В твоих губах обветренный привкус вишни. В ногах — готовность... в небо, в объятья, в бой. А в восемнадцать часто бываешь лишней, и не бываешь просто, совсем, собой. В твоих руках снежки и судьба галактик, в глазах — рассветы, юность, конъюктивит. А в восемнадцать можно от смеха плакать и жизнь пустить галопом «на селяви».

 

А в восемнадцать стелешь людей под ноги, чтоб возносить их пачками на Олимп. А восемнадцать, верь мне, даны не многим, и пережить их многие не смогли. Поэты скажут, мол, «непутевый возраст»: намеки, книги, радости — об одном... И говорят, что жизнь на каргашках возит, и ты на ней — слепой, беззащитный гном. А я люблю, что утра так неприятны, что декабрем скребется в узор окна, что смысл жизни, будто б, у ног запрятан, найдешь, — он будет мил, абсолютен, наг. А я люблю безумно свои пятерки, кофейных сессий нервный, поспешный вкус, и даже если радости кем-то стерты, бывает счастьем ветренно отвлекусь. Все эти ночи в рифмах, размерах, байках: любовь плюс город, осенью залитой... Когда ревешь ты в плюшевый бок собаки и хочешь быть не этим, не тем, не той. Когда привычка — взять и забыть про чайник, когда на полке — библией Гришковец, когда живешь так сладостно и случайно, и веришь злой, холодной к чужим Москве. Когда твой ВУЗ — огромный потертый домик, где можно жить, питаться, любить и спать. И можно быть до дьявола неудобной для взрослых... и взволнованных мам и пап. Когда в подкладке кем-то зашита мелочь, в тетрадях, аськах — скобочки. Позитив. Я повзрослеть немножечко не сумела, как не сумела, в общем-то, подрасти.

 

Трамваи, серьги, ржавый завод общаги. На завтрак — йогурт, яблоки — на обед. Во рту остроты, фразы кислят, как щавель, и ты плывешь по миру и по судьбе. Ведь в восемнадцать можно на Землю плюнуть и завалить любой надоевший тест, быть самой славной, сулящей надежды, юной из молодых и взбалмошных поэтесс. И только в зимние, пенные восемнадцать ты можешь так писать, целовать и пить. И так бездумно быстро во всех влюбляться, и так желать какой-то иной любви. Ты в восемнадцать можешь зачет угробить и, хоть должна, не знать, что такое бит, ты в восемнадцать бегаешь в «БаскинРобинс» с тем, кто зачем-то успел тебя полюбить.

 

Дороги, книги, сумрачность электричек, ночевки в лапах съемных, чужих квартир, и ты несешься в жизнь на трещащей бричке, а твой девиз: «увидеть и превзойти!». Друзья до гроба, ссоры, обиды, рожки. Берешь советы, шпильки, конспекты в долг... И ты живешь, как будто бы понарошку, и до сих пор не можешь взять ноты «до». И только в этом возрасте живость строчки, орет, кусает, режется изнутри... А ты так любишь беленькие сорочки, и новогодний привкус у мандарин. Коньки, зонты, пустой романтизм береток, бильярд, кино, в котором спасают мир... А запах снега так непокорно редок, что только ты учуешь... и то на миг.

 

А в восемнадцать можно не верить в Бога, судьбу, добро... А только одной себе. Где нет тебя — там мир донельзя убогий, где нет тебя — там в мире нажат пробел. А в восемнадцать славно считать овечек, а в восемнадцать можно залечь на дно... Любить всех-всех, но быть одинокой вечно и так дрожать при мысли побыть одной.