Отшельник

 

В очередное свое путешествие по берегам реи Тьмаки Юльчик обнаружил в узкой излучине ее за плотной стеной рыжего камыша два тонких бревна, они соединяли берега как мост.

Интересно, куда ведет он?

Папа категорически запрещал переходить надругую сторону, там водятся неопрятные люди, заразные, дурно пахнущие глыбочи и глыбочихи, которых мы отпугиваем пластилиновыми пулями с фруктовой начинкой.

Ладно, - оглянулся Юльчик на родной замок, - я быстро, только одним глазком, никто не заметит.

Он нашел палку, чтобы опираться на дно при переходе речки по зыбким жердям. Одна жердочка была живая: несколько зеленых веток с листьями торчали вверх, как фальшивые перила, поручни. Темная вода немного перекрывала жерди. Надо покрепче завязать шнурки вокруг лодыжек, хотя кроссовки непромокаемые.

Бревнышки прогибались и расходились под легким мальчиком. На середине речки вода дошла почти до колен. Но галечное дно просматривалось, оно было рядом. Не страшно, нет, нет, ни сколько не страшно. Течение слабое.

На берегу, куда вывел мостик, росли двухметровые мощные мальвы, белые и красные, с зелеными шишками на пирамидальных верхушках. Цветы пахли неприятно, хотя были нарядные.

Концы жердей обвязаны, оплетены серыми веревками, плети их уходят в глухие заросли ивовых кустов, дальше высились громадные темные липы, все в золотисто – зеленых гроздьях цветения, хотя была середина лета.

Штиль. Совершенное безветрие.

Тихое жужжание доносилось из крон деревьев; временами оно пропадало. Пчелы, наверное.

Какие свирепые тут комары, подумал Юльчик, хлопая себя по шее, запястьям, лбу. В другой раз надо взять с собой репеллент. Он поднял воротник, отвернул обшлага куртки.

Черная почва сырая, липкая, вязкая, она пристает как теплый пластилин к подошвам, кроссовки становятся тяжелыми.

Прутья ивняка так переплетены, что не пролезть. Жутковато…

Мальчик оглянулся.

Папа на работе. Мама вчера улетела на океан. Карменка спит. Может быть, попробовать завтра? Если гувернантка уснет после обеда. Карменка имела обыкновение часа полтора поспать днем, , потому что вставала в пять утра; дом огромный, сад большой, работы много.

Да чего я испугался? Лес как лес. Вот и тропинка. Еле заметная. Или завтра?

- Тыр – р – р! – протрещала над головой сорока.

А спать днем она любила в кровати Юльчика, вынося ее на веранду, благо кроватка была легкая, из плетеной лозы, имела водяную перину с подогревом, тонкие простыни и пуховое верблюжье одеяло, - на веранде даже зимой в такой кровати чудесно. Если накрыться с головой, становится уютно и тепло, особенно, когда закутаешься голый, тогда вся кожа тела ощущает родное тепло верблюда. Гувернантка любила спать в кровати Юльчика.

Кажется, в лесу кто – то кашляет? Кто же может тут кашлять? Неужели эти самые глыбочи? Надо пойти обратно. Нет, подожду.

Он замер, весь превратившись в слух. Тишина.

Иногда рано утром Карменка вползала под одеяло, когда Юльчик не совсем еще проснулся, гладила и лизала его тело, особенно его твердую писку. Карменка говорила: потерпи, родненький мой, сладенький мой, это гигиеническая процедура, мама с папой так велели, видишь, как приятно, это приятно и полезно, тебе нравится? Юльчик сопел. Нравится или не нравится, куда денешься, если мама велела. Было приятно. Только никому не говори про это, а то будет плохо тебе и маме с папой. Что будет плохо она не объясняла. Скоро ласки Карменки стали нравится все больше и больше, он ждал ее по утрам. Юльчик не очень любил сторгую Карменку, но ее пальцы были мягкими и теплыми, губы горячие, от нее чудесно пахло жасмином, ласки нежны, как бы еле слышны…. И он прощал воспитательнице дурацкие строгости, даже расписанный чуть не по минутам режим. Вот только когда она спала, он мог делать что хотел. А это… Ну, если мама с папой велели, значит пусть, тем более очень даже приятно. Карменка иногда говорила, что это только самые первые уроки ласки, потом будет интереснее. Когда потом?

Какой мокрый, густой, плохой воздух.

Черные птицы кувыркаются над вершинами деревьев. Почему они молчат? Стрижи или ласточки реют в вышине, тоже молча.

Если долго стоять на одном месте, засасывает.

