Пиджак с медалями Ион Бонифатьевич Тофан надевает несколько раз в год: на Девятое мая и когда нужно съездить в город за какой-нибудь справкой. На Девятое мая, когда их, ветеранов, приглашают в сельсовет и молодой примар привычной скороговоркой произносит теплые и проникновенные слова, пожимает им руки, вручая по тонкому конвертику с деньгами от примарии. Затем старики, в потрепанных пиджаках с медалями и орденами на груди, идут на маленькое сельское кладбище, притулившееся между церковью и оврагом. Оно старое это кладбище, древнее этих стариков, и давно уже под завязку населено могильными холмиками, крестами и надгробиями, как и подобает уважающему себя древнему погосту, когда-то славного, но пришедшего в упадок села. Здесь уже года два как запретили хоронить, на окраине деревни появилось новое просторное кладбище, но народ по привычке все несет сюда своих покойников, как-то ухитряясь договариваться с властями, как-то умудряясь насыпать свежие холмики средь могил предков. Старики садятся за столик у чьей-нибудь плиты. Достают из карманов и кульков пластмассовые бутылки с домашним вином. У каждого – своя бутылка. Раскладывают на столике куски каменной соленой брынзы, домашний хлеб – тоже кусками, яйца, сало, плацинды или вертуты, реже – колбасу. Посидят, помолчат. Пожуют, выпьют. Редко словечком перекинутся. А о чем говорить, если обо всем выговорено за долгую жизнь. В одном селе ведь с самого рождения. Ругались, дрались, уводили чужих невест, уходили отсюда на фронт, уезжали на стройки народного хозяйства или их самих увозили отсюда в этапных вагонах. Но отгремели все ссоры и разводы, отошли в прошлое переживания и обиды, за маревом лет скрылись целина и лесоповал, нет уже места склокам и скандалам. Разве что покостерят нынешнюю власть. Да это как о погоде поговорить. Разве что вспомнят, что умер односельчанин Виорел Урсу, который на фронт из-за малолетства не попал. Просто заснул и не проснулся утром. Вспомнят и порадуются про себя, что еще живы. Разве что вспомнят смешной или удивительный случай, произошедший с кем-то из тех, кого они пришли сюда помянуть. Вспомнят, встрепенутся, но тут же угасают, как угольки. Старики, одним словом. Их всего-то пятнадцать человек осталось на село, тех, кто прошел войну. Нет остальных. Померли. Да и того крепкого многолюдного села, провожавшего их на фронт, уже давно нет. Потом – по домам. Завернут остатки снеди, рассуют по кулькам бутылки с вином и побредут обратно. До следующего Девятого мая. Кто доживет. Вот так.

А вот в город съездить за документом каким или справкой, нет для Иона Бонифатьевича хуже наказания. Не придумали еще. По кабинетам ходить, часами ждать в узких пропахших равнодушием начальственных учреждениях, при разговоре спотыкаться о падежи и окончания русского языка, ловить на себе неприязненные или снисходительные взгляды, уставать от толчеи и суматошности, несоразмерности его деревенскому пониманию городской жизни...Видит себя Ион Бонифатьевич Тофан со стороны. Вот заходит он в очередной кабинет очередного начальника. В затерханном пиджаке, выцветших от времени мешковатых штанах, на ногах – галоши, на голове – фетровая шляпа. Видит, насколько он нелеп здесь, в чистом чужом кабинете, среди громоздких столов, шороха бумаг и графина с водой на холодильнике. И хотя он знает, что бумажку ему должны подписать именно в этом кабинете, взгляд у Иона Бонифатьевича становится просительным, руки - трясущимися, походка – неуверенной, а движения – суетливыми. Нет, ребята, никак не походил в эти минуты Ион Бонифатьевич на гвардии сержанта Ваню Тофана из полковой разведки. Совсем не был похож! Но ведь и шпыняли его из кабинета в кабинет, из учреждения в учреждение, стоял он в унылых очередях, просительно заглядывал в глаза очередному начальнику. А тот лишь лениво махал холеной рукой с зажатой в ней шариковой ручкой. Мол, приходи завтра...И надевал пиджак Ион Бонифатьевич не только потому что надеялся на другое отношение к ветеранам войны. В этом шерстяном двубортном пиджаке, купленном еще лет двадцать назад в сельпо для того, чтобы при параде ходить на свадьбы, кумэтрии и официальные мероприятия, на похороны и дни рождения можно придти в чем придется, все свои, так вот, в этом пиджаке с редкими вкраплениями на груди драгметталов из крови, отваги и солдатского пота ощущал себя Ион Бонифатьевич разведчиком Ваней Тофаном, которому однажды комдив подарил трофейный серебряный портсигар за ценного «языка». И награды на пиджаке носил наш старик только боевые – орден «Отечественной войны» 2-й степени, «Красную звезду» и медаль «За отвагу». Остальные, которые раздавали по случаю очередной годовщины Той войны, он почему-то не надевал, а складывал дома в коробочку, а ее засовывал в сервант из орехового дерева. Хотя к военкому получать их ездил по первому зову. Неудобно было отказаться, да и просто признаться, что времени нет на поездки в город. А вот боевые награды были намертво привинчены к телу пиджака сразу же, как обнова была куплена в сельпо.

