Часть первая. БОРЬБА Голинайт Зяблым и мозглым утрецом я поднялся на проспект Дж. Вашингтона. Питер, как гамбургер, зажат меж двух асфальтов – тот, что сверху, еще называют небом. - Стоять, руки к стене! - Это вы мне? - Молчать!! Русский коп впялил мои ладони в шершаво-сырую Гостинку – будто я здание пытаюсь утолкнуть. - Почему хайры длинные? - Я… - Молчать!!! Шляется мразь… – коп вгляделся, и в его глазах заиграл охотничий огонь. – Ну-ка, ну-ка… Борода клееная. Ах ты сволочь! Страж содрал мою маскировку, аж зубы лязгнули – швырнул на нижний асфальт, обтер руку об штаны и проницательно уставился: - Шпион? - Нет, что вы! Я… - Молчать, пакостанская гнида!! Он применил ментовский резиновый фаллос, и слезы едва не добрызнули до его кожаной куртки. - Римского прокуратора звать игемон. Других слов не говорить. Понял меня или ударить тебя? - Я понял тебя. Не бей меня. Кажется, чужой текст просочился. Ничего, зато хороший. Люди!! Это же я! Обезбороженный! Вы ж меня узнали! – что ж вы так трудолюбиво прячете глаза?! Объясните вы этому, что я правильный, лояльный, я всеми любимый!!! - Эх, ты… – полицейский вскинул потертый автомат. – Прощай, говнюк, встретимся в аду. Я стиснул глаза, но вместо очереди, растворяющейся в никуда, как уводимая на пульте фонограмма, услышал новый голос: - Погоди, сержант, я его где-то видел. Допроси сперва. Спаситель-второй уплыл, распадаясь в разводах пережмуренного зрения, а первый потребовал, не опуская автомата: - Документы, козел. Медленно. Еще медленнее! Я выпростал паспорт: - Офицер, я вам всё… - Молчать!.. Та-ак… – и от английских букв пропуска вдруг будто солнышком озарился. – «Голливуд найтс»! Сорри! Ошибка, бывает. Приятного вечера! Даже за плечо тронул нежно. Какой все-таки мягкий и красивый английский язык! Просто чудеса творит с людьми. …Однако трудно стало звездеть в Евразии… Нет, он, конечно, прав – работа у них такая. Сейчас он ошибся нечаянно, а потом действительно поймает шпиона или врага демократии. Руки чего-то дрожат… Выстрел хлопнул. Еще один… Могли и меня не узнать… Что-то Оруэлл получается. Кому нужна еще одна антиутопия? Бросят ведь читать!.. Ладно, пусть пока. Я внезапно вспомнил, что когда-то на проспекте встречались русские надписи. Дикость какая. Да и сам проспект – точно! – назывался иначе. Что-то про новые лыжи… New ski… Позорище! Неужели наш презренный язык был государственным? От него хочется отряхнуться, как от налипшего навоза! Пока мы продолжаем говорить и думать по-русски – мы недостойны нового демо-кратического строя. Я спустился в подземный переход. - Вау!!! Он! Черт!! Бороды нет. Узнали! А три малолетки визжат, надрываются: - Настоящий! - Алекс!! Ой, ноги надо! Эти разберут на сувениры – охнуть не успеешь! Что ж выдумать? Вот дурак: бороду забыл на асфальте! - Девочки, это не я. Просто похож немного… Но тут темненькая выкинула потрясный финт: стянула через голову майку и стала ручкой на ней выводить. Я смотрел не туда. Юное тело засветилось в полумраке, как лики на бывших иконах, в горле случилось обезвоживание. - Это мой телефончик. Мне не до телефончика, я бы здесь и сейчас… - Значит так, бэби, – смог-таки собраться. – После шоу – я в гримерке. Вот визитка, секьюрити впустит. О’кей? Счастливые фанки убежали, на их месте возник парень. Я рефлекторно потянулся с автографом, но он глянул, плюнул вбок и ушел. Странный. Нет, фанатов я понимаю – но эти… Как-то на безлюдной улице несколько таких взяли меня в кольцо и холодно разглядывали. - Шлюха американская, – проворчал один из них. - Прихвостень, – добавил второй. - Ты, суперстар! Из-за таких, как ты, Россия погибла! - Репята, фы что, – у меня аж с голосом поплохело, не так от страха, как от удивления. – Я же просто певец! - Гад ты, а не певец. Чего трепаться, бей его, мужики. Забили бы до смерти: многообещающую являли фэйсомимику – но тут патрульная сирена заныла невдалеке. Почему погибла? «Россия погибла» – надо ж такое выдумать! Америка принесла нам порядок, культуру, мировую цивилизацию… Каждый школьник знает: то, что называлось «Россией», было лишь «смрадливым отстойником сточных вод планеты», как прекрасно написал великий Совранович. Я вошел в клуб: - Привет. - Хай, Алекс. Кого раздел? Я обнаружил в кулаке фанаткину майку. - Да нет, я… пока… - Главное – предохраняйся, а то родина не простит, – перебил диджей Звездун и понимающе усмехнулся, – с метро? С метро… Рашка паршивая! В этой, бля, стране даже бензина нет! Полный импоссибл. Сваливать надо, фак твою… Звездун плюнул в пепельницу, придушил в получившейся жидкости окурок и ушел, вытирая об джинсы обслюнявленные пальцы. Этот жест напомнил полицейского, аж дернуло. Свалить бы правда недурно – домик купить на Тортилловых островах. Океан, пальмы, солнце – и бетонный забор, чтоб никакая сволочь… Молчу. В Европе, говорят, бензин свободно продают. У нас – только американским чиновникам, остальными занимается Топливная комиссия. Даже я… …Кстати, пора назваться. Воображаю предвкушение, если кто догадывается. Ну да, я – Алекс Кофанов, тот самый. Легенда рашн-попс. Только не визжите хором, уши закладывает... Вам странно: я иду пешком, меня колотят копы? Что за суперзвезда – где черностеклый лимузин, телохранители и прочее? Было, всё было – да при новом режиме русский человек, даже звезда, не может позволить себе… Что-то я разболтался. …Да, про бензин. Свою месячную норму я выезжаю за неделю… Нет, конечно, правильно: нельзя позволить бесконтрольно транжирить горючее русским недоумкам, когда на юго-востоке идет тяжелая война! Я отправился в гримерку. В «Голливудских ночах», или сокращенно, Голинайте, гримерки полагались не всем… Впрочем, черт знает, есть ли там вообще гримерки? Я ж в этих «Ночах» не был ни разу. Так вот. Не был. Перечитал. Фу, пошлятина! Какой-то русский коп… Почему коп, а не мент? Та-ак… Надо что-то менять. Ну коп ладно – если оккупация… Стоит ли над Невским изгаляться? Вряд ли его переименуют… Впрочем, «Проспектом 25 октября» уже звали, так что… Можно роман так начать? Захотят читать дальше? Задачка… Глаза закрываются. Ночь, однако… Устал. Три страницы одолел. Пойду-ка спать. Последнее, увиденное при свете, было серой изнанкой холста на большом подрамнике. Изображение отпечаталось изнутри век, и я пару минут созерцал его закрытыми глазами. А засыпая, подумал: как небо. Холст вообще сродни питерскому небу: тоже неведомо, чем чреват. Может, дождем разродится, а может, натюрмортом с цветочками. Небо – холст. Вряд ли образ свежий. Но все-таки надо будет испо… Щакалы Ох, как неохота вставать! Солнце, уйди! Что ты в глаза лезешь, как шампунь? Уйди, добром прошу!.. Не хочешь – сам уйду: под одеяло с головой. - Виуиуиуить! – попробовала спросонья голос сирена, и матюгофон прохрипел непонятно, но чрезвычайно грозно. За окном у меня каланча, ей века полтора, под ней в мирном симбиозе уживаются пожарная и милицейская части. Говорят, именно в этой ментуре некто Раскольников пустил в вечность знаменитую фразу: - Это я тут на днях замочил пару теток. Утро… Ну зачем мне вставать, чего делать? В кабак лишь вечером – услаждать романсиками биллиардоголовых нуворюг с блестящими от жареной курицы губами и красоточками почти без юбок. Они иногда смотрят на меня украдкой, и становится ясно, как надоел им их денежный боров. От таких взглядов мятный холодок восторга в пищеводе – и поёшь тогда только для этой прекрасной, богатой, несчастной девочки… Почему самые очаровательные ездят непременно в иномарах, и тонированные стекла прячут их, как паранджа? Неужели красота неизбежно продажна? В доступном метро такие тоже водятся – но редко, как птица дронт… Выход один: самому заводить иномару. Виллу на Канарах. Таракан на нарах… Вилла – вещь приятная, но на какие бы шиши купить струны? Четвертая того гляди лопнет, а вечером играть. Музыканты В ресторане. Мужикам тем Христа ради Суньте вы паршивый бакс! Лабух – он ведь как рыбак: сеть из струн закинет в зал и тянет медленно назад… Дай хоть рупь, не будь чужим! Цыпленки тоже хочут жить. Швейц-арт. Искусство для народа. Утро. По белому потолку ползет неизвестная членистоногая зараза. Ладно, встаю. Солнце поломало кайф – и с чистой совестью прожухло, небо бледное, как… про холст пока приберегу… как задница орловского рысака. Сортир занят. Ну конечно: выделительный процесс у всех проистекает одновременно. Тема для академика Павлова. Соседка-процентщица булькается в раковине, шепелявя фразу, давно известную мне наизусть: - У, щакалы, у, щакалы, тараканы как щакалы! – и невооруженным пальцем давит одного из наших маленьких друзей на ближайшей стене. Спасибо, хоть палец не облизала. - Алена Иванна, это вы подстригли? – потрясает в дверях куцым веником соседка Людка, тужащаяся быть молодой и вследствие этого похожая на рыбий скелет. - А? Я, – простодушно сознается старуха. – Он какой-то лохматенький был. У щакалы! - Ах ты, сволочь! Что ж ты всё поганишь, идиотка?! Вчера в ванне час торчала – что тебе там делать, тебе помирать пора!! Ты добьешься, отравлю, и ничего мне не будет, у меня справка! Пытаюсь улизнуть, но Людка кидается; ядовитая пена капает с зубов: - А вы, Алексей? Сколько можно выть в квартире, певец хренов!? - А где ж мне заниматься? - Меня не касается!! Предупреждаю, у меня больная психика!!! – и стриженый веник яростным швырком в окно, однако стекло выдерживает. Привычное. Взбеленившись окончательно, Людка хлопает дверью так, что с полки падает банка соды – с тупым звуком раскалывается, белая пыль на половину кухни, и старуха слезно визжит: - Щлюха глоданная!! Щтоб тебя! – а дальше матом. У Людки впрямь какая-то психиатрическая справка. Однако и Достоевским не нужно быть, чтоб понять причину: мужика у ней нет. А кому она на хрен нужна, такая стерва? Замкнутый круг: стерва, потому что не трахают, а не трахают, потому что стерва. Пардон, конечно, но это и есть психологический анализ, который так ищут в русской литературе. Нет, в этой действительности жить нельзя… Вдобавок батареи отключили гады, торчат ледяные, как Людкины коленки. Не трогал, избави Бог – но догадываюсь. На улице совершенно невыносимая для мая холодрянь – пожалуйста, даже снег порхает. Опрометчиво заявившие о своем бытии листочки дрожат зелененьким тельцем и мечтают об одном: вернуться в утробу почки. Как это невесело, оказывается – жить… Надо пахать. Пора заняться вокалом. Я должен стать эстрадной звездой – тогда будет и уважение, и иномара, и девочки – только надо прорваться, прорваться. Надо пахать. Гитара извонялась кабацким кухонным смрадом и даже дома напоминает: - Ты лабух, Кофанов! - Нет, я артист, твою мать! Ма-мэ-ма! Это я уже пою. Люблю петь, глядя в окно на мимоходных девочек. Издали почти все прелестны; вот навстречу попадаясь – процент гораздо меньше. А сверху – познакомился с каждой бы. Как? В стену забухали, причем столь энергоемко, что с гвоздя спрыгнула картина. Людкин стиль. Какого дьявола! Два часа дня! - До-ми-соль-ми-до! – как можно желудочнее заорал я. Что ж ты бьешься, паскуда, стену проломишь! - Бум, бум, бах! - До-ми-соль-ми-до! Спекся. Невозможно. Назло – только связки порву. Черт! Черт!!! Где же заниматься?! Чтоб они все сдо… ровы были, твою мать! Проклятье. Ничего не добьюсь такими темпами! Мильон лет буду гнить в паршивой коммуналке!!! Плакать хочется от бессилия… Надо куда-то переключаться, фантазировать другой мир. Для того и роман удумал. Там я совсем иной, звезда, там можно жить. Есть у меня, понимаете, светлая бескорыстная мечта: увидеть свое лицо на афише. Только вот к тому времени Америка, похоже, добьется своего… Но до чего трудно сочинять! Замысел не конкретнее скелета медузы – как нарастить на него тело текста? Создать просторное пространство прозрачной прозы, изъязвленное языковыми изысками? (Круто сказано, а!) Образец, что ль, какой найти в мировой литературе? Чердачные мстители Однажды ранней осенью, в час мелкого теплого дождика, в Питере, на канале Грибоедова, появились три гражданина. - Что, мужики, по пиву? – спросил первый, поравнявшись с пестрым киоском. - По пиву – это по кайфу. - Три «тройки», будьте так. И если не трудно, наотмашь. Фенкс. Пиво дало шипучую блеклую пену, и в воздухе запахло заводом «Балтика». - Антон, мы же высочайше договаривались не употреблять пошлых оккупационных выражений. У фенкса есть отличный русский эквивалент. - Извини, Игрек, въелось. Позже, расследуя дело, имя «Игрек» сочли признаком уже народившегося заговора и даже усомнились, существовало ли данное лицо. Однако заговора тогда еще не было, а он был просто Игорек – ухоженный и в грациозных золотых очках. Антон – булыжноскулый бугай с чемоданистыми плечами – внушал каждому невольную опаску – но сзади: взгляд его был неожиданно прост и светел. Третьего звали Саныч, отец его был никто иной, как известный ученый Александров, сотрудник Палеонтолого-Археологического центра, сокращенно именуемого ПАЦАН. Все трое были университетскими студентами. Пивные собеседники устремились в дворик древнепетербургской постройки, но тут приключилась первая странность этого сентябрьского вечера. Из тьмы подворотни соткался тощий, конспиративного вида, в козырьком на затылок кепке молодой человек, поспешно спрятал что-то в карман и шепнул Игреку: - В девять. После чего оглянулся и исчез за угол. - А давайте мы сюда не пойдем, – тревожно предложил Игрек, однако Антон передвинул его с дороги: - Извини. Ух ты! Славный дворик. Изумиться было чему. На глухой кирпичной стене – с единственным средневековым окошечком – красовался аэрозольный текст: два слова, вполне обеспечивающие автору расстрел. Там было написано: ДОЛОЙ ЯНКИ! - Смело. Что это за чел, Игрек? Ты ж его знаешь. - Его? Я?! – неопределенно воскликнул тот. – Давайте-ка лучше сменим дислокацию и забудем, как сон. Пожалуй, он не ошибался: оставаться вблизи такой стенописи было неблагоразумно. Приятели переместились в мокротопольный скверик, зажатый промеж старинных домов. Раскупорив целлофановое чипсовместилище, они уселись на спинку редкореброй скамейки – неудобно до боли, зато грязюки меньше прилипнет на задницу. - Бомбой х… черт… шарахнуло, – сказал Антон, поперхнувшись картофельной скорлупкой. - Чего? - В блокаду раскурочило. Здесь наверняк дом был. - Дом был – бомбой, – отреагировал Саныч и внезапно задумался. - Наш пиит вознесся в рифмические дали. - Игрек, отвянь… - У меня бабуля блокадила, – сообщил Антон. – Грустные вещи рассказывала… А мне почему-то домов жальче всего. Дом ведь живой, он тело города… Стоит, никого не трогает – а в него бомбой… - Дом был – бомбой – пломба – поделом вам… – бормотал Саныч, на что Игрек выдал: - Ага, предлагается к рассмотрению шедевр: Тут вот дом был, дали бомбой, а теперь тут катакомбы. По-моему, гениально, а? - Неподражаемо! Погоди, не сбивай… – но тут поэтический глаз уцепился за вывеску: «Pool. Все сутки», и Саныч сымпровизировал следующий рекламный слоган: Захожу, и мне несут кий я готов играть все сутки. - Ну зарифмочил! – одобрил Игрек. – Продай, бабок огребешь! Кстати, заметь: «Все сутки» непонятно, на каком языке. Может, это «Бке китку»? Нарочно язык корявят. Помнишь, еще в девяностые ввели новые номера для машин, где буквы подобрали то ли русские, то ли английские? Уже тогда готовили к оккупации. - Тихо, патруль! Рядом проехала сирена и остановилась – похоже, возле двора с текстом. Вслед за хлопнувшей дверцей донеслось несколько английских слов. - Давайте слиняем подобру, – прошептал приземлившийся Саныч. Не теряя секунд, троица исчезла в подъезде. – А то прицепятся гады, кто да почему, – закончил он уже на чердаке. Невкусно расположив-шись на трубе, обмотанной пыльной тряпкой, приятели возобновили легкоалкогольный ритуал. - Пронаглели навзничь, – сказал Антон, следя за Игреком. Тот ответил: - Это есть факт, месье Дюк. Однако ваша терминология… - Игрек, не цепляйся. Давай, Антон, выражай. - Американтропы не в меру безобломно кайфуют, – выразил Антон. – Давно время настучать по голове. - Хорошее дело стучать по голове… У них, пардон, армия, а у нас вот – тара, – Саныч покачал опустевшей бутылкой и швырнул ее во мрак. - Вынужден констатировать, что мы переливаем из пустого в порожнее, – вмешался Игрек и в доказательство опрокинул свою бутылку. Одинокая капля оторвалась от нее и прекратила быть. – Беседы на сонных кухнях. - К делу бы… Твой-то приятель хоть слова пишет разные, – сказал Антон. - Какой приятель? Ничего не знаю. Злобные инсинуации! – отрезал Игрек, не торопившийся раскрывать карты. Смолкли, и тогда проявился шорох миллионов капель по крыше, и Майкл Джексон где-то повизгивал, как щеночек. В окошечко заглядывал полусмытый дождем Исаакий. Тут у Саныча родилась новая тема: - Я слыхал звон: готовят демонтаж Медного Всадника. Говорят: символ отсталой России. - Демонтаж? Да ну, брехня. Не посмеют. - Эти всё посмеют… - Он же отлит монолитно. Как его демонтировать? Напильничком шурхать? Брехня. - Вроде взорвут… На этом разговор вычерпал информированность и иссяк – так гибнет пламечко, когда кончается спичка. Помолчали. Полумрак располагал к философии. - Я не въезжаю, почему терпим? – продолжил Антон предыдущую тему. – Мы же в собственной стране утоптаны, как коврик. - Выражаясь древними словами: доколь? Ты проснешься ль, исполненный сил? – величаво продекламировал Игрек. - В том контексте. Мы что, правда рабы? - Что ж, господа, – резюмировал изящный Игрек, – сотворим освободительное движение с раздирающим кровь названием «Чердачные мстители». С одного страху перемруть. - Русские часто кажутся рабами, – вмешался Саныч, – пока край не наступит. Мы ж Наполеона начали долбить, лишь когда он Москву взял. Думаем: «Ни хрена себе!» – и загнали дяденьку на Ленкин остров. - Погоди, Наполеона же англичане удолбали… - В том-то и дело, что нет. И Гитлера тоже отнюдь не американы. - Неужто мы? - А ты думал, мы всегда слабаки были? - Откуда такие познания, юноша? Хранение запрещенной литературы приравнивается к хранению оружия и карается… чем-то весьма малоприятным, – процитировал Игрек, но Саныч возразил: - Сроду мы этого не хранили. - Ах, у тебя же папаша! Имеющий пропуск да увидит… - Что папаша? Он под режим не прогибается – просто историю изучает. - Боюсь показаться невежливым, но в ПАЦАНе историю не просто изучают… - И что теперь?! Все работают! Твой папаша тоже где-то… - Мой отец умер, – тихо, со скорбью в голосе соврал Игрек. Все осеклись. Однако вовсе он не умер, я бы даже сказал – наоборот. Но из питерских друзей никто не знал этой мрачноватой тайны. - Да, велико русское терпение… Но терпению народа, чую, близится предел. Пиво требует исхода, а иначе быть беде, – нежданной рифмой закончил Саныч. – Погодьте, мужики, я ща. Он встал с трубы, потирая отсиженное место, и удалился во мрак – однако не успел. - Фи, позорить демократическую молодежь! – прервал Игрек неначавшийся процесс. – А ну как прокапает кому на люстру? Лучше внизу, цивильно, под кустик. Приятели спустились по уписанной кошками лестнице, едва уже не отворили дверь – но вдруг совсем рядом залаяли автоматы. Кого-то ловили: промеж очередей доносились английские крики, потом загудела сирена. Полоска неба сквозь щель упала на напряженное лицо Игрека, Антон его внимательно наблюдал. Всё смолкло. Выждав пару минут, друзья вышли во двор. И тут приключилась вторая, с позволения сказать, странность. Неведомо откуда вывернулся кожаный американский полицейский и жизнерадостно спросил: - Хау дую ду? Сикрет сейшн, май френдс? Зависла короткая пауза, затем Антон ответил, проверив наличие бицепсов: - А твое какое дело? - О, ес! – просиял коп. – Руски бунт, безмислн и беспоч… без почек. Тебя давно не отбили почек? Следуйте мне, вам напомнить. - Да пошел ты, – лениво отозвался Антон, увлекая приятелей за собой. Полицейский еще лучезарнее улыбнулся и вытащил пистолет: - Сэй момент ви будет иллюстрейт популар сонг «И молодайа не узнайт, какойу парня бил коньец». Джаст я пришить тебя, руски говно. Дальнейшее мелькнуло мгновенно. Кто-то ударил первым, пистолет отлетел, а коп, крепко въехав затылком в стену, сполз по ней, оставляя на штукатурке кровавый след. - Блин, не рассчитал. Ноги отсюда! – закричал на шепоте Антон. Убегая последним, Саныч не удержался и подобрал пистолет, не успев обдумать последствий. А пусть живет! Американца жалко убивать. Колоритный получается копчик, знаток изящной словесности. Пусть он выжил. Коли так, придется наделять его именем – скажем, Уинстон Смит. И Вессон. Удивительное дело: только начал писать – и уже четверо живут, а захочу – перестанут жить. Кто ж я для них получаюсь? Демиург, Творец, Спаситель, понимаешь… Моя судьба как хочет измывается надо мной, так я на них оттянусь вволю! Вообще – странно. Что это: начал про звездного себя, и вдруг выплыли какие-то студенты. Откуда!?.. Ну как откуда… Надо ж романное пространство населять! Что я там, бедный – один буду кухтыляться? Так, ну допустим. Будем считать, сюжет лихо закручен. Дальше что? Эй, кто знает, как писать! Братья-соперники (в смысле собратья по перу)! Подсобите! Молчат. Помалкивают. Кто знает – те сами пишут. А пожалуй, никто и не знает. Если бы кто мог скроить этот роман вместо меня – зачем мне-то париться? Нет, из людей некому. А из нелюдей? Явится нечесаный дьявол с хвостом, косящий под старого рок-музыканта, и зарычит подземельным голосом: - Продай душу! Продай душу! А я тебя писать научу, как Паганини на скрипочке… Какой к черту дьявол!.. В наше время все знают, что нету никакого дьявола, да и побоится он к людям идти… Ну его нафиг, не стану ничего продавать. И товар больно непривычный, как бы не продешевить… Костик привстал на стуле, до которого добралось понемногу солнце, спрыгнул на пол и упал в тень – плашмя, с глухим шмяком. Ему жа-арко… - Костик! Хорошенький! - а. – а. – а. – пискнул кот в смысле «Ой… Я никакой… Меня нету…» Да и я уже не вполне есть. Пройдусь, мозги разомну. Семой час давно На улице тоже душно – та особенная летняя вонь известки, бензина и подворотных свалок, известная каждому петербуржцу, не имеющему дачи. Асфальт льнет к подошвам: хочет перенестись на новое место и дать там корни, как семена диких трав. И пух летит. Лезет поперек дыхания, глаза забивает – аллерген хренов. Солнце превращает пешеходов в силуэты с огненным ободком. От моей парадной вправо в 474 шагах, плюс-минус 5 в зависимости от интенсивности мыслепроцесса, есть удивительное место. Там искривляется пространство. Вот, это здесь. Перекресток двух