«Во мне не было ни весомости, ни преемственности,

я не был продолжателем отцовского дела,

я не был необходим для производства стали —

короче, мне не хватало души».

 

Жан-Поль Сартр, «Слова».

 

***

 

В этом мире не осталось ничего, что было бы нельзя купить. Продается все, включая нематериальные сущности, такие как верность, патриотизм, надежда. Продают друзей и страны, торгуют детьми и религиями. Я знаю это абсолютно точно, потому что много лет изучал этико-экономическую основу нашей цивилизации. Я профессионал — идеальный покупатель, и я открыл товар, который никому раньше не приходило в голову приобрести.

Я знаю, что моя идея смахивает на дикую фантазию душевнобольного. Это купить невозможно, так говорит здравый смысл и общественное мнение. Но где гарантия, что здравый смысл и общественное мнение не ошибаются?

 

1

 

Я неторопливо иду по тротуару, вымощенному шершавой светло-кофейной плиткой, вдоль сверкающих на солнце витрин магазина одежды. За стеклом шеренга юных манекенов в легких изящных костюмах и легких платьях. Прохожу мимо кирпичной арки ресторана, с помпезным фасадом, навевающим мысли о средневековье. Оставляю позади входную группу из стекла и бетона огромного торгового павильона строительных материалов. Касаюсь пальцами зеленых пластиковых кресел летнего кафе, расставленных прямо на тротуаре. По правую руку вижу лотки журналов и газет, дальше ряд ларьков на колесах, парующих ароматом жареного мяса и свежих булочек. А слева уже тянутся пестрые вывески туристических агентств, адвокатских контор, стоматологических центров, опять супермаркеты — целые кварталы продающе-покупающих заведений.

Я двигаюсь сквозь это многообразие услуг и товаров, которые можно в любую секунду приобрести, и думаю, что деньги — это величайшее изобретение человечества. Плохое оно, или хорошее — дело третье. В мире едва ли найдется хотя бы один индивид, не пользовавшийся в своей жизни этим изобретением. Этим эквивалентом материального благополучия. С того самого момента, когда первобытный человек догадался, что часть мяса убитого на охоте мамонта можно выменять у соседнего племени на новенький каменный топор, или горку кокосов, или взять на время молоденькую человеческую самку, начался новый виток эволюции. Человек стал продающее–покупающим.

Я просачиваюсь сквозь неоднородное людское течение, сквозь эту реку потенциальных (и уже ставших таковыми) продавцов–покупателей и думаю: да — в то далекое время все и началось. Если цивилизация не развивается, она исчезнет, вымрет, как вымерли динозавры и мамонты. А прогресс просто не появится, прогрессу требуется перманентный обмен опытом, ощущениями, материальными ценностями — обмен между исполнителями прогресса; необходима торговля, и поэтому торговля определяет прогресс. Подтверждений этому масса, все известные нам цивилизации развивались на пересечении торговых путей, в местах, где обмен опытом достигал своего апогея.

Светло-кофейная плитка под ногами заканчивается, дальше идет матово-серая. Я выхожу к перекрестку. Светофор загорается зеленым, волна продавцов-покупателей мягко толкает меня в спину и несет на противоположный берег. Дальше тротуар уводит к спуску в метро. У самого входа станции на пустом пластиковом ящике из-под пива сидит старушка. Ее голова замотана в грязный платок. Перед ней еще один ящик, устеленный куском материи, такой же, как и платок хозяйки. На том импровизированном столе расположены три пучка зелени: укроп, петрушка и кинза. Я приближаюсь, беру вязку укропа, подношу к лицу. Стойкий запах тут же проникает в ноздри. Ни одной укропной волосинки не пожелтело, зелень свежайшая. Мне хочется ее купить сию минуту. Я протягиваю бабульке купюру, и жестом показываю, что сдачи не надо.

— Петрушки не желаете? — предлагает она писклявым голосом.

— Нет. Укропа будет вполне достаточно.

Я двигаюсь дальше, неся пучок укропа в руке, словно букетик цветов. В метро не спускаюсь, обхожу станцию стороной и продолжаю путешествие по матово-серому тротуару.

Я думаю, что торговля, в ту далекую эпоху младенчества человечества, будучи слишком юной и не умудренной опытом, все же развивалась достаточно быстро, — очень скоро предметом обмена стала человеческая жизнь. Заказное убийство — это не сибирская язва нашей эпохи, это обычная составляющая товаро-услуго-обмена испокон веков. Пища, жилье, одежда. Секс, власть, смерть. Все это уже в те времена имело реальную цену, все это уже тогда можно было купить и продать.

Я задерживаюсь у дубовой вывески пивного бара «Сто пудов», рассматриваю грубую резьбу по дереву. Вывеска выглядит массивной, она свешивается на толстых цепях с железной кованой штанги. Своим видом она говорит об основательности заведения. Я захожу внутрь, приближаюсь к стойке и прошу бутылку немецкого пива. Бармен молча меня рассматривает, потом переводит взгляд на пучок укропа, зажатый в моих пальцах. За его спиной зеркальная витрина разноцветных бутылок ловит кусочки изумрудной зелени и часть моего кулака. Высокие окна бара, словно огромные экраны-проекторы, отображают пеструю суету пешеходов. Я демонстративно нюхаю укроп, мозаика зеркальной витрины вторит моему движению. Бармен моргает, затем откупоривает и ставит передо мной запотевшую бутылку. Я расплачиваюсь, забираю пиво и покидаю бар. Людское движение обволакивает меня, словно течение корягу. Стою секунду, затем оглядываюсь и сквозь окно замечаю, что бармен все еще пристально меня наблюдает. Я, не сводя с него взгляд, зарываюсь носом в пучке укропа, вдыхая аромат полной грудью, потом выбрасываю зелень в урну у входа и продолжаю свое путешествие.

Я отхлебываю из бутылки и думаю, что мы, то есть человечество, продаем, потому что мы же и покупаем. Спрос рождает предложение — первый закон торговой динамики. Мы покупаем даже не нужные нам вещи. Ради чувства удовлетворения: «я покупаю, потому что могу себе это позволить», ведь уровень достатка — это визитная карточка на бирже цивилизации. Карточку нужно демонстрировать постоянно, чтобы окружающие знали, насколько высок твой социальный статус и положение в обществе. Хороший пример — бар «Сто пудов». Вывеска не обманула, пиво там стоит в два раза дороже, чем в обычном супермаркете. Но я все равно его купил — я могу себе это позволить, и я так и делаю. Хотя в отличие от многих положение в обществе меня мало интересует.

А какую замечательную возможность структурирования времени дает торговля! Женщины, целыми днями бегающие с горящими глазами по магазинам в поисках кофточек, трусиков или бижутерии. Они могут заниматься этим с утра до вечера, в полной уверенности, что жизнь не проходит впустую. Отнимите у женщин возможность покупать, и существование их станет скучным и блеклым. Они дружно покончат самоубийством. Мужчины тоже далеко не ушли. Только покупающих мужчин надо искать в других заведениях — в салонах автомобилей и магазинах автозапчастей. Не такой, конечно, накал страстей, но суть все та же.

В очередном летнем кафе две молодые женщины активно делятся впечатлениями от посещения бутиков. Одна показывает губную помаду, вторая босоножки. К своему пиву они не прикасаются.

Я прохожу мимо них и думаю, что торговля на материальном не остановилась и остановиться не могла. Продажа слова, мысли, идеи тоже не является изобретением нашего века. Хорошие ораторы ценились всегда. Во все времена образованные люди записывали свои мысли и соображения, и эти книги имели цену и значимость. Древние греки и римляне так и вовсе возвели торговлю словом и мыслю в разряд науки и даже культа, они придумали риторику и философию. А религия? Разве она не торгует словами? Прихожане несут пожертвования, дабы услышать воодушевленную речь священника, в которой он ничего нового не скажет. Или молитву, которую каждый верующий знает наизусть. И это сейчас, когда на дворе двадцать первый век. Воистину, торговля словом еще далеко не исчерпанный источник.

В витринах магазина бытовой техники телевизоры вещают на улицу новости. Там что-то о купле-продаже голосов избирателей.

Магазин остается позади, тротуарная плитка под ногами уже глянцево–черная. Я иду мимо мраморного входа с черно-золотой вывеской «Ювелирный». Прохожу вдоль длинной стеклянной стены салона европейских авто, блестящих в неоновом свете зеркальными фарами и кузовами всевозможных расцветок. Дохожу до высокой арки казино. Метров сорок стены по обе стороны от входа украшены яркой иллюминацией. Сотни отдельных лампочек и зигзаги гирлянд прямо брызжут на прохожих вспышками разноцветных огней. Слишком ярких, чтобы пройти мимо, слишком вызывающих, чтобы оставались сомнения по поводу качества предлагаемого товара. Мне приходит в голову, что огни и гирлянды — это сеть вокруг логова паука.

У входа два крепких парня в идеально отутюженных черных костюмах поверх белоснежных рубашек. Их каменные лица устремлены на молодого человека и девушку, которые желают купить немного азарта и развлечений. Юноша пытается что-то объяснить, но охрана попросту не реагируют. Я попадаю в поле зрения парней, их взоры чуть заметно теплеют. Я знаю, что если мне будет нужно попасть внутрь, они не станут чинить мне препятствия. Мой внешний вид говорит о том, что я, в отличие от этих студентов, элитный покупатель. Элитное заведение по продаже развлечений и азарта рассчитано на таких клиентов, как я. Молодой паре придется искать развлечения попроще и подешевле.

Я оставляю казино позади и думаю, что в своей безумной страсти накопительства социального статуса и положения в обществе, человечество не знает границ. Автомобили, яхты, дома, замки, острова, целые страны — приобретение всего этого уже приелось и стало отчасти банальным. Одним словом, когда покупка земного опреснила, потеряла лоск и привлекательность моды, человек обратил свой взор на небо. Если кто-то хочет что-то купить, обязательно найдется тот, кто сможет это продать. Раз есть покупатель, то будет и продавец. Тук, и вот уже уходят с молотка небесные тела и астрономические объекты. Нейл Армстронг воткнул в черную пыль американский флаг, застолбил Луну, словно участок Клондайка. И вот результат — сейчас можно купить кусок территории на Луне. Дорого, но можно. Ну и плевать, что при жизни вам туда не добраться, возможно, правнуки оставят там следы ботинок своих ультрамодных скафандров.

Я опускаю пустую бутылку в урну возле троллейбусной остановке. Там же рекламный плакат холодного чая, с другой стороны реклама жевательной резинки.

Я думаю, что этой цивилизации потребители попросту необходимы. Эта цивилизация загнется, если в ней перестанут покупать. Потому общество и растит потребителей, с самого раннего детства оно учит индивида покупать, покупать и покупать. Если ты не потребляешь, ты этому обществу не нужен.

С легкой улыбкой смотрю на огромный плакат зеленной бутылки пива, которой не требуется открывашка. Плакат на торце девятиэтажного дома через дорогу. Запотевшая поверхность бутылки вселяет чувство жажды, ее прохлада просится в руку и в горло. Я думаю, что человек может жить в гармонии с обществом — для этого ему надо быть хорошим покупателем.

По дороге катит троллейбус, разрисованный в стиле мятных конфет со слоганом, который обещает свежесть не только во рту, но и в идеях. Сворачиваю к ларьку и покупаю эти самые конфеты. Не то, чтобы я их любил, просто я идеальный покупатель. Я доставляю человечеству эту маленькую радость. Я обмениваюсь с обществом очередной трансакцией. Так мы общаемся, взаимодействуем, доказываем друг-другу свою необходимость и значимость.

Бросаю в рот таблетку рафинированной мяты. Справа красно-белое заведения быстрого питания, смахивающего на огромную автозаправку. Я думаю, стоит ли купить картофель фри и стакан газированного напитка, хотя пока что не голоден. Я всегда думаю о возможной покупке, невзирая на реальную надобность покупаемого. В этих размышлениях прохожу мимо, спохватываюсь, но решаю не возвращаться. На самом деле сейчас меня заботит совсем другое: я собираюсь кутить нечто, что еще пока не покупал никто. Потому что это не автомобиль, не яхта, не дворец, не остров и уж точно не астероид.

Вполне отдаю себе отчет, что моя задумка сильно смахивает на умопомешательство. Это купить нельзя. Но я полагаю, что раз есть спрос, то должно появиться и предложение. Раз появился я — покупатель, то где-то для симметрии должен быть и он — продавец.

Вопреки здравому смыслу и общественному мнению, которое убеждено, что моя затея безумна, я собираюсь купить человеческую душу.

 

2

 

Идеальным покупателем я не родился — это приобретенное. Жизнь разложила все так, что я поневоле им стал, я вырос в идеального покупателя. Хотя нисколько об этом не жалею.

Отца я практически не помню. Он всегда был где-то далеко. В Ливии, Монголии или Алжире. Он приезжал всего на пару дней, чтобы потом исчезнуть на год. В Корее, Аргентине, а может в Ливане. Мама так говорила. На самом деле, я думаю, она сама точно не знала. Я думаю, ей не положено было знать, так же как любому обычному гражданину этой страны. Мои родители… я даже не знаю, были они официально женаты, или нет. Потому отец вполне мог уезжать и в Ирак, Ирландию или Палестину. Или на другую планету. Или в другую семью… Короче, об этом ничего не известно. Так что отца я помню только по скупым материным рассказам, а они всегда сводились к печальному заключению, что он был… хорошим человеком.

С мамой мы жили во многих городах. Я думаю, это тоже было как-то связано с отцом. Наши постоянные переезды — в год мы могли три раза сменить место жительства. А потом, когда мне шел восьмой год, отец больше не вернулся, но мы продолжали переезжать с места на место еще долгих девять лет.

Насколько я помню, мама никогда нигде не работала. Мне казалось, что единственная задача, которую она перед собой поставила — оберегать свое чадо. То есть меня. И в этом стремлении она была несгибаема. Я практически никогда не оставался один, мама всегда была где-то поблизости. Ни разу я не видел, чтобы она плакала, не помню ни единого случая, чтобы она откровенно смеялась. Слово «любовь» в ее лексиконе отсутствовало, его заменила фраза:

— Если с тобой что-то случится, мне в этой жизни нечего будет делать.

Тем не менее, спуску она мне не давала. В ее словаре необходимых для жизни терминов, вслед за любовью были вычеркнуты слова «усталость» и «переутомление». Если она видела, что хотя бы минуту я сижу без дела, тут же в моих руках появлялся какой-нибудь учебник. Или энциклопедия, раскрытая на странице с описанием похождений Одиссея. Или газета с политической статьей, требующая анализа. Или эспандер. Или рецепт приготовления крабов в панцире и сами крабы, ждущих приготовления. Или ноты какой-нибудь классической сонаты для фортепиано. Или справочник по стрелковому оружию. Или куча чего-то еще, очень полезного и настолько же скучного. Короче, мама собиралась смоделировать для меня всю бесконечную последовательность ситуаций, с которыми я теоретически могу столкнуться в будущем, и к которым я должен быть подготовлен. Сопротивляться было бессмысленно, фраза «я больше не могу» в мамином понимании смысла не содержала. Если я не овладевал знаниями, то овладевал спортивным снарядом — такую вот жизнь для меня уготовила мама. Я думаю, это тоже было как-то связано с отцом.

Подобный образ жизни не предполагает наличие друзей. Даже не предполагает наличие приближенных. Мама никогда не говорила, что прежде чем довериться человеку, его следует сто раз проверить, но сама именно так всегда и поступала. Близких друзей у нее не было вообще, а к редким знакомым она относилась с большой осторожностью. Наши перманентные переезды тоже не способствовали появлению тесных отношений с кем-то со стороны. Короче, на то, чтобы по-настоящему сойтись с людьми, у нас не было ни времени, ни желания.

С самого раннего детства мне постоянно приходилось вживаться в новые коллективы, эта процедура стала неотъемлемой частью моей повседневности. Никто не любит вживаться в новый коллектив, и я не любил тоже. Все эти присматривания, притирания, недоверчивые взгляды, острые подколы. К тому же, если знаешь, что жить среди этих людей тебе от силы полгода, процесс приспособления к окружающим хочется ускорить по максимуму. Так что еще в детском садике я изобрел для себя идеальный способ мгновенной адаптации — я покупал их доверие.

Мы никогда не нуждались в средствах. Еще во времена моих посещений детского сада мама не отчитывала меня за то, что я не приношу игрушки, которые брал с собой утром. На следующий день она шла в магазин и покупала новые. Наверно, она понимала, что игрушки я раздаю не просто так.