Палку надо взять с собой на всякий случай, какие дикие комары, отчего такая тишина, что стучит в ушах, кто кашлял? Может быть, все же завтра? Ведь она наверняка будет спать. А к полднику вернусь.

Широко раскрыв глаза, затаив дыхание, Юльчик с тихим замиранием сердца шагнул в зеленый мрак, держа палку перед собой, как это делают слепые люди при переходе улицы.

Веревки, которые тянулись от жердей мостика, кончились. Концы их были обмотаны вокруг ствола дерева. Через два поворота тропинка привела к небольшому земляному холму. Весь он был в торчащих кривых корнях, завален ветками вперемешку с сеном и космами осоки, кое – где картон, полиэтиленовая пленка. На самом верху – тяжелыми пластами ельный лапник, жухлый, рыжеватый.

Юльчик присмотрелся. Оказалось – это громадное корневище старого дерева, сваленного ветром. Но огромный ствол его до земли не упал, а угодил в рогатую развилку соседней липы. И образовалась землянка, пещера, берлога. Спереди она была забрана корявыми жердями, на них широкие пласты ивовой коры, потом опять жерди, прижимавшие эту кору. Вход был закрыт багровым ковром с многочисленными складками, на ковре рисунки: зеленые турецкие огурцы и белые лилии. К ткани прикреплено овальное зеркало в две ладони – Юльчик неприятно отразился в нем.

Недалеко костровище, тлели два больших бревна. На углях стоял черный закопченный чайник и слабо сипел. Вокруг на рогульках висели скрюченные цветные тряпки. На большой нависающей ветке – джинсы, тяжелое махровое полотенце. В сизой золе картофелины, несколько рыжих луковиц, банан, что – то завернутое в сизую фольгу. Светло – сиреневая куртка с капюшоном, отороченным обгоревшим рыжим мехом, лежала слишком близко к костру, Юльчик переложил ее подальше.

На двух деревянных распорках гирлянда золотистых рыбок. Деревянный стол: соль в консервной банке, полбуханки хлеба, стакан молока, большая пачка белых бумажных салфеток, прижатая камнем. Широкий страшный ножик с зазубринами по краю.

- Здесь кто живет? – сказал Юльчик.

Полог колыхнулся, зеркало беспокойно мазнуло ярким зайчиком по глазам, ковер раздвинулся, и в растворе появилось бородатое лицо. Глаза большие, голубые, лучистые; лицо, казалось, улыбалось всем своим лицом.

Да, но это же наш молочник, с удивлением подумал Юльчик.

- Здрасьте, - промолвил он.

- Все рассмотрел, мальчик Юльчик? Понравилось? Это я тут живу, а зовут меня дядя Серахим, ты знаешь, и я не очень старый, я не дед еще, хотя вон какая борода, я ее специально отрастил, пока живу в лесу. Мне всего шисят годков, я тут провожу отпуск в отдыхе, хожу за рыбой, читаю книжки. Тебя поджидал, видел, какой я тебе мостик наладил? Вот и ты. Здравствуй. Узнаешь меня?

Юльчик растерялся.

- Я узнал, да. Здравствуйте, дядя Серахим. Но почему у вас борода рыжая, ведь вы всегда приходили к нам, у вас была белая маленькая, золотистая такая всегда щетина небольшая, как у моего папы. А теперь борода. Кудрявая.

Вдруг дядя Серахим мощно вздохнул и принялся долго надсадно кашлять, махая перед собой руками, словно отгоняя комаров. Потом, шумно дыша, он долго рассматривал Юльчика, придерживая ковровый занавес одной рукой. В правой его руке, свободной, было большое зеленое яйцо, оно сильно светилось. Я сам не видел, так говорят. Внутри прозрачного камня мерцали золотые звездочки, они плавали там, как рыбки в аквариуме.

Серахим, склонив голову набок и улыбаясь, оглядывал мальчика подробно, сверху вниз и наоборот. Юльчик с удивлением повторял путь его взгляда, тоже осматривая себя. А что? Все нормально. Мокрый только. Манжет на курточке расстегнут. Застегнул.

- Промок, - сказал с сочувствием дядя Серахим, покачивая головой. – Промок. Ну чего тебе тут надо, ведь страх предупреждал тебя, не ходи, не ходи. Вот ты какой неслух. Любопытный такой ты, мальчик Юлбчик. Не велено же речку переходить. Разве не так?

- Я случайно нашел … Как – то вдруг. Я больше не буду. Папа не велел.

- Не волнуйся я папе не скажу.

- Спасибо.

