Моим сыновьям посвящается

 

Я просыпаюсь оттого, что мягкая кошачья лапа прикасается к моей щеке. Открыв один глаз (на большее у меня не хватает сил), я вижу усатую морду, обнюхивающую мою руку, протянутую для ежеутреннего обязательного ритуала: кошка трётся о мои пальцы, а я в ответ почёсываю её голову, стараясь попасть в ложбинку на загривке. Кошка блаженно урчит, тихонько рассказывая мне о том, как она провела эту ночь. Она приходит всегда в 5.45. Не знаю, как она определяет время, но, ещё не было дня, чтобы кошка ошиблась. Её зовут «Флеки»: на розовом ободке нижней губы у неё чёрное пятнышко. Флеки – умное животное, но и она не знает, что у людей суббота и мне некуда сегодня торопиться. Видя, что я не тороплюсь вставать, кошка запрыгивает на кровать, ложится возле моей подушки и под сладкое «мурррр-муррррр» я снова засыпаю…

Однако, всему хорошему когда-нибудь приходит конец. Когда я просыпаюсь окончательно, кошка прыгает на пол, начиная утреннюю зарядку: она сладко потягивается всем своим тельцем, и требует завтрак.

Из открытого окна тянет прохладой и ветерок, залетевший ко мне в гости, раскачивает висящий над кроватью индейский «ловец снов». Он сделан из колец и кожаных лент, и цветных бусы с пучками перьев из хвостов неведомых мне птиц свешиваются вниз на тонких шёлковых нитях, раскачиваясь в каком-то причудливом, экзотическом танце. Правда, перьев с недавних пор в амулете стало меньше - это Флеки, непонятно каким образом доставшая их лапой, "разъяснила" бывшим птичкам, кто в доме хозяйка. "Ловец снов" никогда не остаётся без дела: он смотрит мои сны, как мы - кино, охраняя от дурного глаза, ворожбы и липких ночных кошмаров.

Ах, как я верю в сны! Как часто они сбываются! Долгими ночами я бреду по лунным дорожкам, посыпанным мелким звёздным песком, и меня со всех сторон окружают попутчики: те, кого я любил, в кого я верил, в ком черпал силы и вдохновение…

Вот я тихонько, словно боясь кого-то спугнуть, открываю старую, перекошенную дверь, висящую на единственном уцелевшем навесе и робко переступаю порог моего сна... Как давно я не был здесь! Большая комната с «итальянскими» окнами в половину стены, старая мебель в серых парусиновых чехлах, висячая лампа в пять рожков, и смешной лопоухий мальчишка - подросток, отражающийся в мутном бабушкином зеркале.

Кто смотрит на меня из далёкого прошлого?

Не даёт старое зеркало ответа...

Многое повидало оно на своём веку, запомнило сотни чьих-то ликов. Если бы можно было, слой за слоем, снять с поверхности бесчисленное множество зеркальных отражений, накопившихся за его жизнь! Как много лиц, событий, а, может быть, и трагедий прошло бы тогда перед изумлённым зрителем!

Вот девушка-гимназистка в белом платье с рукавами «фонариком» и c множеством пуговичек, бегущих одна за одной от запястья до локтя. Чёрные волосы гладко зачёсаны и собраны на затылке большим черепаховым гребнем; забавный, чуть курносый нос, ямочки на щеках и очень серьёзный взгляд из-под густых ресниц... Симочка-гимназисточка, Симочка-порох, неистощимая выдумщица Сима-Серафима, как называли её все, Сима из знаменитого рода украинских сахарозаводчиков Бродских. Правда, родство это дальнее, и родилась Симочка в небогатой семье, но родители Симочки сделали всё, чтобы девочка получила приличное образование.

А вот юноша в кителе с офицерскими погонами. И вновь что-то знакомое в этом образе!

Да ведь это снова неугомонная Сима, вертящаяся перед зеркалом в далёком 1914 году! Забежал к Симе попрощаться соседский мальчишка-прапорщик, уходящий утром следующего дня на Первую Мировую, а она возьми да и упроси его дать китель примерить!