Ион Бонифатьевич с трудом и с сожалением поднялся с завалинки. Утреннее апрельское солнышко уже пригрело, так не хотелось вставать с насиженного и теплого места. Упер суковатую палку, вырезанную из ореха в мягкую землю, ноги затряслись, но все же медленно, с натугой встал. Выпрямился. Вздохнул, как застонал. Направился к дому. Ступеньки, постанывающих от старости, как и он сам, было всего три. Поднялся на веранду. Открыл дверь. Зашел в темную комнату. Прислонил клюку к двери. Тяжело снял с себя замызганную, но теплую кацавейку. Повесил на вешалку. Оттуда же выудил заготовленный заранее пиджак. Натянул. Тщательно огладил себя по бокам. Поправил воротник и отвороты. Проверил, все ли награды на месте. Взял палку. Вышел на веранду. Стал осторожно спускаться по ступенькам. Стон продолжился. Из загона, где чавкала свинья Фрося, высунулась Дойна с пустым ведром.

Куда собрался, - буркнула она. - Чего пиджак-то напялил...Все не сидится...Так и норовит, так и норовит из дому исчезнуть...

Все хозяйство – на жене, почувствовал Ион Бонифатьевич себя виноватым, сам-то он уже ни на что не способен. Болячки одолели совсем. Только на завалинке бы сидеть. Но нельзя.

Так я, это...- все заготовленные ранее слова куда-то делись. - К примарю. Помочь обещал с пенсией.

Поможет он, держи карман шире, - Дойна крутилась по двору, казалось, совсем не обращая внимания на мужа. Поставила ведро. Взяла таз. Присела у небольшой горки почерневших за зиму кукурузных початков. Стала черными от работы, но еще сильными пальцами вылущивать зерна. - Сколько лет уж прошло, а? Ты еще веришь, что эти деньги получишь?

Вопрос был риторический. Поэтому Ион Бонифатьевич мелкими шажками, опираясь на палку двинулся со двора.

Ты бы лучше кацавейку надел, - спиной услышал он ворчание. - Просквозит ведь всего...Еще простудишься, а мне ухаживай... Вот только пожалуйся мне вечером, что спина болит...Я тебе так покажу, что она до конца жизни болеть у тебя будет...

А ведь Дойница меня любит, изумился вдруг Иону Бонифатьевичу, любит! И всегда любила. Раньше более резвой хохотушки во всей Рэчуле не было. За то и полюбил. Это к концу жизни она стала такой. Безжизненной, что ли. Дети разъехались. Петрикэ, старший, в Москве на стройке работает. Приезжает редко. Деньги шлет еще реже. А когда они с Дойницей внучат видели, уж позабыли давно.