- Промок, промо – ок… Снимай штаны, джинсы снимай, кроссовки, носочки. Повесь все на суки и ветки, пусть просохнет. Сейчас я хороший костер разведу.

- Нет, - быстро сказал Юльчик. – Я так.

- Стесняешься? Напрасно. Простудишься, и твой папа Карменке сделает нагоняй, что недосмотрела. Не жалко Кармен?

- Карменку жалко, - механически ответил Юльчик. И покраснел: - Нет, не очень жалко. Просто она притворяется, что плачет, когда папа ее ругает.

- Она очень любит тебя, Юльчик. Потому и старается. Ну, ладно. Заходи ко мне в гости, угощу печенной картошечкой, свежим молочком, рыбкой, сметанкой. Копченые карасики, линьки. Хочешь?

- Нет, нет, - опять почему – то быстро вырвалось у Юльчика. Я боюсь этих, которые с двумя головами. Разве их можно есть?

- У моих по одной, - рассмеялся дядя Серахим, показывая огромное количество белейших зубов. – Это я в нормальном озере поймал, далеко отсюда. Там никаких уродов не водится.

Старик подвязал половинки полога на манер штор, и открылся треугольный вход в сумрачную, но – чувствовалось – просторную пещеру.

В дальне глубине ее горели свечки, зеленая и красная лампады перед иконами. Спокойно поблескивало тусклое золото и серебро окладов, самоцветы дорого сверкали в них. В доме папы тоже были иконы, только очень большие, на слегка изогнутых досках, без окладов; лица богов темные, а тут – светлые.

На деревянных ящиках лежало толстое желтое одеяло, пестрые подушки в беспорядке. Два автомобильных сидения. Лавка с наполовину отпиленными ножками – заместо стола. На лавке газеты, зеленый мобильник, несколько толстых коричневых книг, из них вялыми языками свисали алые шелковые закладки. На стенах повсюду пучки трав и сухих цветов.

- Присаживайся Юльчик, - сказал дядя Серахим. – Не сомневайся, тут у меня все чисто. Я знаю, ты привык к чистоте. Сейчас картошечку горячую принесу, рыбку.

- Я обедал недавно, спасибо. Молоко тоже топленное?

- Конечно, твое любимое. А печеная в углях картошка это не еда, это деликатес.

- Дядя Серахим, а зачем вы тут живете? Думаю, это вредно для здоровья. И почему у вас тут нет ни одного комара? А на берегу – тучи. Прямо заели.

- Да, Юльчик, я иногда живу в этой земляночке. Скрытня называется. Серахимова скрытня. И отчего же ты решил, что это вредно? Уединение полезно. Вот ты сам предпочитаешь в своем домике на усадьбе жить, а в замок редко ходишь ночевать. Разве там у вас места мало? Очень много.

И камины есть, да и без каминов всегда тепло, там полы везде теплые. А ты вот в своем домике. Вот и тоже.

- Папа всегда на работе, а мама на океан уехала, улетела, отдыхать.

- И к гостям редко ходишь. Карменка всегда тебя зовет, а ты отмахиваешься. Она же в тебе обязана коммуникабельность развивать, чтобы был общительный, владел светской беседой, в языках тренировался. А ты отмахиваешься. Все за компьютером сидишь, по сети путешествуешь или книжки читаешь. Так и говорить разучишься.

- Я шахматы люблю. В интернете в шахматы интересно играть. К нам гости с детьми не ходят. Редко. А мне к взрослым без личного приглашения папы нельзя. А где ваше светящееся яйцо, зеленое такое, я видел.

- Так вот он, под подушкой, рядом с тобой.

Из – под сиреневой, в белый цветочек подушки прямо в ладонь Юльчику выкатилось зеленое светящееся яйцо величиной с кулак дяди Серахима. Оно было очень теплым, почти прозрачным, только в середине, в недрах его едва мерцали золотые звездочки, они медленно вращались вокруг друг дружки.

Юльчик заворожено разглядывал диковинку.

- Это фокус такой? Или оно волшебное? Но не бывает же.

- Чудо техники, - лучисто улыбнулся дядя Серахим. – Хотя никакая техника тут ни при чем. Может избавить от болезни и печали, а может и убить. Как захочет, как найдет справедливым. Это очень большой изумруд, я так думаю.

Юльчик выкатил яйцо из ладони на желтое одеяло, камень стал ярко – желтым, а звездочки зелеными. И появились какие – то багровые черточки и крючечки, складывающиеся как бы в строку.

- А меня? Мне что будет? – с тревогой переводил мальчик взгляд с диковинки на дядю Серахима и обратно. – Ничего не будет?