каналов, гранитная лента Мебиуса под ногами, старинный мост, а дальше – Никольская колокольня. (Ужасно странно: перекресток каналов. Как это может быть?! Поди разберись, чья вода течет дальше, перемешавшись при встрече – может, в русле Крюкова лежит уже вовсе Грибоедов?) Как-то невероятно здесь. Даже побаиваюсь часто приходить, хотя манит, как к железному краю крыши. Карнизы пропастей опасны ведь гипнотизмом: туда рискуешь не упасть, а добровольно прыгнуть. Утягивают. Сейчас тоже обалдевший, не вполне адекватка. Устал писательствовать. Прозрачно звякнуло четверть, компания голубей, всполохнутых звоном, рукоплеща снялась с верхнего яруса колокольни. Ребята потрепыхались в воздухе, крылья проветрили и – гляди-ка! – обратно припорхали в звонницу, лишь один откололся и спикировал на дерево – вот ведь настойчивые! Какая-то безумно важная у них там встреча. А один почему не с ними? Наверно, особое мнение имеет по обсуждаемому вопросу… Вода лениво волнит, усыпанная пухом, в ней причудливыми изломами тают стыки гранитных параллелепипедов набережной. Проплыла отломанная ветка. Вынесет ее к Адмиралтейским верфям, потом в залив – и глядишь, прибьет где-нибудь к Швеции, измазанную мазутом, корявую и счастливую… И тут приключилось. Она появилась на гранитной тропе. Она. Я даже не понял, красивая ли – но какая-то совершенно моя: если бы выдумывал возлюбленную, вышла бы точь-в-точь. Я оторопел от восторга. А ослепительная подошла вплотную и взмахнула ресни-цами, будто электрическим ветром по коже. - Постойте… Я, кажется, вас люблю. - Давно? - Всегда. - Правда? Ты знаешь, я нарочно выбрала эти мерзкие желтые цветы, чтобы встретить тебя наконец. Чудная швырнула букет за ограду, и солнышки лепестков тихо-тихо уплыли к нашему счастью… Разумные мои, что было делать?! Я ж не настолько нагл, чтоб знакомиться на улице! Опомнившись, я кинулся вдогонку – но платье с бабочками исчезло. Куда она делась?.. Ой черт! Интеллигент хренов…Такая встреча бывает раз… ну два раза в жизни! Ведь как из сердца вышла! Черт! Лишь пару слов сказать – да язык прилип. Нашел место воспитанность демонстрировать! Дея-тель культуры, твою мать!.. О-ой, какая лажа… - Скока время? - Чего? - Время! – передо мной переминался тинэйджер с угрюмым Кобейном на футболке. Белый пузырь вздулся под его носом и звучно лопнул. - Шесть двадцать. - Блин, седьмой час давно! – пацан добавил кое-что матом и неестественно быстро удалился в сторону Покровки. Тут я разглядел, что он на роликах. Пойду и я. Чего теперь! Тормозная жидкость, а не мужик. Ведь в полушаге прошла, руку протянуть! Э-эх… Я побрел к Сенной, сокрушаясь и пиная падшие тополиные ветки, будто они воплощали мою интеллигентность. И пух тучами. Так проворонивают судьбу всякие идиоты!.. Морду будут бить – стану культурненько другие щеки подставлять, чтоб не выглядеть невоспитанным… Спокойно, спокойно. Может, не такая и хорошая. Может, только на первый взгляд… Точно, плохая девчонка, характер скверный, совершенно не умеет готовить, и уши разного цвета… Что мне остается?! Все равно упустил! Спокойно. Спокойно… У Сенного моста я встал, ощутив ладонями мозолистый чугун ограды, по-тополиному свесил голову к воде. У берега мелко, дно просвечивает, как ножки в коричневых колготках, на нем зыбко колеблются тени волн. Оп, рыбка мелькнула. Чертов пух дыхалку застит. Жег я его, жег… Мало! Пацаном жег, сквозь лупу – его и газеты. Меж радужных колец сгущается ослепительное жало, вонзаешь его в самое брюхо буквы: чернота охотнее впитывает тепло – и по тексту расползается пятно небытия. Пламя остается невидимкой, даже дымом не выдает себя, но бумагу поедает с отменным аппетитом. Пух же горит несерьезно – пых и всё. Впрочем, если пуха много, то огонь разбегается кольцом, как ударная волна от ядерного взрыва. Ух ты! Вот это да! Что ж это такое в солнечном блике? Сейчас ближе подплывет. Рыженькое, и вода вокруг кипит, аж брызги. Что за чудо?.. Э, да это кусок булки! А бурлит полчище рыбок, пожирают его прямо на плаву. Интересно: дотянет до Никольского или уже разойдется по желудкам? - Нно! Балуй! С хрустом копыт на Сенную поворотила пролетка, на козлах вместо девки в трико – натуральный кучер с бородой и кушаком. Ишь ты, сервис, похоже сделали! Как на картинках истекшего века! Молодцы. Но когда я тоже свернул на площадь, меня будто по голове ударили. - Ё моё!! Что с площадью?! Где ларьки и постылый метрострой? Сплошь допотопные лавчонки с товаром, лошади, телеги… Дядька, бочонок на плече, чуть не толкнул, а на ногах – лапти. Что за бред… А, это кино! Просто снимают кино! С придуманным объяснением полегчало, я углубился в площадь. Масштабное кино. Уж больно правдоподобная массовка, будничная слишком. Триумф Станиславского. А это чего виднеется, а? Граждане… Это ж церковь, Спас-на-Сенной! Монстры киношники – такую макетину отгрохать! Это кино. Это кино. Ой, не кино… Ой, не то что-то… - Барин, подайте ради Христа! Тот же пацан, только без Кобейна и роликов, выряженный в средневековую рванину. Я живо ухватился: - Слушай, что снимают? – но стервец твердо держал роль: - Комнату снимаем, барин, у чиновника Семенова. Нас детей семеро, папаша пьет и колотит больно почем зря. Кушать очень хочется, барин! - Какой я те барин! Юный гений, Федя Стуков, понимаешь… На прохожих роль тренирует, нахаленок. Почему все актеры такие наглые? Как им легко жить… Этот бы девку не проворонил! И тут озноб ледяной волной побежал изнутри. Пересекая Садовую, я будто споткнулся – именно потому, что спотыкаться было не на чем. На мостовой не было трамвайных рельсов. Черт. Рельсы киношники сковырнуть не посмеют… Черт… Вот оно. Я предчувствовал… В последней надежде я вгляделся против солнца вглубь Садовой. Ни рельсов, ни трамваев, ни автомашин – ничего не было нормального! Вся улица, сколько видно, кишела силуэтами ужасных анахро-низмов – телеги, крестьяне, изредка господа в цилиндрах. С ума. Сошел. Я сошел с ума. Та-ак… Укатали сивку. В жутком смятении я побрел по площади между призраков, явившихся с того века. Мой футуристический наряд никого не удивлял. Может, они меня не видят? Так и полагается: они же – бред. Вдруг утробный бас рявкнул: - Па-аберегись! – и я едва увернулся от исполинской колымаги на одном колесе. Ее выкатывал детина в бородище по самые зрачки – и глядел точнехонько на меня. Голос доносился изнутри бороды, как медвежий рык из бурелома: - Ишь пьянь! Нализался и прет под колесо. Ужо тебе! Что происходит, граждане?! Я стоял, горестно понурясь. Серенький торговец втолковывал высокой неуклюжей бабе: - Вы бы, Лизавета Иванна, и порешили самолично. Приходите-ка завтра часу в семом. Оно дело выгодное-с. Потом и сестрица сами сообразят. Где я мог слышать эти слова? В двух шагах так же ошеломленно прислушивался худой зачуханный парень. И вдруг потрясающая догадка поразила меня. Я не поверил себе, но всё же… Неужели?! - Родион… – позвал я. – Родион Романыч! Раскольников порывисто обернулся. - Не трогайте бабку, это бесполезно. - Кто вы?! – он оскалил зубы. Во взгляде светилось столько доброты, что я немало возрадовался, припомнив: нет, топора при нем пока нет. Он в ужасе взирал на мои кроссовки, а я, как в тягучем сне, отвратительно медленно выдумывал метод предотвращения бабкоубийства. Что б ему сказать такое умное? Не лезло в голову. И тут спасительным криком петуха задребезжал трамвайный звонок. Боже ты мой, с какой нежностью проводил я взглядом родную двойку, пестро орекламленную на металлическом боку! Трамвай уверенно катился по площади, и под его колесами сминались и таяли ужасные полуторавековой выдержки глюки. Повернувшись к Раскольникову, я не нашел ни его, ни Лизаветы, ни торговца. Передо мной была прекрасная своей достоверностью палатка с видеокассетами, с экранчика электрическим глазом мрачно смотрел Арнольд Шварценеггер. Виртуальный попс Шварценеггер в гриме Терминатора. В темной комнате я и Арни – фотографией на серой стене. Я за кулисами, жду выхода. Скоро меня привычно напутствуют: - К борьбе за дело Леннона-Сталлоне будьте готовы! - Олреди реди! – и я пойду. А пока на сцене ударил знаменитый голинайтовский фольк: Каин, кокаин, кокаин камая, В саду ягод кокаин, кокаин камая! Герлы в прозрачных сарафанах завертелись, музыканты заиграли: электробалалайка, баян Хаммонда, сакс-жалейка и кухня, в смысле барабанщик. Все зазвенело, посыпалось, запрыгало – и вдруг обра-тилось песней «Smoke on the water». Зал потонул в овации, а солистка Танечка, эротично насквозь высвечиваясь, выводила партию Яна Гилана. Сверкающий кокошник (забытое слово. Судя по звучанию, в этой одежде тот самый кокаин и употребляли) покачивался в такт трогательному рассказу о Женевском озере в дыму от сгоревшей аппаратуры. «Дым над водой» рассеялся, непостижимо превратившись в «Светит месяц», вызвал добавочный взрыв энтузиазма и иссяк. К микрофону выскочил диджей Звездун: - Шоу маст гоу хом, в смысле артисты – по домам. Это была команда «Сковородки», то есть я хотел сказать «Скоморохи»! Прикольная оговорка, кстати – обычно все смеются. Как вам наши девочки? Вау! Йес!!! Есть женщины в русских увеселеньях… Не вижу рук!! Ваши руки еще заняты? Уже можно расслабиться… А теперь, кстати о девочках, на сцену выйдет, не побоюсь этого слова, поднимется… На этой сцене сейчас встанет… Встанет… на эту сцену сейчас… Зал ревет. Они уже поняли, о ком. И вот – я. Черт возьми, до чего приятно, когда твое появление гонит такую волну! Власть. Власть!! Мои!.. Пошла фанера. Левый монитор опять хрипит. Звукореж под взглядом скукожился, как опаленный полиэтилен. Убью гада! - Потанцуем? – кричу я радостно. Свет гаснет и включаются ослепительно вспыхивающие стробоскопы. Дымок пошел. Ладно, хоть с эффектами пока ол райт. Моя любовь как гейзер, Мы будем в ней together It’s my love Нам не будет мала. Ла-ла-ла-ла-ла, Вот такие дела! Это песня такая. Не нравится? Сам не в восторге. Между прочим, вы прочитали и забыли – а мне петь каждый вечер. Скажу больше: я эту дрянь и сочинил. Вдвойне тошно. От стробоскопов зал – как колдовски усыпленный дворец чувихи, поколотой веретеном – набит застывшими фигурками. Зыбко и невнятно – что способствует: даже необязательно рот раскрывать впопад. Можно вообще пустить подставного дядьку – никто не просечет. А что, кайфово бы: отдуваются под твою фанеру, а ты денежки считаешь. Хе! Десяток девчонок машут у сцены, надеясь уцепить мои штаны. Подсяду. Кричат – не слышно, но лапки приятные… Э-эй! Что ж вы раздеваетесь, родные?! Мне работать! Пойду я от греха, еще с ритма собьюсь. Первым делом эти, самолеты… Песенка кончилась – овация, цветы. Пошел лирняк. Ё, чуть не забыл: я ж тут живьем пою! Во девки заразы! Отвлекли. Сорок минут мелькнули, как обычно. Когда взаимоэнергетика прет, образуется замкнутое кольцо – и время не вытекает. Цветов по колено, бабцы визжат: - Алекс! Алекс! – всё, как всегда. Ухожу в гримерку. А там неведомый сэр приветствует комплиментом: - Алекс – супер! Ага. Сорри за вторжение, я ваш древний фан. Меня зовут Виктор Штрихтер, я менеджер. Лыбится обаятельно, руку тянет – невольно жму. Дыхалка скачет от прыготни, чертовски хочется скинуть отмокревший костюм. Гость галантен: - Нет-нет, конечно отдыхайте, я подожду! Иду в душ. Что ему надо? Не фан, ясно: какое-то дело ко мне. Охрана пропустила – значит, имеет хорошую бумажку. Полиция?.. …Неужели полиция?.. А чего это меня затрясло? Я же ни в чем… Нет, вряд ли. Не так они ходят. На сегодня с меня копов хватит, до сих пор локоть болит от резинового осуществления законности… синячище какой смачный! Добро еще под костюмом не видать, а ведь мог ментяра и в морду… - Слушаю. - Алекс, деликатный разговор. Слышали про компьютерную фирму «New age»? - Честно говоря… - Нас вообще мало знают, ага – вы понимаете? Мы создаем виртуальную реальность третьего порядка. У вас монитор с каким разрешением? Сейчас нарекут неандертальцем. - Вы знаете, с никаким. - Как?!.. Точно, нарекли. - Да так. Емеля без Е-мэйла. Вроде ни к чему мне компьютер. Виктор Штрихтер едва не перекрестился: - Ну… знаете… - Знаю. Плезиозавр. Уж какой есть. Незваный менеджер наконец берет себя в руки и изрекает следующую ахинею: - Как вы насчет двойника? - Э-э… В смысле клонироваться? - Не совсем. Мы создадим вашего электронного двойника. Я читаю в глазах испуг, но это с непривычки… Послушайте, найдены технологии, теперь виртуальная картинка неотличима от реальной – понимаете, абсолютно! Ваш синтетический образ будет идентичен. Вы понимаете? - Нет. Штрихтер забегал в досаде: - Алекс… Вы на гастролях, или больны, или на курорте гамак давите – а в это время снимается ваш клип! Двойник танцует, выполняет трюки, в воздухе растворяется – а вы спите сном младенца. - Трюки-хрюки… Извините, я с концерта… - Да поймите вы… - Я все понял. Какой русский не любит быстрой халявы? И это будет действительно я? - Уверяю, правдоподобие безусловное! - Серьезно? – я начинаю увлекаться. - Я вам больше скажу! – почти кричит менеджер. – Вашим сэмплированным голосом можно записывать песни без вашего участия! - Ну уж это… - Конечно, только в электронных стилях, где вокал и так нарочно искажается, – оговорился гость. – Живую интонацию мы пока не освоили. Видите, я открыт и честен. Ага. Только представьте, альбомов набьете, клипешников! В книгу рекордов на крыльях песни! Притом, что будете только отслушивать продукцию. Вы понимаете? Я понимаю. И мне нравится. Я тоже взволнован и расхаживаю. - Алекс, грядет новая эра, цивилизация технологий! Вы станете одним из первых, ваше имя войдет в историю! - С историей я уж как-нибудь сам, – усмехаюсь я, и гость косится на календарь с моим изображением. – Но попробовать забавно. - Ага! Вы согласны. Тогда некуда тянуть, и давайте подпишем договорец. Ознакомьтесь. Ага. Здесь и здесь, пожалуйста. Вот и автограф взял, хе-хе! Спасибочко огромное. В ближайшие дни вам придется заскочить отсканироваться. - А это не больно? - Совершенно безболезненно и безопасно. И еще, – гость пригасил голос, – сугубо секретно. Чтоб никто ничего. Это в общих интересах: дабы в нашу продукцию поверили. Ага? Ну, творческих! Добавочно тиснув руку, Штрихтер исчез, как догоревший бенгальский огонь. Я начал рассеянно изучать неосязаемого себя в гримзеркале. Что это было? Бред какой-то. Выскочил, как из табакерки, навешал лапши, выцыганил подпись на безумный договор… Дьяволиада. Впрочем, черт с ним. Поглядим, что выйдет. В дверь поскребли. На пороге жались давешние переходовские герлы: - Тебя пока дождешься – климакс вдарит! Штрихтер с договором сразу уехали далеко-далеко: - Вэлкам, телки! Буржуйская банька - Привет, пап. - Привет. Погоди… Все в порядке? Ты какой-то денатурированный. - Не, все путем. Саныч миновал комнату брата, который загораживал собою лампу и сиял вследствие этого пунцовой каймой уха. Саныч заперся и задернул штору. Теперь пора. Он вынул трофей. Пистолет был увесист и холоден, как мраморная чернильница с моего стола. Вооруженный человек положил палец на спусковой крючок, любуясь героическим отражением в дверце шкафа. Потом попытался сдвинуть левой рукой массивную крышку – та подалась с неожиданно звучным щелчком, громкий патрон запрыгал по полу. Только бы не стрельнула зараза! Саныч трогал с разных концов, смаковал острое двойное чувство: полной безопасности оттого, что вооружен, и одновременно повышенной опасности от незаконности этого вооружения. Я так ножики выпиливал в детстве из железных полосок. Ну, и куда его? Ведь ежели, мало ли, обыск… Проще всего, конечно, избавиться: в Юсуповском зарыть, в Фонтанку булькнуть – авось не поплывет, как коробочки у Родион Романыча… Ну нет! Вы что, такую игрушку!.. Да честно говоря, и бесполезно: ежели стукнутый выжил, всех троих объявят в розыск. Тут Санычу примерещился собственный фоторобот, размноженный по питерским стенкам. От этой несколько запоздалой мысли внутри сделалось так, словно кусок льда проскользнул в пищевод. Попал парень. Во враги демократии. Чего ж теперь делать? Может, в чемодан? Под столом ютился вытертый чемоданишко без левого замка, в нем жили недовыкинутые игрушки: солдатики, деревянный наган, легковуха без батарейки. Заныкать в чемодан – и дело с концом: может, если что, сойдет за игрушечный? …А в своем ли ты, дорогой, уме? Прикидывая таким образом, Саныч вертел пистолет и ненароком растеребил по деталькам. «Опаньки! А обратно?» Повозившись пару минут, ухитрился собрать, к величайшему изумлению. «Ай да Са-ныч!» В восторге от нежданно проснувшихся способностей террориста он снова разобрал и собрал пистолет, с хрустом вогнав напоследок обойму в рукоятку. Посреди этого интересного занятия постучался отец: - Эй, что запечатался? Выходи к народу. Саныч сунул добычу под подушку – и старательно беззаботя интонацию, ответил: - Ага. Ща. Потом вернул на место занавеску, перепрятал пистолет в стол, где между прочим таилась и злополучно заполученная Викина фотка, и вышел в коридор. - Что за тайны мадридского двора? – полюбопытствовал отец. - Да… чтоб не мешали. Я твой заказ доводил до ума, – нашелся Саныч. - До чьего? - Ума? Вообще. - Тогда доводи до моего. Саныч потер нос гнутым перстом и обнародовал следующее творение:
Утро. Морозец. Сугробы. Зима. В баньке буржуи парятся. Но невдомек им, как грозен Маркс, пока он их не ударит сам. Отряд краснозвездый, в рассвет войдя, рубеж у парилки занял. Встретим зарю молодого дня сверканием вражеских задниц! Огнем пулеметчик грозно сечет. Эй вы! А ну вылазьте! Я – пролетарий! Кто здесь еще против Советской власти? Утро. Морозец. Сугробы. Наст. Но в баньке буржуев нету. Встает над Землею, как Солнце, страна рабоче- крестьянских Советов! - Эт чё? – равнодушно спросил Файл, направляясь в сортир. - Знаменитый поэт Маяковский, – подмигнул Санычу отец. - А, – младшенький защелкнул щеколду. - Видишь, народ верит! – поднял палец отец. – Ты велик и могуч. - И еще я тут одну рифомку улучшил: Темно свинцовоночие, и дождик толст, как жгут. Сидят самцы вонючие… - А в оригинале кто сидит? - В грязи рабочие. - Хм… действительно улучшил, – одобрил ученый. - Тогда еще вариантик: Люди грядущие! Правда, кто вы? Добром ответьте, пока не зашиб! Вам завещаю я склад продуктовый моей великой души. ________ СНОСКА: в оригинале стихи "под Маяковского" записаны "ёлочкой". Здесь не получилось. Ну как? - М-да, – сказал отец. – Мой сын умен не по годам. Тут мы с тобой не прогадам. А? Могу? - Могёшь. - Редкостной гадости твои стихи. - Сам просил: под Маяковского, но чтоб плохо, – обиделся сын. – Слушай, зачем это? - Как бы тебе… Мы сейчас в Управлении занимаемся… м… редактированием русской литературы. Нужно отобрать самое… э… необходимое, кое-что присочинить для усиления характерности… - А остальное? - Остальное?.. Остальное уничтожить, – неохотно признался отец. - Поня-атно. Его отец – известный в своем кругу ученый Александров – служил в Управлении истории евразийских колоний, это был отдел вышеупомянутого центра ПАЦАН. Название говорит само за себя: они управляли историей. А ими управляли… кто надо управлял. - И как успехи? – поинтересовался критически настроенный сын. – Удается доказать, что все наши писатели – бездари и идиоты? - Трудно, сынок, – улыбнулся историк несколько жалобно, – это полбеды. Надо еще у всех литераторов найти и развить мысли, что бывшая Россия – грязное болото. Файлик спустил бачок, громко – как затвор – отодвинул щеколду и уселся в кресло со скучающим видом. Ни ученого, ни Саныча ничуть не удивляло экзотическое, даже отчасти собачье имя младшего члена семьи. Да и никого не удивляло в том недалеком будущем. Его просто назвали по Табелю (нечто вроде древних святцев). Главные принципы новых русских имен, включенных в Табель – краткость, конкретность и англозвучность. - Через 50 лет, – продолжал отец, – никто не должен помнить правды о России. - Они надеются столько продержаться? – вклинился Саныч. Файл так же мгновенно вскинул и спрятал взгляд. - Великая Америка вечна, – профессионально ответил ученый и продолжал по-человечески, – мы оставляем Салтыкова-Щедрина с городом Глуповым: он так грязно-вдохновенно клеветал на свою Ро-дину, будто был специально для этого заслан. Лермонтов актуален: «Прощай, немытая Россия»… - Это же грубая фальсификация! Тебе не тошно? - И-и, сынок, историки всегда и везде занимались фальсификацией, уж ты мне поверь. Чего сверху велят, так и будет 200 лет назад. - Пушкина, конечно, вообще не было? – ядовито сымпровизировал Саныч. - Знаешь… Ты смеешься, а ведь ты угадал. Пушкин – это мистификация. Жил мелкий поганенький камер-юнкер, а Жуковский, Карамзин и еще некоторые сочинили всё за него шутки ради. - Да… – потрясенно выдохнул сын. – Вы великие люди! - Чего там… Из подлинного Маяковского тоже кое-что сохраним, например знаменитое эротическое «Достаю из широких штанин…» Из нынешних – конечно, Совранович. Владимир Совранович был официальный имперский писатель Евразии. Каждую неделю этот ста-рый-престарый хитроватый бородач выступал по телевизору. (Известно: великий русский писатель непременно украшен окладистою такой бородою). - Кстати, пап, кто он такой? - Когда-то трудолюбиво разваливал совок, был главным диссидентом. Как видишь, преуспел. Сейчас ему должно быть лет так сто. У нас некоторые сомневаются, жив ли он вообще. - Как так? - А может, двойник по ящику вещает? Младший сын лениво поплелся надевать кроссовки. - Файлик, ты куда? - Я же говорил, пап, на скаутский сбор. Наше движение называется «We well». - We well в люди вывел, – машинально рифмонул Саныч. Брат уставился на него снизу вверх, держа шнурки за два конца: - Это же the best! Потрясный слоган! Брат, ты супер! Саныч заморгал, а отец спросил рассеянно: - А что вы там делаете? - Нас учат ловить шпионов, – ответил Файл, и Санычу в его интонации почудилось что-то. - Слушай, – начал он, звукоизолировав брата дверью, – а отпрыск не может попрактиковаться в скаутской деятельности… как бы это… в своих ближайших окрестностях? Вопрос был странный и странно сформулированный, но отец удивительно быстро ответил: - Файлик? Ты что, он же маленький! - Если не ошибаюсь, в его годы писатель Гайдар вовсю расстреливал врагов Советской власти. Видимо, глюки Что ж это было-то со мной, а? Наутро, весь в тревоге, я отправился на Сенную. Я выбрал путь прямиком по Садовой, избежав встречи с каналом, чтоб не смотреть больше на воду и не позволять ясности сознания уплывать вместе с ней. Было подозрение, что из-за воды… Еще тянуло к Никольскому – вдруг повидаю