Идёт Симе военная форма, - прямо бравый офицерик отражается в зеркале, и не знает, не ведает она того, что сгинет вскоре соседский мальчишка, пропадёт на той проклятой войне, не оставив после себя ни посаженного дерева, ни потомства...

А вот красный кавалерист в фуражке набекрень, с шашкой на боку и кобурой «Маузера» через плечо! Это мой будущий дед Михаил Ильинский, пролетарий с табачной фабрики, приехал свататься к Симе-Серафиме. Закружил красавец голову гимназистке Симочке, свёл её с ума кавалерийским наскоком и чёрным чубом, и пошла она за ним, и была всегда рядом - в дни радости, в годы лишений и репрессий – долгие и счастливые пятьдесят с лишним лет, поделенные на двоих!

Вот двое: мальчик и девочка, с любопытством вглядывающиеся в свои отражения. Это моя мама и её брат. Мальчик совсем ещё маленький, ему года три, сидит на стуле и болтает ногами, а длинные «гоголевские» локоны светлой волной лежат на его плечах.

…Вдруг промелькнула в мутном зеркале стайка подростков, состроила смешные рожицы и пропала. Мои друзья, мальчишки всё ещё голодных, послевоенных пятидесятых годов, где вы теперь? Лица ваши и сейчас стоят перед моими глазами, но только в снах вы снова и снова приходите ко мне, и, как тогда, вы снова ждете под окном, вызывая меня на улицу.

-Юрка-а-а! - кричите вы хором, и я стрелой мчусь мимо мамы, по длинному коридору нашей коммуналки, потом – в дверь, налево и вниз, по скрипучей лестнице, перепрыгивая через две ступеньки, на ходу набрасывая на плечи рубашку с разноцветными «турецкими» огурцами, разбросанными по синему полю.

Бегу я, но вас уже нет, лишь чьи-то тени мелькают вдалеке, а я всё бегу за ними вдогонку, точно зная, что это вы, но мои ноги заплетаются и все тяжелее становится бежать, и криком сводит мой рот…

Я открываю глаза: серый рассвет встаёт за мокрым от дождя окном и ветка тополя, словно приветствуя, машет последним, безнадёжно жёлтым листом.

Мозг мой все ещё во сне: он там, с вами, мои друзья, и пойманной птицей бьётся в груди сердце, а щеке почему-то неуютно и мокро…

 

…Когда появились «пластинки на костях», как назывались тогда диски, записанные на использованных рентгеновских снимках, мне было примерно двенадцать лет. Их записывали-переписывали где-то в подвалах Одессы, и знакомый фарцовщик, делающий регулярные рейсы в этот портовый город, иногда привозил мне "новинки зарубежной эстрады". В то время родители купили мне на день рождения «модерновый» рижский проигрыватель, и по вечерам, раскрыв окно, я пристраивал его на подоконнике и заводил «концерт по заявкам».

«Джамай-ка, джамай-ка»! – звонко выводил Робертино Лоретти.

«Ай лав ю» – пел король рок-н-рола Элвис Пресли.

А в это время внизу под окном вы устраивали дикие пляски, мои дорогие Гавроши, мои ровесники, видевшие танцплощадку в городском парке только издали!

Конечно, вы больше дурачились, чем танцевали, а девчонки стояли в стороне, не решаясь принять участие в этих «плясках» и только перешёптывались…

Кто помнит сегодня то время? Свидетелями тех событий были три пирамидальных тополя, что росли напротив наших окон. По вечерам, когда солнце быстро катилось к горизонту и последние лучи все ещё касались тополиных верхушек, в их ветвях шевелилось, прыгало, пищало что-то живое, пернатое.

Тополя были гордостью нашей улицы и нашим горем. Каждое лето, в его начале, засыпали они всю округу белым пухом, похожим на лёгкие волосы восьмидесятилетних старушек. Тёплый ветер носил пух в воздухе, забивая им наши носы и глаза, насыпая его пригоршнями во все немыслимые места и закоулки.

От тополиного пуха небыло спасения. Ближе к вечеру, когда спадала жара, мальчишки посмелее приносили спички, и, оглядываясь на окна – не смотрят ли взрослые – поджигали пуховый ковёр. Вспыхнув, как порох, он моментально сгорал, не оставляя после себя золы. А рядом рос маленький вишнёвый сад – всего несколько деревьев, и по старым, узловатым стволам стекала пахучая янтарная смола.