В школах этот принцип работал еще лучше. Стоило одолжить денег самому центровому парню класса, и потом забыть об этом, как этот парень, а за ним и остальные проникались ко мне уважением. Правда, имели место пара случаев, когда деньги у меня пытались попросту отобрать. Что тут поделать, вульгарная демонстрация силы и физической подготовки — действенный способ заставить наглого забияку о своих намерениях пожалеть. К тому же, мне это было на руку. Избив противника, я протягивал ему руку и говорил, что дать деньги в долг всегда пожалуйста, а за наглость буду карать беспощадно. Такой ход неизменно прибавлял мне авторитета. К тому же, дети и подростки — они ведь очень простые. Если на тебе китайские штаны за сто рублей, а на товарище джинсы за сотню баксов, этот товарищ плюнет тебе в лицо и не будет испытывать никаких угрызений совести. На мне всегда были штаны за сотню баксов, и я помогал товарищам по классу одеваться в такие же. Стоит при этом показать, что тебе от друзей ничего не нужно взамен, и ты становишься самым уважаемым человеком. Хотя, и не совсем понятным. Именно так я и покупал их уважение.

Не могу сказать, что я испытывал в одноклассниках потребность. То, от чего они катались в хохоте по полу, у меня едва вызывало улыбку. То, что сбивало их речь, заставляло трястись подбородок и наполняло глаза соленой влагой, в моем естестве отдавалось едва заметным чувством дискомфорта. Мне приходилось изображать чувства, чтобы не казаться уж совсем «золотой» вороной. Так и выходило, что у нас практически не было общих точек соприкосновения, но я понимал, что от товарищей по классу никуда не деться, поэтому старался принимать хотя бы минимальное участие в их жизни. Сказать, что они испытывали от общения со мной удовольствие тоже нельзя — все же я был достаточно обособлен и не очень общителен. Но те грехи легко прощаются, когда ты платишь за пиво всей компании. Одним словом, в своем школьном сообществе я исхитрился кое-как устроиться.

Потом мне исполнилось четырнадцать и противоположный пол начал притягивать внимание эротическими флюидами. С этого момента жить в коллективе стало проще — у меня, наконец, появились общие с одноклассниками интересы. А сами девчонки! Господи, с ними вообще не было проблем. У парней хоть гордость иногда пробивалась, могли отказаться от предлагаемых бонусов. Эти же юные вертихвостки — никогда! Пара сверкающих побрякушек, и ты ее герой на ближайшую вечность. До этого я покупал доверие коллектива, с той минуты я покупал расположение женщин. Стоит ли говорить, что в свои пятнадцать лет я был твердо уверен: секс всегда стоит денег. Я думал, что полиция нравов — это гнусное лицемерие общества.

Как у любого подростка в период созревания либидо, мой внутренний мир в ту пору тоже трещал от жутких внутренних землетрясений. Но в отличие от сверстников, которые маялись банальными вопросами «кто я?», «что я?», «зачем я?», и впадали в неистовство от глупых сентиментальных соплей, меня волновало совсем другое.

Я видел, что мои сверстники, да вообще люди (кроме мамы), практически все свои стремления одевают в романтические одежды. Я видел, что они верят и пытаются придать смысл тем банальным словам, на которые мама изначально поставила жирный окончательный крест. Находясь на пике совершенно непонятной для меня экзальтации и даже мученичества, некоторые юные особы женского пола отказывались мне продаваться. Их личики принимали презрительное выражение, поза — надменность и обиженное благородство. В такие моменты они заявляли, что я бессердечный, что у меня нет души, и что, невзирая на все мои деньги, есть в этой жизни вещи, которые купить невозможно. Да и парни были не лучше. Находясь в глубокой депрессии от безответного вожделения, на мои прямые вопросы «какого черта они сохнут по стобаксовой шлюшке?», они грустно отвечали, что мне не понять, так как у меня слишком много денег. Смешно, но одноклассники ставили мне в упрек мое, якобы, капиталистическое начало, о котором благополучно забывали в момент получения от этого самого капитализма материальные бонусы.

Я им не верил, потому что это было чистое лицемерие. Быть правильным только тогда, когда тебе это выгодно — не бог весть какое достижение. К тому же я знал: купить можно все. Если не сегодня, то завтра. Гордая воспыхательница прыщавого героя уже через месяц становилась ко мне благосклоннее. Проблема с героями всегда одна и та же — на них нельзя положиться. Герои непостоянны, от этой добродетели они избавлены изначально. К тому же возможности любого пятнадцатилетнего принца оставались далеко позади моих собственных. Когда приходится выбирать между двумя порциями мороженного или походом в кино, романтика быстро начинает тускнеть. Я думал, что в этом плане романтика покупается тоже.

Но, тем не менее, в подобные моменты невозможности приобрести желаемое только потому, что продавец переполнен непонятной мне экзальтацией, вгоняли меня в ступор. Я начал читать романтическую классику, пытаясь разобраться в людских стремлениях и порывах, но от этого только сильнее запутывался. Мужчины вставали грудью под пули, защищая идею, женщины отправлялись за мужьями в ссылку, отстаивая право на любовь и верность. Я прекрасно знал, что на самом деле люди так не поступают, в реальной жизни ничего подобного не происходит, но именно об этом они мечтают. В своих душевных терзаниях, в своих романтических грезах, они возносятся выше перистых облаков, они видят себя другими, — мужчины трансформировались в отважных и сильных героев, женщины в прекрасных благородных принцесс. Мои сверстники — они грезили о том, что мне никогда попросту не приходило в голову. Я начинал подозревать, что мне чего-то недостает. Какой-то небольшой, но важной детали. И за последующие два года это подозрение созрело в уверенность.

 

На следующий день после школьного выпускного бала мама вручила мне стопку документов. Это оказались счета в разных банках, все на мое имя. Денег было не просто много, их было невероятно много. Не могу сказать, что это меня удивило, чего-то подобного в принципе я ожидал.

Мой отец — совершенно незнакомый мне человек, который всегда был где-то далеко, а потом и вовсе исчез, на самом деле постоянно присутствовал рядом, за моей спиной, смотрел мамиными глазами, и делал нашу жизнь именно такой и никакой иначе. И те деньги, на которые мы безбедно жили все это время, и теперь эта премия к совершеннолетию, как трамплин в большой мир — последний утешительный приз от моего таинственного родителя. Жив он, или мертв — давно уже не имело значение, потому как если даже он и покинул этот мир десять лет назад, он и мертвый умудрялся принимать в моей жизни активное участие.

Мама сказала, что в армию меня не возьмут, и отдала мне военный билет, она считала, что в армии мне делать нечего. Еще она сообщила, что в таком-то городе по такому адресу существует приличная двухкомнатная квартира, приобретенная на мое имя, и что в том городе есть куча ВУЗов, если я захочу учиться дальше. Мама вручила мне билет на самолет и завершила речь, сказав, сказала, что отныне я полностью самостоятельный человек, и дальше должен заботиться о себе сам.

На следующий день мы скупо попрощались, мама слегка прижала меня к себе и чмокнула в лоб, так, словно мы коллеги по работе, разъезжающиеся по командировкам. Я взял сумку, на пороге оглянулся, мама стояла ко мне спиной, смотрела в окно, ее плечи едва заметно вздрагивали. Я хотел было сказать «прощай», но так ничего и не сказал, вышел и тихо закрыл за собой дверь.

Я сидел в такси и понимал, что больше никогда ее не увижу — мама выполнила свою миссию, и ушла туда же, куда в свое время ушел отец. Я спокойно принял расставание. В тот момент я отчетливо понял, что с самого начала своей осознанной жизни был готов к такому повороту событий, и вот момент этот настал, и я не испытал ничего. Так было нужно, так и произошло. И потом, когда я летел в самолете и смотрел в иллюминатор на молочные холмы облачной долины, я думал, что все же сильно отличаюсь от прочих людей. Отличаюсь вот этим самым отсутствием переживаний.

Мне было восемнадцать, и я впервые задумался о возможности купить душу. Да, я захотел ее приобрести, потому что утвердился в мысли, что у меня эта штука отсутствует.

 

3

 

Ярко желтый трамвай с черными полосами, звоня, неспешно ползет мимо. Раньше пчелы были символом трудолюбия, нынче — общения посредством сотовой связи. Я провожаю трамвай глазами, перевожу взгляд на левое запястье. Мой наручный хронометр с сине-зеленым циферблатом, золотыми стрелками и автоподзаводом показывает четырнадцать ноль восемь. Я поднимаю глаза на огромное табло, взгромоздившееся на крышу ЦУМ’а и с досадой отмечаю, что мое время отстает на четыре минуты — табло показывает четырнадцать двенадцать. Я купил эти часы шесть лет назад и за это время они ни разу меня не подвели. Но деньги, которые я за них отдал, обещали мне качество на десятилетия. А теперь выясняется, что эти часы тех денег не стоили. С чувством легкой брезгливости я снимаю часы с руки и прячу в карман плаща.

В любом случае, в запасе у меня почти два часа, и я решаю, что самое время перекусить.

Я сворачиваю с проспекта и иду по невзрачному тенистому переулку. Вдоль тротуара тянутся пластиковые магазинчики–павильончики продуктов; ларьки, продающие конверты из армянских лавашей с кусочками жареного мяса и салата; лотки с фруктами и овощами. Такие же невзрачные покупатели тщательно выбирают яблоки и помидоры, следят за стрелками весов и протягивают невзрачным продавцам мятые червонцы. Травяной настил за этим дешевым фасадом усеян клочками газет, пластиковыми стаканчиками и тарелками, пустыми водочными бутылками. Обычный городской мусор, отходы процесса купли-продажи.

В конце переулка появляется бригада «ассенизаторов» в количестве двух человек. Они распихивают ногами мусор, выискивая бутылки из-под пива и алюминиевые банки. Бутылки они отправляют в один мешок, банки прессуют ботинками и помещают в другой.

Этот процесс ассенизации наводит меня на мысль, что некоторые вещи попросту не могут выпасть из круговорота купли-продажи. Даже после своего использования, они снова наполняются сутью и становятся востребованными. То есть, они никогда не бывают использованы полностью, а стало быть, и суть их не улетучивается бесследно. Это отдельная категория товаров — вещи, существующие сами по себе. Я думаю: не эту ли «вещь в себе» мыслил Кант в своей «Критике чистого разума»?

Разумеется, я не считаю, что алюминиевая банка или бутылка из-под пива вечна по своей природе. Банку переплавят, а бутылка когда-нибудь обязательно разобьется. Но есть другие вещи, которые не изменятся никогда. Такие товары притягивают и пугают одновременно. Их желаешь и боишься. Как, например, оружие. Или душа…

У будочки ремонта обуви прямо на тротуаре сидит, подвернув под себя ногу, колоритный бомж. Этот ничего не собирает, у него другой бизнес — он продает надуманную инвалидность.

Лицо бомжа укрывает густая косматая борода, эта бурая растительность не тронула только нос, глаза и лоб. Туловище втиснуто в разноцветную осеннюю куртку спортивного покроя, порванную в нескольких местах и на пару размеров меньше, чем требуется (рукава едва закрывают локти). Перед бомжем лежит зимняя кроличья шапка, смахивающая на дохлого кота. Внутри головного убора блестят несколько монет. Бомж опирается спиной об угол будки ремонта обуви и оценивающе рассматривает прохожих, выискивает потенциальных покупателей своей инвалидности. Вот он замечает меня, и в его глазах вспыхивает оживление. Этот народ задницей чует возможную прибыль.

Я смотрю на бомжа и думаю, что в наше время продается даже гуманизм. Цена договорная. Кто сколько даст, столько и будет. Покупатель платит деньги, чтобы его считали человечным.

Я подхожу ближе, бомж делает приглашающий жест, произносит утробно:

— Помоги, чем можешь, инвалиду, мил человек.

Я останавливаюсь, бросаю взгляд на его «выручку», та составляет три пятьдесят мелочью. Спрос на гуманизм нынче невысокий.

— Я не раздаю деньги просто так, — отвечаю ему. — Но могу у тебя что-нибудь купить.

Бомж как-то виновато опускает взгляд, рассматривает подол моего плаща и носки туфель мягкой коричневой кожи.

— Моя нога… — бубнит он.

— Кончай ныть, — обрываю его стенания. — У тебя есть что-нибудь, что ты можешь продать?

Он неопределенно ведет плечами.

— Совсем ничего?

Бомж поднимает на меня глаза, в них отражается работа мысли. До него начинает доходить, что с меня еще можно поиметь денег. Он принимается хлопать себя по карманам, потом запускает пятерню за пазуху и извлекает на свет жидкую пачку открыток, неуверенно протягивает мне.

Я беру их и быстро просматриваю. Обычные открытки, с потертыми углами и мутными разводами в самых разных местах. Кто-то кого-то поздравляет с днем рождения, свадьбой или Новым годом. Выказывает признательность, или надеется на встречу. Я не читаю на оборотах сами послания, в сущности, во все времена они одинаковы.

Но одна открытка привлекает мое внимание, это черно-белый оттиск старинной фотографии. На ней изображена женщина в темном платье, с осиной талией и вздернутыми плечиками. От бедер платье расходится вниз пышным куполом. На голове красуется темная шляпка, легкая вуаль скрывает верхнюю часть лица. Глаз почти не видно, но в осанке, линии губ и изгибе шеи чувствуется благородство и сдержанность. Рядом с женщиной стоит мужчина. У него солдатская выправка, но одет он в гражданский френч. Внимательный взгляд, плотно сжатые губы, тонкие усы, с загнутыми вверх кончиками. Мужчина воплощает целеустремленность и уверенность в себе. Я переворачиваю открытку и без удивления отмечаю, что ей более ста лет.

Я лезу в карман за мелочью, но пальцы натыкаются на ремешок от часов, и мне приходит в голову мысль, что это подходящая ситуация, чтобы избавиться от недоброкачественного товара. Я достаю часы и протягиваю бомжу. Тот недоверчиво на них таращится.

— Это хорошие часы, — говорю ему. — Последнее время они начали немного отставать, за сутки примерно на четыре минуты. Но любой часовщик у тебя их купит. Или можешь носить их сам, только не забывай подводить стрелку каждый день.

Я бросаю часы в его шапку, туда же отправляю все открытки, кроме раритетной, поворачиваюсь и иду дальше. До проспекта остается совсем чуть-чуть. Я равняюсь с бомжами, занятых сбором бутылок и банок, и отмечаю, что один из них мужчина, второй — женщина, хотя разглядеть это в отекших лицах и одинаково уродливой одежде весьма проблематично. Да и какая разница?

В моей голове появляется вполне серьезная фраза: «Если найдете среди мусора душу, позвоните мне». Вслух, разумеется, я этого не произношу. Отворачиваюсь от ассенизаторов и иду дальше. У самого поворота оглядываюсь, бомж–инвалид все еще пялится мне в спину. Очевидно, он думает, что у богатых свои тараканы в голове. Я улыбаюсь, еще раз смотрю на леди в черном и мужчину во френче, прячу открытку во внутренний карман плаща, и выхожу на проспект.

Я иду по тротуару, высматривая магазины часов, и думаю, что хороший покупатель не должен привязываться к вещам. В конце концов, вещей, которые человек способен приобрести в течение своей жизни, ограниченное количество. Если он купит себе их все, то перестанет потреблять, а в этом мире такое недопустимо. Одноразовую посуду, например, придумали не из желания упростить людям жизнь, дело здесь совсем не практичности. Если ты покупаешь железную миску, она будет служить тебе все среднестатистические семьдесят пять лет, потом ее выкинут дети — железная посудина, это не тот предмет, который хочется получить в наследство. Одноразовая пластиковая тарелка прослужит пятнадцать минут, потом она дополнит свалки городского мусора, в котором бомжи ищут свои сокровища. В следующий раз человек купит новую одноразовую тарелку. В этом и смысл — покупки обновляют быт, а стало быть, и саму жизнь человека. А люди любят чувствовать в себе новаторское начало, им нравится осознавать, что их жизнь не стоит на месте, но пребывает в процессе перманентного обновления. Тут скрыт небольшой подвох, глаголы «обновлять» и «развивать» совсем не синонимы, но они так похожи… Так что нет смысла держать при себе некачественные часы, которым, к тому же, уже шесть лет.