вчерашнюю, бабочковую? – но принудительно охладил себя: - Снаряд. Не падает он дважды в одно место. Не бывает. А главное: нужно выяснить. Нет, окрестность казалась благопристойной в смысле анахронизмов: несло бензиновым перегаром, в Юсуповском на горке и острове раскладывались голые граждане, спутниковая антенна торчала из четвертого этажа, как карабкающийся насекомый монстр. У горла площади я пересек Садовую, увертываясь от базлающих машин, успел однако обронить кошелек – с целью незаметно пощупать рельсы. Они оказались весьма убедительной материальности, холодные такие и нагладко выутюженные трамвайны-ми тоннами. М-да… Может, приснилось? Может, конечно, и приснилось, да вот беда: я ж не просыпался! Стало быть, и сейчас сплю? От столь протяженного сна могут продиджи пойти, в смысле эти, пролежни. И потом: значит, и девушка приснилась? Ее в природе нету, она мираж – и я с ней никогда не повстречаюсь? Такого ужаса я не мог допустить. Следовательно, не сон. А что?! Я обнаружил себя возле давешнего ларька. На экранчике смачно целовались крупным планом, я ревниво вгляделся – нет, видеодевушка на мою непохожа. Слава Богу. Тем лучше для нее. Никакого Раскольникова, конечно, не наблюдалось. Ничего не было. Но я видел – вот этими самыми глазами! - Пааберегись!! Нельзя же так правдоподобно! Мороз побежал по коже сверху вниз, но – владелец голоса выглядел нормальным постсовковым грузчиком в замызганной джинсе. Опять мимо. Значит, не было никаких съемок, никакой массовки, никакого Раскольникова. Но я видел. Не было. Но видел. Элементарно, догадка подтверждается: это был глюк. Симптом. Липкий как тесто ужас начал оползать меня кольцом. Глюк. Это же болезнь, я теперь псих. Видимо, шизофрения – как у Ивана Бездомного. Вот черт… Посадят на цепь дурака и сквозь решетку, как зверка… Нафаршируют лекарствами, гипнотизер будет бубнить всякую чушь, мозги выпарят и нальют новых – и буду я здоровенький, прекращу романы писать и песенки горланить… Не надо. Давай о чем-нибудь другом. И вообще, пора домой, лучше себя одного на улице не оставлять… Погоди-ка… Домой… А они? Надо ж квартирки подыскать! Федор-то Михалыч о своих позаботился, всех жильем наделил! Соломинка. Чем-то заняться, реальным делом. Я жадно завсматривался в обступившие площадь дома – кто из моих героев может здесь жить? Что-то никто. Неподходящие дома. На губе с белыми колонами только змеюки могут квартироваться, да Михалыч – и то недолго. А пойду-ка я искать. День оживал. Было еще не жарко, после ночного дождика даже свежо и удивительно отчетливо видно вдаль. Теперь я решился выйти к воде и порадовался ясно очерченному сфероиду Троицкого с розовым бликом. Купол синий, а блик – розовый. Не замечали? Пропеллерно фырча, в Фонтанку плюхнулась утка, проехалась попой по воде и начала чистить долгим клювом крыло. Хорошо ей, у нее только клюв да попа. Ну, еще крылушки. Какие проблемы могут быть при столь нехитростном инвентаре жизни?.. Я дошел до двухмостья; вправо откинулся камерный Крюков канал, похожий на квартет Моцарта, над ним в массе листьев блеснула Никольская колоколенка, чем-то напоминающая вчерашнюю мою возлюбленную. К месту встречи я однако не пошел, вновь насильно вспомнив про снаряд. Революцион-ный матрос Бесполезняк… Так я, озираясь, добрел до Адмиралтейских верфей и Пряжкой вышел на Неву. Пару раз, подразу-мевая ненормативное внимание к обычным домикам, меня останавливали вопросами: - Ты чё, дурачок, нездешний? – и: - Все ли домашние у тебя в наличии? – но я только отмахивался оказавшейся поблизости рукой. Нужные дома упорно не попадались, точно грибы в сказке – ушли все под землю. Корзинка есть – дудочки нет. Как вызволить их оттуда? Не искушай Господа своего Между тем я оказался на Сенатской у Всадника, педерастично гладенького без зеленоплесенной патины. Шершавая пакость придавала ему вечную внешность, будто он ровесник гранитным львицететкам на противоположном берегу. Ой, зря чистили!.. А ведь злобный самодур был настоящим художником. Он создал собственный мир, сочинил выкрученную наизнанку Россию, задумал колоссальную столицу усадить в болото: он был первый сюрреалист – этот Петр Романов… А потом свою фантазию взял и осуществил в материале. Что ж, понятно: каждый художник этого хочет. Только зачем он нас-то всех заставил жить в своем произведении?.. И вдруг тяжелортутная вода пенно забушевала у подножия Гром-камня, бросились панические люди, в небе клочья облачной пакли… Студеные волны лижут колонны собора, рвутся в подвалы, вытаскивают из окон плавучую рухлядь… Площадь стала озером, по разухабившейся Неве проплыло долголапое дерево и зацепилось за простертую длань металлического самодура… Не бойтесь, не глюк. Просто вдруг фантазия. Ну так, вообразилось… Солнце уже глядело перпендикулярно – насколько возможно в Питере – а возле Всадника свадьба консервировала счастье силами нанятого фотографа: - Ромка!! (визг) Пусти, дурак, уронишь!!! - Тебя, Светуля? Уроню? А ну-ка поцелуй меня за это! Целуются. Галстук стекает с ее плеча, платье и рубашка – сплошное солнечное пятно. Меня осенило, что с Исаакия сподручно осмотреться и прикинуть адреса. Сунув кому-то деньги, я полез по гигантской мясорубке в толще камня. Я так устал, что пытался ползти на четвереньках – но ступени хладнокровно впивались промеж коленных чашек. Пришлось очеловечиться. Колоннада почти безлюдела – как Патриаршие в тот день. Я стал в тень. Малая башенка с золотым полушаром на голове загораживала Петропавловку так самодовольно, что я рассмеялся, смех ушел в пространство. Над башенкой, над всем великим городом стояла исполинская пирамида облаков с хокусаевской гравюры. И подавленный нечеловеческой громадой этих облаков и этого города, я острее обычного прожегся никомуненужностью. - Дурак! – обличал я себя, – ищешь дома героям – думаешь, прочтут твой роман?! Так же в пространство провалится, как и вся твоя жизнь! Всё вхолостую! Допрыгался, теперь и крыша едет! Зафигом так жить?!! В голове трещало, будто костер разгорался, сквозь кровавое стекло увидел я мир – и ярость запылала к этому миру и к самому себе – смешному неудачнику. Нестерпимо захотелось тотчас всё прекратить, а заодно и храм этот самоуверенный хоть чем-то унизить. Живо нарисовалась картинка: перемахнуть за перила и ахнуть вниз. Несколько секунд меня будет трепать, как паяца, по скатам крыш, кишки и жертвенная кровь разбрызнутся по стенам храма-убийцы – и оболочка глухо шлепнется на асфальт. - Ну! И где? Где ты, сатана? Ты должен явиться и предложить прыгнуть, а я отвечу: ибо сказано, не искушай Господа твоего, пошел нафиг. Где ты? Давай!! Никто не отвечал, только город гудел внизу. Фу черт, высоко… Сквозняк по желудку… Плевать! Плевать!! Лишь бы кончилось поскорей! Я перегнулся над перилами. - Не искушай Господа твоего, Леха, – негромко посоветовал кто-то сзади. Я замер. Викин викинг На утренней лекции по законопослушанию приятели переглядывались по меньшей мере пятикратно. Сперва доцент Пендельбаум коснулся темы несанкционированных собраний (пожизненное заключение), потом упомянул оскорбление представителя высшей расы (т.е. американца: полтора пожизненных заключения с конфискацией репродуктивных органов. Для этого существовал «ГорОскоп» – городская служба кастрации), затем остановился на хранении оружия (дебиофикация посредством того же типа оружия)… В общей сложности на троих приходилось 4,53 смертной казни и 892 года зоны, исходя из средней продолжительности жизни – как подсчитал Игрек, обладавший колоссальными способностями в этом деле. В перерыве он подозвал друзей к куче мусора во дворе, где едва ли расщедрились на потайной диктофон, и ознакомил с результатами исчислений. - Ну что, многоуважаемые? Выражаясь древними словами, дело не только табак, но и пахнет керосином. Слушали радио вечером? Оказалось, радио никто не слушал. - Ну-у, господа, так вы собственную дебиофикацию проспите. Между тем сообщалось, что, – он гнусаво процитировал, – трое анонимных гангстеров совершили бандитское нападение на полицейского. Пострадавший с диагнозом «сотрясение содержимого головы» находится в госпитале, налетчики разыскиваются. Ну и? – добавил он естественным тембром, – достучались по голове? Антон глядел куда-то вбок, Саныч взволновался до восторженного блеска в глазах. В обрывистых бегучих облаках кувыркалось солнце, было влажно. - Итак, братцы-кролики, что ж мы с вами станем делать? – подытожил Игрек необходимым в таких случаях бессмысленным вопросом. - Черт его знает… – столь же необходимо отозвался Саныч. Антон не отвечал: он всматривался в дергающегося на мусоре голубя, тому будто что-то мешало. Точно! – тонкая, проржавевшая до потери блеска проволочка захлестнулась вокруг его лапки. Антон поймал птицу и петлю разогнул – голубь всполохнулся, вспорхнул на вершину помойки и немедленно начал клевать. Даже не подумал о благодарности, стервец! Клёв, вероятно, был нервный, так как никакой птичьей пищи на кровле контейнера не наблюдалось. - Дед Мазай, – иронически одобрил Игрек. – Тебя-то кто освободит? Не знаешь, что делать? - Не-а, – Антон любовался голубем и машинально ломал проволочку в могучих лапищах. - А я знаю! – гордо заявил Игрек. – Ползти в храм науки. Антракт, негодяи, окончен. У тебя с собой? – вдруг детски полюбопытствовал он у Саныча. - Кто?! А… Нет, конечно. Дома. Они отправились на «Историю демократии». Тема была – «Становление благонадежности в России конца ХХ века» – о героической работе сотрудников ЦРУ под видом русских демократов. Отсюда анекдотическое косноязычие почти всех политиков времен перестройки: разведшколам приходилось учить их языку наспех – срочно требовались кадры. Труд по превращению России в Евразийские колонии был нелегок и опасен, некоторых бойцов приходилось отзывать, другие даже погибли или попали в российские тюрьмы. - Домашнее задание: расположите политических деятелей в порядке убивания. - Все вы видели диковинную архитектуру с крестами на шаровидных крышах, – продолжал преподаватель. – Эти здания, понимаете, принадлежали так называемой Русской Православной Церкви – извращенному подобию нашей Американской Церкви Христа. Вика, кажется, хотела что-то сказать – но сдержалась. Она была в желтой маечке и легких бирюзовых брючках – высокая и тоненькая, как свеча. Саныч измучился счастьем смотреть ей в затылок (хвост из пушистых волос стянут оранжевой резинкой). Ему стало больно, и он опустил глаза. - Русские даже в совке оставались религиозными – втайне от самих себя. Например, они никогда не переставали говорить «слава богу» и «слава тебе, господи» – хоть и не вкладывая смысла. Господь слышал эту невольную хвалу, усмехался, но радовался. Власти, понимаете, пытались заменить «слава богу» на «слава КПСС», но не прижилось. Народ, отдавший всё, в таких мелочах оказался потрясающе упорен. Саныч вообразил диалог: - Как дела? - Ничего, слава КПСС. Называйся партия поблагозвучней – глядишь, и прижилось бы… А лектор вел дальше: - В уничтожении коммунизма Православная церковь сыграла огромную роль. Так называемой перестройкой она была реанимирована, чтоб освежить в головах идею покорности и рабского смирения. Основа православия – это две формулки: «Дали в правую щеку – подставь левую» и «Человек – раб Божий». Вы понимаете: раб Божий – это в первую очередь раб вообще. Благодаря православию русские стали народом, понимаете, мазохистов – и терпели всё. Так удалось развалить Советский Союз. А сама Церковь запуталась в противоречиях, утверждая с одной стороны, что их царство – не от мира сего, а с другой – что всякая власть от Бога. Абсурд! После оккупа… то есть введения демократии Церковь за ненадобностью была распущена. - А эти, верующие? Как они согласились? – спросил кто-то. Преподаватель тонко улыбнулся: - 32% верили только в обряды. Мы дали им новые – и они успокоились. 47% примкнули к православию ради моды – сами понимаете: жертвовать жизнью ради моды никто не станет. 18% – старые бабки: они, понимаете, вымерли сами собой. А остальные таятся среди нас. - А попы? - Твердолобых пришлось ликвидировать – но большинство просто делало карьеру. Понимаете, средний священник был восьмикратно состоятельнее вузовского профессора. Многие даже не верили в Бога. Знаете, смешно сказать, я сам бывший дьякон. Поднялся гул. А экс-служитель без предупреждения надулся, побагровел и зарокотал объемным голосом: - Господи Иисусе Христе, прости ми грешному, непотребному и недостойному рабу Твоему грехопадения моя аще в словесах или делех… – тут он захохотал, так что слезы выдавились, потом икнул, задохнулся, закашлялся и, продышавшись, добавил в свое оправдание. – Сами понимаете, никакой искренности культа и быть не могло. И тут выступил Игрек. - Убеждения, значит, меняете по погоде? Кем будете завтра? – хлестнул он жестко, как на допросе. Друзья недоуменно покосились, а преподаватель омертвел и постарался не расслышать. Тишина вытянулась недобрая. Следующий чей-то вопрос подоспел необыкновенно кстати: - А зачем храмы оставили? Расстрига едва не кинулся к спросившему: - Разумеется, памятники столь уродливого культа подлежат демонтажу – просто их почему-то не берет взрывчатка. Есть риск повредить соседние, понимаете, супермаркеты и тоннели метро. Это задача наших будущих ученых. Может быть, именно вы ее решите! Занятие кончилось. Цепенея от страха, Саныч подошел к Вике, складывавшей тетради в сумочку: - Вич, извини… Ты чудесно выглядишь. - Ой спасибо! – пропела она и пренаивно захлопала глазками. - Ну правда, чего ты! – обнадежился Саныч. – Оторваться сил нет… - Да уж, думала – дырку в спине проплавишь, – ответила она так ласково, что Саныч ледяно взмокрел и раскаялся. Однако отступать было поздно. - Может, в кафе сходим, у меня денюжки? – пролепетал он. Вика мгновенно сменила тон: - Саныч, сколько можно?! Ты понимаешь русский язык? Оставь меня в покое!! Очаровательная фурия… За что. За что. За что… Будто к земле пригвоздила: железным штырем – сквозь грудь – и в пол. Сумрачно поглядела лишь, ты ушла одна. Ничего не поделаешь! Что уж, ладно… Антон тихо коснулся плеча: - Что, викинг, обделали? Крепись. Власть… Откуда у нее столько власти надо мной? Казанова хренов На перекус пришлось идти с Игреком. Фиолетовый сумрак кафе, старинный блюз и кружка пива Саныча расслабили и понудили немедленно разрядиться. - Вот за этим столиком мы сидели, – начал он, глядя внутрь воспоминания. – Только я был где ты, а она – тут, сбоку… - Извиняюсь за вторжение, ты не забыл, что нас в любой момент могут?.. Я бы выразился древними словами, кабы не ёжики… – перебил Игрек. Было заметно, что он имел готовую тему: она из него выпирала, аж золотые очки запотели – но заметно было только не Санычу. Он здесь отсутствовал. Что же касается ёжиков, то так они именовали диктофоны. - Кончай ты про пустяки! – возмутился Саныч. – В мае… Двадцать первого… Вот тут она сидела, кофе пила и кольцо с орехами… Знаешь, как на меня смотрела?!! Черт возьми!! Всё, думаю, отмучился! Два года… С моего блюдца взяла сахар – вот так, пальчиками: «Ты не возражаешь?»… И смотрит, смотрит – в глазах бездна и нежность. Я за такой взгляд что хочешь отдам!.. И всё… Даже проводить не позволила… Непрошеный исповедник провалился в пространство прострации. Игрек размахнулся пустить свою тему – да увидел: бесполезно. Из радио тем временем вытек весь блюз, и свежеголосый диджей известил: - Два часа в городе Питере. В начале нового часа – Алекс Кофанов с хитом «Зеленый трамвай». Спонсор часа – компания «Грин трэм». Оставайтесь с нами! - Я всё лето только этим и жил, – очнулся Саныч. – С ней не виделся, ее в городе не было… А сейчас смотри – та же херня… Почему? Игрек понял, что дешевле обойдется поддержать разговор: - Саныч, как бы поинтеллигентнее... что ты в ней нашел? - Я?! Ничего я не находил, она сама нашла! Понимаешь, она родная. В романах пишут: «Словно знали друг друга всю жизнь» – вот то же самое! Только объясни, как так: она мне родная – а я ей нет? Бред свинячий! - Вы ж на первом курсе с ней… - Да, разговаривали! Она начнет – а я уж знаю, что дальше, и она про меня. Обо всем… О великой России разговаривали, – добавил он еле слышно, не подозревая, что одной фразой радикально изменил девушкину судьбу. «Ага» – отметил Игрек, будто выключателем щелкнул. Само слово «Россия» стало полузапретным, а в сочетании с эпитетом «великая» вмещала состав преступления. Враг демократии, статья 85. - Да, обо всем, – несло Саныча. – Но когда поняла, что я к ней… ну ясно… Как отрубило. Видеть меня не хочет. - Может, у ней есть кто? - Никого у нее нету! Я же чувствую!.. или надеюсь… - Многоуважаемый Саныч, тяжкий жизненный опыт говорит, что у каждого непременно кто-нибудь есть. Не в постели – так в сердце, не в сердце – так в голове. Это есть факт, месье Дюк. - Думаешь?.. – сокрушенно вздохнул отверженный. Кофанов по радио умолк, а диджей сообщил: - Классика ХХ века на нашем радио. Послушайте «Обратно-шмодекафонированный увертон» Ар-нольда Штурмбаннхаузена. Дирижер Пыыво Воблонен. Зазвучало произведение, отзывающее токарно-винторезным станком. Игреку всё тяжко опротивело, но встать и уйти – разрушало бы некоторые дальнейшие планы, поэтому он утаил зевок и диагностировал: - Сие депрессуха. - Она, – машинально согласился Саныч. – Поверишь, я перестал хотеть девушек. Смотрю на какую-нибудь – и узнаю вдруг Викины глаза, губы, ноги – и ничего не чувствую, кроме нежности. - А если попадается экземпляр, ни носом ни пяткой не возбуждающий ассоциаций? – заинтересовался Игрек. - Тогда и не возбуждающий. Если на нее непохожа – значит, вообще не женщина. - Парадоксец, однако. Тема для курсовой. Ты поголубеть не боишься? – Игрек оживился, даже вскочил. – Сейчас я вам, маэстро, разъясню, только без обид. Ты по ней сохнешь, ты за ней бегаешь, ты под нее подкатываешь яйца, извините на добром слове – одним словом, вы влюблен. Ах няня, няня, я страдаю, по типу. А что такое есть влюбленность? Это, уважаемый, болезнь. Психическая. - Сам ты псих, – обиделся Саныч. – Я серьезно… - Я еще серьезнее! Вы, маэстро, дайте труд дослушать. Здоровый человек – он ни в чем не нуждается, самоценен, живет и процветает. Ну вот я. - Это ничего, что я рядом сижу? - Расслабьтесь, маэстро, вольно. Так вот, а которому индивидууму что-то надо извне, кто страстно нуждается в ком-то – тот наркоман, больной. А кому ж приятно с больным? Тут красноречие знатока пресеклось, потому что в дверях появился патруль. - Внимэйшн, господа! Проверьять документс. Один остался у выхода поигрывать стволом, двое неспешно заприближались, выискивая в паспортах арестные возможности. За нами?! Неужто вычислили? Так быстро! Или случайно зашли? Кто знает!.. Господи, пронеси! Как мерзко вжиматься в стул в ожидании судьбы… Игрек задергал бровью, так что перепуганный Саныч приписал ему сначала нервный тик – однако догадался: тот указывает на окна. Если что, можно с эффектно-голливудским дождем осколков вывалиться на тротуар и дворами, чердаками в это, как его… в подполье. Цветастые витражи помнили Вику. Саныч вдруг изумленно понял, что разбить их не посмеет. - Энд ю? Поджалуст, – только бы дрожь скрыть, вынимая университетский билет. – Стьюдентс? Сорри, – патруль отхлынул, не насытясь. - Ну, вспомнил, кто мы теперь? Казанова хренов, – сказал Игрек, переведя дух. – Теперь к делу. Знаешь Плацкартускаса? - С пятого курса? Так, в лицо. - Послезавтра у него дэрэ. Антона я предупредил. - Да не хочу я! Я вообще незнаком! - Саныч, в час дня у египетского дома на Захарьевской. Подарок необязательно. Понял? И усёнки сбрей. Голос звучал тихо, но непререкаемо. Так Саныч узнал, что чувствует рыба, вытаскиваемая крючком из воды. Зовите меня просто: Дуэнде Не стану я вам врать. Никакой это не Саныч, это я сам. Если бы только на сцену меня не пускали! Мне и в счастье дороги нет. Где моя личная жизнь? Разве только вон кот на подоконнике. Костик угадал, что я подумал о нем. - Мя, – сказал он и зевнул, показав утыканный зубами розовый треугольник. - Мя-то сказать легко, а вот как жить? – вздохнул я. – Где оно, счастье? Никого-то у меня нет… – кот обиженно отвернулся. И тут… - А я? – спросил кто-то сзади и голосом явно не кота. Меня крутануло – так, что стул отгрохотал к батарее. За окном висела зеленонебая ночка, а в углу комнаты, диагональном от лампы, невесть откуда взялся парень в черной косухе – тот самый, что остановил меня на Исаакие. Тогда я непостижимо оказался дома, пролетев сквозь угрюмые подземелья с иероглифами на стенах, еще мелькнул огромный золотой сфинкс – короче: я решил, снова приснилось. Но вот он, парень – ухмыляется в моей запертой комнате! - Ты… как? – извлек я из себя. - Так, мимо проходил, – он двинулся ко мне, я нащупал молоток за спиной. А кот привстал, равнодушно взглянул на гостя, потянулся задними лапами, потом передними – и улегся снова. Визитер же успел оглядеть стол: мраморная чернильница для антуража, ручка, хлам всякий – и полуфабрикат романа «Демонтаж». - Саныча стряпаешь? Дело. Трудящийся да яст. А где противень? - Ка… какой противень? - Для жечья рукописей. Они хоть и не горят, но горят они весьма охотно. Гоголь был большой любитель… Ничего рабочее место, годится. Хотя, не в обиду будь сказано, неромантично пишут в вашем веке. С перышками как-то душевней было. - Ты… кто такой?! – нашел я наконец единственно уместный вопрос. - Ах да. Пардон. Я Дуэнде, демон творчества. Так. Демон. Хи-хи. До чертиков упился Лешенька. Но я, понимаете ли, вообще не пью! - Э-э… демон… по мою душу? - Кому нафиг нужна твоя душа! Спокойно, Леха, я не по этой части. Ты строчишь романец, идейка недурна – но извини, самоделкой у тебя ни черта не выйдет. Вот меня и попросили помочь. - Кто по… попросил? - Кто, кто… Дед Пихто. Ну давай, – он вальяжно развалился в кресле. - Чего давай? - Спрашивай. Я всё знаю. Я вдруг перестал изумляться. Мне снова ужасно погрустнело, и я уточнил: - Извини – Ду… – как? - Дуэнде, через «э», – внушительно повторил парень. - Дуэнде, где счастье? - В тебе. - Ой, ну… Это я тыщу раз слышал! Демон мог бы и пооригинальнее… - Леха, – прервал он, – заткни струю и слушай мудрого. Счастье в тебе и только там, снаружи его не найдешь. Просто научись любить – но не конкретно, а всех, неважно кого… Ты бил телевизор? - Чего? - Ну «паскуда, что ж ты не показываешь, ящик поганый?» - Случалось, – меня пристыдило. - Понял? Телевизор – он тоже человек. И табуретку не пинай. И на дождь не злись – он тоже жить хочет. И когда