Ион Бонифатьевич стал осторожно спускаться по раздолбанной колее вниз, к главной улицы Рэчулы. Было тепло, пиджак даже не пришлось застегивать. И на душе было почему-то тепло и радостно, как в детстве, когда бежал вприпрыжку по таким же раздолбанным дорогам, непроходимым после дождей и твердым, как бетон ранней весной. Жизнь неслась навстречу тугим ветром. Аж уши закладывало... Некстати вспомнилось про пенсию...Всю легкость сразу смыло. Еще лет шесть назад Иону Бонифатьевичу почтари за весь год ни бануцы пенсии не принесли. И так копеечной пенсии. Говорили, что какие-то бумаги затерялись, какие-то справки нужны... Уж и ходил, и грозил им суковатой палкой Ион Бонифатьевич, ничего не помогало. Нет денег, и все! Не поступили из города. Приходилось Иону Бонифатьевичу натягивать орденоносный пиджак и трястись в раздолбанном переполненном стареньком автобусе в город, толкаться по темным узким коридорам, просяще заглядывать в глаза начальникам. Ему что-то объясняли, говорили, но Ион Бонифатьевич не понимал. Он не мог взять в толк, почему больше пятнадцати лет почтальонша раз в месяц стучала в калитку его дома, а вот уже полгода этого не происходит. Тогда очередной начальник, видимо, гордясь своей добротой, покровительственно снисходил до старика и начинал объяснять ему чуть ли не на пальцах. Ион Бонифатьевич не понимал. Но он старался делать умное лицо. Усердно кивал, когда начальник говорил утвердительно. Мял в руках кушму. И уходил. Успокаивал Дойну, как мог. С замиранием сердца ждал пятого числа следующего месяца, вдург почтальонша посучит в их калитку или окликнет хозяев. Но пенсию так и не приносили. Никто не стучал. Никто не окликал. Дойница начинала плакать и Иону Бонифатьевичу приходилось вновь натягивать пиджак. Ковылять на остановку. Ждать старенький автобус. Трястись до города. Ждать своей очереди в темных коридорах. Опять ловить взгляд начальника. Делать умное лицо...Награды на пиджаке тускнели мертвым грузом. К ветеранам отношение неуловимо изменилось. Равнодушнее, что ли, стало.

А времена тогда голодные настали. Если бы не свое хозяйство, огородик, да помощь сына-гастарбайтера, не пережили бы старики зиму. А весной вновь заскрипела калитка, почтальонша достала из сумки туго спеленутые резинкой редкие купюры, подсунула под нос ведомость для росписи и стал Ион Бонифатьевич получать пенсию, как прежде. Она за время своего отсутствия даже выросла. Да ладно, время прошлое. Но и сейчас, спустя шесть лет, Ион Бонифатьевич так и не понял куда делась та пенсия, почти за весь год. И сумма, вроде небольшая, но кто в селе часто видит «живые» деньги? Да и обидно было.

Мош Ион, мое почтение! - навстречу попался Валерий Тодерикэ, сосед, недавно вернувшийся с заграничных заработков. - Как здоровье?

Нормально, - не стал зацикливаться на своем самочувствии Ион Бонифатьевич, пожимая крепкую загорелую руку. - Вернулся?

Ну да!

А где был?

В Португалии, - крепкие жемчужинки зубов, как из ракушки, показались в улыбке и осветили дочерна загорелое лицо земляка. - Вишь, куда закинуло-то? На стройке вкалывал.

Насовсем хоть? - Ион Бонифатьевич обеими руками уперся в суковатую трость.

Не-а, - жемчужинки вновь рассыпались по крепкоскулому лицу. - Дочку вот замуж отдам и айда, обратно!

Дочь?! - изумился Ион Бонифатьевич. Он помнил дочек Валерия, два огромных белых банта, спешащих по утрам в сельскую школу. - Выросла уже? Вот время летит...А кого выдаешь-то?

Старшую, Аурику. В Кишиневе учится на юриста. Третий курс...

Ишь ты, - старик вдруг резко, разом почувствовал свой возраст. Сердце заколотилось. - А жених-то наш, местный?

Зачем нам местный? - рассмеялся Валера. - За бизнесмена из столицы. Свадьбу сделаем и там, и в селе. Такую шикарную, какую в Рэчуле отродясь не видели. Артистов пригласим...

Дорого, поди, - выразил сомнение Ион Бонифатьевич.

