. И они больше, чем воровство или убийство. Все они – я. Я пробовала искоренить их, уничтожить. Я хотела славы и денег, потом ушла – хотела избавиться хотя бы от одного, но это только укрепило остальные… А ты оказалась ещё беззлобней, чем о тебе говорили. Просто добрая тупая курица. Как та, что недавно лежала в конвульсиях на этом столе. Неужели сейчас за это любят? За умение держать теплый дом и преданно заглядывать в глаза? Я хотела узнать тебя, открыть что-то новое, что стало новым и необходимым для него и… разочаровалась. Почему ты такая? Только потому, что хорошо живешь? Наверное, даже существуй ты на жалкие гроши от проданных картин, и то была бы ангелом. Это грех – убить святую? Наверное. Восьмой. Но, ты знаешь, не страшно»

 

Тихо жужжал вентилятор. Я порхала по кухне, готовя ужин любимому мужчине. Володя только что вернулся из Японии и уже послезавтра улетал в Милан. Он вышел из ванной в джинсах с полотенцем на плечах и поблескивающими капельками воды на накаченном прессе.

–Послушай, Принц! – игриво начала я, прищурив один глаз, – как насчет модельного бизнеса?

– Инвестиции? – заинтересовался муж.

– Нет, непосредственно работа. Форма ещё ничего. По блату могу сделать неплохой боди-арт в стиле Айвазовского и привести знакомого фотографа.

– Хе-хе, – отреагировал Володя и обнял меня, обдавая запахом геля для душа, – «You’re my everything…» – романтично завыл он, я подхватила, и секунд тридцать мы вальсировали по кухне, едва не снося стулья у барной стойки. В наше самозабвенное музицирование вклинился тихий стук.

– Что это? – остановилась я.

– Да в квартире наверху кто-то в обуви ходит, – беззаботно ответил Принц.

– Но там никто не живет, – отстранилась я.

– Ну, значит, теперь живет. Ну что такое, малыш? Даже если новые жильцы на волынке будут гаммы разучивать или джигу танцевать, мы не вправе вломиться к ним с требующим справедливости криком до двадцати трёх ноль-ноль! Слушай, я так есть хочу, ужас! – Он посмотрел на меня глазами вечно голодного дворового пса Джима. – У нас же есть что-нибудь? – Он посмотрел в сторону плиты.

– И есть, и пить, – обнадежила его я.

 

Вечером мы пошли на вечеринку по случаю дня рождения Володиного делового партнера. Уже у машины я обернулась и посмотрела на окна 66-й. В них не горел свет, и по-прежнему не было занавесок.

 

«Так ребенок, наблюдающий несколько секунд за цветком на ветру или букашкой, вскоре рвет растение и давит жучка. Я смотрю на ваше счастье, я слушаю его – мне важно знать всё о вас. Это не сложно. Я знаю, что скоро всё кончится. Для всех»

 

Возвращаясь, мы отпустили водителя и медленно шли по темным улочкам, ещё не успевшим до конца сменить навязчивую теплоту дня на прохладу ночи.

– Вовка, правда, у них замечательный сын?

– У Горских? Да, чудесный мальчик. Извозил всё и всех своим куском торта. Ты одна на него не кричала.

– Просто ему было очень скучно. Он мне сообщил по секрету, что сегодня у его няни Валюши выходной, и с ним целый день никто не играл. Вообще, считаю, это просто замечательно, когда рождается не один ребенок, а сразу несколько. Тогда им не скучно вместе.

– Ага, целая футбольная команда, одиннадцать человек.

– Нет, извини, одиннадцать не обещаю. Пока только двое.

Ответом была непонимающая тишина и последующее подбрасывание меня куда-то высоко. Принц целовал меня куда попало, размазал весь макияж и спугнул престарелую пару неожиданным наскоком на них с радостным воплем. Старички схватились за сердце и зашагали бодрее. Вовка ахнул, вернулся и крепко меня обнял:

– Я так рад!

– Ага, и по этой причине решил размазать меня о мостовую и заодно прибить парочку божьих одуванчиков?

– Саша, я так рад! – он тяжело дышал и говорил серьезно. – Помнишь, я говорил тебе, у меня была…женщина? Она хотела славы, карьеры и сделала аборт. Потом больше не могла иметь детей. Я думал, что…Никогда…

–Ну что ты, Вовка! Это только принцессы плачут, а принцы…

Он отпустил меня, ушел куда-то и вернулся с огромным букетом бежевых роз и двумя футбольными мячами. Вовка, в отличие от меня, никогда не сомневался, что у нас будут сыновья.

 

«Говорят, что уходить легче, чем оставаться. Уходить тоже трудно. Особенно уходить с надеждами – никогда не знаешь, какие именно не сбудутся. Когда я потеряла право и возможность быть женщиной-матерью, когда я потеряла Его, я ушла. Я была уверена, что это он погибнет без меня. А он выжил. И вознесся. Тоже мне, Христос. Ты стала для него многим. Он трещит об этом на каждом углу. Вы оба неправильные. Он – плохой бизнесмен, потому что в нем слишком много человеческого. Хороший бизнесмен знает, что нельзя слишком распространяться о семье – это показывает слабые стороны, куда может уколоть противник. Он всем говорит, что ты – смысл его жизни. Ты сидишь как моллюск в своей раковине и ждешь его. Твой мир – это ты, он и твой дом. Если бы ты хоть раз соизволила высунуть голову из своего золотого кокона, ты бы многое узнала и увидела. Это было бы лучше для тебя. Ты сама во всем виновата. Ты не почувствовала, что это не твоя дорога. Теперь поздно. Это не будет больно, потому что тебе и в этом повезло: ты не знаешь, что такое боль, а значит, тебе не с чем сравнивать, и нельзя дать определение»

Женщина отложила ручку и перечитала написанное. Поднялась с табуретки, взяла тетрадь, положила нож в сумку и пошла к двери. Поворачивая ключ, она посмотрела перед собой: круглая серьга в ухе отсвечивала в металле двери и казалась третьей шестеркой номерка.