научишься не злиться – станешь счастлив. - А любовь? – тоскливо протянул я. - Дорогой, это и есть любовь. - Нет, ну а… - Половой акт – тоже дело приятное. Но шибко скоротечное – ежели, конечно, без залета. А любовь, о какой я – она надолго. Тут меня уже просто прибило. Больно трудоемкое получается счастье! Это ж поди попробуй никого не пинать… А девочка с набережной? Толку-то на нее не злиться!.. Вдруг я воскликнул: - Ты же демон! Почему ты учишь любви? - Я демон творчества, – увесисто выделил Дуэнде, – ты меня с чертями не путай! – тут он неожиданно обиделся и отвернулся, точь-в-точь как кот. - Нет, погоди, а как же… – замямлил я, но он живо врезался: - Ты что, не читал Гарсиа Лорку? - Ну… как… Что-то там «Разбивается чаша утра»… Это такая ночная ваза, треснула от гитарного плача, и экскрементос по полу… - Блестящее остроумие. Браво, – демон выдержал паузу для нарастания стыда. – Обломись, мимо твоя чаша. Есть у него статейка про меня, довольно обстоятельная. Не всё точно в деталях, но по сути верно. - Он ведь довольно грустно кончил? – поспешил я реабилитироваться. – Вроде бы его немного расстреляли? - Хочешь спросить, не от знакомства ли со мной? Не боись, лично меня там не было. С Федерико работал мой одиннадцатиюродный брат. От обилия новостей в голове будто мотоциклом натрещали. - Так значит… – начал я, не очень понимая, чем продолжить. - Не знаю, – сразу ответил Дуэнде. – Суждено ли именно тебе повторить подвиг Гастелло, мне пока неизвестно… И потом: ты ведь знал, на что шел. Из кустов требуют жертв. - Из каких кустов? - Потом поймешь. Да… Интересная получается фиготень. Значит, я распоряжаюсь жизнью моих героев, а моей собственной управляет вот этот… мифический персонаж… - За персонажа по морде. Это мы еще посмотрим, кто из нас персонаж, – ухмыльнулся он. – Садись-ка писать, творец. И беззвучно исчез. Просто взял так – и испарился. Повстанцы - Хвоста не было? – строго спросил Игрек. - Ну не знаю, – удивился Антон. – Я гляжу, тут вся улица прохвостела. Саныч ждал уже здесь – в высоченных, источенных восточным орнаментом дверях дома на Захарьевской. Дверь охраняли двое суперменов в набедренных повязках, ступня одного неаккуратно откололась. По чахлому бульвару также парочками разгуливали копы, одетые более завершенно, а в одной из подворотен Антон заметил даже притаившийся БТР. Впрочем, к моим героям столь солидный эскорт не имел пока отношения: просто на этой улице размещались Управления обеих полиций – криминальной и тайной. Полиции нас берегут, и жизнь наша nice, very good, – подумал Саныч. Друзья прошли между толстых колонн с лотосами и втиснулись в сарколифт – то есть просто тесный лифтец, но игравший здесь роль вертикального саркофага. На крайнем этаже Игрек позвонил. - Это со мной. Можно доверять, – пояснил он отворившему крупному малому с проблесками лысины на челе, который в ответ представился: - Стасис Плацкартускас. Причем без намека на акцент. В коридорчике бледнопоганково сеялась лампочка («Маловаттно будет» – подумал Саныч), сомнительным украшением громоздился ветеран-холодильник цвета прокуренных зубов с изогнутой бивнеобразно стальной ручкой. В брюхе агрегата внезапно ухнуло, и он заплясал. Все вздрогнули. - Не надо нервов. Он так отдыхает, – улыбнулся хозяин, однако тоже вздрогнул. В тот же миг в конце коридора мелькнул дедок в шлепанцах и с провисшим лицом, цепко глянул на вошедших и Санычу сильно не понравился. - Стасюля, где ты там? – из комнаты с музыкой высунулась подплывшая девушка. – Приди, май френд, согрей меня своим теплом… Ой, мальчики. Хи-хи! Эскьюзми, – она нырнула обратно и кого-то предупредила. – Такие мальчики! Хи-хи! Спокойно… Стаса руками не трогать, фэйс порву. Саныч почувствовал себя неуместно и шепнул Игреку: - Мы правильно пришли? Тот успокоил коротким жестом. Комната имела нормальный деньрожденский вид: на столе сталь-хрусталь, икра и крабы, даже свечьми поросший торт – недобритый дикобраз… Интерьер оживляли три девицы. К обнаженным ногам дорисовывалась первая – на коленях парня в кресле – оба, кажется, с третьего курса. Другая скромно читала на диване журнал, а вылезавшая в коридор теперь стоя наливала себе желтого вина. Разглядев Игрека, она бросилась целоваться, не выпуская рюмку, вследствие чего пролила несколько капель на паркет. - Игорюнчик! Лапа! Тс-с!! Пока Стасюля не видит. Хи-хи! – она подняла рюмку и маслянисто по-смотрела сквозь нее на Антона и Саныча. – Мальчики, за любовь. Сидевшая на диване прервала чтение, и Саныч увидел, что у нее Викины губы. Точь-в-точь. Она слегка улыбнулась на его взгляд и снова опустила голову. - Мальчики. Я Женя, – продолжала подвыпившая, – прошу любить и… это… неважно. Вон та монахиня с журналом – Тамарка, Стасичкина систер; это Ромка-Светка, а это Шинга… эй, где Шингарев? А, на кухне курит. Нервный, – и побрела проведать неизвестного Шингарева. - Стасова пассия, – вполголоса пояснил Игрек. - А Шингарев кто? - Главный идеолог, – ответил Игрек почему-то презрительно. Явились еще двое: однокурсник Васька Нибелунгов и длинный, назвавшийся Владимиром – тот самый, автор настенного «Долой янки» – Антон удовлетворенно хмыкнул. Скомороха же Нибелунгова ни он, ни Саныч никак не ожидали – впрочем, и Васька встречно изумился: -Ёрный шнопсель! Вас-то каким сквозняком намело? Плацкартускас привел с кухни Шингарева – маленького человека с брезгливым личиком – и началось. С каждой рюмкой в Саныче разрасталась недоуменная тоска и даже обида: было из-за чего ночь не спать! Ведь не спал; в 5 часов даже вскочил извлечь пистолет из стола: невтерпеж стало ощутить его холодную тяжесть – постоял в трусах вооруженный, глядя в новорожденный рассвет, и лег ворочаться дальше. К утру, правда, заснул и отстреливался на баррикадах из пулемета «Максим» от лопоухих лиловых инопланетян. И вот глядите! Подпольный сход выродился в сейшн дринковщиков. Было неловко за отсутствие подарка и присутствие себя, а владелица Викиных губ баламутила душу уж вовсе избыточно. Вдобавок сочинились и трепыхались внутри головы, будто хвостиком прилепленные к изнанке черепа, следующие дурацкие строки: Вы видали истукана? Хлещет прямо из стакана. - Есть еще русская идея? – спросил Васька, допив. - Там, в монштре, – не оборачиваясь и жуя, ткнула Женечка сальным пальцем. Нибелунгов сходил в коридор и принес, баюкая как младенца, запотевшую бутылку: - За родину, мужики. Поехали. - За славный город Пейтербург. Вы видали истукана? Вечерело. От тоски Саныч рассеянно ухаживал за Тамарой, та тихонько благодарила и пару раз коснулась его руки. Мало-помалу процесс начал увлекать. - Ф-фу! Наелась, как свинья. Хи-хи! – аккуратно рыгнув, Женечка откинулась красная и блестящая – впрочем, вполне привлекательная – и постановила. – Танцевать. Ромчик, киса, сделай музон. А ты куда, Стасюлечка? - Папирульку мучить, – объяснил Стасис, наскоро целовнул ее и ушел на кухню с Игреком и Владимиром, вид имея конспиративный. Чуть погодя туда же удалился Шингарев. Саныч понял: что-то начинается, хотел последовать – но вдруг ему стало очень лениво. А Женя, не терзаясь отсутствием суженого, выковыряла Нибелунгова из кресла, и под тягучую попсу он начал ее фамильярно жмыхать. К ним присоединились неразлучные Ромка со Светкой. Осталась одна сидящая пара – Саныч и похожая на Вику; после минутной растерянности он ее пригласил. Он не говорил, только смотрел сверху на губы, которые точь-в-точь, осторожно касался талии. Тамара взглянула в глаза, улыбнулась – и вдруг положила голову на его плечо. Это доверчивое движение поразило Саныча. Уже чёрти сколько он не обнимал девушек, даже забыл, что в сущности мужчина: двухлетняя неприступность Вики сделала его почти бесполым. Острейшее двойное чувство овладело им: он старался вообразить Вику на месте этой чужой Тамары, губы помогали – и одновременно выдавливал Вику из памяти, чтобы целиком отдаться внезапному телу. Впервые ему безумно захотелось изменить Вике, сами собой соткались картинки безудержного секса, он задышал и заобнимал девушку страстно и нетерпеливо. Она подняла лицо, собираясь что-то сказать: кажется, она была не против – Саныч затаил дыхание. Но произнесла она вовсе неожиданное: - Не переживай: она скоро уснет, тогда приступим к работе. Так всегда. Саныч оледенел. Козел, бабло, Казанова хренов! Забыл, зачем пришел?! Виченька, Вика, Вика – прости!! Его потянуло плакать или убежать – а лучше убежать и плакать. Он, однако, продолжал переминаться под музыку, невесомо касаясь девушкина платья. А что вы можете предложить получше? И тут властно загремел дверной звонок. Ромка застыл, Светка тревожно обернулась. - Кого еще ждем? – спросила себя Женя. – Никого не ждем. Псс! Интересно, – и, корректируя равновесие стенами, пошла открывать. Звонок повторился. С кухни высунулись Стасис и Шингарев с судорожно дергающимся лицом, одновременно холодильник в очередной раз отключился и затрясся, дребезжа внутренностями. Хозяин вздрогнул: - Не надо нервов! - По какому поводу сбор? – хмуро спросил полицейский офицер. - Ой! Обожаю мальчиков в форме! Хи-хи! Выпьете? Ребяата! Вы такие крутые! Стас, ты меня не убьешь? Ик, ой, я пьяная и красивая… Полицейский дождался тишины, строя Женечке глазки, и потеплевшим голосом сказал: - Ваши соседи сообщили, что в квартире подозрительно много народа. Чем занимаетесь? - День рожденья, офицер, – ответил Стасис. - У тебя? Поздравляю… Береги герлу, уведут. Пошли, ребята, всё нормально, – и оглянулся: еще на секунду оттаять душой в этих томных глазах. Захлопнув дверь, Женя крепко тряхнула головой: - Стасюля, я их уст… укс… ус-та-ка-ни-ла. Кисни меня, а то я умру. Плацкартускас обнял ее одной рукой и поцеловал: - Умница. Пойдем, я тебя уложу. - Ни за что. Я с народом, – однако увелась в маленькую комнату, где моментально заснула. Как нам построить Россию К дивану придвинули оба кресла и утеснились, дабы вполголоса. Понятное дело: ежики. Диктофон мог оказаться где угодно – долго ли ввинтить, пока дома никого! Тамара случилась рядом с Санычем, он обнял ее непредумышленно, чтоб руку пристроить – и весь разговор волновался близостью. Светлана по-прежнему занимала Ромкины колени, приемник испражнял попсу. - Товарищи, – начал Стасис. – Вы знаете, для чего мы здесь – и прошу высказываться. Однако – не спешили: должно быть, боясь обнаруживать криминогенную сущность встречи – причем Шингарев молчал брезгливо. По обоям со скоростью минутной стрелки ползли квадратики заката, с форточкина стекла нестерпимо отблескивал он же. - Что, струсили, мужики?! – дернулась вдруг Тамара. Саныч робко принял руку, но тотчас вернул на место. – Мнетесь-мнетесь… Придется мне, раз вам слабо. Так вот: мы собрались для борьбы с режимом и должны обсудить, как нам… в общем, это… Девушка сбилась, и в обязанности обнимающего вошло высказаться. - Ну да, собственно… надо… а то это… – изрек Саныч. Тамарочка взглянула благодарно, по техническим причинам получилось в упор. - Чего болтать, бить надо гадов, – проворчал Владимир. - Ха! Бить! Избили яйцами сапог! – прицепился Нибелунгов, на что Игрек сморщился: - Фи, Василий, как вы изъясняетесь при дамах… - Дамам это все равно, а это мне не все равно, если сапог кованый, – отрезал Нибелунгов. Светка прыснула в Ромино плечо, потом пошептала что-то, и он сказал: - У нас на дворе тополь валяется, ветром сдуло. Здоровущий! - При чем тут? - Я нарочно смотрел: на три четверти трухля. - Ну и?! – нетерпеливо въедался Игрек. - Я к тому, что пока изнутри не сгниешь, никто тебя не свалит. Да и вообще: ощущение, что Америка – не страна, а какая-то темная туча, стихия – вроде гнуснопердящего вулкана. И победить ее может только стихия… Я согласен: американцев терпеть гнусно… но есть ли смысл шебуршиться? - Приехали. - Типа каждый народ имеет то правительство, которое его имеет? – уточнил Васька. А Владимир сразу накалился: - Дезертир! - Погодите гудеть, – отмахнулся Роман, Светка глядела в повышенной боеготовности. – Вовсе я не в смысле белых флагов. Просто Америка – то самое дерево. Через несколько лет всё кончится само собой. - Что кончится?! - Америка развалится к едрене фене! – это Светка вдруг самовольно скинула функцию персонажа с ногами, но без речей. – Вы слушайте, Ромка дело говорит. - С какой такой радости она вдруг развалится? - С той самой! С чрезмерной радости, – отвечал Роман. – Голодный человек занят, чем брюхо набузгать, а сытому скучно – и он чебучит. Ну я не знаю – негры начнут бунтовать, индейцы… Зря ржете, кстати: их мало, но они правы. А когда человек прав – он сила. Может, доллар лопнет: он же дутый, ни фига не обеспечен. Может, штаты расползутся как штаны… - Чего это они вдруг расползутся?! - А хрен его знает! От пресыщения. Это ж закон природы: когда что-то доходит до предела, оно само себя гасит. Вы Римскую империю вспомните: что стало, когда она безмерно зарвалась, захапала полмира? Сдохла. У Саныча едва не вырвалось одобрение – однако он побоялся утратить обнимаемую и умолчал. И ведь не ошибся! - Та-ак. Значит, подождем-понаблюдаем, как Россию терзают, – едко сказала Тамара. А Игрек поинтересовался: - Инстинкт самосохранения шкуры? - Проверьте, мужики: он не описался там с перепугу? – конкретизировал вопрос Нибелунгов. - Ты не стучать на нас часом собрался? – добавил Стасис настолько серьезно, что даже угрожающе. Заваленный Рома не успел ответить: Светка по-кошачьи стекла с его колен и, зарычав, выпустила острые когти: - Стасик, тебе глазки лишние? Или тебе, Васенька? Убью. Было видно: убьет. Не убьет, так в кровишшу раздерет. Желающих обидеть Рому резко поубавилось, однако настойчивый Стасис не устрашился участи критика Латунского: - Я хочу уточнить: ты с нами или против нас? - Да с вами я… - Когда мы решим активно действовать, на тебя рассчитывать можно? - Что я, не мужик? Только… - Только-только… Хватит бестолочь толочь!! – внезапно заклокотал молчавший до сих пор Шингарев, и все уставились на него. – Как дети, блин, лишь бы игрушку разломать. «Действовать»… - Ты чего, Шингарев? – участливо спросила Тамара и даже потянулась пощупать ему лоб. - Да мне плевать! – закричал он. – Плевать, сами америкашки отвалятся или вы пособите. Ну сковырнете вы их – дальше что? - Как что? Свобода, – не очень уверенно ответил Владимир. - Сво-бо-да?! – Шингарев захохотал мрачно и громко. – Тоже Фидель Кастро! Вы же в 21 веке живете – неужто так и не научились? С вашей «свободы» и начинается весь бардак! Мы обязаны думать, как нам обустроить Евразию после американцев. Именно мы, потому что единственный смысл этого смехотворного «заговора» – узурпация власти. Честные революционеры загудели, но Шингарев слова никому не дал: - Я разработал план организации русского государства и требую, чтобы вы его выслушали. Да, это долго и требует мыслительных усилий, но вариантов нет. Иначе можно сразу расходиться по домам, потому что без цели тратить время бессмысленно, а никакого другого плана никогда не будет. И Шингарев откуда-то из-под себя, точно там ее высиживал, извлек толстенную тетрадь с надписью: "Как нам построить Россию План Шингарева" - Ты собираешься сейчас это читать? – осторожно спросил Плацкартускас. - Иначе нечего тут делать. - Извини, но этого не надо, – отрезал хозяин. – Мы с Игреком твой план знаем, остальным пока не нужно. Да и, не в обиду, пишешь ты зафигонисто: пока поймешь – мозги погнешь. Только не надо нервов! Человек ты гениальный, но пишешь, как… как Бердяев. Лучше перескажи вкратце, без деталей. Шингарев ничуть не обиделся за «Бердяева» и приступил: - Смысл в том, что подавляющее большинство боится этой вашей свободы. Все о ней орут – но лишь чуть получат, как сразу спешат избавиться. Потому что свобода – это ответственность, а людишки страшно не любят отвечать: всегда ищут пахана, который всё за них решит. Особенно русское быдло… - Но… - Не перебивайте, я не сказал! Вот пример: развалили Советский Союз и заскакали, как обезьяны: «Свобода, свобода!» И что? Пришли америкашки, посулили порядок – и наши в поросячьей радости им свободу отдали. - Да что ты предлагаешь, наконец?! – вспылил Нибелунгов. - Я предлагаю коммунизм. То есть диктатуру разумного меньшинства над массой быдла, как при Сталине… - Но сталинская империя развалилась сама собой, а значит, была нежизнестойкой, – мягко начал Роман. - Сталин просто не успел!! Я просил не перебивать, я все скажу! – на губах оратора вспузырились слюнки, отдельные брызги уже полетели в публику. – Он не успел, и технических возможностей не было – а сейчас они есть! Надо превратить быдло в настоящее быдло. Так называемый народ должен работать, ни о чем не думать и радоваться! Я предлагаю конкретные способы обыдления населения: психотропное воздействие, пищевые добавки, идеологию… Шингарев от перевозбуждения закашлялся, и долгожданную паузу перехватил Роман: - Послушай, Шингарев… Твоя жажда власти понятна и, наверно, даже естественна. Пожалуй, ты до нее и дорвешься. Но пойми: твоим способом ничего не достичь, это ошибка! Нельзя весь народ засунуть в одну схему. Люди – разные, понимаешь: разные, и естество все равно пролезет. - Да ты, братец, философ, – скривился Шингарев. - Я не философ, я просто пытаюсь думать. - Просвети тогда нас, дураков бездумных, как надо жить? - Как надо – не знаю. Но очень хорошо знаю, как не надо. В частности, не надо утеснять мою свободу: это бесполезно! Вырвусь все равно – рано или поздно… - Ты слушал меня или нет?! – яростно зашипел Шингарев. – Теперь есть технологии – технологии, понимаешь?! Можно воздействовать на массу и сделать ее покорной и счастливой – добровольно покорной! - Ты умнее Бога? – спокойно спросил Рома. – Он создал людей разными, он дал нам стремление ввысь. Ты настолько уверен в себе, ты пересилишь замысел Бога? – Шингарев скептически усмехнулся, но Рома продолжал, – тупое быдло есть, конечно – но его гораздо меньше, чем ты думаешь. Ты не понял русского характера. - Ну-ну. - Оглянись в историю. Когда нам начинали усиленно трахать мозги – мы долго терпели, а потом всё равно бунтовали и ломали их к чертовой матери. Так было с коммунистической идеологией в ХХ веке, так было с православием аж три раза. - Это какие такие три раза? - Сначала Иван Грозный. Вы в курсе, что попы считают его самым правильным христианским государем? Он, козел, так Россию воцерковил, что обратным взмахом маятника страна в Смуту въехала. Второй раз – начало ХХ века. Революция что, с неба свалилась? Это было сопротивление раздутому православному благочестию! Свою частную, маленькую истину они пытались натянуть на всех, как презерватив на огнетушитель! Вот и порвалась… Ну, а третий раз мы лицезрели сами. - Я вообще не въехал, при чем тут православие? Нет его больше, и хрен с ним, и нефиг поминать на ночь глядя, – впутался Нибелунгов. Шингарев в дискуссии больше не участвовал. Он язвительно молчал, вскидывая водянистые глаза; оттуда, как струйки кислоты, выбрызгивалось презрение. - Положим, православие есть… и слава Богу: маленькая, да истина, – неожиданно возразил Роман. – Те, кто изобрел и подсунул нам эту подляну, не учли, что кроме внешней слабости она дает внутреннюю силу. А поминаю я его потому, что пример свежий. Помните, как вдалбливали слоган «Россия – третий Рим»? К вам исусовцы в черных комбинезонах не захаживали книги отбирать для сожжения? Лично у нас вычистили две книжки про НЛО, собрание Булгакова и что-то там про Индию. В Эрмитаже голых баб куда-то заныкали, спасибо не разбили! О благочестии нашем пеклись, о чистоте нравов! И чего добились? Сами видите. Я не против чистоты нравов – но нельзя же всех в одну конуру пихать! Развалится конура! Роман вдруг осекся: - Фу, тихо-то стало, как я замолчал! Извини ради Бога, я погорячился, – он протянул Шингареву руку, но тот ее не заметил, лениво поднялся и вышел в коридор. Стасис немедленно последовал за ним. Через пару минут дверь стукнула, и хозяин вернулся – но не один, а с помятой взъерошенной Женей. - Ну вот, все меня бросили… – сонно промурлыкала она. – Фу, какие противные! Стасик, ты меня любишь? Будь человеком Однажды Дуэнде застал меня за пританцовыванием с большой отверткой в руке. При этом я гляделся в смутно-зеркальную дверцу шкафа, а из приемника гремела диджейская волна. - Ты что это делаешь? – неприязненно буркнул дух. - Сцендвижение. А вот микрофон – видал? – это я про отвертку. – Ведь когда на реальную сцену выйду – надо ж уметь держаться. Я артист вообще-то. - Ты писатель, – сообщил демон и нахмурился. - Ну уж нет. Не дай Бог. Писатели строчат по 10 томов – а откуда взять столько мыслей? Значит, из пальца сосут. Это не для меня. Ты садись, не стесняйся, я еще качеством займусь. - Чем займешься, дорогой? - Гантель видишь? Качаться буду. - А это-то к чему?! - А сцен-торс? Демон уселся, сложил руки на груди и глядел язвительно. Потом крякнул и покачал головой: - Пропал парень. Ты что, серьезно хочешь в попсу? Там же тошнота. - Понимаешь, я хочу творить праздник. Как бы погано ни было – вечером выйдешь на сцену и подаришь радость людям, а заодно и себе. А в других профессиях это невозможно. Он молчал скептически. И вдруг согласился: - Впрочем, ты прав – если тебе это в кайф. Ведь единственный смысл искусства – удовольствие автора. Заява была столь неожиданна, особенно от демона творчества – что гантель зависла у меня над головой. Я медленно отвел ее вбок: - Как это?.. А как же… - Всемирно-историческое значение? – подхватил Дуэнде. - Ну, типа… - Ах, какие ты знаешь эффектные слова! Всемирно-историческое… – мечтательно повторил демон и отрезал, – забудь эту чушь на фиг! Я стоял с открытым ртом, и гантель меня книзу оттягивала. - Роман твой, Лешечка, никому решительно не нужен, – я не успел обидеться, как он добавил. – И ничей не нужен. - Погоди, это уж вранье… Что, и Шекспир не нужен, и Рембрандт? - Никому, кроме них самих, – отрубил Дуэнде. Я растерянно промямлил: - Но ведь они оказали такое влияние… - Ой-ёй-ёй!.. Я думал, ты умнее… Впрочем, пока сам не допрешь, бессмысленно объяснять. Только рассоримся в задницу, – и он улыбнулся дружелюбно и даже виновато. Он действительно не хотел обидеть: ведь бывают темы, до которых кто-то вправду не дозрел. Сколько раз сам пытался спорить с такими… Печально сознавать сырым себя самого – но что поделаешь… Я примирился уж почти – но вдруг сообразил: - Как не нужен мой роман? Тебя ведь ко мне послали?! Значит, нужен! Он захохотал. Долго хохотал, а потом сказал, утираясь: - Разные я встречал мании величия – но