Дорого, конечно, - махнул рукой сосед. - Все сбережения за пять работы в Португалии угрохал! Но ничееего, - протянул Валерий. - Еще заработаем! Скоро опять уеду. Хозяин меня уже прорабом сделал, зарплату здорово поднял! Ценит...

Он что-то рассказывал, а Ион Бонифатьевич удивлялся неискоренимому оптимизму соседа. Валерий – мужик, конечно, золотой, работящий. У него одного из первых в окнах дома появились стеклопакеты, да и домину отгрохал в три этажа, погреб, гараж, ?тарелка? на крыше...Правда, наезжает домой из-за заграниц два раза в год. на Пасху и на Новый год. Детей почти не видит. А сколько ему пришлось перетерпеть, пока он разрешение на работу получил! Зато сейчас человек! Все завидуют.

Я скажу, когда свадьба, - пожимая на прощание руку, сказал Тодерикэ. - Милости прошу, приходите, гостями дорогими будете.

Ион Бонифатьевич тепло попрощался с ним. продолжил идти к главной улице села и было ему хорошо. Последние слова соседа грели душу. Уважают, думал он, не зря, значится, живу на свете. Не зря!

Он вышел к дороге, кивнул в ответ на приветствие пастуха Аурела, гнавшего отару овец за околицу. Грузно повернулся и пошагал к зданию примарии. Не спеша прошел мимо редкого базарчика, на котором теперь торговали секонд-хендом, семечками и шоколадками. На площади перед примарией шустрый коробейник из соседнего села вывалил из багажника потрепанного «москвичонка» гору калош. Они кучей лежали на земле, а сельчане придирчиво выбирали себе пару, вполголоса матеря цены и надоедливо торгуясь с продавцом. Скоро зарядят дожди, дороги превратятся в кашу, по которой нельзя будет проехать, а пройти можно будет только налепив на резиновые голенища по килограмму черной грязи.

Над новым двухэтажным зданием примарии развевался триколор – сине-желто-красный флаг. С трудом преодолев 12 ступенек, Ион Бонифатьевич, как стало плохо с ногами, всегда считал про себя ступеньки, по торым поднимался, он кряхтя, вытер ноги о железную решетку и вошел внутрь. Примаря всегда можно было найти утром. И хотя он – человек занятой, деловой человек, для такого уважаемого жителя Рэчулы, как Ион Тофан, всегда отыщет минутку. Санду Василаки – сам местный, уважение к старшим – в крови. За год, прошедший с выборов, он округлился, потяжелел и стал строить себе в центре Рэчулы чуть ли не пятиэтажные хоромы из красного, такого редкого в наших краях, кирпича. Уже почти закончил второй этаж. В городе, поговаривали свой магазин имеется. Одним словом, уважаемый человек.

К нему- то и пришел Ион Бонифатьевич. Он надавил на ручку обитой дерматином двери и вошел в приемную.

У себя? - поинтересовался у Лучики, толстой розовощекой блондинки, засидевшейся в старых девах.

У себя, - ответила та, яростно барабаня по клавиатуре компьютера. Не понимал Иван Бонифатьевич, как люди могут так хорошо разбираться в этих мобильниках-шмобильниках, тем более, в компьютерах. Вот машины другое дело. Лет тридцать назад был у Ивана Бонифатьевича «запорожец». Копил на него долго. Поездил несколько лет, потом сыну подарил.

Я войду? - хотел сказать утвердительно, но все равно получился вопрос.

Пожалуйста, мош Ион.

Навстречу Иону Бонифатьевичу из-за стола поднялся внушительных размеров, но уже достаточно грузный, с отчетливой лысиной и четким двойным подбородком, радушный хозяин. Он даже распростер руки, будто собирался обнять старика. А ведь ему еще сорока нет, подумал Ион Тофан, пока шел навстречу.

Дорогой Ион Бонифатьевич! Присаживайтесь! Всегда рады вас видеть! - пророкатал хозяин кабинета. Так кошка сыто и довольно ворчит после обеда.

Здравствуй, Санду. Как поживаешь?

Примар чуть ли не силой подвел посетителя к длинному полированному столу, усадил его на стул, сам сел рядом. Махнул рукой.