...Запах пыли, прибитой мелким, случайным дождём.

...Дурманящий запах ночной фиалки.

...Ожидание чего-то необычного, чудесногo.

...Ощущение счастья оттого, что ты есть, что живешь, что мир и покой – бесконечны! Все ещё впереди, и наши глаза распахнуты в мир широко и наивно.

 

-Мы будем всегда! – кричали наши восторженные души.

-Мы будем счастливы и любимы! – выстукивали наши сердца.

-Мы всё преодолеем! – твердили наши губы.

-Посмотрим, – равнодушно отвечала на это Жизнь, поворачиваясь к нам спиной.»

 

Мальчик Гошка, или как выжить на одну зарплату.

 

Когда-то давно, неожиданно для самого себя, появился на свет Гошка. Может, оттого, что мама его после войны перенесла тиф и пережила голод, а может еще из-за чего, только рос он хилым. И, наверно, он бы помер, не пережив очередной болячки, если бы не старик-доктор из железнодорожной поликлиники, пришедший проведать маленького доходягу. Осмотрел он Гошку, пощупал живот, послушал трубочкой, выписал рецепт в аптеку, а потом, отведя его маму в сторонку, сказал:

-Деточка, если вы хотите выходить ребенка, бросьте свою работу и сядьте дома: варите бульончики и кашки, кормите и поите, и тогда он у вас поправится. Гошкиной маме не хотелось терять работу, и они с папой решили нанять ему няньку, благо, тогда с этим не было никаких проблем, - в городах обитало много деревенской молодежи, согласной подработать в семьях.

Вскоре, за тридцать рублей в месяц и стол, была найдена сельская девушка по имени Груня.

Сначала все было хорошо, а вот дальше родители Гошки стали замечать, что их ребенок худеет день ото дня все больше и больше, а на Груне, наоборот, сарафан уже трещит по швам.

Придя однажды домой раньше обычного, Гошкина мама застала такую картину: за столом, уставленным тарелками с остатками манной каши, сидят двое - Гошка и Груня. Груня, набрав полную ложку каши, подносит ее к Гошкиному рту, ребенок отворачивается и мотает головой в знак протеста, а ложка, описав дугу, возвращается назад, к Груне, и сама по себе опрокидывается ей в рот.

Поняв, что с нянькой не повезло, мама решила сама заняться Гошкиным откормом. И зажили они после этого на одну папину зарплату.

Зарплата у Гошкиного папы была хорошая, но маленькая. Иногда папа приносил из магазина, завернутую в грубую оберточную бумагу, пахнущую свиньей толстую ливерную колбасу.

Ни до того, ни после, не ел Гошка ничего вкуснее! Надрывая зубами толстую шкурку, он выдавливал из нее рыхлый, сероватый ливер и откусывал первый кусочек. Положив «деликатес» на язык, он чувствовал, как таяло во рту это чудо артельного производства.

Какой замечательной была эта «собачья радость», а двести граммов бордово-красного овощного винегрета из рабочей столовки были для Гошки праздничным обедом.

Наверно, его мама была хорошей хозяйкой, если они тогда сумели выжить на одну зарплату.

 

...Когда Гошка был совсем маленьким, он чуть было не свалился с четвертого этажа, а случилось это так: однажды его мама отлучилась на минутку с балкона, где перед этим она выгуливала Гошку.

От нечего делать Гошка стал разглядывать улицу, что текла прямо под ним. Напротив их дома, на противоположной стороне улицы, в желтом двухэтажном доме находилась столовая, над входными дверями которой висел большой портрет какого-то дядьки с черными усами и в кителе. Посреди широкой улицы росли деревья и была проложена асфальтированная дорожка, и все это мама называла «бульвар».

Как вы уже знаете, Гошка страшно не любил манную кашу, и маме приходилось пускаться на всякие хитрости, чтобы скормить ребенку тарелку этого продукта.

Происходило это примерно так: на балкон приносилась газета, предварительно нарезанная на ленточки бумажной «лапши». Перед Гошкой ставилась тарелка каши, напротив усаживалась с ложкой его мама.