такую!.. Ты кем себя возомнил? Знаешь кем? Сейчас скажу… слово забыл… Он вынул записную книжку и раскрыл на первой попавшейся странице: - О, вот… «Едреня феня», – прочитал он с внезапным акцентом. Еще посмеялся и ушел от ответа в такой не очень позволительный вираж. – Послали, говоришь… Да ведь ты сам не особенно веришь, что я существую! - Ты что, конечно верю! – воскликнул я, смутившись. Сейчас-то нельзя было сомневаться в реальности этих нагловатых глаз и едва пролезающих черных усишек… Но потом… когда он снова исчезнет, и я останусь один в этом непонятном мире… Прав ведь парень: опять буду думать, что он мне просто регулярно снится. В неловкой паузе я яростно махал чугунным снарядом. Наконец притомился и сел. Демон просветлел: - Ну, слава Богу! Мы славно поработали и славно отдохнем. Тащи во что, – и он щелкнул себя по выпуклому карману. Я уже сообщал вам, что не пью. Практически. Так что нашелся лишь стакан с мумифицированным телом таракана на донышке, а для себя я взял обычную чайную чашку. Была и рюмка, излеченная клеем «Момент» от перелома ноги, но ее извлекать я постеснялся. На закусь обнаружилась банка маринованных грибов. - Ну, вздребезднули! Эх-х!.. Хорошо сидим! – разом выплеснул он весь канонический текст. Где нахватался? Может, мой вдохновитель в свободное время шляется по пивным? - Как и подобает русскому поэту… – пробормотал он, слегка заплетаясь. – Леха! Ты мужик. Выпьем за это. Я не очень понял, но отхлебнул. Дуэнде косел моментально. После третьей он вдруг шарахнул кулаком по столу и всхлипнул. - Ты чё? – участливо опустил я ему на плечо потную длань. - А-а!.. – отмахнулся он. Побежала необычайная слеза, радужно переливаясь, как бензин на асфальте. - Дуэндыч, будь человеком! - Не могу!! – горестно выдохнул он и заплакал. Я, признаться, растерялся. Однако пауза не повисла – демон, захлипываясь, начал жаловаться на судьбу: - «Будь человеком»!.. Хоть бы думал, что говоришь!.. Ты чё, не сабражаешь, я ж этой, ангелической природы, чтоб она сдохла! Выпьем, Леха, за прекрасных баб. - Дам, – поправил я. - Что ты там дашь! Толку-то… Какая, блин, разница: за баб, за дам – мне-то что с того! Выпили. Я начинал догадываться. - Леха, тебе как другу скажу: я в смысле баб… Нет, и тебе не скажу, – демон покраснел и отвернулся. Но я ответил: - Да я понял. Посланец ада отзывчиво посмотрел мне в глаза, и мы обнялись. - Леха, вникни в маразм: диктую вашим поэтам «Я помню чудное мгновенье» и прочую порнуху, а сам ни черта не могу. Нету у меня, понимаешь, нету! - Нету, нету, – успокаивал я, – а на нет и суда нет. А сам думал: «Неужели действительно нету? Вот так номер!» - Я ж в этих вопросах, блин, крупный теоретик! – жаловался демон, но тут я перебил: - Да сам я теоретик. Думаешь, если у меня есть, так у меня и всё есть? – и поведал ему о кабацких супермоделях, которых только глазами можно любить, о набережной незнакомке, ускользнувшей неведомо куда… - Иной раз идешь и глазами высасываешь всех симпатичных, как пчела – нектар. От красоты кайф невероятный! – но тоска потом накатывает, хоть стреляйся… Дуэнде аж вперед подался: - Ну так подклей какую-нибудь, в чем проблема? У тебя же есть! - Да, понимаешь… Отвык. Да и время жалко от работы отнимать. - Вот это хвалю! – обрадовался демон. - Так что видишь… Вовсе мне не лучше, чем тебе. Ты зато бессмертен. Результат свалился неожиданный, как снег в Австралии. - То-то и беда, что бессмертен! – крикнул Дуэнде и зарыдал в голос. По клеенке побежал слезный ручеек, от коего она подозрительно задымилась. - Пойми, я жить хочу! – гундосил он, уткнувшись в рукав. – А как жить, не зная смерти? - То есть как?! – изумился я. – Бесподобно можно жить! Бессмертие, о… Махнемся не глядя? - Ни черта вы, люди, не понимаете! Он вволю нарыдался, вытер рукавом со стола слезы вместе с растворившейся клеенкой и принялся объяснять. - Знаешь глубинных рыб? Кошмарные, с жуткими зубищами, дрянью обросшие? Так вот: они даже не догадываются, что живут в воде – пока их не вытащат. Вода кругом – а они о ней ничего не знают. Так же мы, бессмертные: вроде живем, а не знаем, что такое жизнь – потому что сравнить не с чем. «Ё-моё, мне б твои проблемы!» – подумал я. - Не скажи, – возразил демон. – Без риска, страстей, мучений – ужасно скучно. Если хочешь знать, мы и людей вас сотворили, чтоб поучиться жить. - Вы сотворили?! Как мир творили - Ну, я лично не творил, специальность не та. Но наши. - Ваши… кто? – спросил я тихо, чтоб не спугнуть исключительной важности информацию. Пролетела муха с жирным жужжанием и низкочастотно врезалась в стекло. - Погубит тебя любопытство, Кофанов, – вздохнул демон. – Что ж, приспичило – изволь. Ангелы бывают двух родов: блаженные идиотики – всем довольные, ничего не хотящие, смиренные – и другие, которые хотят жить, не боятся страдать, стремятся к свободе… - Ты о падении сатаны? – не удержался я. - Ну, в вашей Библии порядком переврано. Маэстро Моисей мужик был способный, но вечно его заносило, как самосвал на льду. Известное дело – пророк, – усмехнулся Дуэнде. – Он был египетский жрец, даже допущенный узнать некоторую правду. Только пошел он в жрецы единственно из властолюбия, чтоб тайные знания помогли людьми помыкать. Высшим жрецам от таких придурков смешно, потому что им земная слава и власть – тьфу. Они могут штуки делать в сорок раз круче любых царей, а потому на власть им какать. По силе – почти как мы. Ну, и выгнали к черту этого Моисея, а он из обмылков знания состряпал ученьице. - Погоди… Его же должны были убить, чтоб не разглашал… - Ха! Да он знал-то мизер, первую ступеньку! Непроверенных дальше не пускают. Было обо что руки марать! Шуганули, как таракана от булки – и всего делов. А он в память этого знаменательного события выдумал отпадение сатаны. - А на самом деле? - Ну, что было на самом деле, я тебе не скажу. Может, потом когда – если дорастешь. И умолк, зараза. Я, конечно, обиделся. Разговаривать с хамом надоело, я включил радио и ухватил гантель. Я даже видеть его не хотел. Нашелся знаток истории! Демон елозил в кресле, совесть свербела, и наконец он не выдержал: - Короче, не было никакого падения, просто ангелы разные бывают. Положь железку. Темперамент слово знаешь? Те, смиренные, они как ваши монахи: избегают искушений, всего боятся, хотят бесстрастия и покоя. А нам так скучно, мы летать хотим. Да положь ты железку наконец!.. Я не говорю, что они дураки – у меня даже пара друзей среди ангелов есть – но… тормозные какие-то. Час поболтаешь – и бежать тянет. - Друзья есть? – переспросил я. - Конечно. Почему нет? Между прочим, ангелы от демонов отличаются не больше, чем ты от тех, кому играешь в кабаке. - И кто из нас ангел? - Это как тебе больше нравится. Помолчали: я обмозговывал, Дуэнде поглощал маринованные грибы. Я хотел предостеречь насчет желудочных последствий, но вовремя усомнился: есть ли у него вообще желудок? Наконец я вспомнил: - Что там про сотворение людей? - А? А, людей… – безразлично сказал демон. – Я думал, ты умный. Что неясного-то: мы бессмертные, бесполые, безмоз… нет, это нет… Короче, чего ни хватишься – того и нет. Ни кайфовать, ни страдать – ни фига не возможно. Вот я нажрался в бревно – а даже блевать не умею… - Научить? - Да пошел ты… Вот людей и придумали, чтоб хоть на вас глядючи радоваться. Вишь, и мне развлекуха нашлась: романец с тобой кропать. Как он там, кстати? Тон вопроса был оскорбительно равнодушный, и я не счел нужным отвечать. - И правильно, – подтвердил дух, жуя гриб… - Даже и не проси, не дождешься! – взорвался вдруг Дуэнде, едва не нанизав на вилку мою спину, вдобавок к маринованному грибу. – Нет, нет и нет! - Чего нет? – я опешил. - Не стану я плавать в коньяке, еще и с театральным биноклем! - Ты чего? - Того! У меня твой Булгаков уже знаешь где сидит?! «Жуя гриб»! Хватит цитировать, я тебе не Бегемот, у тебя вон свой кот есть – про него и цитируй! - Извини… Я не хотел… Сейчас перепишу… - И правильно, – подтвердил дух, не жуя гриб, – нефиг языком молоть. А то я не знаю, что в романе творится? Думаешь, с чего тебя там на пьяную сцену потянуло? – и он налил себе еще. Дурацкая трёхмерность - И вообще, – продолжал он, – смерть – это просто переход в параллельное пространство. Нашел, блин, предмет гордости: «Я смертный, я смертный!»… Знаешь, сколько этих параллельных пространств? Да до хрена! Только переходить уметь надо! Вы, люди – дробные: у вас одна душа переходит, а тело здесь тусуется, покуда не сгниет, а мы народ цельный – и перемещаемся целиком. Собеседник начал подтаивать снизу, его джинсы засквозили зигзагами паркета. - Ну вот, опять началось. Не зацепиться за вашу дурацкую трехмерность, – он уже висел в воздухе, ниже колен ничего не было. – Считай, что я частично умер… Ой-ёй-ёй! Считай, что целиком, – и Дуэнде растворился с шипением подсолнечного масла на умеренно горячей сковородке. Наступила жуткая тишина, аж зазвенело. К подобным штукам я привыкнуть не успел, мне стало не по себе. Среди неодушевленного беззвучия прокатился тяжелый гром, помрачнело. Ветер завыл в форточке, гром повторился. В комнате ослепительно быстро стемнело, будто доверху налили чернил, во вкрадчивой тишине вдребезги упало что-то стеклянное. И тут завертелась безумная свистопляска: аплодисментами обрушился ливень, задребезжали трамваи, истошно завопили клаксоны, электросчетчик разразился трескучим искропадом, и при взрыве молнии сверкнула на стене тень огромного топора. - Семой час давно!!! – прогремела комната зашкаливающим басом и захохотала, стекло побежало затейливой трещиной. Обессиливающая жуть овладела мной, я прилип к полу и в ужасе озирался. - Шоу маст гоу он, или харе? Шутка, – невинным тоном пояснил Дуэнде, очутившись в моем кресле. – Ничё, правда смешно? И солнышко светит. - Алкаш херов!!! – заорал я в обиде за напрасный испуг. – Соседи, небось, ментам обзвонились! Что ты там разбил?! - А вон, пустяки, дело житейское, – хмыкнул демон, и пока я оборачивался на жульнический жест, снова сгинул. Я остался с треснувшим окном и осколками цветочной вазы. Помощничек, блин, выискался! И на Марсе будут яблони цвести А где же кот? Бедный заныкался в дальнее подкроватье и зыркал половинками лимона. И хвост как у лисы. - Костик, маленький, иди сюда! Дурак он, что с него взять… Иди ко мне, китятко. Приглаженный кот взглянул на меня признательно. На руках он пискнул, успокоился, запел длинную-предлинную песню и начал сосать мне руку, меся колючими лапами. Судьба обидела его тяжким детством: подсунула вместо родной кошки чуждого меня – но он философски примирился и принял меня в мамы. Котик уж здоровенный, но ему нравится бывать ребенком. Как я его понимаю! - Кисонька, дорогой мой, котеночек… Зоолотой мой… Муркаемся. Я вправду становлюсь мамой-кошкой. Нежность пропадает… С кем бы? Да, с кем… Девочка с набережной могла бы… Что могла бы?! Я ее видел десять секунд, что я о ней знаю?! Кот протянул мягкую руку, спрятав когти, и погладил меня по щеке. Единственный настоящий друг… Тут такое дело… Знаю, что смешно это выглядит, скажете – фантазирую… Но он – не кот, а я – не человек! Внешность у него четвероногая, и поступки кошачьи, а я человекообразен вроде – но мы с ним где-то помимо этих оболочек. Мы некие духовные субстанции – почти равные, и понимаем молча друг друга вопреки границам тел. Знаю, бредом кажется… Котик наласкался, спрыгнул и заговорил вонючим голосом. Я его пожурил: - Эх ты! Я думал, ты бескорыстный… Совсем не кормлю – да? Постыдился бы… Не царапись! Знаю, ты хочешь турецкого царя Сарделя. Тихо-тихо, режу. Лапы откромсаю! Что ж ты так орешь? Кошатый глашатай… Лопай, жук. Мысль надо незамедлительно пересаживать на бумагу, потому что в голове она крепится к колышку памяти, как коза на веревочке – и вяло прокисает. А если другая мысль явится, первая сорвется и убежит в поля. Ищи ее! Пока я угнезживал демонову информацию, кот прибрал колбасные кружочки, а последнюю розовую шайбу погнал было в хоккей, но я такое безобразие не одобрил. Костик согласился с моей оценкой, съел шайбу и тронул, проходя, меня хвостом. - Что, животное, живот наел? - Мя. Однако следовало ликвидировать опасные осколки. Да и посуда… За вокально-беллетристическими трудами есть-то едва успеваю – вот и вырос завал на столе. В четыре рейса я перетаскал посуду на кухню и принялся оптом ее мыть. Людка, похожая на рыбий скелет, болталась по курортам, так что звонить кое-куда по поводу грохота было некому. Старуха, для красноты словца названная Аленой Ивановной, ела на кухне суп и не проявляла ни малейшего беспокойства. Настоящее имя абсолютно невозможно запомнить: Магдалена Асбестовна? Антигриппина Совдепьевна? или даже Диарея Марксэнгельевна? Не помню. Признав меня аудиторией, бабка ожила, всосала суп и застрекотала непрерывно, как недовыключенный телевизор: - Щто, прибраться рещил, да, Лёща? Это хорощё… смари, скока тараканов расплодилось. У щака-лы!.. Слыщал, три поезда столкнулось в этой… в Бельгии, щто ль – двести писят человек трупов, ой! – как пититажьный дом. Вагонов гора. Кучя. И у нас, говорят, будет. Щто-то будет. Конец света, щто ль. Ой, не знаю, чёи жьдать-то. Зря не будут болтать. Говорят-говорят, болтают-болтают – а потом все сбывается. А ты слыщал? Из благовоспитанности мычу. Главное: она ничего не слышала, в смысле – из комнаты. Членораздельно же откликаться нельзя: вовек не отделаешься. Что ж я столько посудищи накопил? - Мама еще в симисятом году говорила: живые позавидуют мертвым. Вот к тому и идет. Затмение, говорят, будет. Сначала лунное, потом солнечное. Ну лунное ладно: оно ночью, все одно не видать. А солнце – вон как печет! О-ой! Октябрина Первомаевна примолкла – тут бы улизнуть, но черт: миска недомыта из-под кубического бульона! - И зачем нам этот космос? – вывела старуха с ей одной ведомой логикой. – Жили без космоса и жили. Отрава одна. В войну жили без космоса, после войны жили без космоса – и нате вам, придумали какой-то космос. Правильно, Лёща? Пели: и на Марсе будут яблони цвести… Да на щто нам там яблони? И перескочила вовсе без логики: - Ой, Лёща… Вот Людка-стерва вернется – как жить? Никакой мочи нету, совсем меня, сука, со свету сживает… – и завыла. Такой поворот меня доконал, но и посуда кончилась – и я удрал. Измена После второго пришествия Женечки политические темы, разумеется, накрылись. Нелюбитель сборищ Антон незаметно исчез; Игрек, уходя, поймал Саныча в коридоре за пуговицу и мягко, но приказал: - Ты у нас стихотворец – вот и твори. Требуются лозунги для стен – в рифму и как угодно, лишь бы сильно и стильно. - Слушай, Игрек, не пойму: с какой стати Плацкартускас борется с режимом? Прибалты же сроду против России… - Ты что, действительно не въехал? – Игрек изумленно смерил Саныча. – Ну, товарищ Александров, а еще из интеллигентной семьи! Впрочем, это хорошо – значит, сработало. У него конспиративная кликуха – на самом деле он Серега Иванов. Кажется… Главное, чтоб старый пердун не услыхал, – спохватился он. – Ладно, уважаемый, много не пей и смотри, Тамарку не оплодотвори, она у нас молодая. Зазудело дать по морде, но Игрек уже хохотал за дверцами сарколифта. Мнимый Плацкартускас обсуждал что-то с Владимиром, Женечка приятно отягощала нибелунговские колени – сперва пооглядывалась на законного кавалера, но быстро обнаглела; Ромка со Светкой, понятное дело, целовались. Саныч и Тамара подкармливали вялыми словами ерундовый еле теплящийся разговор – но смотрели друг на друга многообещающе. По морде-то по морде, но намек Игрека приятно взволновал, а Вика удалилась наконец за горизонт памяти. Вроде была Вика – да точно была! – но очень давно и очень неправда. Внезапно Владимир вскинулся: - Слушайте, а сколько сейчас? - Да уж без пятнадцати завтра. - Ё, досидели! Комендантский час… Все задергались – но увы, поздновато. Возвращаться теперь домой было занятием вовсе малоприятным: заловленных на улице между 11 вечера и 7 утра копы без злобы, спокойно и даже с некоторым сожалением отстреливали на месте. Ликвидацию трупа и мытье асфальта оплачивали родственники. Короче, из одних альтруистических соображений следовало остаться. Однако Владимир задорно подмигнул: - Не помирайте лихом! – затем открыл окно, ловко вымахнул на площадочку перед ним, потом на соседнюю крышу – и был, как говорится, таков. Стрельбы не последовало. - Ай да мальчик! – похвалила Женя. – Героическая личность! - Боец, – серьезно подтвердил Стасис. - А какое у нас завтра число? – спросила Тамара, взглянув на Саныча. Нибелунгов вздохнул: - Ой, сутрецатое, чую… - Не, в натуре? - Десятое вроде. - Классно! Постипендриваемся… Посидели еще, включили было телевизор: на одном канале сериал, на другом Совранович грузит, на третьем скачет потный полуголый Кофанов – противно, тьфу! – выключили нафиг. Настало время укладываться. - Чем меньше женщину мы любим, тем больше времени на сон, – напутствовал Васька и удалился со Стасисом и Женей, чем они там занимались – осталось неизвестным. Роман со Светкой расстелили на полу одеяло, Тамара легла на свой диван, а Саныча определила на раскладушку, хотя трепетала не меньше него и дышала часто. В наступившей темноте лежащие на полу немедленно зашуршали одеялом; угадывались также шепот, хихиканье и прочие недвусмысленные звуки. Когда Светочка начала беззастенчиво постанывать, да таким голосом, что нельзя спокойно слышать, Саныч возмутился, задыхаясь: - Эй, имейте совесть! Живые люди кругом. - А вам кто. Мешает? – возразил Роман, дыша. Это было последней каплей. Саныч ринулся к дивану, коснувшись по дороге голой Светочкиной пятки. И тут обломитесь. Я оттаскиваю камеру в сторону и истязаю вас зрелищем оконной рамы, деревца, мухи на занавеске, обтирающей дальними ногами собственные крылья – как обожали в совковом кино. Зрителю остается лишь по умопомрачительным звукам догадываться о бурном, но скоропостижном сопротивлении Тамары, о незначительном порватии сорочки при удалении оной, о первом соприкосновении истомленных ожиданием тел… Как писал наш великий, «свеча горела на столе, свеча горела, на озаренный потолок ложились тени» трахающихся на люстре… Потому что если не на люстре, то тени ложились бы на стену. Прикиньте сами траекторию. Наверняка полчаса спустя началась небольшая, но славная групповуха, потому что когда возбуждения много, хочется поделиться с друзьями. Становится все равно – чья кожа и переливающиеся мускулы, лишь бы впитывать и дарить наслаждение, лишь бы длился этот замечательный, радостный, жизнеутверждающий энергообмен… Не стану я описывать никакие подробности – и знаете почему? Потому, что «сексуальный акт насквозь безличен, он общ и одинаков не только у всех людей, но и у всех зверей. Нельзя быть личностью в сексуальном акте, в этом акте нет ничего индивидуального, нет ничего даже специфически человеческого». Бердяев, между прочим. Хоть можно и поспорить. Однако режиссеру будущей экранизации… Эй, режиссер, я вам! Да-да, внимание, пожалуйста!.. Вам я позволяю развить сцену по своему усмотрению, иначе кассу не собрать. Значит так: Тамара – черненькая, миниатюрная, сложение юной девочки – хотя лет ей уже… пусть будет 17-18. Саныч у нее почти первый, свою чувственность она тщательно задавливала (должно быть, из вредности противясь официально рекомендуемому стилю жизни) – но вот прорвалось. Светочка – рослая блондинка, скорей всего крашеная, очертания фигуры в чудной гармонии, замечательно понимает толк в удовольствиях, добы-ваемых из тела… Короче, я бы этих девочек… на месте чертовых Саныча с Ромой… Сердце колотится. Что-то увлекся. Спокойно… спокойно… Уф… да… Саныч вбежал в комнату, надеясь спастись – но настигли: четыре пули тяжело ударили в спину. Между лопатками загорелось, будто политое кипящей смолой, те подошли, контрольным выстрелом разворотили ему череп и удалились, хрустя стеклом. Саныч знал, что мертв. Он не дышал и не шевелился, он медленно истекал теплом. Постепенно, начиная с кончиков пальцев рук и ног, он превращался в каменную статую, точно вместо крови ему вкачивали цемент. Это стало так невыносимо, что он приподнялся. В темноте тускло угадывался-отблескивал шкаф. Липкий от крови паркет был гнусен на ощупь, как земноводное. Саныч брезгливо вытаскивал из каменеющих ладоней куски стекла, очень трудно было ухватить их мертвыми пальцами. Осколки вынимались с противным скрипом, оставляя в мясе синие щели, откуда не сочилась кровь. Рядом кто-то шевельнулся – мертвый парень без лица: контрольная разрывная пуля размолотила лицевые кости. Саныч догадался, что выглядит так же, но зеркала не нашлось проверить. - Б-о-л-ь-н-о? – спросил безлицый медленным механическим голосом. - Н-е-т. - Это смерть. Вот она какая. Нету, значит, никакой души. Мы всегда останемся в раскуроченных телах, пока не располземся по желудкам червей. - Пойдем к людям! – попросил Саныч. – Нам помогут, мы же люди! - Мы трупы, – холодно возразил парень без лица. – Как они обрадуются ходячим мертвецам! Нет, теперь мы навсегда одни. Саныч рванулся, ледяная рука тяжело брякнулась на пол. Но другая рука ощутила прикосновение мягкого и теплого – из иного мира! Саныч судорожно потянулся к живому, но мертвое мешало, висело как якорь. Что-то переломилось в глазах, зарябило, замерещилось, он перевернулся, в отлежанной руке обжигающе зашевелилась кровь. Жив! Жив!! Какой мерзкий сон!.. Саныч быстро просыпался, разминая оживающую руку, и ликование свободы от кошмара так же быстро таяло. Он вспомнил всё. Рядом дышала голая Тамара, едва прикрытая одеялом. Саныч осмотрел ее, желание шевельнулось было, но тут же испарилось. Он встал и притиснулся лбом ко льду стекла. Конец. Вот теперь конец. Теперь Вика потеряна безвозвратно. Да что Вика! Саныч чувствовал, что сам себя потерял. Как же, как это могло случиться? Он ведь знал, что так будет – и не предотвратил. «Знал»… Да он все сделал для этого!.. Но это не он! Это проклятые третьекурсники! Дрыхнут вон в обнимочку на полу!.. Да нет, при чем тут они… Это черт тащил. Как Раскольникова – тащил черт, а теперь сидит в темном углу и глумится. Радуйся! Взял, да? Нашел способ?.. Да какой черт… Кого угодно готов выдумать, чтоб ответственность скинуть! Сам ты во всем виноват… Но какой ужасный сон! Сумрак местами уплотнялся в угловатые сгустки, самым огромным тяжко сминался чудовищный куб с исполинской, будто инопланетной, антенной на крыше – Управление Осуществления Исправлений. Санычу стало жутко. Ему показалось, что теперь, изменив себе, он обречен; на всё обречен – и на подвалы этого страшного здания. Это же не случайно, это знак, что они оказались на одной улице: искусившая его Тамара и Большой Дом. Воздух напитался выделениями половой жизни, оставаться было невыносимо. Саныч тихо оделся и вышел на улицу – прямо на кишевшую патрулями Захарьевскую. Он шел равнодушно, не таясь – но видно, был еще зачем-то нужен в этом мире – и беспрепятственно добрался до дома. Путь вверх Еду в любимом серебристом Линкольне. Кайфово: бензинчик есть! Может, за вчерашнее даже норму накинут… Заднее сиденье увалено цветами – стебли торчат голенастые, как птичьи ноги. Сейчас был дневной концерт в «Ноябрьском»: так сказать, БКЗательное выступление. Зал переименовали в честь 3 ноября – Дня демократии: в этот день в России было введено прямое президентское правление Америки. В кои-то веки сольник отпел! Не нужны русские артисты… Но как принимали! Хе!! Могу еще что-то! Алекс Кофанов – сила! Та-ак, пробочка. Зарекался же по Литейному до Вашингтоновского ездить. Дуррак! Минут на 15 тормознуло. Тьфу ты!.. Ладно, пока эскизы погляжу. Это обрывки для новых песен. Вот: Ай-яй-яй! Мы будем fly in the sky! Ой-ёй-ёй! Я буду твой sexy boy! Потом это: O my love! I want you see! Расскажи мне, tell me, как тебя я поразил амуровыми стрелами. И еще вот так: Пусть ты будешь never die, никогда не увядай. …Ладно-ладно… Сам вижу – фигня. Что поделаешь: стиль такой теперь! Пару хиточков состряпать можно. Удачная полоса пошла. Вчера на Каменный остров приглашали, на правительственную дачу. Сам губернатор Яков Норманоглиевич Тоцамый день рожденья отмечал! Весь бомонд был, даже консулы африканских республик Самоё Её и Ониобатамоба (имена не смог запомнить), директор нефтяной компании «Футбойл» («Food by oil») Фиш Крабец, писатель и издатель журнала «Врата разврата» Лев Трясогуз, кинорежиссер Нехюйский-Членов – автор знаменитых фильмов «Занесенные снегом» и «Обожратые салом», и сам Глава имперской администрации Ногав Йикстед. В концерте, кроме меня, работали: знаменитое мариинское сопрано Елена Челеножобская, балетный дуэт Вано Причиндали и Карауль Ахмадова, прибалтский плясавец Ванилинас Годендо (парень начисто забыл русский язык, зато безупречен в английском. Маленькие гордые народы всегда точно знают, под кого выгоднее выстелиться), была еще певица Спрысни Бирс, директор детской киностудии «Педофильм» Вахтанг Таймизмани, ансамбль стриптиза «НюАнс», и даже голливудовец мистер Спиллер, киллер из триллера. Режиссер Постаногов ставит мюзикл «Симпатютелька» композитора Кампо Зитторе, о какой-то старой шлюхе – и зовет на главную роль меня. Наверно, соглашусь: пора пипл встряхнуть. Да, чуть не забыл: Джон Траузерз, корреспондент нью-йоркской (!) газеты «Пайнэйпл Таймс» – брал у меня интервью! Вот это успех! Правда, немного тревожит: похоже, что-то пронюхал. Спрашивал так, например: - Мистер Кофанов, слышали вы про виртуальное дублирование артистов? Как вы к этому относитесь? Пришлось прикинуться, будто и слов таких не знаю. Он профессионально улыбался: - Йес. О’кей, – но что про себя думает – неведомо напрочь. А на самом деле пара синтетических клипов уже крутится в эфире. Отпадно же Телелёлик выглядит! В жизни бы так… Я его назвал Телелёлик. Почти как я, только лучше. Компьютер творит новую реальность – как художник, соперник Бога... Ага, можно ехать. До следующей пробки. Погоди-ка… Что за суета? Народ толпится, полицейский соскребает со стенки. Ну-ка, чего накарябано?.. Ух ты, черт побери: "АМЕРИЗИТЕЛЬНЫЕ - ВОН!" Это кто ж такой смелый? Прикольно, кстати, хоть и чушь. Что можно иметь против Америки? Поеду-к я мимо побыстрей, нельзя такими штуками интересоваться. …Приятная машинка Линкольн. Хоть человеком себя ощутить. Жаль: бензиновый лимит дня через три выгорит, опять в метро обтираться… Может, все-таки накинут? В свободной-то России проще было… Молчу-молчу. Ну как проще… Пока не раскрутился, пришлось в свое время… Через всякое прошел: и песенки сочинял для звезд, и озвучивал рекламу «Кока-кола – счастья школа», и танцевал в стриптизе, и даже самое поганое – лабал в кабаках. Около года был убежден, что город на самом деле Пидорбург. Дали понять: артист может пробиться только професси-анальным путем (позже я нашел немного другой путь – см. ниже.) Попробовал. Один редактор телеканала показался приемлемым: интеллигентный, тихий, даже симпатичный… Так я сделал первый заметный эфир – но с тех пор зарекся продвигаться через задницу. Певец я, а не клизма… В кайф не пошло. Поэтому еще полгода болтался в пустоте – после эфира-то и всплеска газетных статей! И наконец удача: друзья познакомили с одной укоренившейся звездыней. Дико поначалу было – с персонажем из телевизора. С детства помнил ее там, в выдуманном мире волшебного ящика – и вдруг нате! Обычная тетка. Пахнет. Скандалит. Волосы на губе… Экранные люди ведь не существуют – даже которые настоящие, не нарисованные. Все они телелёлики. Вот как я теперь для вас… Старая корова никак не желала уходить со сцены и из секса – к счастью десятков молодых артистов. Без грима и одежды она была до блевоты омерзительна – впрочем, всё прекрасно понимала и не требовала разыгрывать страсть, полагалось лишь ее похоть квалифицированно обслуживать. Любила утешать: - Детка, не бзди, еще одна осталась ночь у нас с тобой… Была, впрочем, умна и даже талантлива. Вечная память старушке: померла от наркотиков вскоре после моего взлета… А взлетел я неслабо. Звездел в хит-парадах, аншлаги собирал по всей Европе, завел свою студию и фирму «Алекс продакшн», даже спел дуэтом с Паваротти! Дедуля ощутимо подкозливал на верхних нотах, брюхом чуть микрофонную стойку не снес – но обаятельный невероятно. А потом пришли американцы. Нет, конечно, демократия… Но всё же… При этом слове предательски выныривают Древняя Греция и Рим. Классическая демократия была ведь именно там – расцвет свободы, равенства, искусств и философии… Но ценой чего? А того, что половина населения была рабами… Я ничего не говорил. Вырвалось из подкорки. А это что?! Опять надпись: Бей агрессора рессорой, отряхнем с себя весь сор их! Господи, еще: Кончай to speak! Настал час пик. Пики – к бою! А рядом вовсе лаконично: US is Used Ну и денек! Неймется кому-то с лозунгами… Странное чувство. Трудно признаваться, но… я какой-то окрыленный. И знаете, отчего? Оттого, что есть эти смельчаки!.. Смешно… Будто надежда ожила… На что надежда? Непонятно… Мощи Старуха Алена Иванна пропала. Вначале я не придал значения: ну поехала в гости или в санаторий – что такого? На кухне стало легко, никто не лез шепелявить, и Людка присмирела – не только прекратила цепляться, но и вообще почти не попадалась на глаза. Впервые что-то почудилось, когда я мимоходом спросил: - Люда, вы не видели нашу старуху? Завалилась куда-то. - Я? Н-нет. Я здесь ни при чем, – быстро пробормотала она, схватила со стола ложку и убежала. «Где – здесь?» – удивился я. И забыл. Через пару дней настала моя очередь сдавать уборку. Пристроившись ракообразно, я тер бывшими тренировочными штанами коридорный пол, изобильно напитанный уличным песком, и вдруг учуял легонький, но гадкий запашок. - Разлили чего, что ль, – проворчал я, тщательнее вычищая линолеумный квадрат. Не помогло. Я принялся вынюхивать источник: нет, не ботинки рыже-облезлого оттенка, и не банка с краской, и даже не куча грязных тряпок... А, вот: гнусный аромат струился из-под бабкиной двери. Тут я заподозрил неприятность. Безответно постучавшись, я толкнул дверь. Бабкин труп, оскалясь, скрючился на взбаламученной постели – боком кверху, вцепившись руками в живот: видно, умирание не принесло особой радости. Дряхлое платьишко задралось над не очень соблазнительной наготой. Эпицентр духа был, конечно, здесь. - Да… Те еще святые мощи… Старухино жилье оказалось весьма непрезентабельным: крошечное, одетое в желтые выцветшие обои, с телевизором не просто старым, но каким-то древним. На дряхлом секретере блестели керамические олень и семь слоников, а за стеклом – две-три бумажные иконки среди ржавых фотографий. Скрипнула дверь. Людка на пороге дышала в рукав, ее глаза горели. - Видите, что… – я растерянно повел рукой. - Сдохла-таки, вошь паскудная, – прогнусила Людка с закрытым носом и злобно усмехнулась. – Давно вы ее нашли? - Ну как… только что… - Запомните, вы увидели ее первым, – непонятно к чему подчеркнула Людка. – Чуете, Алексей, что в квартире делается? Вас не пугает? - Почему это должно… - А зря. Я бы на вашем месте побереглась. Брысь, скотина! – визгнула она на Костика, который ухитрился выцарапаться из моей комнаты и уже нюхал Людкину ногу. Я поспешно схватил его и унес. Настучала сука Следователь обшаривал мою комнату взглядом студенистым и холодным, как дохлая медуза. - Типа художник? – спросил он голосом без тембра по адресу развешанных картин. - Пытаюсь, – неохотно сознался я. - А где работаем? - В ментуре, надо полагать. - Что? – он не расслышал или не допер. - В ресторане. - Швейцар или официантим? - Да нет, пою. - Да? – нечто вроде удивления отразилось на медузьем лице, в смысле: «Ты, художья рожа, еще и поешь?!» И вдруг взгляд оживился. Мент пружинисто прянул к подоконнику и поднял двумя пальчиками старую бронзовую ступку. - Это что? - Не видите, мотоцикл на подтяжках, – проворчал я. - Шутим? Шутить будем в камере, – блюститель безуспешно подождал реакции. – Знаешь, отчего бабка сдохла? Я не сдержался: - А ты знаешь? - Ваша соседка, молодой вы человек, – подчеркнуто завыкал следователь, – скончалась вследствие попадания в желудочно-кишечный тракт толченого стекла. Кто-то в жратву ей стеклышка подсыпал. Кто бы, спрашивается? – он покачал ступкой, а потом засунул ее в пакет. - Ну и что? – буркнул я грубо, но правдиво, потому что был непричастен. - Пока ничего. Вот мы экспертизку проведем на предмет остаточков стекла в вашей ступочке, тогда и меру пресечения назначим. Вы уж на всякий случай из города никуда, а то в розыск объявим, неприятности будут, – он скользко плавал по мне взглядом, но ответом я не удостоил. Тогда законофил сме-нил тему: - Это ваша соседка Людмила адресовала к вам, как к социально опасному типу. - Настучала сука?! – вскинулся я. – А зачем вы мне это говорите? - Именно настучала сука. А говорю я затем, чтобы поставить встречный вопрос: нет ли у вас каких-либо подозрений в ее адрес? - Это чтоб и я настучал? - Чтоб добровольно помогли следствию, если угодно. Подозрения были. Именно сейчас они оформились окончательно. Но влезать в грязюку мне вовсе не захотелось – и как я впоследствии об этом пожалел! - Ничего я не знаю и не буду ни на кого стучать. - Ух ты, благородный! – восхитился следователь. – Ну-ну. До скорых и радостных встреч. Вскоре явился Дуэнде, и я спросил: - И что мне с этой Людкой делать? Живет бессмысленная, ничтожная, злая тварь, никому не нужная и, напротив, всем вредная, которая сама не знает, для чего живет. Бабку убила ни за что ни про что. Ведь точно заслуживает топором по башке! - Уволь-уволь, – замахал руками демон. – Я в земные проблемы не лезу, мое дело – чистое искусство. - И кроме мордобития никаких чудес? Судя по отсутствию реакции, Высоцкого он не слышал. Хотя мог бы и ознакомиться, в Россию отправляючись… - Но погоди, ведь чистое искусство – это преломление тех же земных проблем, – сообразил я. - Именно преломление. Жизнь в оригинале тупа и неинтересна. Давай-ка преломим. Вербовка - Ничего флэт, – небрежно одобрил Игрек. – О, млекопитающее! Как звать? - Мокошь. - Хм, кошь Мокошь? Оригинально. Млекопитающей Мокошью оказалась неправдоподобно крошечная кошечка, сразу бросившаяся те-реться о хозяйкины ноги. - Архитектор у вас где? Ну, квитанции заполнить? – видя, что не понят, Игрек переформулировал. – Не получилось галантно, придется по-русски. Где помещение, ознаменованное двумя буквами «О»? - А! - Не «А», а «О». - Прямо по коридору. Если бумагу надо – ну там, это – мой рулон розовенький. - За свою соседи руки повыдернут? - А то. Пока Игрек ходил, Вика торопливо расчесалась и даже уточнила серебристой помадой полуслизанную нижнюю губу. - Игорь, хочешь чаю? - Да, мадемуазель Виктория, именно этот напиток я предпочитаю в данное время суток. - Тогда секунду, поставлю. Мизансцена сменилась зеркально. Теперь на обозримой территории остался в одиночестве второй исполнитель. Как мы догадались, Игрек у Вики впервые, и сейчас он, конечно, должен осмотреться. Уместно пустить нудное описание интерьера. Итак, хоромы тесноватые, да к тому же, не побоюсь этого слова, хрущоба в спальном районе. Купчино, может Дыбенко или Озерки – еще не придумал. Однако коммуналка. В описываемом светлом будущем в Питере отдельных квартир почти не осталось. За окном противная осень машет ветками, торчит уродливая громадина вечнонедостроенного метростроя. Но в комнате уютно, да иначе и быть не может: ведь здесь живет моя таинственная героиня, тоненькая, как свеча. На книжной полке рядом с тигренком и градусником-кораблем – оранжевая резинка для волос. Игрек повертел ее и усмехнулся: «Где бы бедненький Саныч взял полцарства, чтоб отдать за этот фетиш?» Огромный календарь с фотографией поп-идола Алекса Кофанова. Хайр подсвечен сзади красным, рожа тужится изобразить интеллигентскую грусть, в руке с аквамариновым перстнем – радиомикрофон. Однако стоп. Пауза затянулась: нельзя так долго ставить чайник. Вот и Вика. - Фанатеешь? – усмехнулся Игрек по адресу календаря. - Да нет. Так, – и кокетливо добавила, – он мне как мужчина нравится. - А, ну-ну. - Что ну-ну? Что ну-ну?! Смотри, какой дяденька! Какие глазки грустные! Может, это мужчина моей мечты. А поёт как! Нет, право, неловко. Все-таки обо мне речь. Но не могу же я заткнуть девушку! - Ты на концерте был? Он же и поет, и танцует, и на гитаре играет, и сочиняет всё сам. Альбом «Торможение» слышал? Нет?! Да что ты вообще слышал? Девушку понесло. Сейчас они разругаются, и сцена полетит к чертям. Надо спасать. - Вика, радость моя, у тебя чайник еще кипит? – напомнил гость и захохотал, когда она выбежала. Вполголоса, конечно. Вернувшись, она засмеялась тоже: - И правда, что это я? Будешь варенье? Задернула метрострой шторою, включила ночничок – зеленовато-прозрачную сову – и начали они пить чай. Глазки строили, конечно – а когда девушка строит глазки в обволакивающем полумраке, спрятавшись за еле заметным паром от ароматного чая, а глазки блестят, часы тикают, и пар уходит в темноту – это довольно романтично. Ясное дело, Игрек ей нравился. Импозантный такой, в золотых очках – а манера изъясняться! Нет, Вика не дура, одним лоском ее не возьмешь – но ведь приятно, черт возьми, когда перед тобой изыскивают выражения и так изящно выглядят! Разговор, однако, повела отвлеченный. - Иногда чудится, что всё это – сон, – задумчиво начала она с печенюшкой в руке. - Что именно? Когда я рядом, тебе кажется, что ты в сладком сне? – иронически, но подкокетничал Игрек. - Да нет, – Вика улыбнулась. – Вообще всё сон. Как-то это неправильно, не должно быть явью. - Ты про режим? - Это тоже… Впрочем, нет, я о другом. Тебе снятся одни и те же сны? «Философия поперла» – понял Игрек и заскучал. - Знаешь, Игорь, странно: у меня иногда повторяется. Даже не сон, а мир сна. Может начаться с другого места, новые подробности, даже чужими глазами могу видеть – будто не я. Но мир тот же. Еду в поезде, деревня за окном, баба корову гонит, солнце низко… Еще бабочки летают – много! «Что они оба чокнутые? Вот парочка!» – тосковал Игрек. На Вику имелись виды, приходилось терпеть. - И понимаешь, – продолжала она, глядя внутрь, – мне стало казаться, что сны – такая же реальность, как эта. Они разные реки, параллельно текут, и мы оказываемся то в одной, то в другой. Когда засыпаем там – оказываемся здесь. И та баба с коровой – реальная, она во сне меня видит. - А корова? - Что корова? - Тоже видит? - Да ну тебя… - Любопытно, – Игрек подавил зевок. – Замечательно, когда красивые девушки так очаровательно мыслят. - Спасибо… Только я не мыслю, я это почувствовала. - О да, женская интуиция… - Что ты так смотришь? Думаешь, несет дурочка ахинею? - Я тобой любуюсь, – весьма правдоподобно возразил Игрек. Вика порозовела и бросилась наливать ему вторую чашку, после чего минуты две висела тишина. - Игорь, ну что ты, правда… – сказала она наконец очень тихо, изнемогая под взглядом. Вместо ответа он коснулся ее пальцев. Вика вздрогнула. - Слушай… н-ну нет… не надо. Всё, – она встряхнулась, сбрасывая наваждение. - А что такое? Ты не хочешь в один из своих снов? - Ну всё, сказала. Я обижусь. «Напугала ежа голым задом!» – усмехнулся Игрек и свернул на учебные дела. То была обыкновенная борьба за власть, раунд первый. О, власть – это такая многоликая материя! Если я пою немножко лучше тебя, я сразу начинаю говорить с тобой этак с верхней ступеньки и снисходительно советовать: мол, фа лучше брать закрытым звуком. И ты, бедный, мне подчинен, прилежно смотришь в мой рот, разинутый на верхнем фа, и, отвлеченно говоря, готов чистить мои ботинки. Но тут выясняется, что ты в совершенстве владеешь кунфу, джиу-джицу и харакири, запросто можешь побить любого – а я вот, такая неприятность, не могу. И я невольно преклоняюсь перед тобой, и вовсе не потому, что опасаюсь быть поколоченным – а просто, из рабьего восторга. Вот и разберись, кто кому ботинки должен чистить! Проблема… Так и ходим в грязных. А любовь? Тут целый полигон! Кто первый позвонил, кто схамил безнаказанно, кто с другой ушел, цинично лапая за тощие бока – очки засчитываются. А если влюбился, ночей не спит и в глаза заглядывает по-собачьи – всё, чистый нокаут. Вся власть девчонке… Но, положим, наступило счастье. Дети, совместно нажитый телевизор. Но чуть что – и всплывает: «Это ведь он за мной бегал, а я только из милости согласилась». И снова парад власти. Вот почему не хочу я больше ни за кем бегать, и чтоб за мной не бегали – а чтобы само собою произошло, равноправно. А вы говорите: любовь… Война! Закон джунглей. Однако мои герои мирно беседуют о политэкономии или молекулярной биологии или сравнительной лингвистике французского языка. Почти стемнело, сквозь шторы подавно, но они так и не включали ничего кроме птицетелого ночничка. В темноте зелененьким бликом угадывается корабликовый градусник. Вдруг Вика помрачнела, отбросила нейтральную тему и спросила прямо и неосторожно: - Игорь, неужели это навсегда теперь? «Ага!» – щелкнуло у Игрека, но внешне он ликовать не стал. Напротив – быстро приложил палец к губам, потом им же ткнул куда-то в темноту. Вика взглянула недоуменно, пришлось пояснить: - Магнитофель врубить благоволите. Она послушно вдавила кнопочку, и лишь тогда, заглушенный музоном, Игрек заговорил втретьголоса, для чего пришлось девушку почти полноценно обнять. - Ты об оккупации? - Ой… – шпионские приготовления и так встревожили, а тут еще запрещенное слово. – Да нет, я вовсе… - Со мной можно, – убедительно перебил Игрек. Она вгляделась, увидела только отблескивающее стекло очков, но почему-то решила: можно. - Слушай, мы же Россия, мы люди… почему оно так? - Потому что рабы людишки, своя шкура всего дороже! - Неужели все? - Почти, – уклонился Игрек. - Но ведь надо что-то делать! Нельзя терпеть до бесконечности! - А ты? Лично ты готова? Или это только интеллигентский треп? – подкрадывался Игрек. - Я? Готова. Бедная глупенькая девочка! Так и выманивают участие в сомнительных авантюрах! Вика была Игреку нужна – не сама по себе, а для удержания Саныча – на Саныча же он имел особые виды. - Вика, – произнес он торжественно, насколько позволяли сверхмалые децибелы. – Товарищ Вика. Мы давно к тебе присматриваемся… - Кто это мы? - Мы. Сопротивление. - Сопротивление?!! - Тс-с!.. Блин, с бабой свяжешься… – последнее не прозвучало, но очень подумалось. – Да, Сопротивление. Мы давно присматриваемся и поняли: тебе можно доверять. Теперь я могу сделать официальное заявление: если ты готова к борьбе с режимом, вступай к нам. Вика помолчала и неожиданно сказала: - Прикалываешься? Но Игрек смотрел настолько строго, что сомнения испарились. - Игорь, конечно, я согласна. Что я должна делать? - Решительно ничего. Пока. Не в том суть, чтоб что-то делать, главное – из паскудного рабства вырваться, в себя поверить. Это есть факт, месье… то есть… Ты не одна, Вика. Поскольку для малозвучия сидели они полуобнявшись, вербовка закончилась не вполне традиционно. Вместо того, чтоб пожать старшему товарищу руку и остаться со сталью во взгляде и огнем в сердце, Вика опустила голову ему на плечо и шепнула: - Спасибо. Надо полагать, ощутила волевое начало, к которому давно и неосознанно стремилась. Игрек понял: пора закрепить успех. Он отстранил девушку и сказал с деланной серьезностью: - А теперь, товарищ Вика, позволь обратиться к вам по личному вопросу. - Слушаю вас, – отозвалась она игриво. В качестве ответа Игрек притянул ее и длительно поцеловал. Ах, как ему это понравилось! Операция явно удалась. Наконец Вика сделала освободительное движение, глядя в упор, а губы блестели. - Да ты просто экстремист какой-то. Маньяк. Э-э! Э! Руки-то прибери! Озверел? - Виченька, лапушка, ты же сама хочешь, – томно возразил Игрек, продолжая расстегивать девушкину рубашку. - С чего ты взял? Вот так. Наглость города берет. Власть! Любят девушки наглых и невозмутимых, что ты будешь де-лать! Эх-эхэ!.. Пена в левом ухе Я, кажется, проснулся. Да, комната моя… ощущаю. Будильник прибулькивает, как маримба, четвертая доля – слабее: - Тик – тик – тик – ти-ик… Нет, сместилась: теперь пятая. Ни фига себе полиритмия! Милые девушки рядышком. Секс – не секс, а что-то такое приятное до невозможности… Нет, не девушки – одна, та самая, с набережной. Лица, конечно, не помню – да у этой как-то и нет лица – но знаю: она… Она со мной, так тепло и нежно… Хоть и неправда… Машина запела сигнализацией – городская утренняя птичка. Глаза открывать лениво. Очень лениво. Почти как Степе Лиходееву в роковое утро. Так хорошо, тепло… Шевелиться никакой возможности. А комната моя, точно. Вот трамвай прогремел, уминая грунт – люстра зазвенела. Позвольте, как же получается: город стоит на пленочке, на зыбком дерне, едва затянувшем болотину? Если из-за глупого трамвая так пляшет здоровенный дом – значит, не на земле стоит, а черт знает на чем. На блюде студня косые скулы океана… Ай да Питер! Эти бы ощущения – да в роман. Сцена пробуждения автора. Записать бы… Но тогда надо шевельнуться, вылезти из-под одеяла – а вдруг там холодно? Глаза открывать опять-таки… Да ну… - Тик – тик – тик – ти-ик… Вдруг чувствую – ползет. Одеяло с меня ползет медленно, но верно. - Вставайте, граф, вас ждут. Что за черт?! Кто здесь?.. А-а, это не черт, это демон. Пялится с одеялом в руках на мои волосатые ноги. - Ты что, пидор?! Дуэнде, дуй отсюда нахрен, я сплю, – ору я вяло. - Нет, я не пидор, я другой, еще неведомый избранник. Ни фига ты не спишь. Вставай, деятель, всё вкусное съедят. - Какое вкусное… – я кутаю остатком уюта томное тело. - Ты должен записать мысль, а то она уйдет к другому. - Велика потеря… - Ты писатель или где? - Я где. Я в постели… Изыди, враг, моей ты хочешь смерти… Но творческий дух швыряет в меня комом одежду, и я вынужден ее напяливать. - Мысль – это потеря, – говорит он. – Пойми: писатель – это тот, кому не влом. Мысли приходят каждому, но писатель способен выскочить из ванны и помчаться к столу, заливая мылом ковер. Стоишь голый на сквозняке, вытрясая из левого уха пену, и карябаешь на мокрой бумаге грызенным карандашом. - Обязательно так драматично? - Всенепременнейше. Хрен с тобой. Ковыляю к столу и царапаю то, что вы сейчас прочитали. Потом говорю: - Лежал тепленький, никого не трогал… Слушай, давно хотел спросить: как это получается, что вот трамвая ждешь, а идут только навстречу? Или бутерброд почему всегда липким торцом на паркет, где кошьё волосьё? Или, допустим, жаждешь дрыхнуть – а тебя цинично будят? Это ж нужно, чтоб кто-то нарочно подгадывал… подга… подгаживал. Не ваши ли? - Наши, – нехотя отозвался Дуэнде. – Служба Всемирного Свинства. Гады козлоногие! Вот они черти и есть. Даже мне иногда всякую невезуху подстраивают. - Зачем?! - А жрать чего? Даню Андреева почитай – он отчасти в курсе. У нас целая иерархия – кто что кушает. Ваши эмоции излучают тонкую энергию – а мы ей кормимся, кто чем. Лично мне от вдохновения вашего перепадает. А этим паразитам надо, чтоб вы нервничали, злобились. - Ну, паразиты-то в таком случае получаетесь вы все, – сказал я вслух, наученный, что мысль он все равно прочитает. - Паразиты?! – вскипел демон. – Ха, паразиты! Ну да, паразиты – но мы же вас и подвигаем на то, что затем кушаем. Стало быть, хлеб свой насущный добываем в поте лица своего, аки… Паки… В общем, ты понял. - Понял-понял. Иже херувимы. - Именно! И херувимы иже с нами! Они, что же по-твоему, не жрут ни черта? Еще как жрут! Вкушают! Ха-ха! Лопают! Только едят они излучения от ваших, так сказать, высших чувств – ну там самопожертвования, любви к ближнему и прочее всякое. - А значит, творчество, твоя область, – быстро спросил я, – считается не высшим, а демоническим? - Ну да. Что-то там выдумали про гордыню. Дескать, когда творишь – пытаешься Бога переплюнуть. Греховно, говорят. Чистилище И помолчали мы оба, размышляя о грехах своих тяжких. Впрочем, про Дуэнде не знаю: он смачно лопал яблоко – надо полагать, в чисто познавательных целях. Последнее, кстати. Внимательно изучив косточки, он сожрал и их. А потом сообщил очень серьезно: - Есть у Всемирного Свинства еще один смысл. - Какой? - Понимаешь, Леха, этот мир вообще для счастья не предназначен. Не должно быть такого, чтоб всё в кайф. Чистилище слово знаешь? Я обиделся. - Не, ну… Ты это… – он тронул меня за плечо. – Мало ли, вдруг не знаешь? Короче, католики выдумали благалище, чистилище и страдалище. Будто после смерти вы попадаете на сортировку, как свекла: спелые в рай, гнилые в ад, а если ни рыба ни мясо – то в это самое чистилище, покуда не дозреете. Там тоже измываются, но не так, чтоб очень. Я взорвался: - Слушай, ты же понял, что я это знаю! Зачем воздух сотрясать? - Так для этих, для читателей, – не моргнув глазом, нашелся Дуэнде. – Может, кто не знает? Эй, ребята, знаете чистилище? – обратился он вдруг непосредственно в рукопись. Это к вам, значит… Я почти убежден, что наглая физиономия пролезает сейчас сквозь строчки, приглядитесь. Видите? Видите?! Видите!!! Вот он какой, демон творчества!.. - …Так вот, – продолжил он, – у попов разномненьица: православные говорят, что нет там никаких чистилищ, католики уверяют, что есть. - И кто прав? - Оба. Обои. Ну как сказать, чтоб правильно… Все правы и все неправы. Чистилище есть, но отнюдь не там, не в замогильне. - А где, где? – занервничал я. - Да не лезь ты поперек батьки в… в чистилище. Здесь оно. - Как здесь?.. - Молча. Вот этот самый мир, где ты живешь – это и есть чистилище. Вас сюда послали, чтоб перестрадали и очистились. - Уж послали так послали… - Именно послали так послали. Если угодно, смысл вашей жизни – умереть красивым. - Ни хрена себе смысл… – вырвалось у меня, но Дуэнде невозмутимо продолжал: - Почему у большинства старух на лице ни ума, ни чувства – одно пищеварение? Потому что только им всю жизнь занимались. Душа постепенно вылезает на лицо. Ежели душевную гнусь вычистить, то и харя похорошеет. Я насторожился: - Почему именно старухи? А старики? - А старики не доживают. Хм. Действительно. Почему-то так. - Значит, если человек красивый – то ему жить больше незачем, скоро помрет? – спросил я, вспомнив набережную девочку. - Ловишь на лету. Так и есть. Только по-настоящему красивых очень мало. - А как это «по-настоящему»? – но тут другой вопрос показался актуальнее, и я себя перебил: - А мне… это… помирать не пора? - Честно? – демон усмехнулся. – Как тебе сказать, чтоб не обидеть? Ты пока типа Кощея – практически бессмертен. - Это почему? – я перевел дух облегченно, но с досадой. – Я ведь зла никому не желаю. Не пью не курю… От страстей почти свободен: что в жизни имею – то и слава Богу… Раньше – да, мечтал: озвездею, бабы пойдут, бабки – но сейчас-то смирный, обломы научили. Неужели я настолько грязен изнутри? - Сейчас ты ничего… – снизошел Дуэнде, – но что впереди? Тебе еще испытания нужно пройти всякие… - Что, мало?! – я аж вспотел. – Денег ни шиша, кабак паршивый вместо сцены, бабы не клеятся… - А слава? - Какая к дьяволу слава?! - То-то и оно. Славой тебя испытывали? Успехом у баб испытывали? Как ты это преодолеешь? Так что терпи, рано тебе к нам. Как он удачно проговорился! Значит, слава и девочки… - Вот-вот, – подхватил Дуэнде, – а говоришь, чист. Да в тебе страстей, как голубей в помойке! Вот когда тебя перестанет приятно колбасить при мысли о фанатках и Карибском пляже – тогда будешь готов, и то не факт. Однако харе трепаться, читатели ждут действия. - Погоди, погоди, а как же… - Читатели ждут действия, – сурово отрезал дух. – Писать надо событиозно, отвлеченные словоблудия никому не интересны. - Может, они уже ничего не ждут? Может, нет никаких читателей? – канючил я, чуя, что новой обнадеживающей информации мне не дождаться. - Ждут-ждут! Кого твое нытье достало – те, конечно, откололись; а вот кому я понравился – те чи-тают с большим… как его… эстетическим наслаждением. - Боюсь, их осталось немного, – осторожно усомнился я. - А читателей никогда не бывает много. Откровенно говоря, он вообще всегда один. Вдвоем хорошо трахаться, а не книжку читать. Хе-хе-хе! Уличный бой Кинжальный огонь выбивал брызги штукатурки, звонко лопались стекла, висела душная кирпичная пыль. Пулемет бил не умолкая. Пуля или осколок кирпича царапнул Санычу шею, но он почти не заметил. - Заходи справа! – сорванно крикнул он и выстрелил через площадь. Ребята рассыпались невидимой цепью, всюду гремела стрельба, от едкого дыма трудно было глядеть. Через минуту с пулеметом было покончено. В его подвал удалось забросить гранату, оглушительный взрыв похоронил проклятого янки. - О черт, нет! Танки пошли по площади, ревя и выворачивая камни – обычные американские Z-829. Один деловито выплюнул огонь, и дом на краю площади обрушился в облаке пыли. Саныч слишком поздно заметил, что танк ползет прямо на него. Убегать было некуда, но он успел принять единственно верное решение: отодвинул крышку канализации и скользнул внутрь. Железное чудище прошло точно над ним, изрыгая солярную вонь. Чугунная крышка лопнула от непомерного груза и осыпала Саныча осколками себя. Превозмогая боль, Саныч высунулся из люка и швырнул в спину танка гранату. - Погоди-погоди, ничего не понимаю. Какие танки? – остановил меня Дуэнде. - Сам просил действия, – мстительно возразил я. - Заставь дурака Богу молиться – он и помолится… - А чем не действие? - Ты так скор, будто у тебя понос, – проворчал демон. – Действие надо разворачивать постепенно, логично. Что тебя всему надо учить? Должна быть скрытая пружина… - Погоди-ка, кажется, я понял. Давай попробуем вот так… Термоядерная мина - Кока-кола представляет: американская Церковь Христа. На экране появился чернокостюмный пастор с лицом игуаны. Он жилисто улыбнулся: - Здрайствит! Американ чёч льюбит вас, Джизус Крайст льюбит вас также. Ви не должен убиваться, что родьились в этот презренный страна. В этот страна даже не на… не насобачьились фабриковайт файн жувачка и кондомз, гнилой Таиланд делать это лучше Раша. Но ви не горчитес. Приходите к нам, в Американ чёч, и ви увидеть, что Америка – великий страна, а Христ – великий американски бог, да. Йесли же ви не увидеть, что Америка – великий страна, Америка будет грустный необходимост немного наказывайт. В город Санкт-Питерсберг будет немного термоядерный конец света, да, йесли ви не увидеть, что Америка – великий страна. Ви не должен убиваться, что родились в Раша. Это ваша вина нет. Это ваша одинродный грех… первородный, да, но мы, церков Джизус Крайст, помогать вам подмываться от него. Причащайтесь святой христови тайн. Кока-кола, пей легенду. Последнюю фразу спела рекламная девушка в древнем костюме, но с голой грудью. Снова высветился симпатичный диктор: - В Петербурге участились случаи антиправительственных беспорядков в виде надписей на стенах, листовок и тому подобного. В целях обеспечения благополучия в городе установлен ядерный заряд мощностью 400 Хиросим, а американским чиновникам предложено заблаговременно эвакуироваться. В случае продолжения беспорядков заряд будет взорван. Приятного вечера. - Слыхали, чего выдумали?! Гады! – крикнул Владимир, когда подпольщики полуслучайно столкнулись на университетском дворе. Вследствие мерзкого дождика кругом был блистательный Санкт-Петербург: блестели крыши, блестел асфальт, и мокрые люди отсвечивали как-то особенно неприятно. Небо провисло низко и серо, как отсыревший негрунтованный холст, худенькое смуглое деревце готовилось ко сну на яркой постели из собственных листьев. - Да, ситуация экскремальная, – согласился Роман. Нахмуренная Светка просто стояла рядом, отнюдь не целовалась; была, к сожалению, в брюках и глухом свитере, так что в смысле эротизма сцена выходит дерьмовая. - Товарищи, – веско сказал Стасис. – Настало время действовать. - Сейчас?! - Именно сейчас. Они расслабились, уверены, что мы перетрусили. «А мы – нет?» – подумал Саныч, но не сказал. Вместо него спросил Васька: - И что? Опять наскальным матом крыть? Так это с миру по нитке – мертвому припарки. - Не совсем. Мы разминируем этот заряд, – серьезно ответил Плацкартускас. Роман свистнул: - Может, лучше президента похитить и выкуп попросить? - Рома, ты свои пораженческие настроения брось. Если помнишь, я кое-что секу в компьютерах. Я тут повозился и вошел в их базу данных. Бомба лежит в Главном штабе на Дворцовой на минус двенадцатом этаже. - Каком-каком?! – поразился Нибелунгов. - Черт-те где под землей. - Значит, если рванет, – соображал Роман, – будет землетрясение… - Teaspoon тебе не язык! - Это есть факт, месье Дюк, – включился Игрек. – Растрясет всё к фигам свинячьим в радиусе километров трехсот. Пардон, конечно, очаровательная Светлана… - Насрать, – мрачно отозвалась она. Игрек невозмутимо продолжил: - …А по центру будет вороночка на километр вглубь. Подземный взрыв, известное дело… - Это вам не козявки трескать, – впилился Нибелунгов. - Васькер, архивируйся и не щелкай мышью! Я вас по делу позвал, – начал раздражаться Стасис, а Игрек закончил описание последствий: - Зато гриба быть не должно. - Вот это кайфово! Терпеть не могу грибы, особенно жареные, – Нибелунгов скрючил отвращение, и Светочка наконец улыбнулась. - Цунами же пойдет по Балтике! Всех ихних финнов зальет, – вспомнила она кусок из сейсмологии. - Залила бы, соображаешь, – похвалил Васька, – да в Балтике глубины ни хрена. Цунами получится вот такая, по самые… в общем, вам по пояс будет. Саныч молчал. Ему вообще хотелось смыться, только чувство долга держало. Последнее время он жил скорбно, невнятно как-то жил, трещина в душе расползалась и зияла. Тошно было видеть сейчас свидетелей своего… Чего своего? Позора?! Где позор? – ничего ж не случилось! Ребята с ним совершенно прежние, случайный секс с Тамарой – полностью в порядке вещей… Но чувство непонятной вины не отпускало, будто жеваная бумага сидела в желудке и не переваривалась. - Сдается мне, наш сейшн безуспешен, – сказал Роман. - Да, в трёпе тонем. Игрек, давай к делу, – распорядился Плацкартускас. - Значит так, братцы кролики, мы с маэстро Стасом надыбали план вышеупомянутого штаба, из коего видно, что до бомбы ближе всего от 4 КПП… - Как это вы дыбаете секретную информацию? На дыбу, что ль, кого подвесили? - Места знать надо… – уклонился Игрек. – Короче, господа, идем через 4 КПП. Там обретается, выражаясь древними словами, добрый молодец при автомате и штык-ноже… - Наш? Или ихний? - Что за грустная манера у вас перебивать, товарищ Нибелунгов! Наш, конечно. Когда это янки грязную работу делали? Так вот, надобно молодца нейтрализовать. - Вон у Саныча нейтрализатор есть семизарядный. Глушитель только найти… Жаль, паренек наш. - То-то и оно. Негоже наших гробить. Он в часовые тоже не с детства мечтал. Может, и Антона на такое место воткнут. - Ты о чем? Где Антон-то? - Загребли! Ты что, не знал? Пакостанскому фронту требуется пушечное мясо. - Ё!.. После паузы продолжили. - Какие еще будут идеи? - Может, хлороформ? – неуверенно предложила Светлана. - Ага, – скривился Нибелунгов. – «Бабушка, как пройти в библиотеку?» Насмотрелась ты, Светка, кинов… О, есть! Давай мы на тебя его будем ловить! - Как это на меня? - Как на блесну! Прикинь: подваливает девица-красавица, сексуальный террорист: «Ах извините, товарищ солдат, я подвернула очаровательную ножку!» И лыбу в кадр. Он, понятно, выползает, мы ему веслом по тыкве – и вперед, на мины. - Да ну тебя нафиг, – огрызнулась Светка. Впрочем, ей было приятно. - Значит так, мыслители, – прервал Игрек. – Есть у меня игрушка, ультразвуковой излучатель. В радиусе пяти метров массовая отключка биомассы минут на 15. Ставим незаметно у КПП, дистанционно включаем – и солдатик погружается в здоровый сон. - Что ж ты молчал, вражина?! - Ловил поток сознания. Однако время лекции. Подробности завтра, кодовое название операции – «Демонтаж». Отбой, бойцы. - Демонтаж? Звучит демонично. Закон шестеренки Саныч вышел заблаговременно, чтобы город уравновесил его колебания, и отправился большим крюком. Вместо того, чтобы просто перейти Дворцовый мост и оказаться у цели, он спустился со Стрелки на лед одной из Нев-сестер и побрел к Петропавловке. Возле пляжа черным квадратом зияла прорубь, в нее готовилась почти начисто голая дама с такими широкими ногами, будто у нее были экраножные мышцы. (Словечко пришло откуда-то, и Саныч его сразу, по привычке, мысленно отметил, уложил на особую полочку в памяти. Только применить будет затруднительно: точно не в стихотворении, разве что в какой-нибудь полуироничной прозе. Отметил, а потом удивился, что способен думать о таких пустяках в столь скорбный миг. «У художника вся жизнь – лишь повод для творчества» – усмехнулся он кривовато). Дама собиралась с духом, глупо лыбясь, а ее подначивали трое толсто одетых мужиков, ибо было вовсе не тепло. Город снежился под солнцем. Река стала полем, равниной сияющей белизны, по краям на стареньких стенах лежал розовый тон заката, искрясь в эрмитажных стеклах. Не уравновешивал город. Ужасно нелепо было ощущать в кармане ледяную тяжесть пистолета. «Зачем иду? – поражался Саныч. – К чему вся суета, когда город так прекрасен?» Смысл не вырисовывался. Но механизм был запущен, соседнее колесико повернулось, зацепило его – теперь он должен сдвинуть следующую шестеренку. Не вырваться. Саныч с тоской мечтал взять и не прийти – зная, что все равно придет. Он миновал плавучий ресторан «Аврора», пересек Неву-маму по Литейному мосту и вышел на последний путь. Осталось только преодолеть расстояние до Эрмитажа. Он пытался распалить в себе злость против американцев. Вот, трамвайное движение снято, простым людям можно теперь ездить только в очень коммерческих маршрутках или в метро с интервалами 10-15 минут. Гады американцы! Но Саныч вспомнил, что это было сделано еще до их прихода, нашими родными властями. А реклама? Безвкусь, ничего святого! Престарелым пушкинским дворцам на лица фасадов налепили огромные чашки кофе и сигаретные пачки!.. Но это тоже началось еще до оккупации… Комендантский час ввели! – вспомнил Саныч явное преступление агрессоров. Но по ночам и раньше ходить не стоило – из-за наших, единокровных бандитов… Возле Зимней канавки случилось происшествие – незначительное само по себе, но добавившее горестных сомнений. Пожилой дяденька в лоснящемся от старости пальто поскользнулся и упал на леденелый асфальт. Саныч двинулся было помочь – но его опередил американский коп. Он подбежал, бережно поднял упавшего за локоть и заглянул в лицо: - Are you в порьядке? - Спасибо… Пенсионер сквозь боль улыбнулся полицейскому. И в таких-то чувствах Саныч прибыл на условленное место. Демонтаж На Дворцовую стянулись мелкими группами, чтоб не вызвать подозрений. Погода испортилась, сырой ветер гнал над головой ошметки цвета грязного снега. Было ровно 8, начало смеркаться, а электричество еще не зажгли – в склизких потемках сподручнее было действовать. Группка Игрека подошла из-под арки, Владимир со своими ждал у колонны, Стасис с сестрой и Нибелунговым – за полукругом левого крыла Главного штаба. Саныч был под началом Владимира, он щурился, тужась разглядеть сквозь пасмурь что-то в темноте арки. Одна из брезживших там фигур казалась знакомой. У 4 КПП неожиданно остановился патруль. - Это есть фак, месье Дюк… – пробормотал Игрек. – Уж фак так фак… Кто сидел на моем гениальном плане и сломал его? Сваливайте, суки, сейчас свет включат! Отменять операцию не пришлось. Солдаты вряд ли услышали прошептанный приказ Игрека, однако засмеялись чему-то и ушли к Вашингтоновскому. В 8.10 Игрек отделился от арочной черноты и неторопливо отправился в сторону КПП. В двух шагах от двери он опустил в урну предмет, напоминающий бутылку, и столь же невозмутимо проследовал до угла, где ждала группа Плацкартускаса. В 8.12 обе группы пошли навстречу вдоль здания, люди Владимира тоже двинулись к 4 КПП. Саныч пересекал площадь, тиская в кармане тяжелую рукоятку, он чувствовал себя беззащитным посреди удобно простреливаемого пространства. Вдруг спецслужбы прознали? Сидят на крышах снайперы и в прицел мои пуговицы пересчитывают… Очень хотелось побежать. Через 40 секунд три группы тихо вошли в черную дверь КПП. В то же мгновение на площади вспыхнули ночные лампы. Часового оттащили с дороги, сняв «калашник». - Двое у входа, остальные за мной! – Игрек бросился по тусклому коридору к лифту. И тут Саныч увидел Вику. Она бежала за Игреком с большим револьвером в руке. - Игрек, стой! – крикнул Саныч. Нечто такое было в голосе, что тот остановился. – Как ты смел ее… сюда? - Саныч, не время, – смутился тот. – После переговорим. - Это смешно, в конце концов. Какое у тебя право ревновать? – звонко спросила Вика. Тут уже смутился Саныч, потому что вовсе другое имел в виду. Дальнейшие любовные разборки явно были неуместны, секунды вздорожали небывало. У самого лифта пришлось удалить внезапного офицера. Стрелял Владимир, сквозь глушитель, так что шума удалось пока избежать. Лифт пошел вниз. Саныч тупо глядел в блестящую дверь, а видел только оставленное наверху дергающееся тело. Убили… началось… Вика здесь… Почему? Что это? Я сплю?.. В 8.21 створки раскрылись на -12 этаже. Часовой вскочил, схватился за кобуру. - Не стрелять!! – зашипел Игрек и повалил его на дежурный стол. – Маэстро, лежи тихо. Где бомба? - Не знаю… Там где-то… – прохрипел часовой и получил рукояткой по голове. - Вперед! Группа помчалась по коридору. Откуда-то выскочил автоматчик и, пока был жив, разворотил очередью Светкин живот. Ромка закричал и схватил ее за плечи, но она уже не видела, глаза опрокинулись внутрь. Скрюченное болью лицо мгновенно побелело и усеялось капельками пота. Кровь потекла изо рта. С булькающим стоном она выгнулась, тело дважды повело – и она стихла. Ромку колотило. Безумными глазами он увидел убитого солдата. Он вырвал из мертвых рук автомат и выгрохотал остаток магазина в его труп. Пули били в мясо, разбрасывая кровяные брызги. Мерзко застонала сирена. По коридорам загремели сапоги. Солдаты настигли и изрешетили Ромку и замешкавшегося Саныча, но остальные успели добежать до Минного зала. Высадив гранатой дверь, ворвались внутрь. - Мудаки, что вы наделали!! – завопил дежурный, торопливо нажимая кнопки на пульте. - Мочи его! – крикнул Владимир, но раненный в плечо Стасис остановил: - Не надо нервов. Что стряслось, майор? Трупно бледный офицер оторвался от кнопок: - Козлы, вы включили аварийную систему! Через две минуты рванет к едрене фене! - Гад, не финти, выключай свою систему! - Невозможно, идиот! - Ну-ка пусти! – Игрек оттолкнул майора и сел к главному компьютеру, офицер и остальные жадно смотрели через плечо. Но доступ к программе был непрошибаемо перекрыт. Убедившись, Игрек откинулся на спинку и застыл. А на пульте мертвыми зелеными цифрами щелкал обратный отсчет секунд. В 8.43 дальние пригороды колыхнуло тяжелым подземным толчком, сквозь темноту в стороне Питера взбухло в небе гигантское полушарие, озарившее багровым отсветом низко нависшую завесу туч. Зеленогорск, Кронштадт, Петергоф почти напрочь смело ударной волной. Пропал Санкт-Петербург – великий город, будто не существовал на свете. Отбой - Слушай, Дуэнде, а мы не перестарались? - А что? Душевный боевичок, голливудскенький такой. - Адость моя, всё хорошо – только теперь роман продолжать нельзя, все померли. - Хм!.. Точно. Леха, ты прав. Уважаемые читатели, беру свои слова обратно. Считайте, что последней главы не было. Лабота Что-то я умолчал, как лабаю в кабаке. Тошно – но надо, чтоб показать мерзкую никчемность моей, автора, теперешней жизни. Итак, еду в метро. Раньше всегда всматривался в лица на встречном эскалаторе, оттачивая