Сержант войскового наряда, гайдамак Колян, был высоким, худощавым, обаятельным и сообразительным хлопцем. У него было множество талантов, но все они оказались невостребованными в степях Донецкого басcейна, обширнейшей территории, превышающей по квадратным километрам многие европейские государства. Однако, веяния последнего времени натолкнули донбасского паренька на идейку, которую он обмозговал со всех ракурсов, решив стать мусором для оптимального претворения в жизнь этой избитой идейки.

А веяния последнего времени шелестели по огромному региону конопляными зёрнышками. В миллионах карманов поплыли "корабли" с грузом зелёной конопли. В самых глухих сёлах, где топчут дороги коровьи стада, уж буйно росла "плановая" беда. Старшие поколения продолжали „соображать на троих”, поклоняясь древнему синюшному кайфу, а молодая поросль „взрывала косяки”. На троих и более, в зависимости от качества хитрого табачка. Процесс шёл глобальный. В деревеньках мальчишки, без шёрсточки ещё на своих гениталиях, курякнув травички через общеизвестный, от Луганска до Львова, бульбик, имели коз, рогатых и комолых, которых пасли по родительскому благословлению. Молоденькие девчёнки на сельских дискотеках запросто вопрошали безусых кавалеров: „Нету ли хапануть?” В районных городках и областных центрах "шала", гашиш-анаша-травка, стала таким естественным спутником юной отдыхозы, как музыка, танцы энд коитус. Неприметная, но тотальная эпидемия с печатью „коньюктивита” на цинично-отмороженных либо обезбашенно-весёлых зэнках-очах красиво вписалась в демократический ветер: общий косяк взрывали будущие прокуроры и действующие скокари, пожарники и шахтёры, молоденькие следователи и медные воришки, дети бизнесменов и бессрочных каторжан, бандюки и опера, водители и проводники, работяги и бездельники, богатые и бедные, власть имеющие и власти боящиеся. Тысячи плантаций культурной конопли раскинули свои „ёлки” в лесопарках, в лесах, во всяческих хащах, на огородах, в собственных заброшенных дворах и т. д. енд т.п. Были свои плантари и у Коляна. «Кораблями», спичечными коробочками, он никогда не торговал, только полными стаканами. Но риск палева заставлял хлопца думать. И он придумал оригинальный рынок сбыта – зону.

Полгода гайдук присматривался, цинкуя движение. Своих мелких коллег в погонах он презирал. Цена им – рваная пятишка гривен, а уровень – бутылка самогона и прочая мелочь каждую смену своим людям из спецконтингента. Видел Колян и количество широкеш, классических наркоманов, вольготно разгуливающих по лагерю. Понятно, что концы шли в кабинеты штаба. Но этот уровень был недоступен. Да, и мак пугал больше, чем привычная, безобидная травка. После многомесячной разведки Колян сошёлся с Доктором, солидным зэком из бывших рэкетиров. У них появились отношения. И идейка стала воплощаться в жизнь. Колян стал "трамваем", в зоне появилась ещё одна "дорога". Цены были ниже слободских, но торговля пёрла оптом, а клиенты гарантировали безопасность. Житуха улыбалась продуманному авантюристу с сержантскими лычками на погонах: стакашку он двигал по восемь червонцев, средняя „ёлочка” давала до шести стакашек, а тройка плантарей вмещала ёлочек изрядное количество.

Под вечер Колян планировал в конкретном конопляном полёте, ибо каждый сорт своего товара сержант дегустировал лично, при чём каждый день, даром если все сорта-масти уж шли по десятому кругу проб. От своих прямых обязанностей контроля над зэковским стадом он зашаривался по армейскому навыку: по наглому желанию, по "делам", по договорённости с НВН, начальником войскового наряда.

На выходе из камбуза он столкнулся с худосочным зэком:

-- Куда летишь, гамадрыл зачуханный?!

Зэк сжался, ожидая привычной порции дубинала. А Колян смотрел на пляску голода в исполнении злодиев. Здесь было совершенно неинтересно его расторможенному разуму. И сержант, покручивая католическо-православными чётками, как настоящий урка, двинулся вверх по этажам, пробить-проверить тамошние шхеры-убежища.