Мне на глаза попадается огромный черный циферблат с серебряными стрелками и римскими цифрами, украшающий вход над раздвижными стеклянными дверями. Я захожу внутрь и направляюсь вдоль длинных витрин с всевозможными механизмами контроля времени: наручные, часы-кулоны, карманные, сувенирные, даже часы–перстни. На любой вкус и достаток.

Я недолго остаюсь в одиночестве, уже через минуту за моей спиной материализуется молодой человек в бардовом жилете поверх белой рубашке и вежливо осведомляется, не нужна ли мне помощь.

— Да, — говорю ему. — Мне нужны наручные часы. Может быть, японские или швейцарские. Механические, желательно с автоподзаводом. Не обязательно броские, но надежные.

Юный менеджер понимающе кивает, и ведет меня к нужной витрине.

Я останавливаю свой выбор на круглых наручных часах с посеребренными стрелками и черным циферблатом. Часы не бросаются в глаза, но при внимательном рассмотрении в них чувствуется элитность. Дополнительный маленький циферблатик показывает день недели, в самом низу круглое окошко с текущей датой. Дизайн часов отдает консерватизмом, но мне как раз такой и нужен, — консерватизм предполагает силу традиций, а те в свою очередь гарантируют надежность. К тому же, часы идут секунда в секунду с настенным хронометром павильона. Я расплачиваюсь, застегиваю на запястье кожаный ремешок (терпеть не могу металлические браслеты), и с чувством теплого удовлетворения покидаю магазин.

 

4

 

В пятнадцать лет я был неплохо подкован в теории огнестрельного оружия. Среди толстых томов, проживающих на моих книжных полках, присутствовала энциклопедия стрелкового оружия, и я частенько ее перелистывал. В отличие от скучных словарей и справочников, которые мне навязывала мама, этот фолиант я изучал с охотой. Мне нравились красочные иллюстрации винтовок и пистолетов — они выглядели оконченными, завершенными. В них присутствовала гармония, а факт того, что эти устройства созданы с единственной целью убивать, наполняло их внутренней силой и бескомпромиссностью — качества, к которым тянет любого подростка.

В тирах я был частый гость. Стрельба из «воздушки» меня развлекала, но не более. Маленькие свинцовые пульки, похожие на миниатюрные валанчики для бадминтона Дюймовочки — все это казалось слишком детским, не серьезным. Мне же хотелось иметь настоящее взрослое оружие, как атрибут силы и абсолютной независимости. В то время я часто задумывался о покупке пистолета, но поскольку сделать это можно было только нелегально, желание оставалось неосуществимым.

У одного из моих одноклассников отец служил милиционером в чине полковника. Жила эта семейка за городом в частном доме. В таком себе двухэтажном особнячке с высоким кирпичным забором и парой доберманов в палисаднике. Этот одноклассник предложил нам как-то посетить в субботу его скромное жилище, поскольку папа-полковник с супругой собирались на выходные отправиться в деревню к родственникам, а сын с ними ехать отказался — отпрыску больше нравилась перспектива попить пива с друзьями. Я был приглашен тоже, так как товарищи по учебе надеялись во время закупки слабоалкогольных напитков найти в моем лице спонсорскую помощь. Я не очень-то хотел соглашаться, но сынуля полковника намекнул, что недавно прознал, где родитель прячет ключи от сейфа, в котором хранится табельное оружие. Это меня убедило. Правда, нужно было еще уговорить маму выпустить меня из поля зрения, но с этим я справился достаточно быстро — к пятнадцатому году моей жизни она давала мне все больше свободы.

Так что в субботу мы отправились за город.

Сидя в просторной гостиной, я битый час слушал бесцельную болтовню одноклассников о футболе, автомобилях и девчонках, разбавляя ту тягомотину пивом. В конце концов, это мне надоело, и я вклинился в разговор:

— Ну и где хваленное табельное оружие полковника милиции?

Повисла пауза, все взоры обратились к хозяину, и тому ничего не оставалось, как поставить на стол бокал и покинуть на некоторое время гостей. Спустя пять минут он вернулся, в его правой руке, поднятой над головой, был пистолет. Сын полковника милиции смотрел на меня, тряс в ладони ПМ и весь прямо светился торжественностью и чувством превосходства.

— ПМ модернизированный, — я решил, что будет уместно выказать некоторую компетентность. — Выпускается серийно с тысяча девятьсот девяносто четвертого года Ижевским оружейным заводом. Двухрядный магазин вмещает двенадцать патронов. Калибр девять на восемнадцать. Специально под эту модель был разработан высокоимпульсный патрон с энергией в пятьсот джоулей и начальной скоростью пули примерно четыреста двадцать метров в секунду. Прицельная дальность стрельбы пятьдесят метров. Надежный и неприхотливый в эксплуатации.

Моя речь возымела результат, все присутствующие с уважением меня рассматривали. Торжественности в лице сына полковника заметно поубавилась.

— Ты позволишь? — я протянул руку ладонью вверх.

Он поморщился и с неохотой вложил мне в пальцы оружие. Семьсот грамм металла, созданные с единственной целью убивать, оттягивали мою ладонь.

Я достал обойму и убедился, что все двенадцать патронов на месте. Я испытывал странное чувство, какую-то отстраненность, словно происходящее не имело ко мне никакого отношения и текло без моего участия. Я вогнал обойму на место, мой палец сам щелкнул предохранитель, рука подняла пистолет. Было удивительно, как охотно оружие исполняет команды, — все манипуляции с ним мои пальцы проделывали так, словно раньше выполняли их неоднократно, хотя боевой пистолет я держал в руках первый раз в жизни. Мой глаз, ствол пистолета и лоб сына полковника выстроились в единую линию. Мне почему-то пришло в голову словосочетание «Парад планет».

В тяжелой гробовой тишине я смотрел поверх ствола на побледневшее лицо и понимал, что жизнь этого человека всецело зависит от моей воли. Мой указательный палец наткнулся на преграду — чуть больше усилия и он сдвинет курок, капсюль высечет искру, патрон, взорвавшись порохом, избавится от пули, пять с половиной грамм свинца покинут ствол со скоростью четыреста двадцать метров в секунду, и до цели им останется меньше двух метров. Цепочка причинно-следственных связей с драматичным финалом.

— Ты… чего?..

В глазах одноклассника я видел отражение черной дыры ствола пистолета. Всего-то девять миллиметров, но целая пропасть. Пистолет, семьсот грамм металла, созданные с единственной целью убивать, смотрел ему в лоб, и одноклассник прекрасно понимал, что в любую секунду ствол может выхаркнуть смерть прямо ему в лицо. В глазах сына полковника стоял ужас. А я… я не видел причин, почему бы не нажать на курок. В ту секунду я отчетливо понял, что способен убить.

Пространство комнаты звенело, словно хрустальный бокал от прикосновения вилки. Казалось, сам воздух стал стеклянным, и эта новая его ипостась, сверхпрозрачная и очень твердая, вмуровала в себя все предметы. Ничто не двигалось, ничто не могло пошевелиться. Я подумал, как много силы и власти может вмещать в себя каких-то семьсот грамм железа, — стоит дать волю сути оружия и материя каменеет от страха, она готова подчиняться, выполнять приказы…

Справа раздался боязливый пук. У кого-то из одноклассников пищеварительный тракт по-своему выказал недовольство ситуацией. Никто не обратил на это внимания, взгляды присутствующих примерзли к девятимиллиметровой бездне.

В происходящем не было смыла, у этого преступления отсутствовал бы мотив. Я отдавал себе в этом отчет и, тем не менее, ощущал некий импульс, заставлявший меня целиться в голову человека. Все сроки прошли, даже для идиотской шутки я слишком затянул сцену. Одноклассник передо мной цепенел от ужаса смерти, остальные от страха непонимания, а мой указательный палец чувствовал предупредительное сопротивление спускового крючка. Я силился понять, что заставляет меня убить без причины. Если бы я не нашел ответ, сын полковника милиции прекратил бы свое существование. Но я его нашел. И это было второе, что я отчетливо понял в тот день.

Сам пистолет был причиной. Он был вещью, обладавшей своим собственным мнением. Созданное с единственной целью сеять смерть, оружие проецирует свою суть на живую материю. Оно, словно сжатая пружина, ждущая возможности распрямиться, избавиться от рвущейся наружу энергии, заставляет материю вибрировать, наводит в нем высокочастотные токи страха и необходимости подчинения. Я понял, что, имея свой личный взрослый пистолет, рано или поздно я бы всадил кому-нибудь в голову пулю, и в этом не было бы никакого смысла, понятного для окружающих. А из этого следует, что есть вещи, которые существуют сами по себе, для которых ты являешься не хозяином, а инструментом осуществления их воли, в лучшем случае партнером. Вот она — Кантовская «вещь в себе». Такую штуку можно купить, но где гарантия, что при этом не она приобретает тебя?

 

5

 

Удовлетворение от удачной покупки подогревает во мне аппетит, хочется отметить это маленькое событие. Я иду по проспекту и высматриваю подходящий ресторанчик. Пропускаю пару заведений питания, в стиле их оформления не чувствуется достаточной респектабельности. Наконец, на глаза попадается вполне приличный бар. Дубовые столики и стулья, резные колоны, поддерживающие навес, светильники, имитирующие керосиновые лампы, — все говорит об основательности и солидности заведения.

Я сажусь за столик на открытой террасе и жду официанта. В следующую минуту появляется симпатичная девушка в национальном украинском платье и, мило улыбнувшись, спрашивает, что я желаю кушать. Кушать я желаю греческий салат, телятину с черносливом и бокал чешского пива. С легким поклоном официантка принимает заказ и уплывает в глубь бара. Я думаю, что этот поклон и улыбка будут мне стоить лишнюю сотню, но никакого раздражения по этому поводу не испытываю. У каждого заведения есть свои правила, если здесь вместе с едой тебе втюхивают за деньги поклоны, то ты либо принимаешь это, либо идешь питаться в заведение попроще. У любого покупателя есть право выбора продавца — второй закон торговой динамики.

В ожидании заказа я достаю и кладу перед собой приобретенную у бомжа открытку. Я смотрю на нее и думаю, что эти люди очень похожи на моих родителей. То есть, не внешностью. Выражение независимости и упорства на лице женщины прямо скопированы с матери. Отца я не помню, но думаю, что если бы помнил, он бы очень походил на этого мужчину во френче. Просто потому, что рядом с мамой очень тяжело представить человека с другим характером.

Девушка-официант подплывает почти бесшумно, ловко и быстро расставляет на столе посуду и столовые приборы. Закончив с сервировкой, задерживает на открытке взгляд. Мне кажется, она хочет что-то спросить, может быть:

«Это ваши родители?»

Если бы она задала этот вопрос, я бы улыбнулся и утвердительно кивнул.

«Они такие… серьезные… И у них странная одежда», — возможно, заметила бы девушка.

«Да уж. Они были довольно странной парой», — ответил бы я значительно.

Но профессионализм официантки побеждает, она не говорит ни слова. Я нанизываю на вилку и отправляю в рот кусочек брынзы из салата, запиваю пивом. Девушка продает мне очередной поклон и удаляется. Я возвращаю взгляд на открытку. Я смотрю на нее и думаю, что у меня нет ни одной фотографии матери. Следом я вдруг понимаю, что в моем доме нет вообще никаких фотографий. Я спрашиваю себя, грустно ли мне от этого, и тут же приходит очевидный ответ: ни капли. Чужая память, чьи-то жизненные истории, посторонние горести-радости — вот что такое фотографии. Мгновенные слепки настроений отдельных индивидуумов, — какая от них может быть польза? Я никогда не испытывал необходимости вернуться в прошлое, чтобы заново пережить какое-либо событие, и тем более меня не тянуло пережить события другого человека. Чтобы нуждаться во всем этом человеческом мусоре, нужно уметь сопереживать, а мне непонятно, как такое делается.

В трех метрах от меня прямо на тротуаре, парень ловит бегущую ему навстречу девушку. Они сливаются в объятиях, девушка смеется, молодой человек что-то шепчет ей на ухо. Краем глаза я замечаю, как официантка в дальнем углу бара оглядывается, задерживает завистливый взгляд на молодой паре. Ее плечи, грудь и бедра следуют за головой, очерчивая круг, и подол длинного платья вспухает воздухом, словно парашют, схвативший восходящий поток. Движение автомобилей за влюбленными смазывается, как на фотографии с длинной выдержкой. Очертания заднего фона расплываются, становятся пестрой картиной экспрессиониста. Глаза и улыбка девушки сияют, губы молодого человека все еще возле ее уха. У моих собственных губ бокал, во рту горьковатый привкус пива и соленой брынзы. Я думаю, что из этой сцены получился бы отличный кадр для глянцевой обложки какого-нибудь модного журнала. Или для семейного альбома их будущей супружеской жизни, если она состоится. Великолепный снимок человеческой иррациональности, именуемой любовью.

Я возвращаю взгляд на открытку и думаю: будет ли мне грустно оттого, что я уже несколько лет не видел мать, после того, как я… куплю себе душу?.. Я думаю: научусь ли я грустить, после того, как у меня появится душа?

 

6

 

Обжившись на новом месте, я решил подать документы в институт. Да, я мог позволить себе проводить жизнь в полной лени, средств на это мне вполне хватало. Но как раз такая жизнь была мне заказана, — мама воспитала меня таким образом, что я не мог прозябать в безделье. Если в моих руках не было книги, или спортивного снаряда, мне тут же необходимо было эти руки и голову занять литературой или спортом.

Выбирать специальность долго не пришлось, не сильно раздумывая, я пошел изучать экономику, маркетинг и менеджмент. В мире, где все можно купить и продать, эти специальности казались мне наиболее востребованными, а выбор профессии экономиста единственно верным и логичным.

Учился я размеренно и спокойно. Поглощение знаний с детства было для меня занятием привычным, так что сам процесс учебы не мешал мне вынашивать идею покупки души. Но для реализации задуманного требовалось решить ряд проблем.

Прежде всего, нужно было найти человека, готового пойти на такую сделку. Требовался продавец, готовый продать нужный мне товар. Я вполне отдавал себе отчет, что среди обычных нормальных людей разыскать такого будет не просто. То есть вообще невозможно. Оставалось искать среди не совсем нормальных. Говоря откровенно, на подобное могли пойти либо умалишенные, либо самоубийцы. И если души первых казались мне недоброкачественным товаром, то вторых попросту крайне трудно было обнаружить. В самом деле, не буду же я каждый день с утра и до глубокой ночи караулить самоубийцу на крыше высотного здания. Или на высоком мосту. Или у железнодорожных путей. К тому же далеко не все из их братии кончают с жизнью, бросаясь под поезд, или с многоэтажного дома. Многие предпочитают глотать таблетки в постели, или резать вены в теплой ванне.

Так же из списка возможных продавцов я вычеркнул женщин-самоубийц. Мне совсем не хотелось ковыряться в бедах и горестях девичьей суицидальной натуры, когда они станут частью меня. Из-за чего женщины доходят до подобного состояния? Чаще всего из-за неразделенной любви к мужчине. Ну и какой мне резон решать проблему неразделенной любви к мужчине? Подобную ситуацию я считал совершенно нелогичной и даже абсурдной. Потому я остановился только на мужчинах-самоубийцах, мне казалось, что их проблемы будут мне более понятны и с ними будет проще управиться. К тому же, если жизненные неурядицы мужчины-самоубийцы замешаны на почве высоких чувств, я надеялся, что вместе с душой сразу же заполучу и любовь, как эдакий солидный бонус на особо дорогой товар.

Задача поиска возможного продавца была не из простых. Я думал над ней почти три года. Но то, что решение проблемы затянулось, меня не сильно беспокоило. Ведь мало найти продавца, требовался еще механизм извлечения души и интеграция той субстанции в мое собственное естество. Нужна была технология пересадки ни кем не изученной человеческой сущности — души. Я не торопился искать продавца, потому что сначала мне требовался способ принять у него товар. Я взялся за изучение древних религий и в первую очередь их методов взаимодействия с людскими душами, а за одно решил проштудировать анатомию.

Через три года разработки вопроса, когда я добрался до зубастых идолов майя, кое-какие соображения по поводу извлечения души в моей голове стали складываться в осмысленную картину. Тогда же я придумал и способ выявления потенциальных покупателей. Способ был до банальности прост. Я решил, что если не могу прийти к самоубийце, то самоубийца должен сам прийти ко мне. Как с той горой, которая не хотела идти к Магомету.