представление о том, какой должна быть моя любимая. Теперь, отточив, боюсь: вдруг встретится? Мелькнет – и проедет в противоположную сторону. Я же ничего не смогу сделать! Броситься на разъезжающие поручни, заскользить вниз, разбивая лампы каблуками – тетки визжат, ладони в осколках, между ног с размаху врезается стойка следующей лампы – и, как итог, утро в ментовском «обезьяннике»? Что-то не улыбается. Вваливаюсь в ресторан. Партнер Юра обесчехливает свою гитару: - А, итальянский виртуоз Лабукко Кабаццини! Бонжур. Кажись, банкет. Может, что перепадет. Вот у меня уже где бескарасно работать! - Обломись, это крыша. Вынужден пояснить для нормальных. Карась – это хорошо. Это когда сытый клиент сует музыкантам потную бумажку. О, это сладкое слово – карась! А крыша… – это плохо. К великому сожалению, почти каждый теперь знает, что такое крыша. Это попросту бандиты, которые доят хозяина кабака и не пускают чужих бандитов. Карася от крыши, понятно, хрен дождешься. Играем. Промеж пьес профессиональные беседы: - Играйте реже – деньги те же. Или: - Не ломайте ногти перед свиньями. Фразы повторяются изо дня в день, как и репертуар. Не меняется ничто, дни слились в сплошную цепь безвылазной тоски. Лабух – это шарманка, музыкальная машина… Реакции никакой. Крыша квасит, два столика цивильных мерсиан тихо жрут – музыкантов будто нету. Самое противное – вот так играть в пустоту, без энергообмена: изматывает хуже некуда. Мерсиане – это которые в «Мерсах». Они же нувориши. Слово «нувориш» – искаженное «новорус»; есть также версия, что оно произошло от «наваришь». Филологическое отступление. О, это признание! Бандит обернулся и громко сказал, одновременно ухитряясь рыгать: - Эй, музыка, вы поете? - Конечно. - Ну давай тогда чего-нибудь… – я приготовился к фразе, которую в таких случаях всегда выскребают из себя те, кому нечего сказать. И естественно, дождался, – …чтоб душа развернулась, а потом блю!.. свернулась, бля. - А что вас конкретно интересует? – подался вперед Юра. - Ну, братан, «Владимирский блю!.. централ» - Я, к сожалению, всех слов не знаю. Может, Розенбаума? - Валяй конкретно Розен... блю!.. баума. Только объяви: «Для братвы чисто от Жирного». Блю! - Просили сказать, что это для братвы от Жирного, – оповестил Юра и запел про каких-то уток, причем крыша дружно заржала. Не может быть, чтоб это были люди. С Костиком у меня гораздо больше общего, чем с этими. Мне всегда кажется, что это какие-то муравьи, или тараканы, случайно принявшие форму человека. В перерыве говорю Юре: - Верно Жеглов сказал: вор должен сидеть в тюрьме. - Бандит должен лежать в гробу! – отрезал он. - Почему всякая мразь живет кайфово? Юра утешает: - Каждый бандит побандит-побандит – и добандится. Они сами друг дружку мочат поминутно, так что завидовать глупо. - Кто ж завидует! Просто обидно. - Когти надо рвать в нормальную страну, – говорит Юра и вытирает пальцы о салфетку. - А я бы не поехал. - Что, патриот? - Да не. Просто все эти Запады от нас отстали. - В чем же? Фигню какую-то порешь. - Отнюдь, – настаиваю я. – Сейчас ведь происходит смена эр – тех самых, пресловутых Рыб и Водолея. Что-то принципиально новое начинается. Почему Россию весь 20 век трясло? – потому что мы чувствуем тоньше, нация художников. Они сытые, у них брюхо – а у нас интуиция. Значит, у нас этот переход и закончится быстрее. - Жаль только, жить в эту эру прекрасную… - Как знать, может, и застанем. Только надо помочь процессу: постараться понять, куда идем. А если поймешь – рассказать другим. - Легко тебе философствовать, а мне семью кормить. Пошли лабать. В жрительном зале прибыло: украшенный золотыми очками парень вникает в меню, а светленькая девушка смотрит ему через плечо, показывает на что-то пальцем и тихо смеется. Лица не видать, но должна быть ничего. Для девочки приятно и без карася поработать. Играем. Она оборачивается – и я сбиваюсь с ритма, путаю аккорд и умолкаю вовсе. - Ты что?! – шипит партнер. - Юрка, это она… - Кто она?! Играй! - Она… Я почти в обмороке, мгновенно взмок. Это она, она – девочка с набережной! Потом я пою свой «Зеленый трамвай» – только для нее. Она смотрит мне в глаза – она! Она! Она! Узнаёт? Едва ли. Мимолетная была встреча. И так давно… Но во взгляде что-то есть, я пою для нее – для нее! – неужели это реальность? Она… Дальше повело. Ничего не помню. В прострации какой-то оказался дома. Разумеется, никакого знакомства: она клиент с деньгами, я простой лабух. Наконец, она с парнем… Зачем такая реальность? Лучше выдумать любую небылицу или провалиться в нирвану ко всем чертям. Нахрен всё это нужно – этот роман, эта вся жизнь? Надоело. Сил нет. Не буду больше ничего писать, невыносимо. ……. .. …………… …. ………………………………………………… ……… ………. ………….. - Ну и? Почему не пишешь? - А, Дуэнде… Привет, помощничек. Где слонялся три месяца? - Где слонялся, где слонялся… Без меня ничего не можешь? Тунеядец ты, Кофанов. - Не тунеядец я… У меня пофигизм. Жизнь, понимаешь, потеряла всякий смысл. - Телку свою ревнуешь? - Не лезь куда не просят!.. А все-таки, где был? Пьянствовал опять? - Обидные слова ваши. Подумаешь, разочек употребил!.. Работал я. С Теодор Михалычем. - С Достоевским?!! Он же умер!! - Протестую! Достоевский бессмертен. - Оно конечно… И что же он сейчас там пишет, в 21 веке? - У искусства нет веков, в нем всё одновременно. Мы работали «Братьев Карамазовых». Хочешь, покажу кусочек, не вошедший в канонический текст? Так сказать, апокрифический Достоевский. А? - Валяй. Все равно делать нечего… Достоевский. Из невошедшего Я отправился в монастырь. Мысль о возлюбленном моем старце, часы которого, по собственным его словам, были уж сочтены, как бы точила меня и ускоряла мои шаги. Впрочем, была и другая мысль, а вернее воспоминание, которое владело душой моей в не меньшей степени, чем образ умирающего старца. Воспоминанием этим была Lise Хохлакова. Ее давешние быстрые горячие взгляды, ее признание в любви ее ко мне, а в довершение всего ее троекратное облобызание руки моей так и стояли у меня перед глазами, рождая в сердце неожиданное тепло и тихую радость. Было, впрочем, в этом чувстве и нечто от гордыни утоленного мужского самолюбия – я это отметил, но бороться с этим чувством оказалось ужасно трудно. Кончил я тем, что не удержался и с жаром поцеловал свою собственную руку, то именно место, что целовала давеча ангел Лизонька, впрочем тщательно оглядевшись предварительно, не увидит ли кто столь экстравагантной моей выходки. Кроме того, я чувствовал какое-то очень странное томление, излом какой-то в тайной сердцевине души, потянуться хотелось, точно бы спросонья – и томление это странное несомненно связано было с Грушенькой. Воспоминание о томно-загадочных глазах ее, о ее чуть выступающей вперед нижней губке, о всем ее полном и гибком теле – воспоминание это точно острыми коготками уцепилось в моей памяти и не выпускало, несмотря на все прочие впечатления дня. Лизонька оставила ощущение радостное и светлое, Грушенька же – какое-то бурлящее и темное, будто бы глубокий омут – но оба эти ощущения являли для меня неизъяснимую притягательность, и вместе с тем я понимал, что в притягательности этой есть нечто постыдное. Ба! – подумал я вдруг. – Как же это должно быть низко, вот эти самые «ощущения»! Это же самый бессовестный обман! Меня ведь едва не за ангела все принимают – а я вон какие мысли и «ощущения» прячу внутри себя! Верно брат Митя говорит: широк человек… Да нет же, не широк человек, а подлец человек! Впрочем, не вообще человек, а я именно подлец… Да и в чем же я-то подлец? Неужто я вовсе ни на что и права не имею?.. В этих противоречивых рассуждениях и тревогах я дошел наконец до монастыря. Совсем уже смеркалось, и сосны вокруг мрачно шумели от ветра. Молчаливый монах-привратник отпер мне ворота скита, даже не удивившись позднему моему возвращению, я быстро прошел в келью старца. Отец Зосима еще не спал, хотя и лежал в постели, он был заметно слаб, бледен, как полотно, но принял меня по обыкновению приветливо и ласково. - Здравствуй, милый, светлый мой, вот и ты, – протянул он мне руку, радостно улыбаясь. Слова эти так и резанули мне по сердцу, потому что в эту минуту «светлым» я себя вовсе не ощущал. - Что с тобою, Алеша? – спросил старец. – Будто твердая земля из-под ног ускользнула? - Тошно мне, отче! – воскликнул я и с жаром поведал духовнику моему свои переживания, связанные с обеими девушками и с тем, что я ложным получаюсь перед другими, словно бы с двойным дном. Он выслушал меня с кроткой улыбкой и проговорил: - Ну вот и полегчало. Когда в душе нехорошо, главное дело – покаяться. - Да разве ж я на исповеди был? – удивился я. – Я ведь просто так рассказал! - Покаяние разными путями происходит, уж как промысел Божий укажет. Иногда и храм бывает не нужен, а случается, и без священника можно обойтись. Я тебе сейчас неожиданную вещь одну скажу, даже и неканоническую вовсе. Покаяние – это духовная блевота. Если в желудок попадает нечто несъедобное, то необходимо его изблевать, дабы весь организм не отравить. Мыслю я, что и с душевной гадостью то же следует делать – извергать ее безжалостно, и безразлично в сущности, куда именно извергать: в храме ли, или дома, священнику или просто в пространство. Господь всё слышит, Он не чиновник, чтоб только на гербовой бумаге прошения принимать. Главное дело для спасения – признать свою неправоту. Теперь очень многие не признают, что вообще могут быть неправы, в заблуждениях своих твердо стоят, как скала гранитная. Но и тяжко же жить им, погрязшим – хоть и не осознают они этого! Им же сквозь грех ежечасно продираться приходится, как сквозь чащу лесную! А кто с покаянием живет – тот по чистой дороге идет, легко идет и знает, куда ведет его эта дорога. Конечно, на чистой-то дороге каждая соринка, каждый даже мысленный грех виден ярко, в глаза так и бьет – потому и праведной жизни мужам тяжко приходится. - Как же каяться нужно, отче? - Как только чувствуешь, что нехорошо в душе стало, говори вслух или про себя: «Господи, помилуй меня грешного». Этим словом ты признаёшь, что грешен, что неправ – а раз признаёшь, то готов и измениться. Дальше разбираешься, в чем именно ты грешен, и стараешься искоренить из себя эту неправоту. Если даже на исповеди лишь языком одним скажешь про свой грех, и священник отпустит его тебе – все это напрасно, если душой ты прикипел ко греху и не станешь сам изгонять его. Искреннее покаяние твое Господь откуда угодно услышит. - Да я уж, кажется, и в Бога не верую, – очень тихо признался я. Старец покачал головой: - А зачем в Него верить? Бога надо знать и чувствовать. Ежели тебя кто понуждает поверить в то, чего ты не знаешь и не чувствуешь – значит, тебя хотят обмануть. Но разве ж ты Бога не знаешь? Подумай, кто ж мир сотворил, как не Он? Неужто безумным новомодным учениям подчиниться, будто бы мир – такой прекрасный, сложный и великий – сам собою зародился, случайно, безо всякого Высшего умысла? Разве даже простой дом может быть построен без умысла, без архитекторского проекта? Что ж говорить о целой Вселенной! Воистину, это атеисты призывают к вере, вере в заведомую нелепицу. - А разве ж ты Бога не чувствуешь? – продолжал старец. – Разве совесть твоя – не есть Бог? А любовь, а кротость, а долготерпение человеческое – разве не отблеск славы Божией? Ты же чувствуешь, что есть нечто высшее, прекраснейшее – не столь уж важно, извне или внутри тебя. То светлое и могучее, что силу неизмеримую дает и слезы сердечного умиления вызывает – разве не есть Бог? Я слушал с умилением и чувствовал, как мир и спокойствие устраиваются в моей душе. Но вдруг один старый вопрос, давно мучивший меня, снова возник в моей памяти. Понимая, что беседа эта наша, должно быть, одна из последних, я хотел тотчас же задать этот вопрос старцу, чтобы раз навсегда разрешить и его – но не смел. Слишком чудовищным и неуместным казался мне этот вопрос. - Чем еще терзаешься, Алеша? – спросил отец Зосима с кроткой улыбкой, точно видел мою душу насквозь, и я решился. - Мучает меня сомнение, – горячо начал я, – о самом Иисусе Христе. Простите, отче, знаю, что греховны такие слова, но если я теперь не скажу, то всю жизнь себя казнить буду. - Не бойся ничего, спрашивай. Ободрение старца подстегнуло меня, и я полетел опрометью, точно с горы вниз головой: - Безумным и невозможным мне кажется, чтобы сам Бог, Логос, через которого всё Творение осуществилось, воплотился бы в виде человека. Ужасно масштабы несоразмерны. Не может быть этого, в голове не укладывается! Если Бог-Сын полностью воплотился в Иисусе – кто же тогда был на небе? Как Троица могла разделиться? А если Христос – не Бог, тогда кто же он? Выговорив всё это, я остановился, задыхаясь. Лоб мой искорежила страдальческая складка, я был готов заплакать и чувствовал, что стал бледен, как платок. Зосима выслушал меня спокойно, подумал несколько минут и отвечал: - Значит, и тебя коснулся модный рационализм. Ничего, это не страшно, это даже правильно: попытаться всё через свой разум пропустить. Только вот некоторые вопросы, и именно высшие, главные вопросы – разуму вовсе неподвластны. Действительно, рассудком невозможно признать Христа Богом, логически – это абсурд и безумие. Тут я тебе ничего возразить не могу. Не стану и призывать поверить на слово церковным авторитетам: сам только что говорил, что нельзя верить на слово. Только уповаю я, что пройдет время, и ты сам сердцем, а не рассудком, поймешь истину Христову, почувствуешь Христа внутри себя. - А не почувствуешь – и это не беда, – продолжал старец. – Потому что не в том суть, жил ли исторический Иисус и был ли он Богом. Высшая правда, свет Божественный все равно существует, как его ни называй – Христом ли, Мировым Разумом или Высшим Я. И этот свет ты чувствуешь несомненно, иначе не мучили бы тебя вопросы, излишние в обыденной жизни. Господь с тобою. Я чувствовал себя совершенно освобожденным и вопросы мои – решенными навсегда. Учитель мой, однако, был заметно утомлен долгим разговором, и жгучее раскаяние опалило мне душу. Я с жаром поцеловал его немощную сморщенную руку. Гипооргазмия - Ну и что? – вяло проворчал я, выслушав дуэндовского Достоевского. Рассказчик покачал головой: - Значит, вправду хреново: тебя даже литературная игра не возбуждает. Неужто из-за девки? - Не только, – неожиданно разоткровенничался я. – Вообще как-то… Помнишь, ты говорил, что чистилище – здесь? Сдается мне, ты прав… - А то ж! – демон приосанился. – Я всегда прав! Но я не слушал. В кои-то веки обзаведясь собеседником, мне было не до него. - Достал кабак! Жирные жующие жлобы, мразь – и во имя чего? Только чтоб концы с концами… Замкнутый круг, рабство! Одна радость – вон кот. Вдобавок бабку чуть на меня не навесили, хорошо – улик не нашли… Закрыли дело за отсутствием ценности потерпевшей. Неужели ты прав, и мы живем на Земле исключительно чтобы мучиться? Скажи, это верно? Ты не прикололся? - Я редко лгу, как говорил Свидригайлов, – уклонился Дуэнде. Но сейчас я хотел не столько узнать правду, сколько выговориться. - Тогда выходит, – продолжал я, – что этот мир – концлагерь, и рождаться в нем – только бесов кормить излучениями страданий. Захреном меня родили? Я просил? Не рождался бы в трехмерности – сидел бы сейчас в параллельном мире и кайф ловил. Так что, может, очень хорошо, что в России рождаемость падает? И аборт – великое благодеяние? Прикинь: душу уж заарканили, засадили в тело эмбриона, он готовится новорожденным орать от безысходного отчаяния – и вдруг его отпускают. - Красноречиво, – одобрил Дуэнде. – Писал бы лучше, чем воздух колебать. Хотя, может, у тебя элементарная гипооргазмия. - Чего у меня?! - Трахался когда в последний раз? То-то, не помнишь. Старик Фрейд неглупый был мужик, верно я говорил ему тогда за завтраком… Успокоитус тебе нужен, – диагностировал гость. – Вспомни «Карамазовых». Отчего там проблемы? Почему папашу по тыкве тюкнули? Чего Лизон Хохлакова выкобенивается? Почему к Иванушке чертяга подлый ходит? Да потому что никто не трахается! Даже Грушенька, ой шлюха! – с любовником Митей разве что целовалась. Говорил я Михалычу: «Давай пару постельных сцен сделаем, а то больно Фрейдом отдает, над вами потешаться будут» – нет, ни в какую. «Я великий русский писатель, знаток человеческих душ!» Уперся как осел, психолог хренов. А ведь трахались бы своевременно – и никаких проблем, и ты бы не мечтал быть жертвой аборта. - Хорошо!! – взбеленился я. – Конкретные предложения?! Что мне, блядь снять на Невском? Никаких бабок не хватит! - Тихо-тихо-тихо! Я ничего не знаю, я вообще молчу, мое дело посоветовать. Жаль глядеть, как мужик пропадает. - С девчонками, конечно, знакомиться можно, – задумался я, – приятное дело… Да понимаешь, не хочется с кем попало! Мне одна нужна, но чтоб настоящая – а такую не найти. - А та, с набережной? Я горестно вздохнул: - Она с другим – значит, не та. Моя с другим бы не оказалась… А такой, может, и нету вовсе. - Можа, и нету, – зевнул демон. - Да и комплексую, – признался я. – Понимаешь, пока мужчина не состоялся профессионально – он так, недоразумение, вроде комара. Что я могу предложить, даже если найду? - Ты музыкант, деньги зарабатываешь. - Я лабух. А должен быть артистом. Пойми: есть люди, которым по кайфу быть лабухами, для них кабак – круто, а для меня – облом. Мне совсем другое нужно, и несоответствие внутреннего и внешнего ужасно чувствуется. Я уж и боюсь ее встретить, потому что моя любимая достойна целого мира – а я что ей дам? - Неужели потребует мир? - Конечно, нет. Та, которую я жду, примет меня любого. Но я-то? Мужик все-таки… Нет, пока я не звезда – нечего и думать. - А способен ли ты, Леха, на безумства ради женщины? - Скорее на безженщинье ради умства… - М-да. Тяжкий случай, – демон переложил ногу на ногу и почесал плечо. – Гипооргазмия в хронической форме. На худой конец, не пойми меня превратно, можно заняться сублимацией. - Онанизмом, что ли? - Серый ты. Сублимация – это преобразование сексуальной энергии в творческую. Пиши, сынок, авось полегчает. Даргомышль Ребята обсудили и решили единогласно, что ни о каких действиях в Питере не может быть и речи. Американы – не люди, им взорвать город – раз плюнуть, на японцах доказали. Но не сидеть же сиднем? - Есть на примете городок, – предложил Игрек, – он ни низок, ни высок, можно попытаться там. Называется Даргомышль. - Как-как?! – крикнул Нибелунгов, оказавшийся знатоком русской музыки. – А реки Римскокорль и села Чайковки там нет? - Ты будешь ржать, маэстро, но река там Сортирль. - Где ж ты откопал такой славный городишко? - Сейчас ты устыдишься своей бестактности, – пообещал Игрек. – Это меня там откопали. Выражаясь древними словами, историческая родина. Родился я там. - И что дальше? Поднимем в штыки твой роддом? - Не совсем. Там мой фазер… в смысле папан до сих пор работает. Может помочь. - Кем работает? - Это неважно. Имеет каналы. - Погоди… Он же умер, – невовремя припомнил Саныч. Но Игрек мгновенно нашелся: - Кто тебе сказал?! Клеветливые инсинуации. Извернулся. Но мне-то, автору, кое-что известно. Например, могу поведать, что Игреков отец работал в Даргомышле не больше не меньше как начальником полиции. Этот факт был от питерских приятелей совершенно засекречен. Санычу было не до распутывания посторонних тайн. Особенно тяжко бывало по утрам, в полупроснутости. Сонные мечтания посещали весьма яркие, разнообразные, многочисленные – но неизменно женского пола; сюжеты целые разворачивались – обволакивали, утягивали, окутывали эротическим флером, извините за выражение. Обнимаемая подушка приобретала девические очертания, перевоплощалась просто-таки по Станиславскому, и бывала ошибочно зацелована в полусне, даже стыдилась незаслуженной ласки. Зато уж до чего мерзостно было окончательно просыпаться! С Тамарой он не повторял. Она звонила, при общих встречах смотрела с недоуменной тоской, но он отвечал односложно. Без Вики не шла жизнь. Не шла. Как у меня без девочки с набережной, что в кабаке оказалась с другим. Не жизнь. Не жизнь. Саныч пытался… Саныч… Не жизнь. Нет, ребята, извините. Не пишется ничего, не могу, не получается. Костик Что там за грохот? Похоже, на кухне что-то летает и бьется. С кем Людке воевать? Старуху уж окочурила… Ладно, не мое дело. Вникать – жизни не хватит, и так тошно. …Нет, все-таки, что за шум? Минут десять уж… Погоди-ка, а где кот? - Костик! Маленький мой! Ой, неладно… Пойду погляжу. Посредине окровавленной и усыпанной осколками кухни лежал мой друг, мой любимый котик, булькающе и хрипло повизгивая, а Людка на карачках методично добивала его большой разбитой тарелкой. От неслыханной дикости зрелища какой-то сдвиг во времени произошел, я, наверно, целую минуту провел в столбняке, а Людка в багровых полосах медленно поднимала и опускала фаянсовый полумесяц, красным рогом вонзавшийся в тело моего кота. Я очнулся: - Гадина!! Что ж ты делаешь?!! Я схватил что попалось – телефон с полочки – и швырнул в голову Людке. Кровь полилась, как из опрокинутого стакана. Она рухнула, измазав кровью рукав, но сразу вскочила и вереща бросилась к двери. Она громыхала на лестнице и орала, а я схватил кота (шерсть вся слиплась), стараясь не глядеть на рану – и тоже весь в крови побежал на улицу. Костик еще вздрагивал и тяжко дышал. Я сам не знал, куда бегу. Ветеринарка далеко, я кинулся в травмпункт на Крюковом. Там меня, сами понимаете… Обессиленный, я оперся на чугунную ограду. Снег прожгли красные дырочки. На Никольском пробило четверть. Кот лежал у меня на руках недвижимо и, кажется, уже не дышал. Полузакрытые глаза заволокло мутной пленкой. Внезапно он дернулся и закричал. И всё… Я похоронил его в парке Екатерингоф, на берегу замороженной речки. Вечером, когда никто не мог увидеть и помешать, я положил трупик в коробку от магнитофона, доехал в трамвае до парка и железной полосой выдолбил гнездо в мерзлой земле. Хотел зарыть вместе с коробкой – но сил не хватило на такую большую яму – затвердевшее тело пришлось вынуть и засунуть в землю как есть. Осколками земли я засыпал яму, а коробку разорвал и кинул поодаль. Вороны орали и раскачивались на голых ветвях. Вот и всё… Потом я узнал, что соседку поймали где-то на Васильевском, она долго царапалась и визжала, но ее укололи, сунули в машину и отвезли в один из городских дурдомов. Говорят, буйных лечат. Хоть бы эта оказалась исключением!.. Конец первой части | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