-Гоша, - спрашивала мама, - хочешь посмотреть, как летают самолетики?

Гоша быстренько соглашался, и тогда мама, поднося ложку с кашей к Гошкиному рту, свободной рукой бросала с балкона вниз горсть газетной нарезки. Пока «самолетики», забавно кружась в воздухе, летели к земле, Гошка успевал принять и проглотить порцию манной дряни, при этом не упуская из виду воздушный аттракцион. Следом новая эскадрилья летела вниз, и снова ложка с кашей ныряла в раскрытый от восторга Гошкин рот.

...Их соседи знали, что в те дни, когда в пятьдесят восьмую квартиру приходил ругаться дворник, у Гошки на завтрак была манка.

И вот, однажды, Гошка остался на балконе один. Поскучав немного, он просунул голову между прутьями балконной решетки, и, вдруг увидел внизу шедшего на обед папу.

-Па-п-а-а! - закричал Гошка, и растроганный папа сделал большую глупость: он сделал руками жест, известный всем детям мира как «иди-иди»! И Гошка пошел.

До момента падения Гошки с четвертого этажа оставалась пара секунд, когда на балкон выбежала мама, услышавшая истошный папин крик.

Гошка был подхвачен на руки в тот самый момент, когда он собирался шагнуть с перил вниз…

Все последующие годы, пока Гошка не вырос, мама с папой праздновали день рождения Гошки два раза – в октябре, когда он родился в первый раз, и в июле, когда чудесно спасся от смерти.

...А в соседнем дворе жила папина мама, - Гошкина бабушка. Ее звали Елизавета Макаровна, а Гошка звал ее просто - «Бабализа» и у неё был чудесный буфет. Огромный, выкрашенный в черный цвет, этот буфет был для Гошки его домом и местом постоянных игр.

Как только родители забрасывали Гошку к бабушке, он первым делом потрошил содержимое первого этажа черного монстра. Сначала вынимались ящики со всем их содержимым – ложками, вилками, салфетками, щипцами для сахара и множеством всякого другого барахла, назначение которого Гошке было неизвестно. Затем приходила очередь полок, на которых стояли тарелки, кастрюльки, какие-то миски, а затем снизу извлекался большой медный таз для варенья и тяжелый бабушкин утюг, который надо было топить углем. Когда бабушка гладила этим утюгом белье, она постоянно размахивала им в воздухе, при этом в нем что-то трещало, а из дырочек в его боку валил едкий, сизый дым.

Так вот, процесс освобождения буфета от ненужных ему вещей назывался «шурум-бурум».

Когда «шурум-бурум» подходил к концу, Гошка забирался в темное нутро буфета, закрывал за собой дверцы и начинал играть.

То это была кабина самолета, и он, отважный летчик, летел на Северный полюс к белым медведям в гости, то – кабина грузовика, который перевозил бабушкины вещи на новую квартиру.

Когда Гошке становилось грустно, он укладывался на дно буфета в обнимку со своей любимой плюшевой собакой, и мечтал о том дне, когда он заведет себе настоящую, теплую и мохнатую собаку, которая будет облизывать Гошке щеки и подавать ему лапу. Гошка очень сильно хотел собаку, но, жили они в коммуналке и это не располагало к покупке еще одного, четвероногого, члена семьи.

По выходным дням, вечером, Гошкины родители выводили его на прогулку по городу. Это называлось – пойти на «топталовку». Топталовку топтали до тех пор, пока не встречали знакомых.

Тогда родители начинали общаться, а их дети в это время стояли на ушах. Чтобы дети не вели себя слишком буйно, им покупался «Пломбир» на палочке, и тогда, на каких-то пятнадцать - двадцать минут, устанавливался мир и покой, прерываемый лишь сопением и чавканьем особенно невоспитанных.

В городе был Русский театр, и вскоре Гошка стал ходить туда вместе с мамой на детские спектакли, но однажды случилось так, что театральный сезон у них закончился раньше обычного.