- Тебе оно не повредит, сынок. Ты еще не заслужил ни наказания, ни поощрения. Но вот видишь, камень сам вкатывается в твои руки. Это хороший знак.

- А где же это… где вы его взяли, где нашли? На свалке номер семь?

- Ну, на свалке! Там глыбочи его давно бы откапали. Как – то обрывчик у Соснового ключа подмыло, почти под гранит тамошний, валун такой большой теплый, а я как раз там целебные травы собирал и весенние грибки, глядь – что – то светится на дне ручейка. Оказалось, вот этот камень прозрачный. Он тогда был очень горячий, теперь поменьше.

- Драгоценный? Может быть потому и наша Тьмака теплая?

- Насколько он драгоценный, я не знаю. А Тьмака тепла потому, что торф на наших болотах всегда тлеет, вот вода и нагревается. Камень, я так думаю, волшебный. Никогда таких не видел. Ни в каких альбомах или каталогах. Он помогает при любой болезни, а ночью как грелка. Суставы заноют, приложу, и – никакой боли. Или глаза вот худо стали видеть вечером, ночью. Если надо куда идти, приложу к глазам изумруд, и вижу ночью как кошка. И сердцу помогает.

Юльчик посмотрел на камень.

Оказалось, что светиться он стал меньше.

Положи обратно под подушку, - сказал дядя Серахим. – Ему теперь надо побыть в одиночестве и темноте. Потом посмотришь, попозже. Может быть он и сам появится, так бывает.

- Я хочу картошку и рыбку, - неожиданно для себя сказал, Юльчик. – И молока топленого, только холодного. Немножко, - прибавил он, потупившись.

Дядя Серахим все принес, разложил по салфеткам на лавке, которая служила столом. Соль в затейливой хохломской чашке. В другую дядя Серахим налил густое зеленое масло из квадратной бутылки.

Картошка, ее корока, копченая рыбка – все пахло необыкновенно, незнакомо, ведь Юльчик никогда не ел печеную в углях картошку и копченых карасиков из озера. Знакомо было только молоко, такое приносил им домой молочник дядя Серахим – густое, коричневое, с толстой румяной пенкой, с ореховым привкусом. Теперь им молоко и жидкий мед доставляла тетя Серафима, молчаливая улыбчивая жена дяди Серахима.

- Это у вас домашняя церковь такая? – спросил Юльчик. – Или часовня? У папы в саду тоже есть маленькая часовня, только там нету икон и лампадок, одна очень большая свечка все время горит.

- он там молится?

- Нет, просто иногда очень долго стоит и смотрит на свечку. А мама нет, никогда.

- Это я знаю Юльчик. Мама, никогда. А у меня это нет, не церковь. Просто несколько икон, две лампадки да свечки. От них запах хороший. Там в масле есть всякие добавки, отпугивают насекомых, комаров, мошек. И травы на стенах помогают.

- У нас в саду и в ломе тоже не тревожат. Никого нет, ни одной букашки.

- Я знаю. Вашим папам я сам в садах и в домах специальные генераторы ставил. Они отпугивают всех насекомых на сто метров вокруг.

- Значит, вы в бога верите? Мой папа иногда тоже подолгу стоит перед картинами и нашими иконами. И в часовне около свечки. Только жалко, что лампад нету нигде. Стоит и стоит, голову опустит, и стоит, - пожал плечами Юльчик. – Тогда к нему не подходи.

- Это хорошо, что он проводит много времени перед иконами. К добру. А если лампадок нету, значит он в бога не верит. Или верит неправильно.

- А что такое бог, дядя Серахим? Я спрашивал у папы, но он ничего не рассказал. В книжках тоже не очень понятно. Где он, бог? Из чего сделан? Биотехнология? А кто его сделал? Разве сам себя сделал?

Серахим обернулся к иконам, - глаза его полыхнули зеленым огнем, - отразился лучик света изумрудной лампады. Перекрестился несколько раз, всякий раз коротко кланяясь каждой иконе. Прикрыл веки, что – то прошептал…

- Он страшен, сын мой! – указал пальцем вверх Серахим. – Там обитает, он везде, в звездах и в пустоте, и в тебе, и во мне, и в каждой былинке, в каждой твари. Везде! Только этого пока никто не понимает, почти никто. И никогда не поймут, потому что Бога не видел никто и никогда, и никогда не увидит.