На втором этаже был актовый зал и несколько комнатушек на подходе к нему. Это было обиталище хитрых ширпотребщиков с козьими должностями. Дверь была незапертой и Колян тихо вошёл в отсек подводной лодки в степях Украины. Душа авантюриста желала исподтишка подсмотреть чужую жизнь. Послышалось шорканье чьих-то шагов. Зелёномундирный планокеша, профессиональный любитель конопельки-марихуаны, наркодиллер по-малороссийски, спрятался за огромным плакатом из давних уже совдеповских времён, вещавшим белым по красному: „ На свободу с чистой совестью”.

Осуждённый Бидненко, крепко сбитый и сосредоточенный, выглянул на лестничную площадку и закрыл дверь на замок, щеколду и крючок. Зэк задумался, дрожащей рукой прикурил сигарету. Его всего слегка трусило. „Валя, успокойся, всё нормально, всё чики-пики, шито-крыто”, - успокаивал он сам себя, но дрожь не проходила. Докурив сигарету Валя шоркнулся между досками, деревянными козлами, доисторическими плакатами и прочим хламом, бывающим в ремонтируемых помещениях.

Он зашёл в свою маленькую шуршу, где сидел в тягостном ожидании худенький мальчик в лоснящейся от грязи робе. Обстановка комнаты была скудная: массивный металлический стол, два стареньких стула со скрипящими ножками, обшарпанное самодельное кресло и деревянная лавка у стены. На рабочих стеллажах было навалено множество всякой всячины: от радиодеталей и разобранных магнитофонов до трубных ключей, рашпилей и разнообразных резаков, предназначенных для работы по дереву. Валя выключил электрический свет и включил неоновую лампу. Из железного сейфа был извлечён увесистый пакет. На столе была расстелена газета и на неё , что на скатерть-самобранку, выпулилась Мечта сотен тысяч зэкоских сердец, бьющихся на просторах ридной неньки, шо ще не вмерла. У паренька жадно засверкали глаза, он физически почувствовал собственный желудок, который алчно затрепетал, категорически требуя жрать и мечтать.

Рассудок стыдился плотской реакции. Рот наполнился слюною: желудок яростно плевал на рассудочные предрассудки.

-- Чё сидишь? – спросил Валя небрежно. – Топчи, пока я добрый. А то передумаю. Ты меня знаешь.

Паренёк ужаснулся от подобной перспективы, а через секунду устыдился своего рабства животной постанове своего лагеря-организма.

-- Хавай, Женя, - вздохнул Валя, - не строй из себя целку.

Женя усилием воли заставил себя кушать с достоинством английского лорда.

-- Ты, Валентин, фильтруй базар, - небрежно сказал Женя, отправляя в рот кусочек сала, кусочек лука, кусочек вареной картошки и корочку хлеба.

Валентин вскинул брови с улыбкой удивления:

-- Чего? Ну, ты морда отмороженная. Пижон. Ещё вякает что-то.

Пижон проглотил еду и объяснился:

-- За метлой следи, козья масть. Это насчёт целки в мой адрес.

Валик с чувством засмеялся, вскинув фэйс к потолку:

-- Ну, наглец! Ладно, козья масть меня в жопу не имеет. Это оставим без внимания. А чё ты насчёт целки обиделся? Что, уже сбили?

Рот у Жени был занят и Валик продолжил:

-- Что ж ты ко мне не обратился? Я бы постарался!

Женя жевал и думал, что такие разговоры между ними идут ещё с весны. Как-то, само собой, получилось, что семейниками они не были, но стали хорошими друзьями. Делились едой, новостями, мыслями и мечтами. И всё это время Женя терялся в догадках, стоит ли ещё что-то за шутками друга? В зоне уже немеряно было случаев, когда в гарем заезжали разоблачённые любители запретного секса. Всё начиналось с дружбы, кто-то кого-то „раскручивал” на интим с различными вариациями последующего разоблачения. Лагерные аборигены констатировали этот любвиобильный поток, как веяние нового постсовдеповского времени. Женя снова устыдился. Если он думает о подобных вещах, то для него точно что-то стоит за этими шутками. Впрочем, что ж стесняться-то самого себя? Он уже давно прокрутил сексуальные сценки со всеми девушками и женщинами, которых хоть как-нибудь знал на свободе. Учительницы, соседки, одноклассницы и случайные знакомые участвовали в порнушках, где он был режисёром и сценаристом, неподсчитываемое количество раз. Суходрочка никак не уменьшала режиссёрских талантов.