Я завел для этой цели отдельный сотовый телефон, и дал во все крупные газеты города объявление следующего содержания:

«Если вы решили покончить жизнь самоубийством, подождите две минуты и позвоните по этому номеру. Возможно, я смогу предложить вам больше, чем просто смерть».

Через три недели этот телефон впервые издал призывную трель.

 

7

 

Я расплачиваюсь за обед и бросаю взгляд на свой новенький хронометр. Времени до встречи остается сорок минут. Более чем достаточно, чтобы преодолеть два квартала пешком. Я не люблю спешить, и терпеть не могу опаздывать. Пунктуальность — это элитное качество.

Я засовываю открытку в нагрудный карман, касаюсь пальцами небольшого, размерами чуть больше пачки сигарет, кожаного кейса. В этом кейсе покоится шприц, заряженный двухпроцентным Богом Снов — морфием. На случай возможных объяснений с правоохранительными органами, в том же кармане лежит справка от врача, в которой говорится, что я болен сахарным диабетом, и мне необходимы постоянные инъекции инсулина. Так что в шприце, как следует из документа, находится Протафан Пенфил, и ничего другого. Я никогда не болел сахарным диабетом, справку я купил у знакомого врача. В мире, где все продается и покупается купить себе болезнь — не проблема.

Я покидаю бар, ловлю на себе взгляд девушки в украинском платье, — взгляд профессионального сожаления, взгляд, с первой секунды определивший элитного покупателя, и как следствие, достойного сексуального партнера. Вполне возможно, стоит заглянуть в этот ресторанчик ближе к закрытию, но я прогоняю эту мысль, — сейчас я понятия не имею, каким будет этот вечер и, главное, каким буду я сам.

Квартал завершается огромным салоном свадебной одежды и сопутствующих причиндалов. За длинной стеклянной витриной стройные девушки-манекены, разодетые в пышные белоснежные наряды всевозможных фасонов и стилей. Точеные головки, застывшие в своей безукоризненности, украшают белоснежные шляпки и веночки, аристократические пальчики упакованы в перчатки тончайшей паутины. Наряды принцесс на один день. Одеяния невинности на несколько часов. Типичная традиционная ложь — где вы видели девственницу, выходящую замуж?

Я смотрю на идеальные в своих пропорциях личики девушек-манекенов и думаю, что их едва различимые улыбки и надменно вздернутые подбородки идут до кучи к самому наряду, как руководство поведения невесты. Оно и не мудрено, если девушка одевает на свою свадьбу платье, стоящее маленькое состояние, всем сразу понятно, что эта невеста не из дешевых, следовательно, и выражению лица не помешает некоторая доля царственности.

Манекены мужского пола слепят глаза дорогими костюмами. Всевозможное сочетание белого и черного. Белая рубашка, черный костюм троечка, белая бабочка. То же самое с черной бабочкой. То же самое с черным галстуком в тонюсенькую косую белую полоску. Полностью белый костюм с белой рубашкой и белой бабочкой. Черный костюм троечка с белым галстуком… Если твоя невеста в этот знаменательный день хочет чувствовать себя принцессой, то почему бы тебе не почувствовать себя полноценным пижоном?

Я рассматриваю витрину и думаю, что если процесс покупки — это получение во владение чего-то за какое-то количество денег или услуг, то что есть бракосочетание, если не покупка жены? Если ты хочешь женщину на одну ночь, ты звонишь проститутке и платишь за каждый проведенный с нею час. Если тебе нужна женщина на всю жизнь (или большую ее часть), ты будешь платить каждую минуту до конца своих дней. Причем еще не факт, что эти вечные платежи закончатся после развода. К тому же придется раскошелиться на шоу под названием свадьба, только потому, что невеста желает вспомнить свою невинность, а ее родители пустить слезу во время долгих и утомительных пожеланий счастья. Еще придется пообщаться с родственниками, о существовании которых до этого момента не подозревал, а так же напоить и накормить всех, кто считает тебя своим другом. Такая вот цена.

Я все еще рассматриваю белоснежные платья и думаю, что в старой традиции выкупа невесты больше правды, чем кажется на первый взгляд. И еще я думаю, что люди платят огромные деньги за это шоу, не потому что им так уж необходима роспись в паспорте, а только ради возможности пройтись в роскошных одеждах сквозь расступающуюся толпу, под аккорды помпезного марша сесть во главе стола, поднять изящные бокалы, и с благосклонностью и удовлетворением внимать хвалебным тостам и панегирикам. Есть в этом что-то от средневековых балов во французских замках, от королевских приемов, от желания власти и обожания самих по себе. Есть в этом что-то от жажды прикупить еще немного социального статуса и положения в обществе.

Я отворачиваюсь и ухожу прочь. Я думаю, что, утонув в своей иррациональности, ни один человек на земле не сможет себе признаться, зачем именно ему нужна свадьба. И уж подавно не признаются продавцы бракосочетаний — им выгодно рядить свой товар в романтические одежды.

 

8

 

Может сложиться впечатление, будто мои отношения с женщинами не длились дольше одной–двух ночей. На самом деле это не так. В силу своей природы эти связи нельзя назвать «романами», но по продолжительности — вполне.

Двадцать лет — это возраст, когда гормоны набирают полную силу и делают запасы на будущее, чтобы потом будоражить инстинкты и тело все оставшиеся годы. Это чистая физиология, и я в этом плане не исключение.

В детском саду я не испытывал трудностей в общении с девочками, никаких сложностей не возникало с одноклассницами в школе, с чего бы мне комплексовать по этому поводу в институте? Сначала ты не отводишь глаз, потом, бегло взглянув на задачу, пишешь ей решение, потом оказываешься настолько платежеспособным, что ведешь ее обедать не в студенческую столовую, а в такой себе приличный бар, потом приглашаешь в лунопарк на выходные, прихватив бутылку хорошего вина. Далее выясняется, что ты полноправный владелец двухкомнатной квартиры, следовательно, самостоятельный и ни от кого не зависящий человек. Чтобы уложить прилежную студенточку в постель, хватило бы и первых трех пунктов. Иногда даже двух. Но последний просто приклеивает их к тебе. Потому что первое, что думает прилежная студенточка, переступая порог твоего дома, это: «Господи, я могу сюда перебраться! Я могу, наконец, сбежать из этого дурдома под названием общага!.. К тому же с таким парнем!..» Вот ради этой иллюзии они и готовы были спать в моих объятиях.

Так вот и начинались отношения, которые тянулись до тех пор, пока женская половина не начинала хотеть чего-то большего, чем то, что она уже имела. Другими словами, длительность моих связей с женщинами ограничивалась не моей прихотью, а сдержанностью и волей к терпимости моих пассий. Самые терпеливые выдерживали полгода.

Все почти всегда начиналось одинаково.

— Ну скажи мне…

— Что? — вялая попытка сделать вид, будто я не понимаю, о чем идет речь.

— Ты знаешь. Скажи!

— Слушай, я не в настроении играть в эту ерунду.

Надутые губки, деланная обида.

— Иногда мне кажется, что ты не испытываешь ко мне совершенно ничего! — я всегда знал, что женщины не додумываются до истины — они ее угадывают.

— Я знаю, чем закончится этот разговор, поэтому лучше сразу его прекратить.

— Ты меня не любишь!

Другой вариант, более короткий, как и срок, который требуется для его созревания:

— Ты меня любишь?

— Собирай вещи.

И последний вариант из этой серии, на мое усмотрение самый подлый, так как подтекст реплики уже навязывает желаемый ответ. Как правило, я слышал эту разновидность выбивания признания в любви от самых нетерпеливых.

— Я тебя люблю.

— Наверное, это замечательно…

Стоит ли говорить, что после подобного наши отношения начинали быстренько сворачиваться. Девушки не понимали, почему это происходит, и на первых порах я пытался им объяснить. Я говорил правду — наши отношения строились на взаимозачете. Я кормил их, поил, одевал и выгуливал — водил по ночным клубам, чтобы они могли наплясаться и надуться коктейлей. Взамен они спали в моей кровати. Мы расплачивались друг с другом услугами. Я удивлялся, почему настолько очевидные вещи не приходят им в голову. Вполне честные отношения. Но и после моих объяснений суть не проникала в их прелестные головки — слезы, рыдания, обвинения в подлости, низости и цинизме. Оказывалось, я бессовестно топтал их чувства, насмехался над самым их сокровенным! Хотя я не помню ни единого случая, когда бы насмехался над поступками или словами девушки, и уж точно никогда над ними не издевался. Как в этом найти смысл? Я и не пытался, списав их истерики на обычную женскую глупость и взбалмошность. К тому же, я знал, что все их негодование — откровенное лицемерие. В самом начале наших отношений каждая из них была готова платить сексом за свое жизнеустройство, при условии, что это не будет называться так грубо, а потом им попросту стало этого не хватать. Я не винил их. Такова природа человека — всегда желать большего. Просто я знал своим пассиям цену и не собирался приплачивать лишнее.

На следующий день после расставания я встречал своих (уже бывших) подруг в коридорах ВУЗа. При моем появлении они бросались в объятья первого встречного, запечатывая недоумение на его лице страстным поцелуем. Забавные, они пытались разжечь во мне ревность. Их нервные жесты, сверкающие взгляды, поджатые губки — все это просто кричало: «тебе больше никогда не найти такую, как я!», «пройдет немного времени и ты пожалеешь, но будет поздно!», «хоть в тебе и нет души, но я тебя все равно люблю!», и далее по тексту. Я проходил мимо, улыбался, отпускал учтивое приветствие и высматривал следующую одинокую и прилежную студенточку, склонившуюся у окна над конспектом в ожидании моей помощи.

Разумеется, мои объяснения девушкам о причинах завершения отношений всего лишь часть правды. Главное заключалась в том, что понятие «любовь» вгоняло меня в тоску. Этот термин отсутствовал в моей жизни двадцать лет, с чего бы вдруг ему появиться позже? Я не понимал ни смысла этого слова, ни его предназначения. Безжалостно вычеркнутое мамой из словаря моей жизни, это существительное с большой натяжкой могло бы считаться синонимом секса, но вложить в него что-то другое было мне не по силам, потому что невозможно описать то, что никогда не испытывал. Вот эти размышления донести моим прелестным любовницам я не пытался. Они бы меня не поняли. Да и как им такое понять, если я сам до конца не мог разобраться.

Была и еще одна категория юных особ, которые не считали, что термин «любовь» должен освещать им путь, словно прожектор локомотива в ночной тьме. Эти, как только их обоняние улавливало флюиды моего материально-обеспеченного начала, еще охотнее шли на контакт. Будучи не по-женски практичными, и излишне нетерпеливыми, они пытались сразу взять быка за рога, то есть меня за яйца — не проходило и месяца, как их речь, минуя признания в любви, и выбивания оных из меня, переходила прямиком к разговорам о свадьбе. Таких я отшивал еще жестче. Не потому что считал их излишне наглыми, а потому что ни одна из них не стоила столько, сколько по моим представлениям может стоить супружеская жизнь.

Ну а потом… Как только из моей жизни исчезала одна особа, уже на следующий день в поле зрения появлялась другая. У меня хорошая память и я прекрасно помню всех своих пассий. Мои нагленькие продавщицы, мои нежные покупательницы. Их было примерно по пять-шесть на год. Все они рано или поздно одинаково хотели перераспределить цены, не понимая, что эту привилегию я закрепил исключительно за собой. Все они были одинаково милые и хорошенькие, но между нами всегда была пропасть, о существовании которой никто из них не догадывался.

 

9

 

Я сворачиваю с проспекта и направляюсь вглубь спальных кварталов. Здесь, между однотипными девятиэтажками, больше деревьев и пустого пространства, но рекламные плакаты и зазывающие вывески все равно мелькают часто. Мир заботится о том, чтобы ты хотел приобретать даже во сне.

Примерно в сотне метров от меня две дороги сходятся в единую трассу, очерчивая собой травяной треугольник. Трасса уходила влево и ведет, судя по всему, на объездную. На том парковом пятачке растет старый одинокий тополь, а перед ним торчит высокая ребристая конструкция. В самой верхушке этой решетчатой мачты примерно на уровне второго этажа огромный экран вещает несущимся навстречу водителям рекламные ролики. Разноцветный журнал мягко перекидывает листы и, наконец, закрывается стеклянной запотевшей обложкой. Модный водочный бренд преподносят, как средство расширения кругозора. Идет слоган, что-то вроде: «его хочется читать снова и снова». Внизу мелко и невнятно добавляется, что в большом количестве алкоголь приводит к плачевным результатам. Очень актуально для водителей.

С левой стороны улицы у магазина табачных изделий плавно и величаво вращается на шесту параллелепипед в форме пачки сигарет. На нем коричневый верблюд, такой милый и симпатичный, почти в полный размер, на фоне желтой горячей пустыни. Под его копытами Минздрав тихонько предупреждает об опасности никотина. Ни слова о том, какой доход получает государство от продажи табачных изделий. То есть от налога на торговлю табаком. Никто никогда не говорит о том, какую прибыль приносит продавцам отравы дохлое здоровье покупателей. Все верно — хочешь купить яду — покупай. В мире, где все продается и все покупается свобода выбора товара — первостепенное право покупателя. Хотя за это право продавцы готовы перегрызть друг другу глотки.

Я оставляю позади верблюда, иду дальше, размышляя о том, что поговорка «здоровье за деньги не купишь» не совсем верна. Точнее, не совсем честна. Если у тебя достаточно денег и тебе катастрофически не хватает жизненной силы, ты можешь немного ее себе купить. Всегда можно приобрести лучшие лекарства. Или стационар в лучшей клинике. Или операцию у лучших специалистов. Или курорт в Швейцарии. Или титановые кости. Или фарфоровые зубы. Или грудь третьего размера… Хотя, грудь — это уже из области косметики, так сказать, из области «модернизации тела». О, эта территория оказалась для врачей золотой жилой. Пластическая хирургия оперирует астрономическими расценками, а торгует даже не здоровьем (а иногда и во вред здоровью), всего лишь тюнингом, внешним видом. Фантастические фильмы про киборгов уже в наше время отчасти реальность. Скоро, уже очень скоро, мы будем посещать салоны коррекции тела, а популярными станут примерно такие слоганы: «богатый, значит красивый», «купи себе тело Аполлона», «сексуальность Венеры — цены приемлемы». Ну да то в будущем, а сейчас… Здоровая почка стоит шесть тысяч «зеленых», здоровая печень — двенадцать. Если ты допился до цирроза и у тебя есть много денег, выброси к чертям свой размочаленный орган и поставь новый. И жри дальше свой алкоголь. Минздрав предупреждает только бедных. Ты покупаешь — ты живешь. Правда, пока еще нельзя купить мозг, но и это не за горами. Если что-то купить нельзя сейчас, то спустя какое-то время оно обязательно будет продаваться — третий закон торговой динами.

По правую руку тянется высокая кованая ограда клиники. Больничные корпуса едва виднеются за густым парком кленов и лип. Узкие тропинки, усыпанные мелким гравием, изрезали плотный травяной настил. По ним неспешно прогуливаются пациенты — люди, явившиеся купить немного здоровья.

Я опускаю руку в правый карман плаща и ощущаю прохладу рукояти ножа. Это отличный раскладной нож от немецкой конторы с двухсотлетним стажем производства орудий смерти. Я ничего не имею против высокопробных образцов холодного оружия отечественных производителей, но их изделия невозможно найти в продаже. У моего ножа черная алюминиевая рукоятка с рифлеными вставками из кратона, едва заметно изогнутое вниз и слегка ассиметричное кинжаловидное лезвие длиной в семьдесят миллиметров. Не броский, но очень качественный нож. Таким инструментом легко вскрыть живот и достать отработавшую свое печень.

Я прохожу последний пролет кованой ограды клиники и думаю, что в торговле человеческими органами кроется больше смысла, чем это кажется на первый взгляд. В сущности, рассказы людей, купивших себе чужие органы, в свое время натолкнули меня на решение задачи с куплей-продажей души. Эти истории сводятся к тому, что человек, получивший новое сердце, начинает ощущать изменения в своих привычках, в поведении, в характере и даже в воспоминаниях. Словно сущность донора проникает в сущность реципиента. Происходит смешивание душ.