- Страшный? – удивился Юльчик. – Иисус ничего, красивый даже. И мама его красивая, они все красивые. Мне говорили, что бог добрый. Только у них там ни на одной картинке или иконе никто не улыбается. Но все равно, страшных нету. А вы говорите, что страшные.

- Нет, нет! Он сияющий, он свет везде, вечный свет, потому что свет произошел от света, Бог был всегда. Иисус не Бог, он Сын Бога, потому что не все может, а Отец – Бог может все, он сотворил все звезды и букашек, и нас с тобой. Знай это, потому что такое знание сладко для сердца. Страшный Бог – это добрый Бог, потому он и сладок. Бойся его и будешь мудрым.

- Дядя Серахим, значит, бог есть?

Серахим вздохнул:

- Бог есть, даже если его нет.

- Не дядя Серахим, я не хочу бояться.

- А и не бойся. Только пойми, что он везде и все видит, все знает. Вот мы с тобой вдвоем, и он среди нас третий. И все слышит, и слово неправильное не прощает. Ты молочко – то прихлебывай, это полезно с картошечкой. Налить еще?

- Дядя Серахим, вы пугаете меня своим богом.

- Сынок, разве ты плохой человек? Нет, хороший. Очень хороший. А только плохие люди боятся страха Божия. Они, лукавые, вину свою знают. Понимай это!

- Я буду стараться.

Юльчик сделал из газеты кулек, аккуратно сложил в него пахучие корочки картошки, остатки от рыбок.

- Куда это отнести, дядя Серахим?

- В костер. Давай я в костер отнесу.

- Я сам.

- Сиди, сиди, - улыбнулся дядя Серахим.

Он вернулся с большой гроздью мокрого винограда.

- А вот и десерт. Держи – ка. И скажи мне, любишь ли родных своих?

- А как назыаются ваши копченые рыбки? – облизнулся Юльчик.

- Понравилось? Я же говорил, карасики, линьки.

- У нас таких никогда не было… Дядя Серахим, Они все меня только учат и учат. Как ходить, как сидеть, как жестикулировать, смотреть, говорить. Уроки все время. То английский, то французский, то римское право. Зачем мне какая – то Афина, Плутарх, Гегелий? Их там не сосчитать.

- Все это полезные вещи, сынок. Все мировые документы пишутся на французском языке, как же его можно не знать? Весь мир говорит на английском, почему же и тебе не знать? Отошлют тебя в Оксфорд учиться, ну и как? Старайся, будь усидчив и прилежен, смиряйся, сынок. Смирение угодно всем. Будь терпелив и настойчив, унижение и принуждение принимай с охотой, тогда все беды обойдут тебя стороной. И Плутарх пригодится в свое время, и Гегелий, а когда оно придет, твое время, и сам удивишься. Не ленись. Придет день, и ты спасибо скажешь всем, кто тебя учил.

- Я стараюсь, - вздохнул Юльчик. – Только скучно очень иногда. Ведь тысячи лет тому назад все это было.

- А терпи, сынок мой. Совсем и не тысячи лет назад, очень недавно, а кое – что вчера. Терпи. Потом, милый, будет легче. Есть слово такое: приобретай учение за свое серебро, а потом приобретешь много золота. Ты любишь золото?

- Да зачем оно мне? Что с ним делать?

- Золото, сынок, это знание, а не монеты или доллары. А серебро – это твое долготерпение и прилежание. Будешь знающим, будешь всем нужен. Останешься простецом, будешь жить на подаяние, как сейчас.

- Но разве я на подаяние живу? – изумился Юльчик. – Я ничего не прошу ни у кого. У нас ходил один побирушка, я сам ему много еды давал, а он все деньги просил, у меня ж нет денег. Карменка прогнала его шпагой.

Виноградные ягоды были какие – то странные – холодные, очень твердые, очень сладкие и без косточек, с привкусом миндаля.

- Подаяние, содержание, это без разницы. Имеешь право. Заботы папы твоего и мамы, и Карменки есть подаяние тебе. А потом сам будешь отдавать. Вот станет папа немощным, тогда и настанет время твоих главных дел. Так что спеши, спеши приобретать, потому что если опоздаешь, то останешься глупым, а жизнь глупого зла, он всегда последний. Чего не соберешь в юности, не приобретешь потом никакими силами, никаким серебром. Разве что грехом и подлостью. Знай, дружок мой, что тесны врата в жизнь и узок путь, ведущий к праведности и добру, немногие находят пути эти. А просторные врата и широкие дороги ведут в погибель, и многие идут ими, эти заблудятся, и горькие плоды ждут их всех.