Зашиваюсь! Работы много. Скоро сеять, семян нет. ГСМ подорожал...Что тут говорить...

Он украдкой, но так, чтобы Ион Бонифатьевич этот жест заметил, взглянул на часы.

В город надо ехать, через час заседание в райисполкоме...

Я ненадолго, - перебил его старик.

Знаю, знаю, по поводу пенсии, - кивнул головой примар. - Сегодня опять на совещании подниму ваш вопрос...

Я не по этому делу, - Ион Бонифатьевич с натугой встал. - Не из-за пенсии. - И он сразу же выпалил: - Санду, правду говорят, что ты хочешь памятник у здания бывшего сельсовета снести?

Санду встал, заложил руки за спину, прошелся по кабинету, затем приблизился к столу и сел в кресло примара. На стене за ним висел портрет президента, слева – бюст Штефана чел Маре, справа- триколор. За ним была власть. Теперь Санду вновь превратился в хозяина села, в примара Санду Васильевича.

Не сно-си-ть! - по слогам произнес он. - Не сносить! А перенести и памятник и прах солдата на новое кладбище! Вы поймите, Ион Бонифатьевич, здание надо снести, оно вот-вот само рухнет, там же сила нечистая бродит. Помните лет шесть назад пастух там жил, Аурел. Быстро съехал оттуда.

А почему не помнишь? - гневно спросил Ион Тофан и сам же ответил. - Потому что тот солдат приходил к нему во сне и просил не тревожить его покой, не переносить прах! Аурел же тоже хотел могилу перенсти. Поминальную службу по солдату заказал, стол накрыл, а уж потом и съехал...

Но стелу мальчишки все время портят, ломают, за памятником никто не ухаживает. А мы его установим на самом видном и лучшем месте кладбища, никто мимо него не пройдет! А к следующему Девятому мая у школы поставим монумент, где будут высечены имена всех односельчан, не вернувшихся с войны. Среди них будет и фамилия нашего разведчика...

Я слышал и сельсовет старый успел уже продать? - с угрозой проговорил Ион Бонифатьевич. Он прошел к столу, упер жилистые руки в стол и посмотрел в глаза человека, сидящего напротив. - Говори, это так?

Примар превратился в сорванца Сандуцу, милого, озорного, которого Ион Бонифатьевич не раз ловил в своем саду, когда он и его ватага воровали яблоки. Впрочем, яблок никогда не было жалко. Сейчас Санду Васильевич, отец троих детей, густо покраснел.

Продали бизнесмену из города, - он вскинул голову, вскочил и тоже в упор посмотрел на Иона Бонифатьевича. - У нас денег на счету ноль целых, ноль десятых! Понимаете? А сеять кто будет? Кто урожай убирать будет? Вы свою «коту» продали частнику? За сколько? Почти задарма! Это же лучшая земля! А в нашем хозяйстве только болото и песок остался! Как виноград выращивать? А? А, кукурузу? Тоже не знаешь? А, свеклу? А, помидоры?

Он прав, подумал Ион Бонифатьевич! Мужик хороший, на самом-то деле. Такой хозяйство хорошо поднимет, основательно, даже если и положит себе при этом немного в карман. Когда вышел закон о земле, каждый из крестьян получил по «коте», наделу в несколько гектаров. Но урожай давался с кровью. Мигом взлетели цены на солярку, аренду тракторов, комбайнов. Тот же килограмм помидоров оказался дороже бананов. Поэтому многие продавали свои «коты» фермерам, это те, у кого земля хорошая была. Ту, что похуже сдавали в аренду примарии. Ион Бонифатьевич ни за что не продал бы свою землю. Но дети разъехались, он с Дойной постарели, работать стало некому. Пришлось все же «коту» продать. Прав примар, во всем прав.

Ты мне зубы-то не заговаривай! - грозно прикрикнул он на Санду. - Я ж тебя у того самого памятника в пионеры принимал! Помнишь?

Примар сник и опять вернулся в кресло. Кивнул головой. Пробурчал:

Помню...

Помнишь, на уроки Мира к вам в школу ходил?

Помню...