Сердце для пересадки, как правило, берут у только что погибших людей. Например, после автокатастрофы. Его быстренько извлекают, и пулей на операционный стол, где благодарный пациент–покупатель с нетерпением ждет свой новым мотор. Разве медсестра, или врач-кардиолог, или сам хирург расскажут своему пациенту, что вместе со здоровым сердцем ему вошьют в грудную клетку целую жизнь несчастного донора? Разумеется, нет — каждый продавец немного мухлюет, стараясь показать свой товар лучше, чем он есть на самом деле. Так что ночные кошмары с крушением автомобилей и размозженными головами становятся для отходящих после операции пациентов полной и неприятной неожиданностью.

По правую руку бакалейная витрина, в железных эмалированных ванночках разложены куриные потроха. В первом контейнере отрубленные головы с навеки закатившимися глазами. Во втором бледные крылышки с голубыми прожилками. В третьем окорочка с розово-серым мясом на срезе. В четвертом мозаика черно-бардовых сердечек — бесполезные оболочки куриных душ. Филе грудинки нигде не видно, видать ее отправляют в магазины посерьезнее.

Я оставляю позади бакалейную лавку, ровняюсь с малюсеньким павильоном косметики, и вспоминаю разговор с врачом-массажистом, который случился со мной пару лет назад.

Я лежал у него в кабинете задницей к верху на массажном столе, а он втирал мне в спину крем Дикуля. Слово за слово у нас завязался разговор на всякие медицинские темы. Сначала мы поговорили про иглоукалывание, прошлись по пищеварительному тракту и бактериям, подошли к механизму расщепления пищи, и извлечения из нее энергии, добрались до мускулатуры. То есть, я спрашивал, а он достаточно доходчиво объяснял. После краткого экскурса в принцип накопления мускулами энергии я спросил:

— А как с сердцем? Оно же мускул. Оно тоже накапливает энергию?

Врач затих на целую минуту. Он продолжал продавливать локтями борозды вдоль моего позвоночника, выжимая из меня приглушенные стоны, но сам не произносил ни звука. Я уже было подумал, что он обиделся на столь глупый вопрос, но оказалось, он попросту размышлял. Наконец, врач ответил задумчиво:

— Понимаешь, с сердцем все очень сложно… В принципе, современная медицина его так же мало знает, как и мозг. То есть, сам механизм работы сердца изучен досконально, но понять, почему оно бьется, что этим управляет — этого не знает никто. Очень долго считали, что сердцем управляет специальная область мозга.

— Но если голову отрубить… сердце же будет еще некоторое время биться, — возразил я.

— В том-то и дело. Вполне возможно, что сердце управляет собой само…

Этот разговор случился давно, но я помню его так, будто мы поговорили пять минут назад, потому что в тот момент я как-то почувствовал, что если душа, как некая субстанция, где-то и находится в человеческом теле, то этим местом может быть только сердце.

Примерно в тоже время я добрался до кровавых ритуалов майя. Все-таки народ, бесследно исчезнувший в десятом веке, чего-то понимал в человеческих душах. Они даже технические нюансы мне подсказали. В их методике извлечения души не было ничего сложного, так что я не опасался, что мне не хватит квалификации и опыта повторить их ритуал. А способ такой: надо сделать глубокий прорез ниже последнего ребра, засунуть в рану руку, потом резко вырвать сердце и съесть его, пока оно еще бьется. Не успеешь — и душа навеки покинет свою обитель.

 

10

 

Когда впервые зазвонил телефон «горячей линии самоубийц», я даже растерялся. Не потому, что не ждал звонка, а потому что не рассчитывал услышать его так скоро. Все же затеянный мною проект был довольно грандиозной штукой, и я настраивался на долгий срок его реализации.

В тот момент я был дома и не опасался, что мой разговор кто-нибудь услышит. Я нажал кнопку соединения и сказал в трубку:

— Если вы звоните, потому что увидели этот номер в объявлении, то я вас слушаю. Если нет, то положите трубку.

— Да… — послышался неуверенный мужской голос. — Я насчет… вашего объявления…

Голос на другом конце провода, скорее всего, принадлежал подростку, было в нем что-то еще не огрубевшее, эдакие юношеские гармоники. И еще звонивший как-то странно растягивал слова.

— Вы решили покончить жизнь самоубийством?

— Дело в том… что я… уже… Весь пузырек… а потом я увидел… газету… и подумал… что такое можно мне… предложить… перед смертью?..

«Проклятье», — подумал я и решил разозлиться.

— Ты сожрал целый пузырек каких-то таблеток, а потом тебе стало интересно, что же я такое могу предложить? Ты что, не грамотный? Там же написано черным по белому: «подождите две минуты и позвоните по этому номеру». Понимаешь, осел, о чем речь? Написано позвонить до того, как ты покончишь со своей никчемной жизнью, а не после.

— Но… Я просто не знал, как убить последние минуты и взял газету… — наверное, мой выпад подействовал на него отрезвляюще, его речь стала связанней, в ней почувствовалась тень растерянности. — А там объявление…

— Придурок малолетний. Если тебя в момент отхода в мир иной интересует какое-то объявление, то не кажется тебе, что ты поспешил с желанием расстаться со своей поганой душонкой? Неужели ты и вправду надеешься услышать от меня какие-то предложения? Зачем тебе что-то предлагать, если ты одной ногой уже в могиле? Да куда там «одной ногой»! Ты весь уже там! Ты. Уже. Труп.

— И… что же делать?

— Звони в службу спасения, в скорую помощь, гробовщику или священнику. Принеси жертву богине Иштаб. Мне, если честно, плевать, что ты будешь делать.

Я выключил телефон и бросил его на диван. Сходил на кухню, взял в холодильнике пиво, вернулся в комнату и упал в кресло. Злоба не могла пройти — ее попросту не существовало, а легкая досада растворилась в первом же глотке. По сути, малолетний самоубийца позвонил, дабы поставить меня в известность, что его душа прямо сейчас отходит в мир иной и, стало быть, не видеть мне ее, как своих ушей. Ни себе, ни людям. Дерьмовый продавец.

Если ты плохой покупатель — ты не нужен этому миру, если ты никудышный продавец — этот мир не нужен тебе. Не мудрено, что ему было сложно ужиться в обществе. Не удивительно, что он решил распрощаться с тем обществом на веки вечные.

Я пил пиво и думал, что нелогичность поступков людей всегда вызывала во мне едва ощутимое раздражение, и никогда это раздражение не выходило из-под моего контроля. Все дело в том, что за долгие годы жизни среди обычных людей я научился подражать их реакциям. Их агрессии. Их радости. Их ненависти. Я научился из легкого желания улыбки выжимать смех, из едва заметного чувства досады — слезы. Это была вынужденная мимикрия, приобретенное хамелеонство. Моя с мамой жизнь была тайной, которую требовалось тщательно скрывать. Причем, я понятия не имел, что именно и почему мы прячем. Много лет это оставалось для меня неразрешимой загадкой, которую я, в конце концов, отчаялся разгадать. В результате такой образ жизни превратил мое существование в некий странный спектакль, в котором актер только делает вид, что играет, хотя на самом деле не имеет ни малейшего представления, в чем суть той постановки, и какая у главного героя роль. Я чувствовал себя человеком-невидимкой, которому приходится наносить на лицо тональный крем и надевать солнцезащитные очки, чтобы люди думали, что у меня есть настоящее человеческое лицо, а за черными стеклами скрываются обычные глаза. Наверное, когда я решил купить чью-то душу, я понял, что мне надоело изображать перед посторонними эту бесконечную трагикомедию. Мне казалось, что я готов получить душу самоубийцы и провести колоссальную работу по приведению ее в порядок, только для того, чтобы стать, наконец, хоть кем-то настоящим, кем-то реальным.

 

Спустя месяц этот телефон снова подал голос. День клонился к вечеру, я сидел в тихом баре и в одиночестве тянул немецкое пиво. Я нажал кнопку и сказал в трубку:

— Если вы звоните, потому что увидели этот номер в объявлении, то я вас слушаю. Если нет, то положите трубку.

— Не очень то приветливо, — отозвался девичий голос. — Но да. Я звоню, потому что увидела объявление в газете.

«Мимо», — подумал я, неохотно спросил:

— Вы собираетесь расстаться с жизнью?

В баре было достаточно тихо, мой голос отчетливо разносился по помещению и бармен скосил на меня глаза.

— Я… я не знаю. В последнее время я часто задумываюсь о том, что же меня в этой жизни держит и не нахожу ответ. Я думаю, что если уйду… ничего не изменится. Никому даже не станет грустно…

Мне показалось, что эта девушка брюнетка с большими грустными глазами. Я не знаю, откуда взялся такой образ — он просто возник у меня в голове.

Интонация ее речи указывала, что эта потенциальная самоубийца еще не дошла до той грани, после которой действительно можно отважиться на смерть. Очевидно, ей просто нравилось думать, что она может распрощаться с жизнью по собственной воле. Подобные ситуация часто встречаются в той или иной степени, они дают людям иллюзию, что их жизнь полностью им подвластна, что они эдакие маленькие божки, местечковые творцы своего «я», способные самостоятельно распоряжаться собственной судьбой и жизнью. Я не собирался подыгрывать ей в том заблуждении. Ко всему прочему она была женщиной, то есть изначально выпадала из списка моих клиентов. Я решил с ней не церемониться.

— Я не верю, что вы готовы покончить с собой. Вы сомневаетесь, а человек, дошедший до предела, не имеет и тени сомнений. Все человечество живет в сомнениях, ищет смысл, не находит и ищет снова. Если это самое человечество в один прекрасный момент наложит на себя руки, то искать смысл будет уже некому. Так что, положите трубку, уважаемая, и не морочьте мне и себе голову.

На другом конце повисла пауза недоумения. Я скосил глаза на бармена и увидел, что он с улыбкой следит за моим разговором, но говорить тише мне не позволяла профессиональная гордость «специалиста службы экстренной помощи самоубийцам».

— У вас странные способы психологической поддержки, — наконец сказала девушка.

— Нет. Я не оказываю психологическую помощь самоубийцам. У меня другие цели.

— Вот как?.. И что же?.. Кто вы тогда?

— Я частное лицо, которое может предложить сделку настоящему самоубийце.

После секундной паузы размышления девушка продолжила:

— Именно поэтому я вам и позвонила. Мне стало интересно, что же вы можете предложить. Скажете?

— Нет.

Еще одна пауза, потом задумчивая фраза:

— Я понимаю… Вы специально не говорите, так ведь? Это для того, чтобы у человека, решившего покончить с собой, вызвать хоть какой-то, пусть совсем крохотный, интерес. Дать ему понять, что его в этой жизни все-таки что-то интересует. Возможно, у вас и нет ничего. Это просто такой психологический трюк, так ведь?

— У вас отлично развито логическое мышление. Но вы не правы.

— Я вам не верю.

— Ваше право.

— Можно, я вам позвоню еще?

— Думаю, не стоит.

— А если я все же решу покончить с жизнью? Вот буду сидеть в ванной с бритвой в одной руке и телефоном в другой, тогда можно?

Я вдруг почувствовал усталость от этого диалога.

— Хорошо, — согласился я, желая быстрее закончить диалог. — В такой ситуации можете позвонить еще. Прощайте.

Я выключил телефон, шумно выдохнул. В бокале оставалось немного пива, я допил его одним глотком, встал и подошел в барной стойке расплатиться.

— Не надо, — сказал бармен, наблюдая, как я достаю из кармана деньгами. Он внимательно смотрел мне в глаза. — Считайте, я вас угостил.

На моем лице, очевидно, отразилось непонимание. Бармен едва заметно улыбнулся, продолжил:

— Хорошее дело делаете. Когда мне было шестнадцать, я вскрыл себе вены по дурости… Еле откачали.

«Черт знает что», — пронеслось у меня в голове.

Я развернулся и спешно покинул бар.

 

На следующий день телефон «горячей линии самоубийц» опять запиликал. Был поздний вечер, я собирался ложиться спать, и расхаживал по квартире в одних трусах. Я нажал кнопку и сказал свое дежурное приветствие.

— Это вы?.. — донеслось из трубки. Голос был мужской.

«Разумеется, это я», — трудно найти более идиотский вопрос.

— Только я отвечаю по этому телефону. Вам нужен кто-то другой?

— Нет, нет! — поспешно заверили меня на другом конце провода, и мне друг показалось, что я знаю этот голос. — Конечно вы… Я звонил вам месяц назад.

«Ну разумеется. Парень, проглотивший пузырек каких-то таблеток».

— А. Да, я тебя помню, — произнес я равнодушно. — Ты решил повременить с самоубийством?

Парень хохотнул, прочистил горло. Казалось, он немного нервничает, словно ему надо объясниться в любви девушке, а он не знает, с чего начать.

— Да, я решил, что поторопился с этим, — ответил он. — Я поэтому вам и звоню… Я подумал, вам будет интересно узнать. Я… все еще здесь.

«Вряд ли», — безразлично подумалось мне.

— У вас, конечно, странные методы, — парень снова хохотнул, — но я вас понял — какое сюсюканье может быть, если человек уже одной ногой в могиле. В такой ситуации, конечно, нужны только быстрые и… сильные меры. Вот вы на меня наорали тогда, мне аж мозги прочистило, и что? Я взял и позвонил в скорую. А они взяли и успели приехать, представляете? Когда это скорая помощь успевала, а тут успела!

— Действительно странно.

— Когда я лежал в больнице, мне брат книгу принес, я его попросил. Вы тогда сказали «принеси жертву богине Иштаб», и эта фраза, словно заноза мне в голову засела. Я все думал, что же это значит? А потом брата попросил узнать, он в интернете вычитал, что это богиня самоубийц у майя была. Стало жуть как интересно, я его и попросил про древние племена Америки книгу принести. Вот весь месяц про них и читал. И про ацтеков и про инков. Даже не думал, что так интересно будет…

— Сколько тебе лет? — перебил я его.

— Э-э… пятнадцать.

— Ну и как? Ты собираешься остаться в этом мире, или до следующего расставания с девчонкой?

— Нет, — заверил он меня довольно уверенно. — Я понимаю теперь, что большей глупости в жизни не делал. Вот и звоню вам тоже… сказать спасибо…

— На здоровье. Прощай.

Я выключил телефон и повалился на кровать. Я лежал, накрыв голову подушкой, и думал, что в своей глупости люди готовы найти любую логику, кроме единственно верной. Скажи я им прямо, что собираюсь купить у них душу, и они будут уверенны, что это психологический трюк, призванный отвернуть их от самоубийства. Например, придумают, что если я покупаю у них душу, то эта самая душа все же имеет какую-то ценность, тем самым даю понять, что и жизнь их чего-то стоит. И, главное, доказывать что-либо бесполезно — в собственное заблуждение человек верит намного сильнее, чем в железную логику постороннего. Людские иллюзии — это самый что ни на есть лабиринт Минотавра. Попробуй сунуться туда с логикой и здравым смыслом, и тебе этот смысл тут же оттяпают по самые уши.

Я размышлял над ситуацией, в которую завело меня желание приобрести душу, и начинал склоняться к мысли, что выбранный мною метод поиска самоубийц, возможно, вообще не приведет к продавцу. Эта мысль не добавляла оптимизма, но ничего лучше у меня не было.

 

На следующий день снова позвонила «девушка с грустными глазами». На мое стандартное приветствие, она ответила с ноткой озорства в голосе:

— Все еще не скажете мне, что вы там предлагаете самоубийцам?

— Нет.

— Я и не надеялась…

— Зачем вы звоните? Вы что, сидите в ванной с бритвой в одной руке и телефоном в другой?

Она засмеялась.

— Нет. Просто хотела проверить, работает ли еще служба помощи собравшимся расстаться с жизнью.

— Как видите, я на посту.

Девушка помолчала секунду, продолжила:

— Скажите, а сколько людей вы спасли?

— Я бы не назвал это спасением.

— Ну не важно… Отвратили от самоубийства. Сколько?

— Вас считать?

Она снова замолчала на мгновение, ответила:

— Да… разумеется. Конечно.

— Двоих.

— Двоих… — повторила она. — Знаете, я вам немного завидую. Наверное, это чудесное чувство — знать, что ты кого-то спасаешь…

«Проклятье».

— Я никого не спасаю.

— Мне кажется, вы очень благородный человек. Вас раздражают слова благодарности, так ведь?

— Совершенно верно. К тому же они не заслуженные.

— Можно узнать, как вас зовут?

— Нет. Прощайте.

Я выключил телефон. Я прямо чувствовал, как крепнет во мне уверенность, что весь этот цирк ни на йоту не приближает меня к продавцу.