Во время представления, в тот момент, когда Карабас-Барабас произнес фразу: «Подбрось-ка, Дуремар, в огонь во-о-н того деревянного человечка», Гошка вскочил со своего места и побежал на сцену, - разбираться с бородатым кукловодом. Спектакль в тот день был сорван, так как на помощь Гошке прибежал весь зал, и усадить детей на их места оказалось не под силу даже подоспевшему на крик Карабаса-Барабаса театральному гардеробщику дяде Степану. В результате потасовки мучитель маленьких кукол потерял свою бороду, Дуремару сломали сачок, которым тот ловил пиявок, да Буратино, оказавшийся хорошенькой маленькой тетенькой, смеялся так, что у него отклеился нос и размазались румяна на щеках, а сопротивляющегося Гошку вынес из зала сам директор театра, товарищ Солнцев.

Поставив его на ноги посредине фойе, он с укоризной сказал:

- Нехорошо, мальчик!- и пошел за следующим экстремистом.

Возмущенный Гошка успокоился, лишь получив двойную порцию мороженного из театрального буфета, после чего он в сопровождении мамы покинул театр.

 

История одного налёта

 

Когда Гошка подрос, его папа получил назначение на службу в одн из городов на Востоке Украины, где его жители говорили на ужасной для слуха смеси русско-украинского языка.

Гошка по-русски говорил чисто, а украинского не знал вовсе, и это доставляло ему массу неприятностей. Никак не мог он научиться произносить букву «Г» на украинский манер, - глухо.

И прилипла к Гошке дразнилка: «Гуси гогочут, город горит, всякая гадость на «Г» говорит»!

Этой «гадостью», конечно, был Гошка. И болтался он по своему двору, как цветок в проруби, ни в какую ребячью компанию поначалу не принятый.

Шли дни. Родители Гошки потихоньку привыкали к новой для них жизни, среди незнакомых людей.

Как всегда в таких случаях, первыми нашли общий язык дети. А дело было так. В тот день, с утра, мама одела его во все чистое и выпустила во двор, настрого предупредив, чтобы Гошка ни в какие истории не ввязывался, не дрался, не пачкал одежды и был со всеми вежлив. Погуляв немного по двору и получив от взрослых совет «не вертеться под ногами», он вышел из калитки на улицу и тут же заметил, что из скверика напротив за ним наблюдают три пары глаз. Совершив для приличия небольшой променад, Гошка юркнул в густой кустарник, разросшийся вдоль дорожек, и, тут же, лицом к лицу, столкнулся с небольшой компанией: двое ребят, примерно его возраста и девчонка стояли перед ним. После непродолжительной паузы, Гошка, как человек воспитанный, сказал им «здравствуйте», на что мальчишки промолчали, а девчонка ответила «очень нам надо»!

Потом один из мальчишек спросил, тот ли он «новенький, что в квартире Шкуренчихи поселился»? Так как Шкуренки были их соседями по коммуналке, Гошке не составило труда подтвердить факт своего появления из той самой квартиры. Переглянувшись, мальчишки подошли поближе и спросили:

- Шелковицы хочешь?

Гошка хотел.

- Пойдешь тогда с нами, только если что, нас не выдавать, а то получишь!

Легкий холодок пробежал по Гошкиной спине, когда он сообразил, что готовится какая-то не очень законная акция, в результате которой можно наесться шелковицы или «получить». «Получать» Гошка не хотел, выдавать тоже никого не собирался, да и быть принятым в дворовую компанию очень хотелось, потому-то он и сказал им «да».

Мальчишек звали Сашка и Валерка, девочку - Лена.

...Улица шла параллельно берегу, и ее противоположная сторона была сплошь застроена домами частного сектора, сады и огороды которого выходили прямо к реке. Ребята прошли вдоль улицы, полого спускающейся к берегу, и, возле деревянного моста, низко нависшего над водой, свернули в сторону топкого, илистого луга, заросшего кустами лозы. Путь к цели был недолгим, но и он не обошелся без приключений. В одном месте, перепрыгивая через топкое место, клином вдававшееся в чей-то огород, Гошка не рассчитал, и после прыжка приземлился прямо в лужу, подняв при этом фонтан грязи.

Его вид был ужасен, а сандалии после того, как он выбрался на сухое место, были похожи на куски слоеного торта «Наполеон», только торт был черного цвета.