- А вдруг я буду такой же, как вы? Ну вот бедный совсем. У папы был один богатый господин, он меня маленького на шее носил, а теперь в тюрьме сидит. Мама ему продукты носит. А он мне корабли и самолеты из толстой бумаги делал, все летало и плавало. Очень добрый, а теперь в тюрьме сидит.

- Бывает и такое случается. А пока будешь жить с успехом и в довольстве, когда подрастешь и будешь важным, не огорчай никакого человека в его скудности, не утомляй ожиданием нуждающихся. Мама твоя правильно делает, что носит другу еду в тюрьму. Ведь алчущая душа всегда в печали. Ты сможешь утолить печаль, если не останешься глупым и бедным. Остерегайся и сам печали, нет в ней пользы, она только истощает сердце, ослабляет душу и мышцы. Страшись печали, сынок мой! И не позволяй другим быть в ней. И тогда тебе будет хорошо жить, если даже сам окажешься в нищете и бедствии, как я теперь. Но я думаю, тебе не быть бедным.

- Да… Среди наших знакомых и посетителей бедных нету. У меня куча всяких подарков. Даже есть машина электрическая, на аккумуляторах, я на ней езжу по нашему саду и иногда по улице. И гоночный мопед «Ямаха». Много всего.

На холмах правой стороны реки осветились лаковые разноцветные крыши особняков и замков. На шпиле папиного дома сиял золотом петушок – флюгер.

Скоро зазвонит мобильник.

Скажу, что задерживаюсь. Пусть Карменка приготовит молочный коктейль с ягодами. Корицу не надо. Цукаты пускай. Надо научить ее картошку печь в мангале или амине. А сержант пусть завтра наловит карасей и линей.

В пещере сгустился сумрак.

Дядя Серахим словно куда – то исчез на мгновение.

Нет, вот он.

- Может так случиться, что через время твой отец станет худоумным. И тогда прими отца твоего с особой любовью, даже если он умом своим совсем оскудеет. Сердце твое всегда должно быть любящим и верным. Ум всегда в дураках у сердца, знай это, мальчик мой. Не огорчай отца своего, когда ему будет нужна любовь твоя. Никогда не огорчай отца. И когда будешь сыном знатным и славным. И дух покоя посетит тебя, и всегда будет с тобой.

Удобно расположившись в автомобильном кресле, говорил и говорил, тихо продолжал дядя Серахим. Он почти слился с черным креслом – потому и показалось, что пропал на мгновение, стал неотличим от него, только сверкали белые зубы в сумраке скрытни. Голос его был ровен, замечательно внятен, словно всякое слово в его значимости жило отдельно, но все вместе очень дружно. Но речь его была трудна, и Юльчик начал уставать от напряжения.

Из – под подушки показалось яйцо – по всей пещере блеснул, пробежал по стенам, иконам изумрудный лучик с его поверхности и остановился на лице Юльчика – словно мягким теплом дохнуло.

- Я буду стараться, дядя Серахим, - сказал Юльчик, не отводя завороженного взгляда от камня. – Я папу и сейчас люблю. Только мне не очень понятно, почему вы так говорите, что он может стать слабоумным. Этого не может быть никогда. Вот оно! – показал пальцем на яйцо Юльчик. – Само выползло, выкатилось, можно его теперь взять?

- Не надо сейчас камень трогать. Подожди. Может быть это с твоим папой будет не скоро, в старости, а может случиться и завтра, кто знает. Но ты не думай обо мне и моих словах слишком долго. Ты маленький пока. Все само вспомнится в положенное время, потому что ты никогда не забудешь мою пещеру, и камень, и меня самого. А что я говорил тебе, поймешь попозже. А как вырастешь, станешь юным мужчиной, вот тогда и вспомни слова мои. А меня самого не забывай и сейчас. Ведь моленья из уст моих, из меня самого – это для меня, в этой моей скрытне, эти слова пока только для ушей моих, а не для твоих. Больше никуда они не пойдут, ничего не достигнут, и ответа мне не будет. Но если ты запомнишь их, воспримешь их и меня тоже, это и будет светлое добро и ответ мне, потому что я увижу свет для тебя, и это утешение мне. И это приятно сердцу моему, потому что суд надо мной уже скоро. А сына у меня нету.

Юльчик напряженно слушали и удивлялся странным словам дяди Серахима.

Он помнил, как совсем недавно дядя Серахим ловко и быстро ездил на сверкающем никелем большом трехколесном велосипеде с огромным оранжевым рюкзаком за плечами, а в ячейках проволочного багажника стояли металлические полированные термоса с топленым молоком, большие баллоны со сливками и медом. На руле был позолоченный рожок с желтой резиновой грушей. Дядя Серахим гудел у ворот, и Карменка бегом бежала открывать.