А помнишь, мама того солдатика приезжала на 30-летие Победы? Помнишь, как она все село благодарила, что мы память ее сыночка бережем? Помнишь?

Да...

Так что ж ты делаешь, едрена вошь, а? Этот солдат за тебя жизнь свою положил, чтобы ты ранчо себе сейчас строил и на море ездил по заграницам?! А?!

У Иона Бонифатьевича закололо где-то слева. Он тяжело опустился на стул и стал осторожно массировать грудь.

Может, воды, мош Ион? - засуетился хозяин. - Счас...

Не мельтеши, сядь! - потребовал старик. - Продал уже?

Продал, - кивнул Санду. - Все по закону. У меня все бумаги имеются...

И что там будет?

Склад табака. Отсюда его удобнее в Кишинев везти. А памятник мы перенесем, аккуратно перенесем, со всеми почестями, торжественно. Начальство из района пригласим, цветы, оркестр...И с пенсией я решу вопрос, вот те крест, решу! Завтра же! Нет, сегодня! Поеду в город и не уеду, пока не добьюсь справедливости. А памятник мы аккуратно...все будет хорошо...

Ион Бонифатьевич уже не слушал. Он встал и медленно побрел к двери. Только приоткрыв ее, он обернулся, с порога погрозил кулаком и четко, с нажимом сказал:

Смотри мне, Санду! Если что...если обманешь...А насчет пенсии, я сам разберусь!

И грохнул дверью.

На улице опять закололо в груди. Ион Бонифатьевич присел на скамейку у примарии. Посидел немного. Затем встал и тяжело опираясь палку пошел по дороге. До здания бывшего сельсовета было совсем недалеко. Подходя все ближе, сердце Иона Бонифатьевича все сильнее колотилось от волнения. Сколько раз он приходил сюда, суровый и торжественный, печальный и тихий. С трибуны говорил правильные и, как казалось тогда, честные и нужные слова о Родине, о долге, о Той войне. Сколько пионерских галстуков он перевязал на худеньких шеях пацанят, сколько призывов отправил в армию...

Он вплотную подошел к невысокой белой стеле. Из нее вырастал силуэт в плащ-палатке, в каске с пятиконечной звездой. В руках – автомат ППШ. Лицо, как и положено, – суровое и мужественное. На постаменте выбиты даты: «1923-1944». А чуть выше крупными буквами: «Старший лейтенант Анатолий Великий». А ведь он моложе меня, промелькнуло в голове Иона Бонифатьевича. На год, но моложе. Ион Бонифатьевич знал историю гибели группы Анатолия Великого, впрочем, как и все рэчульцы. В 1944 году перед Ясско-Кишиневской операцией парашютистов выбросили в тыл к немцам. Их было пятеро. Старший – Анатолий Великий. Разведчики, надеясь на помощь местных, постучали в хату на окраине деревни. Кто-то увидел их, кто-то выдал. Дом окружили. Наши отстреливались до последнего патрона. Живым никого не взяли. Сельчане ночью похоронили всех на местном кладбище, а уже после войны поставили памятник командиру группы старшему лейтенанту Анатолию Великому. И фамилия подходящая, думал Ион Бонифатьевич, оглаживая рукой солдатский силуэт, почерневший от дождей, пыли и гари проезжающих мимо машин. С такой фамилией нельзя погибать абы как. В тылу. Только в бою. Как солдат. Как настоящий солдат. Он вдруг ощутил до озноба, до комка в горле, как неохота было помирать парню в двадцать один год в захолустном молдавском селе. Как не верилось в свою смерть до самого конца. Как не верится в нее любому в двадцать один год. Война заканчивается. Там в России – мама. Там обязательно должна ждать лучистая девочка с россыпью конопушек на лице. Там – жизнь. А она, эта самая жизнь, была бы замечательной после Победы... А пришлось отстреливаться в чужом неприветливом доме. Отстреливаться, зная, что еще один диск ППШ и конец. Конец всему...

Он еще раз огладил каменное плечо разведчика, отошел на несколько шагов, по-военному четко оправил свой старенький пиджак. Награды алым блеснули на уже ярком солнце. Поклонился в пояс:

- Прости, солдат...