В тот момент я вдруг осознал, что так было всегда. С самого раннего возраста. Еще в детском саду, а потом и в школе окружающие видели во мне совершенно не то, чем я был на самом деле. Они видели холодного, немногословного, даже циничного человека, но при этом не жадного и легко идущего на материальные траты, а это в их понимании было куда важнее нелюдимости. В моих подарках они видели акт проявления доброты, мое участие в их жизни считали щедростью души. Моя же замкнутость и жестокость в их представлении были всего лишь панцирем, под которым скрывалось большое горячее сердце. Они не понимали, что видят актера, а потому верили его игре. Откуда им было знать, что этот панцирь — все, что у меня есть?.. Одним словом, хотелось мне того или нет, но зрители всегда вкладывали в мои поступки иной смысл, потому что множили мой образ на собственную иррациональность.

Я стоял у окна, смотрел на проходящих по улице людей и думал, что я — величайшее заблуждение человечества. Самая невероятная иллюзия всех веков и народов. Я не хотел их обманывать. По крайней мере, не хотел этого специально, но результат оказался невероятным — люди, которые меня окружали, видели во мне носителя настоящей души. В моем сердце, пустом, словно пересохший колодец, они находили гейзеры любви и великодушия. Мне ничего не оставалось, кроме как заполнить тот колодец хоть чем-то. В тот момент я отчетливо осознал, что просто вынужден купить себе душу.

 

11

 

Сквозь высокую кирпичную арку я сворачиваю во двор. Сталинские пятиэтажки стоят квадратом, плотно примыкая друг к другу углами. Единственный вход во двор через эту арку. Вверху, словно смотришь со дна колодца, ослепительный квадратный оттиск неба.

В самом центре двора небольшая лужайка, на ней древний одинокий тополь. Там же плотно вгрузшая в землю трухлявая лавочка. Я осторожно сажусь на нее и смотрю на часы. У меня в запасе десять минут, есть время перевести дух и собраться с мыслями.

Оглядываюсь по сторонам и отмечаю, что этот двор — островок умирающего вне торговли мира. Последний участок пространства, где ничего не продается и не покупается. Не потому, что это невозможно купить, а потому что покупать это никто не станет. Цивилизации этот архаизм не нужен. Цивилизация предусмотрительно обтекает этот пятачок бесполезной материи и бурлит в стороне. А здесь остается жизнь, вымирающая словно динозавры. Исчезающая, как неверный виток эволюции.

Старые стены из красного кирпича давно потеряли свой цвет, превратились в текстуру грязно-розового колера, испещренные черными молниями трещин. Растресканая дверь подъезда с пятнами бурой отслоившейся краски висит на одной петле. Сморщенные перекошенные окна, местами зияющие темными дырами разбитых стекол. Ни одной вывески, ни одного плаката, из окон не долетает реклама по радио — ни-че-го.

Мне вдруг приходит на ум, что этот островок внеторговой жизни не умирает, а давно уже мертв. Я застал момент его разложения. В этих домах нет признаков жизни реальных людей, живых людей. А если кто-то и обитает за этими стенами, то он доживает последние дни, распадается, крошится вместе с ветхими кирпичами. Следом я думаю, что здесь может жить кое-кто еще — человек, который балансирует на грани жизни и смерти. Например, «девушка с грустными глазами». Или «старик», решивший продать свою душу. Несостоявшийся самоубийца, которому не хватило для смерти сил и безумия. Или сломленный человек, отчаявшийся искать свое место среди людей, а потому ко всему безразличный. Кто-то, кто считает себя старой кирпичной кладкой и ждет, когда последний осколок кирпича превратится в пыль. Просто существует, чтобы потом тихо исчезнуть.

Я достаю открытку с фотографией женщины в черном платье и мужчиной в строгом френче, всматриваюсь в их лица. Я думаю, что эти люди вполне могли бы жить в таком доме. Слишком упрямые и несгибаемые, чтобы так и не найти свое место в мире людей. Слишком независимые, чтобы нуждаться в других. Слишком гордые, чтобы кого-то любить. Слишком гуманные, чтобы позволить кому-то любить их, потому что безответная любовь приносит боль и страдания, по крайней мере так об этом пишут в книгах романтического толка.

Я думаю, что моя мама, если она жива, где-то именно так и существует. Тихо и величественно стареет вместе со стенами, и когда-нибудь станет оттиском на никому не нужной фотографии. Я думаю, ей катастрофически не хватало сумасшествия и иррациональности, чтобы жить жизнью обычного человека. Я думаю, что если мой отец жив, то он похож на «старика», который готов продать свою душу.

Я смотрю на часы, прячу открытку в нагрудный карман, подымаюсь и иду к подъезду с болтающейся на одной петле дверью. Я думаю, что если не смогу купить себе душу, меня ожидает такая же участь. Я не чувствую страха от возможности исчезнуть бесследно, но эта мысль, словно холодная слизь, обволакивает легкие, мои внутренности вязнут в ней. Мое рациональное естество спорит с инстинктом самосохранения, и последний легко побеждает — он говорит, что подобная жизнь неестественна. Он кричит, что от подобной жизни нужно бежать, как от заразной болезни, спасаться. Он утверждает, что если для восстановления гармонии мне придется съесть живое бьющееся сердце, я, не задумываясь, запихаю его себе в рот и, буду жевать, пока не проглочу последний кусочек. Иначе я вымру, как динозавры. Исчезну, как тупиковая ветвь эволюции. Рассыплюсь в прах, как рассыпаются эти кирпичные стены.

В шесть лет я не мог знать, как восстановить гармонию. Сейчас я знаю это абсолютно точно.

 

12

 

«Девушка с грустными глазами» взяла за правило звонить мне с регулярностью примерно раз в месяц. В конце концов, я начал привыкать к ее звонкам. Они даже перестали меня раздражать. Я понял, что она, скорее всего, одинокая и замкнутая особа, а мой голос на другом конце вселенной звучит в ее трубке очень знакомо, словно я единственный близкий ей человек. В каком-то смысле, она была права — я ведь тоже достаточно нелюдим.

Невозможно полностью спрятать одиночество, единичные корпускулы той субстанции все равно просачиваются наружу. Они могут быть в интонациях голоса, в изгибе шеи, во взгляде, в движении пальцев — в чем угодно. Девушка чуяла во мне крупицы знакомого ей состояния и думала, что я спасаю людей, чтобы спастись от собственного одиночества, спастись от себя. И этим я был ей близок и понятен.

— Ну и как продвигаются дела со спасением душ?

— Вяло.

— Сейчас зима. Активность самоубийств падает.

— Похоже на то.

— Скажите, а зачем вы это делаете?

— Что именно?

— Ну… я о том, что вы спасаете души.

— Я их не спасаю.

— В любом случае именно так и выходит. Зачем?

— У меня есть на то причины.

— Не скажете?

— Нет.

— Я и не надеялась…

Я разговаривал с ней и думал, что за год ее регулярных звонков наши отношения оформились во что-то большее, чем случайное общение двух одиночек. Это стало походить на дружбу. Не в том понимании, которое люди обычно вкладывают в это слово. Дружба предполагает ответственность, которой мы себя не обременяли. Мы не могли ничего требовать друг от друга. Не могли ничего обещать. Не могли злиться, обижаться или прощать. «Девушка с грустными глазами» была уверена, что я делаю большое и важное дело, и ей хотелось быть к нему причастным. Она думала, что мы смотрим в одну сторону, и это делало нас если не друзьями то, по крайней мере, соратниками. А я думал, что ее звонки меня не обременяют, и что мне совсем не в тягость сказать ей пару слов. Я не собирался разочаровывать собеседницу в ее иллюзии. Я думал, что вполне возможно, она когда-нибудь кого-то спасет. И если она это сделает, то в этом будет смысл. Не мой смыл — ее.

— А где вы живете?

— Это важно?

— Нет… А я живу в старом доме. Таком старом-престаром доме, который скоро снесут и построят на его месте новую девятиэтажку… Возможно, дадут мне там квартиру… По-крайней мере обещали… Скажете, как вас зовут?

— Нет.

 

Самоубийцы звонили тоже. Не часто, но звонили. Как правило, это были или полные психи-неврастеники, или обожравшиеся транквилизаторами дауны. Первые сходу орали в трубку, что я не могу ничего им предложить, потому что в этот дерьмовом мире ничего не стоит и ломаного гроша. Захлебывались, брызгали слюной и продолжали орать, что они меня раскусили — я вонючий легавый пес, работающий на психиатрические больницы. Орали, что они туда не вернутся и мне их не остановить, бросали трубку и больше не перезванивали. Вставить в их тираду хотя бы слово было попросту невозможно. Вторые мычали в телефон, потом начинали несвязно бормотать, мои слова воспринимали, как эхо потустороннего мира, приходили в ужас и так же отключали связь. Одним словом, среди этого контингента невозможно было даже пытаться искать продавца.

Только однажды позвонил парень, с которым у меня состоялся членораздельный разговор. После моего стандартного приветствия, он сказал:

— Да. Я по объявлению. Да. Я собрался выкинуть свою жизнь на помойку. Что у вас есть для меня полезного?

— Прежде всего, деньги.

— Деньги. Да. Зачем мне деньги? Зачем деньги трупу? Бред.

— Если вы меня выслушаете до конца, то все поймете. Вы согласны меня выслушать? Это не долго.

— Я слушаю. Да.

— Во-первых, деньги я не собираюсь отдать вам просто так. Я собираюсь у вас кое-что купить. Деньги вы можете потратить еще при жизни. Можете оставить их друзьям, или родственникам. На них вы можете позволить себе кругосветное путешествие на большом теплоходе, или полет на околоземную орбиту. На эти деньги вы сможете купить себе все, что вообще можно за деньги приобрести. Я лишь ограничу срок, в течение которого вы должны их потратить.

— Да. Срок. Почему?

— Потому что потом я потребую у вас то, что вы мне продадите.

— Понятно. И что я вам продам?

— Душу. Мне нужна ваша душа.

Легкая пауза.

— Душу. Да. Вы Дьявол? — в его голосе не было и тени иронии.

— Нет. Никаких потусторонних заморочек.

— Да. И как я? Без души?

— Никак. Строго говоря, вместе с душой, которую я заберу, вы потеряете и жизнь. Пока, к сожалению, нет иного способа извлечения души. Вас придется умертвить, а потом извлечь душу. Но разве это вас пугает? Вы же все равно хотите покончить с собой, при этом ваша душа просто растворится в окружающем мире. Я обещаю, что ваша смерть будет быстрой и безболезненной.

— Да. Понятно. Мне надо подумать.

— Конечно. Звоните, когда примете решение.

Прощаться парень не стал, просто выключил телефон. На следующий день позвонил снова, выслушал мое приветствие, сказал:

— Да. Я подумал. Человек не может скупать души. Бред. Если вы их скупаете, значит — Дьявол. Я раньше не верил. Я думал бред. Но раз есть вы, значит, есть и он — Бог. Да. Значит, все правда. И про самоубийство тоже правда — гореть в аду. Да. Я не продам вам свою душу.

— И вы больше не собираетесь выкинуть на помойку свою жизнь?

— Нет. Грех. Я не буду о вас скрывать. Все узнают, что по этому телефону обитает Дьявол. Да.

И короткие гудки.

«Девушка с грустными глазами» позвонила мне через неделю и осведомилась, спас ли я кого-то еще.

— Похоже, что так, — ответил я ей. — Парень, который постоянно говорит «да». Он решил, что я Дьявол.

Она рассмеялась.

— Что вы ему такое сказали?!

— Предложил сделку, которая и в самом деле попахивает дьявольщиной.

— Представляю, чего вы ему наговорили!..

Ей все это казалось забавным, а я чувствовал, что моя идея с поиском продавца среди самоубийц трещит по всем швам и грозит в скором времени развалиться полностью.

К тому времени я окончил институт, защитил диплом и вяло размышлял над целесообразностью поиска работы. Нужно было чем-то заниматься, но в первую очередь я все же хотел довести до финала дело с покупкой души, или же окончательно убедиться в несостоятельности той идеи, потому с работой решил повременить.

 

А спустя пару дней мне позвонил «старик».

Я не знаю точно, почему его так назвал. У него был голос пожилого мужчины. Вернее, голос уставшего, ко всему остывшего человека. Бесцветный такой тембр, давно растерявший жизненную силу, но при этом все еще твердый и уверенный. Этот голос мог принадлежать и старику, и человеку в возрасте и просто сорокалетнему мужчине.

У нас состоялся продуктивный разговор деловых людей.

— Итак, молодой человек, что вы предлагаете самоубийцам?

— А вы что, собрались покончить с собой?

— Именно. И не спрашивайте, почему. Мне достаточно лет, чтобы иметь причины и… не вдаваться в объяснения. Итак, я вас слушаю: что вы предлагаете?

— Деньги. Или что-то, что можно за деньги купить.

— Интересно. Деньги. У вас много денег?

— Достаточно. Достаточно, чтобы купить участок на Луне и построить там герметичный средневековый замок, а на сдачу приобрести межпланетную яхту.

— Понятно. И зачем вам это надо?

— Взамен я хочу получить душу. То есть, речь идет о сделке. Вы мне душу — я вам деньги. Если вы все равно собрались с ней расстаться, то почему бы ее не продать?

— Понятно. Весьма интересно. А каким образом вы собираетесь получите мою душу? Меня интересует сам механизм. Технология, так сказать.

— К сожалению, вашу душу я получу, только убив вас. Я вскрою вам грудную клетку, вырву сердце и… в общем, мне придется его съесть.

— Весьма-весьма интересно…

Его голос оставался серьезным, в нем не было даже намека на удивление или иронию.

— Не думайте, что я маньяк-убийца, — поспешил я заверить его. — С этими ребятами у меня ничего общего нет. Я не испытываю потребность в уничтожении и насилии.

— Понятно. Но я так и не думаю. И знаете почему? В ваших словах присутствует парадоксально гармоничная логика. Вы все продумали заранее, наверняка ищете… продавца души не первый год, разработали для этого целую систему, объявления в газетах, доказали себе, что душа находится в сердце, и что для ее извлечения вполне возможно прибегнуть к древним методам давно исчезнувших цивилизаций...

«Старик» выказывал не дюжую проницательность. Я не пытался его перебить. Он продолжил:

— Понятно. Что ж… Вполне возможно, мы найдем общий язык. Я могу предложить вам свой товар. Приходите завтра в шестнадцать ноль ноль по этому адресу…

— Хорошо. Я буду. Но, вы ничего не сказали о цене?

— Мы поговорим об этом завтра. Вполне возможно, я отдам вам товар бесплатно.

Мы коротко попрощались, я выключил телефон и откинулся в кресле. Пару раз я прокрутил в голове этот разговор, не смея поверить в свою удачу.

Потом встал и пошел править нож. Я чувствовал, что на завтра он мне пригодится.

 

13

 

В подъезде так тихо, что кажется слышно, как крошится старый кирпич.

Я поднимаю руку, собираясь постучать в массивную дверь. Звонка нигде не видно. Стены по обе стороны от двери усеяны посланиями дебильным гришам, распутным машам, уродам-реперам и придуркам-панкам. Эти граффити тянутся по стенам лестничных пролетов и вниз, и вверх. Некоторые написаны маркером, другие процарапаны чем-то острым. Наскальная живопись вымершей цивилизации.

Я стучу костяшкой пальца и слышу, как гулкое эхо улетает вглубь помещения. Через минуту дверь открывается, и я вижу перед собой пожилого мужчину среднего роста. Он смотрит на меня спокойно, даже равнодушно. У него взгляд хищной кошки — внимательный, осторожный и бесстрастный. Лицо практически без морщин, но цвет кожи отдает нездоровой серостью, словно ее обладатель пол жизни прятался от солнца. В волосах много седины, они темно-каштановые и прямо усеяны белыми перьями. Я отмечаю, что у меня такой же цвет волос, только без проседи. И мне не нравится это сходство.

Мужчина чуть склоняет голову набок, продолжая меня рассматривать. Мне кажется, он читает отдельные нюансы моей внешности, словно меню в ресторане, все анализирует, чтобы потом быстро и точно сделать заказ.

Я здороваюсь. Он неторопливо кивает, отстраняется, освобождая проход, говорит:

— Здравствуйте. Вы пунктуальны. Проходите.

Я все еще смотрю на него. На вид мужчине лет пятьдесят, но у него идеальная выправка. Выправка офицера. Я вдруг понимаю, что этот «старик» очень похож на мужчину во френче на старой открытке. Такой же волевой подбородок, те же глаза генерала, выигравшего сражения ценой жизни всех своих солдат. Этот человек вполне мог бы быть рядом с моей мамой. И эта мысль мне совсем не нравится.