- Разве вы такой старый дядя Серахим?

- Я не старый, я всякий, Юльчик. Но если ты, милый, узнаешь, что я пропал в ничтожестве, не суди меня, а поплачь надо мною, когда свет мой исчезнет. Но не долго плачь, потому что я успокоюсь. Ведь возвращения времени нету, а слишком печалясь обо мне, ты не принесешь никакой пользы мне, а себе навредишь прибывая в печали обо мне. Потому что прибывающий в печали это как мертвый. Будешь в печали сам, и никому не поможешь, от печальника нет пользы и помощи. А про меня, сирого и малого – что сказать? Я только маленькая свечка во тьму и мрак.

Дядя Серахим как – то резко, с ахом вздохнул – и снова зашелся в долгом лающем кашле, держась одной рукой за грудь, а другой за горло.

- Простудился маленько, - хрипло, с перерывами, по слогам, сказал он.

- Я тоже простужался два раза, - сказал Юльчик. – Когда простужаются, так не кашляют.

- У меня другая… у меня другая… простуда, милый мой. Совсем другая.

- Мне трудно разговаривать с вами, дедушка, дядя Серахим. Но вы интересный человек. Папа разговаривает со мной мало. Только Карменка много. Она прямо надоела, говорит и говорит, обо всем, все спрашивает, напоминает, надоела. Да мама иногда. Она у меня очень, очень ласковая. Но редко. И гости, только по голове гладят меня и спрашивают всегда одно и тоже: как дела, как дела? Хорошо, скажу я. И все. А что хорошего? А один дяденька вопросы задает только на английском или французском. Прямо замучил. А если неправильно что говорю или произношу, так заставляет по десять раз… Надоел.

Не огорчайся. Очень скоро с тобой будут разговаривать много и многие люди. Беседа есть испытание. Только не хвали сильно никого, и меня не хвали, когда вспомнишь. А если побеседуешь с человеком, помни его и думай над его словами, потому что много лицемеров в нашем мире. В беседах же упражняйся много. Но обуздывай язык свой, слушай больше, нежели говори, и будешь мил и считаться умным, и будешь жить мирно со всеми. Помалкивай, потому что любезности глупого напрасны совсем, и только навредят ему.

- Я и так заметил, что все говорят, а не слушают, всегда перебивают.

- Юльчик, сынок мой, вот и не будь им подобным.

Дядя Серахим поднялся со своего кресла, подошел к иконам и легким дуновением погасил зеленую лампаду. Красная помигала и погасла сама. Пламя свечек стало оседать, оседать и тоже исчезло, осталась гореть одна, у иконы, на которой была нарисована красивая грустная женщина с ребенком на руках. От лампадок и свечей поднимались вверх тонкие извивающиеся струйки плотного дыма.

Юльчик понял это как знак, что беседа окончена.

Изумрудное яйцо, горче, лежало в его ладонях и ярко светилось, золотые звезды кружились в его недрах.

- такое горячее, - сказал Юльчик.

- Да? – громко сказал дядя Серахим. – Дай – ка мне его. Оно редко теперь нагревается. А у тебя нет никакой музыки в ушах? Юльчик, ты ничего не слышишь?

- Дядя Серахим, у вас тактут интересно, - вздохнув, проговорил мальчик, провожая взглядом тающие в вышине пещеры струйки лампадных дымков. – Но мне уже пора домой. Я нарушаю режим, Карменка заругается.

- Я знаю. Иди. А то сейчас, с минуты на минуту, твоя Карменка начнет названивать. Скоро пять. А у тебя строгий режим.

- Камень остывает, дядя Серахим.

- Дай, дай мне его скорей.

- Сейчас, я только еще раз посмотрю, рассмотрю его.

Серахим кивнул и как бы с сожалением покачал головой, прикрыв глаза:

- Посмотри, посмотри. Неужели мне он достанется холодным?

Зеленое, еще очень теплое яйцо выкатилось из ладоней Юльчика, сложенных горстью. Оно, желтеющее на глазах, лежало на одеяле.

Зелено – золотистые звездочки перемещались внутри его и, ярко вспыхивая, опять начали вращаться вокруг некоего центра, малюсенькой, но ослепительно яркой белой точки.

Под прозрачной поверхностью, где – то внутри можно было различить красные, багровые тонкие каракули, отдаленно похожие на буквы; они опять вроде складывались в строку.

- Дядя Серахим, тут что – то написано… Кажется, что написано.