Подобный келеш гонял по мозговым полушариям и Валентин. Он чувствовал, что они уж давно просекли друг друга. Но оставался последний барьер, некоторые вопросы насчёт пассива-актива, было ещё невидимое внутреннее табу. Но кое-какие эпизоды жёсткого порно уже вовсю прокручивавались по экрану сознания. Все эпизоды были из фильма „Сладость инверсии”. Работа над сценарием началась после минетов, которые Валику исполняли немытые „гермафродиты” за пайку серого хлеба, за шлемку-тарелку помойной баланды или несколько сигареток без фильтра. Мозгу доставляла удовольствие „сладость инверсии”, особенно с актёром, который сейчас был рядом. Испорченное сердце уже давно заключило союз с похотливым сознанием и гнало кровь в пещеристые тела только при одной мыслишке о ярком синема.

-- Валя, к тебе сюда очень трудно прорваться через мусоров. Я, что, рисковал здоровьем, чтобы выслушивать твои похабности?

-- Во-первых, ты хорошо поел, приятель.

-- А во-вторых? – Женя почувствовал, что Валя решился расставлять точки над „и” и это осознание приятно щекотнуло.

-- На фига ты мне рассказывал, как ты лизал клитор своей девочке?

-- Подумаешь, секрет! – сыграл легкомысленность Женя, в мгновение у него пронеслось в голове, что он, в другой жизни, успел лишь кончить пару раз, подёргавшись шустрым кроликом в синем дурмане, а про клитор, влагалище и половые губы лишь читал в бульварных газетёнках. – Ползоны, а то и больше, "сидело на пилотке"!*

-- Но кто об этом базарит вслух? Расчикированный "пилоточник" живёт в гарэме.

-- Я с тобой поделился, как с другом, - улыбнулся Женя. – К тому же без свидетелей.

-- А зачем?

Гайдамак Колян, пацан продвинутый, но живущий в забитом посёлке голимого шахтёрского городка, растопырил вовсю уши свои, что локаторы, втыкая в многогранность людского бытия. Он стоял на табуретке и смотрел драму через аккуратный шлиф-глазок под потолком. „Шекспиру курить нервно в стороне! Ги де Мопассан с де Садом отдыхают в паре, ха-ха! Какой сюжетец!” – оценил спектакль продвинутый мент, прохавав либидо–мотив действия.

А Женя колебался с ответом, но эта пауза и была для Валентина самым красноречивым и исчерпывающим ответом. Без всякого прикосновения к эрогенным зонам сложный аппарат половых функций включился. Эрекция "основного" органа произошла мгновенно. Напряжение снизу распространилось вверх: пелена окутала мозг и метастазы напряга стянули всю плоть. Но рассудок, затянутый в тиски морали и чего-то невысказываемого, мешал плоти воспользоваться аппаратом. Напряжение начало оказывать на мозг действие, подобное паре колёсиков-таблеточек, при чём очень сильнодействующих, похлеще любого спиртного пойла.

Пауза затягивалась. Женин взгляд тоже осоловел от похоти. Но стыд остатка рассудка не давал плоти „бежать по беждорожью”. В голове мутилось вплоть до физических ощущений.

Бесконечные секунды молчания были борьбою. Это была даже не борьба, а стеснение чего-то потаённого, некой невидимой звёздочки, потерянной в огнях похоти собственной Вселенной. Наконец изворотливый рассудок изыскал спасительный ход и Валик подошёл к Жене, резко взяв его за подбородок. Через секунду напряжение растворилось в страстном поцелуе. Языки соприкасались и сладострастная нирвана потушила невидимую чистую звёздочку душевной галактики, а вместе с нею и стыд. Их накрыла волна бесстыдного, всепоглащающего удовольствия. Цунами ласок, отдаваемых и получаемых, вся накопившаяся нежность изливалась из сердца через губы, руки, ноги, через всю плоть, обделённую судьбою. Мозг выхватывал новую тягу фиксаций. Нынешний сладострастный момент, похеревший все страхи и стеснения, пробил незримый тоннель нейронов до тайников подсознания. И, если невинные младенцы бессознательно сосали материнские соски, то сейчас губы и язык давали наслаждение сознательное. Ритмически повторяемое сосущее прикосновение губ к фаллосу приносило целую гамму чувственного удовольствия. Рефлексы из младенческого тумана переплетались с бешеным возбуждением, естественная жажда дарить нежность и ласки неслась по крутому трамплину в бездну противоестественного. Но было очень приятно, и падение давало ещё одну специфическую тягу – наслаждение бесстыдством. Минет исполнялся двуствольный, „валетом” на грубой деревянной лавке. Руки ласкали тела. Липко-сладостный туман застилал глаза, светящиеся мутной похотью, перекрывшей всё человеческое.