Я переступаю порог.

По коридору с выцветшими и местами оборванными обоями мы проходим на кухню. Я сажусь на единственный табурет, оглядываюсь по сторонам. Кухня больше походит на келью аскета. Дряблый кухонный столик. Мойка в пятнах ржавчины. Древняя электрическая плита, когда-то белая, нынче бледно-оранжевая от многолетнего жира и копоти.

«Старик» приносит из комнаты стул, ставит его напротив меня, садится.

— Хотите чаю? — спрашивает он.

— Нет, спасибо. Вы подумали насчет цены?

— Да, — он неспешно кивает, потом оглядывается по сторонам. — Я понимаю, вы думаете, мне могут понадобиться деньги, раз я живу в такой дыре…

Я молча жду продолжения.

— Но деньги мне не нужны, — продолжает он. — У меня их было много… когда-то. Достаточно, чтобы построить на Луне средневековый замок, как вы вчера выразились. Я все их отдал. Оставил своей семье. Теперь понимаю, что отдал не то, что было им нужно на самом деле.

Я не могу понять, куда он клонит. Осторожно спрашиваю:

— Так что я могу предложить вам взамен?

— Я бы с удовольствием взял у вас время — возможность вернуться назад и исправить ошибки. Но, боюсь, именно это вы мне предложить не можете.

Я отрицательно качаю головой, осторожно отвечаю:

— Насколько мне известно, машину времени еще не изобрели.

«Старик» понимающе кивает.

— Подумайте насчет чем-нибудь материального, — я пытаюсь направить разговор в нужное мне русло. — Если у вас есть близкие, вы можете помочь им деньгами…

— Нет, — перебивает он меня. — Я отдам вам свою душу просто так. Но! Если у вас на самом деле получится принять ее, вы уверены, что готовы к этому?

— Пусть вас это не беспокоит, я с этим справлюсь, — к такому вопросу я был готов.

— Вы справитесь… Интересно… Что ж, тогда не будем откладывать. Вы готовы получить то, зачем пришли?

— Да, — я чувствую покалывание в кончиках пальцев.

— У вас… все с собой? Инструменты?

— Да, — еще раз говорю я, чувствуя, как чешется затылок.

— Хорошо. Я тоже приготовил кое-что. В ванной вы найдете канистру с соляной кислотой. После… операции вам лучше избавиться от моего тела, чтобы не возникло проблем с правоохранительными органами. Кислота разъест тело примерно за два часа. В этом доме никто не живет, да и меня никто искать не будет, но лучше подстраховаться, вы согласны?

— Полностью, — я приятно удивлен его предусмотрительностью.

— Хорошо. Что мне нужно сделать?

— Снимите рубашку и лягте спиной на этот стол.

«Старик» делает, как я ему сказал. Я достаю из нагрудного кармана кожаный кейс, расстегиваю на нем молнию, извлекаю шприц.

— Что это? — спрашивает «старик».

— Морфий. Я не хочу, чтобы вы испытывали боль.

— Вы гуманны.

В стенах этой кухни слова о гуманизме звучат неестественно, неуместно.

Я беру его запястье, переворачиваю, но прежде, чем воткнуть иглу в вену, спрашиваю:

— Скажите, почему вы пошли на это?

Он смотрит мне в глаза, отвечает:

— Когда-то я не смог дать своей жене любовь, а своему сыну душу. Вместо этого я давал им деньги. Много денег. Я всегда считал, что семейную жизнь можно попросту купить. Как дачу, куда можно приезжать иногда отдохнуть. Нет, не то, чтобы я так считал, но… так жил. Так вот и вышло — сделал много, а прожил зря. Если тебе… если вам это поможет, забирайте ее — мою душу. И сделай с ней что-нибудь, раз сам я ничего не сумел…

Холодок пробегает вдоль позвоночника, в голову начинает стучаться мысль, которую я торопливо отгоняю, потому что эта мысль не может быть правдой!.. В эту мысль я не хочу — не могу поверить!

Я поспешно втыкаю иглу в вену «старику» и давлю на поршень. Я не смотрю ему в глаза, кожей чувствую на себе их взгляд. Я выхожу из кухни в комнату и раздеваюсь до гола (нет надобности пачкать кровью одежду), аккуратно складываю все на кровати, достаю из кармана плаща нож, возвращаюсь на кухню… Нет, не было никакой мыли, не было никаких взглядов — мне просто померещилось…

Морфий уже действует. Глаза «старика» подернуты дымкой, они похожи на мутные стеклянные шарики, на губах застыла едва различимая улыбка. Я вдруг вспоминаю прочитанные о майя книги. Этот народ считал, что в рай попадают воины, погибшие на поле боя, и главные действующие лица церемонии жертвоприношения, те, кому на алтаре вырывали сердца. Отдать душу богам было честью. Индейцы ложились под жертвенный нож жреца с улыбкой, — они были уверены, что в эту самую минуту для них открываются врата в страну вечного блаженства. Мне приходит в голову словосочетание «счастье искупления». Я думаю: пора.

Лезвие ножа легко входит в тело чуть ниже последнего ребра, я делаю широкий разрез, бросаю окровавленный инструмент на табурет, засовываю в прорезь ладонь. Уже через мгновение я чувствую, как в пальцы стучит горячая и скользкая жизнь. Я вгоняю руку глубже, хватаю пальцами сердце и со всех сил тяну на себя. В грудной клетке «старика» что-то тихо трещит, словно рвется натянутый шелк. Из приоткрытого неподвижного рта выскакивает и змеится по щеке красно-черная струйка. Сердце не поддается, оно двигается в моих пальцах, словно изворотливая рыба, норовит выскользнуть, убежать. Я все еще тяну, я вдруг понимаю, что если не успею, то эта смерть будет бесполезной и нелогичной, и все придется начинать сначала. Опять несколько лет, и где уверенность, что мне удастся снова найти продавца? Из моей груди вырывается хрип перенапряжения, я тяну, я рву сердце изо всей силы и чувствую, что оно, наконец, начинает поддаваться. Еще один рывок и моя рука, кровавая по локоть, держит перед лицом бурый ком пульсирующей плоти. Он бьется, выталкивая из себя остатки крови. Над ним появляется облачко сладковатого пара.

Стены кухни размазаны блеклыми мазками за горизонтом восприятия. Мои пальцы ощущают тепло и тяжесть. Вот он — сейф души, форд Нокс человеческой сущности. Скользкая оболочка, умытая кровью, стреляет бликами. Я смотрю на бьющийся в моих пальцах ком плоти, на эту странную композицию, и вижу гармонию и красоту…

Я открываю рот и впиваюсь зубами в живое горячее сердце.

 

14

 

Когда мне было шесть лет, я попросил маму купить собаку. В разных городах, везде, где мы жили, я встречал во дворах детей, играющих со щенками. Мне нравилось смотреть, как эти пузатые колобки забавно прыгали вокруг юных хозяев, виляли короткими и толстыми пальцами-хвостиками и звонко тявкали. Они были такими потешными и милыми. С ними можно было играть без устали. Они казались мне идеальными игрушками. Чем-то, что не надоест на следующий день, не даст скучать и через неделю. Игрушка, которая меняется, растет–взрослеет рядом с тобой, и, следовательно, будет актуальна всегда.

Мама долго не соглашалась. При нашем образе жизни это была излишняя обуза. Я уверял ее, что буду сам заботиться о питомце, и ей не придется тратить на собаку ни времени, ни сил. В конце концов, она согласилась. В один прекрасный день она принесла маленький белоснежный комок с черными влажными глазами, мокрым носом и свисающими, словно бархатные тряпочки, ушами. Это был юный далматин с идеальной гладкой шерсткой, пока еще без единого черного пятнышка.

Я честно держал обещание заботиться о питомце, кормил его, следил, чтобы в миске всегда была вода, несколько раз в день выгуливал. Правда, мама тоже всегда выходила следом, она не могла оставить меня без присмотра. Нельзя сказать, что ей все это доставляло удовольствие, все же, с появлением в нашей жизни этого четвероногого создания ей пришлось усилить бдительность, но никаких упреков с ее стороны я не слышал. Как бы там ни было, я думаю она понимала, что шестилетнему ребенку необходимо немного душевного тепла. А именно это я получал от маленького далматина. Весь он просто светился радостью и неуемной энергией, словно внутри у него был крошечный реактор, поставляющий хозяину бесконечное количество неугомонности и веселья. И эта энергия передавалась от щенка мне. К тому же я чувствовал, что причинной его счастья являюсь именно я, и это было приятное ощущение. Призывно тявкающий под моими ногами, нетерпеливо переминающийся с лапы на лапу, хвостик, словно щетка на лобовом стекле машины в дикий ливень — без остановки туда–сюда, туда–сюда… милый песик, дергающий ушами и задирающий свою мордочку вверх, чтобы заглянуть мне в глаза — таким я запомнил его. Существо, вместившее в свое крохотное тельце колоссальный заряд любви. Пожалуй, то были единственные дни в моей жизни, когда я откровенно смеялся во весь голос.

А потом его не стало.

Мы вышли погулять в парк. Мама сидела на лавочке и читала книгу, изредка посматривая в нашу сторону. Я бросал теннисный мячик, а мой долматин со всех ног кидался его искать. А потом мячик улетел чуть дальше, чем следовало, скатился по пологому склону и замер на проезжей части. Я не успел ничего понять. Вот белый комок несется по лужайке, вот он уже пытается зажать мячик зубами, а тот никак не дается. И тут, словно приведение, появилась и исчезла черная машина. Пронеслась бесшумной тенью. Глухой короткий хлопок, похожий на звук разбившегося яйца, и там, где только что мой щенок пытался поймать и принести мне мячик, кровавое пятно на асфальте вместо головы и целёхонькое трепыхающееся тельце. И больше ни единого звука. Абсолютная тишина.

Реактор внутри щенка еще работал, по телу пробегали судороги, лапки дергались. Мне казалось, что он хочет подняться, но ему не хватает сил — раскатанная в блин голова слишком плотно прилипла к асфальту. Я сделал шаг в направлении катастрофы. Мне казалось, что если я успею, то все можно исправить. Достаточно немного ему помочь, и он снова будет носиться по лужайке за теннисным мячиком. Ведь только вчера я насчитал на его шерстке четыре маленьких черных пятнышка… Я хотел восстановить гармонию, хотя не имел никакого понятия, что для этого нужно сделать.

Мама меня остановила. Очевидно, наше молчание ее насторожило, она проследила направление моего движения и сразу все поняла. Мама схватила меня за руку и резко повернула к себе. Она смотрела мне в глаза и молчала. Она искала в них признаки паники или страха. Но я ничего такого не чувствовал. Во мне было ощущение дисгармонии и нелогичности происходящего, больше ничего.

Потом мама сказала:

— Это просто собака. Завтра я куплю тебе новую.

Она крепко держала меня за руку, уводя прочь от места трагедии. Один только раз я оглянулся. Тельце щенка больше не дергалось. Реактор прекратил работу. С моей идеальной игрушкой случилась непоправимая поломка под названием смерть.

 

Мама сдержала слово, хотя я не настаивал, она купила нового щенка. Такого же далматина. Но я не мог относиться к нему так же, как относился к своей первой собаке. В шесть лет я отчетливо ощутил то, что только значительно позже смог выразить словами: в этом мире ничего нельзя удержать. Рано или поздно случится катастрофа. Рано или поздно все уходит, ничего не бывает вечным. И чем сильнее ты привязываешься, тем тяжелее теряешь. Да, собаку можно купить, мало того, покупая собаку, покупаешь друга. Но это будет другой друг. Он по-другому будет к тебе относиться, да и не факт, что вы подружитесь. Потому что дружба — это гармония характеров, гармония эмоций и чувств. Но и это еще не все. Приобретая собаку, ты приобретаешь преданность, любовь и верность. А это вещи, которые не положишь на полку, или в ящик стола, или в сундук. Их не спрячешь в сейф под замок, — если друг исчезнет, они исчезнут тоже.

В шесть лет я ощутил то, что только в пятнадцать смог озвучить словами:

«В этом мире есть вещи, покупая которые надо сто раз подумать. От покупок, которые становятся частью тебя, очень трудно избавиться».

Возможно, именно тогда, в далеком детстве, я испугался иметь душу.

 

Через два месяца мама унесла щенка. Я не возражал, и не сказал ей ни слова. Не знаю, куда мама его дела. Скорее всего, отдала каким-нибудь людям. Я отказывался принять новую идеальную игрушку, и она поняла это.

 

15

 

Я иду по асфальтовой дорожке, и думаю, что по тротуарам можно определять наличие поблизости продающих заведений. Элитарность этих заведений можно определять по тем тротуарам тоже. Если под ногами звенит глянцевая черная плитка, то рядом казино, или ювелирный магазин. Если подошвы шлепают по шершавым бетонным пазлам, ищи поблизости супремаркет или адвокатскую контору. В данный момент мне приходится переступать провалы в асфальте, я в спальном районе.

По левую руку витрина бакалейной лавки. В эмалированных ванночках куриные потроха. Я скольжу по ним взглядом, натыкаюсь на мозаику бардово-черных сердечек. Пустые контейнеры из-под куриных душ. Такое сердечко можно взять двумя пальцами и проглотить не разжевывая. Его не придется рвать зубами в страхе, что сердце умрет раньше, чем ты протолкнешь в свою глотку последний кусок.

Тошнота подступает к горлу, я поспешно отвожу взгляд и ускоряю шаг. Я думаю: помогут ли мне те таблетки от расстройства желудка, рекламный плакат которых красуется у входа в аптеку через дорогу? Я думаю: есть ли душа у курицы?

Моего слуха достигает неясный шепот. Словно кто-то тихо окликнул меня, но тот отголосок так слаб, эхо зова настолько неясно, что сознание не сразу воспринимает его. Я останавливаюсь, оглядываюсь по сторонам. Ничего странного вокруг нет, все те же машины снуют по проспекту, все так же хлопают двери агентств и магазинов, пропуская новых клиентов. Все тот же бизнес-конгломерат.

Слева высокая кованая ограда клиники. Возле старой липы стоит худой мужчина с бледным лицом и пристально меня наблюдает. На нем больничный халат. Мне в голову приходит вопрос: «Вы купили себе новое сердце? Ну и как оно вам? Ничего странного не заметили?», но вслух я ничего не говорю. Отворачиваюсь, иду дальше.

Огромный экран над сходящимися дорогами пуст и это кажется странным — реклама не может закончиться. Скорее всего, технические неполадки с аппаратурой. В конце концов, ничего вечного нет, рано или поздно все ломается, приходит в негодность. Но черный экран притягивает внимание. Он выглядит, как дыра в пространстве. Я всматриваюсь в него, силясь понять, что же он мне напоминает, и вдруг с кристальной четкостью вспоминаю девятимиллиметровую пропасть ствола пистолета, который я восемь лет назад направил на одноклассника. Я думаю, что сегодня в мою голову лезут слишком мрачные ассоциации.

За поворотом на проспект меня поджидает шеренга девушек-манекенов в свадебных платьях. Пластиковые мужчины в черных и белых костюмах тоже не покинули свой пост. Я не собираюсь останавливать на них взгляд, но последняя девушка-манекен привлекает мое внимание. На ней очень красивое платье, не такое торжественное, более скромное. Подол не расходится пушистым веером, как на соседних нарядах. Это платье можно было бы назвать вечерним, если бы не его ослепительная белизна. Мне кажется, я где-то видел девушку в таком наряде. Прекрасную женщину, смеющуюся от счастья. Это платье так плотно облегало ее тело, что отчетливо проступали контуры трусиков, и было понятно, что бюстгальтер отсутствует.

Я слышу тихое монотонное стрекотание, словно в моей голове проматывается кинолента. Я вижу эту женщину в свадебном платье в своих объятьях, мне кажется, я ощущаю радость обладания ею. Мое сердце, словно отбойный молоток, барабанит в грудную клетку — я узнаю женщину. Да и кто не узнает свою мать?.. Юная и цветущая, такая непривычная в смехе, такая желанная… Я вдруг понимаю, что эти видения очень сильно похожи на память, — лента в моей голове отматывается назад, в прошлое…

Тротуар под моими ногами кренится, словно палуба корабля в атлантический шторм. Я упираюсь рукой в стекло витрины, чтобы не свалиться под ноги прохожим. Я хочу быстрее уйти отсюда, я почти бегу.