Серахим подошел, присел на корточки, глянул на изумруд.

- Наверное, это старинные письмена, неизвестный древний язык. На котором когда – то говорили все люди на Земле. Кто теперь его знает? Но вот теперь этот язык должны понимать все, но никто не помнит. И прочесть, что там написано, не может пока никто. Ты, наверное, слышал, что на гранитном валуне у Соснового ключа есть надпись, говорят, она означает, что самом миру не вместить, а чего не вместить не прочесть, люди это стерли губами и ладонями. Ведь мир бесконечен, он все может вместить. Бесконечность разве не может вместить саму себя? А что здесь в изумруде сказано, что написано, я пока не знаю. Но ведь эти буквы, слова, если это слова, и значат что – то и обращены к кому – то?

- Дядя Серахим, - тихо, медленно проговорил Юльчик, неотрывно глядя на изумруд. – Самому миру не вместить… самого себя…Что же он не сможет вместить? – растерянно сказал Юльчик, сжимая камень в ладонях.

Впервые в жизни в его руках оказалась вещь, предмет, с которым очень не хотелось расставаться. От теплого камня исходила доверчивая ласка, как от котенка, устроившегося на руках.

- Кто же это теперь знает, мой милый мальчик. Неведомо миру. Неведомо. Может быть, гнев Божий и печаль человеческую, может все зло и все добро, может быть любовь всех нас друг к другу, или любовь Бога к нам… Видишь там кружатся и кружатся золотые звездочки вокруг друг дружки и вокруг центра. Если очень долго смотреть на них… тревожно становится, даже вроде какой – то страх в душу закрадывается. Может быть там угроза? Нет, не знаю пока. Да, ты прав, внутри камня и буквы иной раз появляются. И если присмотреться, они меняются, всякий раз другие знаки. И вот как только появляется страх, буквы исчезают и камень остывает.

Юльчик разжал ладони.

Никаких букв внутри камня не было.

Только по – прежнему медленно кружились в глубине изумруда золоте искорки, но уже заметно медленнее, и они были не столь яркие.

- А что ты про это думаешь, сынок мой?

- Я? Да тут ничего нет никаких букв.

- Значит, мы с тобой не правы в наших предположениях, ни ты, ни я.

Надоевшей мелодией заверещал мобильник.

- Да, - строго и вопросительно сказал Юльчик. – Коктейль молочный, ягоды, орехи. Больше ничего. Камин, у камина, я замерз. Один лобстер. Холодный. Без укропа. Через полчаса.

- До свидания, милый, - слегка поклонился дядя Серахим.

- До свидания, - неожиданно для себя поклонился Юльчик.

И сказал в телефон:

- У нас есть караси горячего копчения? Нет? А лини? Тоже нет? Найди.

Скажи сержанту, пусть идет на озеро и поймает. К вечеру хочу.

Он с раздражением захлопнул крышку мобильника.

- Дядя Серахим, вы еще долго будете тут жить и отдыхать? Что вам принести? Я все могу.

- Пока не разгадаю, что написано внутри этого камня. Я хочу знать, что он хочет сказать нам. Сто лет, наверное.

- В чем вы нуждаетесь?

- Ты сам приходи. Видишь теплый камень к тебе в ладони сам идет? Может быть, вместе, вдвоем и разгадаем тайну его?

- А что у вас тут, приемник где – то есть? Я слышу хорошую музыку.

Дядя серахим понурился и как – то устало рухнул в автомобильное сиденье:

- Приемника нет. Это в тебе звучит. А вот во мне пока нет.

- Разгадаем! – улыбнулся Юльчик. – Только вы точно срисуйте все буквы, которые там будут появляться. Я весь интернет на рога подниму.

И положил остывающий камень под подушку.

 

По – прежнему мертвый штиль стоял в лесу.

Сивое марево испарений как бы подрагивало над поверхностью воды Тьмаки, над камнями берега.

Шевелился и сиял родной петушок на шпиле башни папиного замка.

Еле доносилась хорошая музыка, соседи играли на скрипке и флейте свою вечернюю серенаду.

На одной жердинке мостика зеленых веток стало много больше, появились они и на другой. Ветки склонялись друг к другу, переплетались, пытаясь образовать зеленый тоннель, арочную террасу.

Странно, - подумал Юльчик, что же они так быстро растут? Тогда через несколько дней тут будет непроходимый кустарник, не продерешься. Та – ак… Что у меня завтра? Утром вождение. После обеда в студию, рисовать этих античных уродов. Потом Карменка, испанский. Та – ак… А послезавтра?