 

В дверь позвонили. Я отряхнула руки от муки и пошла открывать. Марина, буркнув «Привет!», проследовала в туфлях прямо на кухню.

– Марин, – протянула я досадливо, – я только что полы помыла.

– А? Ааа, извини, – она смутилась, – я так дома привыкла. Что, стряпаем?

– Да. Печенье. Ванильное, с цукатами. Посиди, уже через полчаса будет готово.

– Дда, – суетливо закивала она.

– Тебе плохо?

– Нет, от жары, наверное. Нормально, пройдет.

Дрожащими пальцами она достала из сумки сигареты и потянулась за зажигалкой. Перехватив мой взгляд, она остановилась, закрыла сумку и насмешливо уставилась на меня:

– Что, тоже нельзя?

– Марина, пожалуйста! – я тяжело опустилась на стул. – Мне и так что-то сегодня не очень. Мне последнее время вообще не очень, – улыбнулась я, – я беременна.

Она смотрела на меня как тогда, первый раз, в кафе.

– Что ты сказала?

Она подошла ко мне и опустилась на колени. Складки многослойных одежд заскользили, зазмеились на пол. Она положила худые обнажившиеся руки мне на живот:

– Он здесь, да?

– Они. Их двое, представляешь?

– Господи, как хорошо! Как хорошо, – она плакала и кусала губы. – Ты хоть знаешь? Нет. И пусть так будет. И так должно быть.

Она торопливо поднялась, и, игнорируя мой недоуменный взгляд, пошла к двери. Уже там она до боли сжала мою руку:

– Будь счастлива!

– А печенье? – только и произнесла я, но Марина уже цокала по ступенькам.

 

«Они спасли тебя. Они – счастье твоё. Я отпускаю тебя. И себя. Наверное, я его хоть чуточку люблю. Неожиданный поворот, да? Просто это моя пьеса, мой «Ragtime», и я его хочу сыграть вот так.

А уходить не легче. Просто ЛЕГКО. Если знать, ради чего уходишь.

Анна Ильинская»

 

Все полчаса, пока в печке румянилось мое творение, я раздумывала над её поведением. У англичан есть выражение «бабочки в животе» - о человеке, который беспокоится. Что-то нелепое, грозное, серое, нависающее сквозило вокруг. И, казалось, только протяни руку, дотронься – догадаешься, поймешь, но тревожная пелена словно рассыпалась от одного только прикосновения, оставаясь тяжестью где-то под сердцем – шелестящей, неприятной тяжестью. Крылья бабочек? Просто страх. Тот самый, который, если верить психологам, заменяет человеку большинство эмоций и чувств. Страх не перед чем-то конкретным, а как раз тем, чего нет, чего не видишь, не знаешь, а потому не можешь понять. Давящую тишину расколол телефонный звонок: Таня Артемьева, моя коллега, приглашала в поход по магазинам. Я согласилась не столько из симпатии к шопингу, сколько ради компании. Проходя мимо газетного киоска в огромном торговом центре, я замерла, увидев знакомое лицо. С обложки прошлогоднего журнала на меня смотрела … Марина! Я подошла поближе. Справа от фото на глянцевой обложке яркие строчки: «Марианна Ильинская, экс-подруга бизнесмена В.Принца, откровенное интервью после ухода с большой сцены»

 

Таня подвезла меня до подъезда. Перед кодовой дверью задумчиво расхаживал Федька.

– Привет, – грустно улыбнулась я ему.

– Ага. Вы…эта…простите, ладно? А папа вернулся. И на работу устроился. И больше не пьет. Правда, пока. Я прямо сглазить боюсь, – он суеверно постучал по облезлой скамейке, подпрыгнул и плюнул через правое плечо.

– Да, ладно, – я погладила его по голове и пошла в подъезд.

– Подождите, тетя Саша! Вот. Это Вам та женщина черно-бледная передала.

Малыш протягивал мне обычную школьную тетрадку.

Я сползла на лавочку по холодной мозаичной стене. Как сквозь сон до меня доносились Федькины излияния. Очевидно, я уставилась на него с идиотически-непонимающим выражением лица, судя по тому, как он, едва не по слогам, повторил:

– Играть мне, говорю, не с кем. Все ребята разъехались. Мишка в Сочи, Танюша из девятого подъезда в Анталию. А Анталия – это где? В Африке? Нет? Аа…Короче, я один, – он горестно хлопнулся рядом.

Я вспомнила о Кирилке Горских с той же проблемой, и рассеянно пообещала их познакомить. Мыслями я была далеко – ветер открыл тетрадь на первой странице: «Кровь. Алая, похожая на разведенную водой акварель…»

 

Через год мы крестили Ваню и Павлика. Крестные, няня с детьми и я ждали Володю. Он договаривался насчет диска с быстрым рыжим пареньком – тот снимал всю церемонию на камеру. Развлекая мальчиков построением различных рожиц, я посмотрела на белое здание женского монастыря рядом с храмом. У открытого окна на третьем этаже стояла бледная черноглазая женщина. Одной рукой она придерживала оконную створку, пальцы другой привычно отбивали какой-то ритм на подоконнике.