Перед баром с дубовыми столами и стульями, резными колонами и светильниками под керосиновые лампы я замедляю шаг. Девушка-официантка в национальном украинском платье провожает меня пристальным взором. В ее глазах озадаченность, в ее взгляде участие. Простое проявление человеческого тепла. Если б я мог, я бы ей улыбнулся. Я склоняю голову, отвожу взгляд. Прости, девушка в национальном украинском платье, сейчас я не способен играть в учтивость. Сейчас я вообще не способен играть…

В кармане плаща я нащупываю брикет мятных таблеток. Одну из них отправляю в рот. Язык и десны обдает холодом, но свежего решения не приходит, так же как и успокоения желудку. Я не злюсь, правда, это не то качество, которым обязана обладать реклама. К тому же в данный момент на злость у меня попросту не хватит сил. Я замираю посреди тротуара, я вдруг понимаю, что действительно способен разозлиться… Я выплевываю под ноги таблетку, следом выбрасываю всю упаковку, спешно иду дальше.

В тени переулка мне становится немного лучше. Бомж по-прежнему сидит у будки ремонта обуви. Он меня узнает, скалится гнилыми зубами и показывает запястье — там играют бликами мои часы. Мои бывшие часы. Я не обращаю внимания, прохожу торопливо мимо.

Дальше тянутся пластиковые магазины-павильончики продуктов; лотки с фруктами и овощами; ларьки, продающие конверты из армянских лавашей с кусочками жареного мяса и салата. Здесь я снова увеличиваю скорость, запах еды вызывает позывы к рвоте.

Черная глянцевая плитка тротуара звенит под подошвами, и моя голова, словно колокол-резонатор, гудит и вибрирует. Охранники казино провожают меня взглядом, в их глазах понимание. Охранники думают, что я под кокаином, или на крайний случай под травкой. В их взгляде нет осуждения, мое состояние вписывается в образ элитного покупателя. Я думаю: помогут ли мне наркотики?

Витрина магазина бытовой техники светит наружу рядом работающих телевизоров. Экраны, вторя друг другу, крутят музыкальный клип. Мужчина с длинными прямыми волосами поет: «Возьми мое сердце… Возьми мою душу…». Я думаю, что люди совершенно не понимают, что такое сердце. Я думаю: действительно ли тот певец готов отдать кому-то свою душу? Мне становится… смешно. Мне на самом деле хочется рассмеяться, но я понимаю, что это нервное — этот смех может вылиться в истерику. Я плотно сжимаю челюсти и иду дальше. Я озадачен и чуть-чуть напуган, — никогда раньше со мной истерики не случались.

Массивная вывеска бара «Сто пудов» в двух метрах от моих глаз. У входа корзина для мусора, где-то в ее недрах вянет пучок укропа. Я вдруг вспоминаю маму. Кадры отматываются все дальше в прошлое. Мне восемь лет. Мама кладет на ломтик свежего хлеба тонкий срез помидора, посыпает солью, потом пласт ветчины и сверху пахучую веточку укропа. Она протягивает мне бутерброд, и я знаю, что ничего вкуснее в мире не существует. Но лента на этом не останавливается, кадры мотаются дальше, и я снова вижу маму, совсем молодую, она протягивает мне точно такой бутерброд, но я не мальчик — мне двадцать восемь лет…

Я трясу головой. Я говорю себе: это просто надо пережить. До дома недалеко. Надо перетерпеть. Я знаю, что память «старика» интегрируется в мое сознание, но при чем тут мама?! И… я почти знаю ответ, но боюсь произнести его даже в собственных мыслях.

Перед глазами зеленоватое облако кислотного пара, поднимающегося над ванной.

Я думаю: того ли продавца я нашел?

«…Если у вас на самом деле получится принять ее, вы уверены, что готовы к этому?»

Я хочу вызвать такси, но знаю, что его придется ждать минут двадцать. Треть часа я буду торчать на виду у всего города — это невыносимо. Я бегу прочь.

 

Тугие холодные струи хлещут по моему телу, но почти их не чувствую. Я хочу что-то смыть с себя, но не знаю, что именно. Душ шипит, и мне кажется, что это пенится тяжелая и густая масса в моем желудке. Во рту все еще привкус вязкой сладости. Я думаю о холодном пиве, возможно, оно немного приглушит тошноту, смоет вкус чужого сердца со стенок горла и полости рта. Быть может, душу можно… запить?..

Я закрываю кран, медленно обтираюсь полотенцем, одеваюсь. Мне необходимо на улицу, на свежий воздух. Я беру плащ и выхожу из квартиры.

Вечереет. Солнце опустилось за дома-кирпичи западных микрорайонов. Тени рисуют вдоль улиц узкие длинные полосы.

Я осторожно иду по тротуару, вымощенному шершавой светло-кофейной плиткой, вдоль потускневших без солнца стеклянных витрин магазина одежды, с юными манекенами в изящных костюмах и легких летних платьях. В сумерках надвигающегося вечера они похожи на призраков. Прохожу мимо кирпичной арки ресторана, выполненной под средневековье. Оставляю позади стеклянно-бетонное крыльцо огромного торгового павильона строительных материалов. Касаюсь пальцами зеленых пластиковых кресел летнего кафе, расставленных прямо на тротуаре. Останавливаюсь. По правую руку вижу, как сворачиваются лотки журналов и газет. Ларьки на колесах, выдыхавших днем запахи жареного мяса и свежих булочек, уже закрыты. Я думаю, что сегодня очень длинный день. Сегодня жизнь еле ползет по своей шкале времени.

Я захожу за невысокую ограду и опускаюсь на пластиковое зеленое кресло, заказываю бокал светлого разливного пива. Делаю ударение на температуре напитка, пиво должно быть ледяным.

Буквально в двух метрах от меня на тротуаре останавливается молодой человек и оглядывается по сторонам, потом смотрит на свое запястье. У него в руке букет из трех алых роз.

Официант ставит передо мной запотевший бокал. Я все еще смотрю на мужчину и вдруг вспоминаю, как тридцать лет назад точно также стоял с тремя розами на тротуаре и ждал будущую жену… Я чувствую, как мои легкие погружаются в жидкий азот, — тридцать лет назад меня не существовало. Я хватаю бокал и делаю несколько жадных глотков.

«Телефон самоубийц» вдруг издает жалобную трель. Это настолько неожиданно и неуместно, что я не сразу решаюсь ответить. Неподвижно сижу несколько секунд, потом все же извлекаю телефон из кармана, подношу к уху. Я не говорю обычное приветствие, сначала молчу, слушая дыхание на другом конце вселенной, потом тихо произношу:

— Да…

— Что-то случилось? — тревожится «девушка с грустными глазами».

— Прощай, — говорю я ей.

— Погоди…

Я обрываю связь, потом отключаю питание телефона. Смотрю на него, открываю крышку, достаю sim-карту, ломаю ее пополам и бросаю в пепельницу.

«Прощай, девушка с грустными глазами. Отныне твой голос исчезнет из моей жизни».

Проект закрыт. «Горячей линии самоубийц» отныне не существует.

Я медленно тяну пиво. Я вспоминаю, как пил точно такое же в Австрии. В Ирландии я пил виски. В Испании вино. В Аргентине телику. В Чили кальвадос.

Я оглядываюсь на молодого мужчину с розами в руке, и чувствую легкую зависть. Ему все только предстоит. Романтика встречи, заставляющая сердце стучать быстрее. Горечь утраты, от которой щемит в груди и кажется, будто нечем дышать…

Официант спрашивает, не желаю ли я чего-то еще. Официант предусмотрителен и вежлив. Он продает учтивость, это его работа. Я молча показываю на пустой бокал, и через пять минут получаю полный.

Молодой человек с цветами замечает кого-то дальше по тротуару, улыбается и спешно уходит. Мне не видно, кого он встречает. Он присутствовал в моей жизни пару минут и потом исчез, словно и не было его никогда. Также, как мои жена и сын, которых я оставил пятнадцать лет назад…

Я чувствую озноб. Словно все тепло моего тела выдавилось изнутри в кожный покров. Кожа горит, капли пота стекаются в ручейки и щекочут мне щеки, а там, где должен быть желудок и легкие разместился огромный айсберг. Я достаю носовой платок и вытираю лицо.

«…Если у вас на самом деле получится принять ее, вы уверены, что готовы к этому?» — я вижу внимательный взгляд «старика». Холодные глаза человека, пытающегося убежать от себя. Он не был уверен, что нести это крест мне по силам, потому что сам так и не справился. Я вижу этот взгляд, в нем одно единственное слово: «Прости…»

Десятки стран во всех континентах. Секретная служба, работающая на правительство. Теракты, провокации, убийства. Погони, провалы, ощущение безысходности и затравленности. Никому нельзя верить. Пытки, казни без следствия. Ужас сам по себе, ужас за товарищей по оружию, ужас за близких.

«В нашем деле нельзя быть ни к чему привязанным. Те, кого ты любишь — твое самое слабое место. Давят на них — управляют тобой». Все можно купить. Твои друзья проданы. «Ты думаешь, они молчат? Они уже на Карибских островах пьют мартини». Перед глазами, заплывшими от разбитых и набухших кровью бровей, фотография сына… Моя фотография.

Я чувствую, как бокал выскальзывает из моих пальцев. Я осторожно ставлю его на стол и оглядываюсь по сторонам. Мне необходимо отвлечься. Через два столика в глубь бара я замечаю девушку с темными волосами. Она смотрит на меня, у нее большие печальные глаза, тонкие губы и аккуратный носик. Она держит в руках бокал коктейля с соломинкой. Не фотомодель, и не уродина, обычная девушка, каких не различить в толпе. Мне хочется пересесть в дальний угол кафе, я не хочу привлекать внимание, но у меня нет сил подняться из-за стола и сделать шаг.

Я достаю открытку и смотрю на женщину в черном платье и мужчину в строгом френче. Мои пальцы мелко дрожат, изображение вибрирует, пропадает четкость линий, исчезает контрастность, присущая старым фотографиям. Что удивительного в том, что «девушка с грустными глазами» нашла во мне одиночество, слыша только мой голос? Его ведь не спрячешь, крупицы той субстанции все равно пробиваются наружу. Во взгляде женщины, едва различимом под легкой вуалью. Или в ее гордо торчащих плечиках. Или в упрямстве подбородка мужчины. Или в готовности «старика» продать душу… Люди, прожившие одинокие жизни, и тихо исчезнувшие с ее лица. Они просто жили, а потом просто исчезли.

Открытка в моих руках по-прежнему дрожит, и я думаю, что сейчас растворяется даже моя память об этих людях. Я понимаю, что они — всего лишь отпечатки краски на старом картоне. Так же, как и мои родители — всего лишь оттиск образов на картоне моей памяти. Я прошу официанта принести спички, и когда он их приносит, чиркаю и подношу огонек к кончику фотографии. Пламя занимается неохотно, но вдруг разгорается, лижет левую руку мужчины, потом френч и голову, добирается до черного платья женщины. Я бросаю горящий картон в пепельницу и смотрю, как последний целый уголок чернеет, обугливается.

Через секунду от старой открытки остается бугристая угольная плитка. Теперь уже не важно, были те люди на самом деле, или нет — я уничтожил последнее напоминание о них. У меня появляется чувство, будто я только что похоронил своих родителей. Даже не похоронил, — закопал в глубокую яму. Ни креста, ни надгробного камня. Были люди — исчезли люди, словно и не было их никогда. И следом я понимаю, что тот самый картон моей памяти просто так не сжечь. «Старик» — мой отец, отдал мне свое проклятье, и я своими руками впаял этот ужас в свое сердце и сознание. До конца своих дней я буду помнить и знать все, что было с ними.

«…вы уверены, что готовы к этому?»

Перед глазами кислотное облако над ванной с серо-зеленым бульоном, в котором тает тело моего отца. И еще глаза, в которых застыла мольба: «Прости, прости, прости!..»

Не, черт возьми! Я не уверен! Как я могу быть уверен!..

Перед глазами другая ванна, бурая от крови, в ней лежит с открытыми глазами обнаженная женщина. На ее левом запястье тонкий аккуратный разрез, в пальцах правой руки окровавленное бритвенное лезвие. Это моя жена — моя мать… жена… мать…

Я думаю, что нашел не того продавца. Я спрашиваю себя: можно ли сжечь картон моей памяти? И еще: не захочет ли кто-нибудь купить мою душу?..

Девушка с бокалом коктейля вдруг поднимается и идет в мою сторону.

— Можно присесть? — спрашивает она.

Я не могу ответить. Ее изображение слегка размывается, словно я смотрю на нее сквозь толщу воды. Она ставит на стол свой бокал, снимает с плеча сумочку, кладет ее рядом с пепельницей, садится напротив, внимательно смотрит мне в лицо.

Я вдруг понимаю, что во всем мире, во всем человечестве, «старик» — мой отец, был единственным продавцом. Больше я никого бы не нашел. И это вовсе не я хотел купить себе душу, это он ждал, когда я созрею, чтобы передать свою душу мне. Как завещание. Как свое искупление. Как возможность вернуть мне гармонию.

— С вами все в порядке? — спрашивает девушка.

Я по-прежнему не могу ответить. Да, наверное, мне плохо. Я не знал, как это называется.

— Можно я с вами поговорю? — продолжает девушка, и это действительно начинает меня отвлекать.

Мне кажется забавным, что она пытается мне помочь. Я неуверенно киваю.

— Знаете, — продолжает девушка, — когда-то мне тоже было очень плохо, а потом мне попалось на глаза вот это… — она расстегивает змейку на сумочке, — там довольно странный человек, но он многим помог…

Она достает из сумочки газету, разворачивает и кладет передо мной. Указывает пальцем в объявление.

«Если вы решили покончить жизнь самоубийством, подождите две минуты и позвоните по этому номеру. Возможно, я смогу предложить вам больше, чем просто смерть».

Я таращусь на свое объявление и начинаю смеяться. Сначала тихо, но потом все громче и громче. Я не могу остановиться и уже хохочу во все горло.

«Здравствуй, девушка с грустными глазами. Я думал, что вычеркнул тебя из своей жизни, а ты взяла и явилась самолично!»

Я думаю: может быть, ты не такая замкнутая, как я себе представлял, раз ты решилась сама ко мне подойти? Я думаю: так ли я вообще смотрел на людей? Так ли я вообще смотрел на мир?

Она смотрит на меня спокойно, она ждет, когда закончится мой истерический хохот. Я все еще не могу остановиться. Моя грудь сотрясается, лицо сводит судорога, глаза наполняются влагой. Я уже не смеюсь — рыдаю. Я роняю голову на руки, чтобы спрятать лицо, по которому ручьями бегут слезы. Я пытаюсь спрятать громкие всхлипы, но это не удается.

«Девушка с грустными глазами» накрывает мою ладонь своими пальцами. У нее нежное и теплое прикосновение. Она пытается сказать, что никуда не уйдет, что она со мной, и что в этой жизни можно найти родственную душу. Можно найти в себе силы прогнать одиночество. Можно найти в себе силы, чтобы дать кому-то… любовь?

Я чувствую тепло ее пальцев и успокаиваюсь. Я думаю, что прежде чем покупать некоторые вещи, стоит сто раз подумать. Потому что от покупок, которые становятся частью тебя, очень трудно избавиться. Как, например, друг. Или оружие. Или душа. Сущности, которые меняют тебя. Вещи, покупая которые никогда не знаешь, как дорого придется заплатить. Но следом я думаю, что именно эти вещи реальные. Они настоящие. Они ось, вокруг которой вращается мир. А все остальное рано или поздно превратится в прах. Станет оттиском на старом картоне. Разрушится, как ветхая кирпичная кладка.

«Девушка с грустными глазами» говорит:

— Ты скажешь мне свое имя?

Я подымаю на нее свою мокрую от слез физиономию, смотрю ей в лицо. Я почти успокоился. Я думаю, что тот актер, все же, понял суть спектакля. Странная мрачная пьеса, растянутая на десятилетия и перепутанная жизнями многих людей пришла, наконец, к финалу. Она привела меня к этому столику в открытом кафе, к сидящей напротив девушке, пытающейся мне помочь, к чему-то странному и новому внутри меня… К чему-то, похожему на… человечность?

Я отмечаю, что глаза девушки не такие уж и грустные. Я думаю, что в ее желании перейти на «ты» нет ничего противоестественного, напротив — это логично и правильно. И я отвечаю:

— Да.

 

-конец-