Коротко посовещавшись, новые друзья пришли к выводу, что продолжать путь без сандалий Гошке будет удобней. Оставив два огромных куска речного ила, бывшего когда-то новыми сандалями у чьего-то забора, они побрели пригибаясь к земле, чтобы не быть замеченными из дворов.

…За высоким дощатым забором виднелся старый сад. Деревья в нем были усеяны плодами еще зеленых яблок, да в некотором отдалении от забора росли два высоких тутовых дерева с толстыми стволами и раскидистой кроной. Земля под деревьями была усеяна созревшими ягодами. В глубине сада стоял дом под красной черепицей. Было тихо. Посовещавшись, мальчишки решили, что полезут в сад они, а Ленка останется ждать, - будет следить за домом, и подаст знак, если появится кто-либо из жильцов.

Но тут Ленка показала свой характер. Она ни за что, во-первых, не хотела оставаться одна, во-вторых, ей самой до смерти хотелось наесться шелковицы! Поспорив немного и видя, что Ленку уже «заело», и она скорее убежит домой, чем согласится остаться «на стреме», ребята решили лезть в сад все вместе.

Отодвинув в сторону одну из полусгнивших досок, они по очереди протиснулись в щель и через мгновение были уже под деревьями.

Какое же разочарование испытали они, когда увидели, что ягоды, лежавшие ковром под деревьями, покрыты толстым слоем грязи, – это поработал прошедший накануне дождь.

- Придется лезть наверх, - сказал Сашка.

Недолго думая, все вскоре оказались в гуще ветвей... Сколько времени провели они, сидя верхом на ветках старой шелковицы, трудно сказать. Давно были общипаны нижние ветки, а дети все никак не могли угомониться. Особенно усердствовала Ленка. Набивая рот сладкими ягодами, она забиралась все выше и выше, пока ветки не стали угрожающе гнуться под весом ее тела. Мальчишки громким шепотом звали ее вниз, но упрямая девчонка ничего не хотела слышать.

Уже давно были перепачканы штаны и рубахи, а руки и рты стали черными от сладкого сока.

Последнее усилие, еще по одной ягоде отправлено в рот, и вот все стали спускаться с дерева.

Но что это? Тонкая ветка, на которой с обезьяньей ловкостью только что балансировала Ленка, сказала «крак», и легкое Ленкино тело, мелькнув в воздухе раскинутыми руками, рухнуло на землю.

«Гуп»! - ответила земля. И настала тишина….

Обгоняя друг друга, мальчишки бросились вниз. Соскочив с дерева, они подбежали к Ленке.

Она лежала на земле, раскинув в стороны руки, глаза ее были закрыты. Под спиной у Ленки образовалась густая красная лужа. От пережитого испуга мальчишки не могли сказать ни слова, а только молча стояли и смотрели на Ленку.

Прошло, наверно, минут пять с того момента, как Ленка грохнулась с высоты, а они все еще топтались рядом, не зная, что делать. Гошке хотелось плакать.

И, вдруг, Ленка открыла глаза. Несколько секунд она тупо смотрела в небо, затем села, захлопала ресницами и спросила:

-Чего уставились?

…Если не считать оцарапанной ноги, Ленка не получила никаких других повреждений. Зато ее платью пришел полный капут: на спине, во весь Ленкин рост, багровело пятно из раздавленных шелковичных ягод.

Путь домой был мучительно долгим. Тихо брела компания налетчиков по берегу реки, предвкушая предстоящий разговор с родителями.

Прошли годы. Ленка выросла, выучилась на экономиста, вышла замуж, и, после появления первого ребенка чудовищно растолстела. Сейчас она бизнес-леди и ездит на шестисотом «Мерсе».

Сашка, через год после описанных событий, уехал вместе с родителями в другой город, и больше они никогда не встречались. Валерка выучился на учителя и преподает историю в одной из городских школ.

Гошка стал журналистом, женился, написал книгу, развелся, снова женился - на этот раз совсем неудачно.

Я слышал, что он уехал. Говорили – в Германию, на «родину забытых предков». Только с их старым домом ничего не происходит. Он и сейчас стоит на том же месте, и, по вечерам в его дворе все также стучат косточками домино его вечные жители.