А гайдамак Колян вдруг понял, почему в просмотренных им порнофильмах не было таких сюжетов. Мужской гомосексуализм довольно неприятен стороннему наблюдателю. То ли дело – лесбос! Но ради идеи расширения кругозора Коля решил досмотреть синема до конца и закурил сигарету. Да, и неплохо бы келешнуть, возможно ли чего выкружить на почве увиденного. Был бы фотоаппарат сейчас - и эти любители клубнички были бы ему должны на весь свой срок, что земля колхозу!

А изголодавшиеся любовники, родившиеся для новых чувств в тюремных недрах, совершенно унеслись из лагерной реальности. Волна сладострастия несла их в застенки иной тюрьмы. Тюрьмы на всю оставшуюся жизнь, сердечно-чувственной, душевной.

Электрозамки её нейроновых решёток прозвенят позже. Срок будет бессрочным, согласно научным изысканиям Зигмунда свет Фрейда. Как-будто интуитивно догадываясь о Приговоре неведомых сил, зажигающих невидимые звёздочки чистой совести в похотливых вселенных при их рождениях, плоть остервенело превращалась в Сгусток страсти.

Валя оторвал пылающие губы от вожделенного ствола, нежно облизав его языком. Задыхаясь он шептал:

-- Женечка, давай сзади попробуем. Ты хочешь?

-- Я не знаю. Я в улёте. Как хочешь.

Молодые тела расплелись. Валик шёл к столу, с удовольствием взирая на свою плоть. Щелкнул клавишу „плэй” на шарманке, выключил неоновый свет и зажег приготовленные свечи. Шарманка заныла: „ Убей себя, убей меня – ты не изменишь ничего...”

Две плоти сплетались в новую композицію, ища как слиться в одну. Узкая деревянная лавка с вырезанной надписью „Квин” стала суррогатным ложем любви. И на этом ложе не так просто было устроиться. Валя со страстною нежностью подминал под себя Женю, безуспешно пытаясь войти в его плоть своим пенисом, готовым взорваться от избытка крови.

-- Помажь чем-нибудь,- прошептал Женя, сладострастно упиваясь стыдом.

-- А ты пока лучше стань на пол,- прошептал Валя, направляясь за вазелином.

Женя расположился на полу в коленно- локтевой позе, почувствовав себя чем-то Новым, давно желанным. Это было смешение животного( алчного, дикого и не знающего стыда), женщины( мягкой, покорной и стыдливой) и собственного Я, раскрывшегося до конца в своей греховной сущности и наслаждающегося открытием. Валик искал смазку, секунды тянулись, а новое существо горело огнём единственной реальности от её сладострастного величества, древней как мир королевы Похоти.

Существо чувствовало нежную силу рук, пристраивающих его тело к твёрдому, горячему, вожделенному стволу. Пылающий анус ощутил неизведанные ещё удовольствия: прикосновение пальца и прохладу вазелина. Животное алкало, женщина хотела застонать, мужское Эго утонуло в бесстыдной тяге.

Валик чувствовал себя богом, обладающим счастьем наслаждения для другой плоти. Из нейроновых дебрей выбралось животное, алчное и упивающееся своею исключительностью среди огромного стада самцов.

Фаллос резко вошёл в заменитель влагалища. Мощное проникновение наполнило женино естество. Женщина томно застонала, животное желало, Эго наслаждалось. Самец, чуйствуя свою исключительную вожделенность, нежно, но с силой вонзал свою гордость в облегающую её плоть. Сексуальной голодухи не было, нежный зверь ритмично двигался, даря наслаждение животному, стонущему от каждой фрикции. Головка вулкана чувствовала, как из недр подходит лава оргазма, и зверь застонал. Двое стали одной плотью.

” Тьфу ты, педерасты!” – оценил драму единственный зритель. Сержант-гайдамак в зоне деликатностью не отличался, но сейчас решил подождать, пока зэки оденутся, а потом уж выметаться прочь. Выходить же надо из этого фрейдешатника! «Чёрт возьми, - думал казачок Колян, - как же хорошо спокійненько иметь женушку свою! Бедные эти зэки-то – гомики, но зато на свободу уйдут с конкретно чистой совестью! Бросить, что ли, свой конопляный бизнес?»

2004 год.