Есть старинный анекдот. В пятидесятые-шестидесятые, а может и семидесятые годы прошлого века в школы на встречи с молодым поколением приглашали ветеранов революции и наибольшей удачей для организаторов было заполучить людей, видевших вождя мирового пролетариата, а уж об общавшихся с ним и говорить не приходится.

Правда у молодого скептичного в силу своей молодости поколения достоверность очевидцев вызывала смутные подозрения – отсюда, кажется, и родился этот анекдот.

Идут по улице два ветерана, а перед ними маячит юная парочка - у нее настолько соблазнительны округлости, что один не выдержав, ущипнул за них. Девица естественно взвизгивает, а парень готовится проучить нахала. В это время второй ветеран, подняв палец к небу, с пафосом вещает: Не бейте его, он видел Ленина!

Конечно, смешно - при чем тут Ленин и фривольное поведение старичка.

Но, не спешите убивать старичков, ведь видели они что-то, что уже никогда и никому видеть, слышать, чувствовать не придется. Понимаете - никогда!

Все в мире повторяется, ничто не ново под луной, но что-то ведь изменится в мире, если будем помнить.

Уж нет тех ветеранов революции, доживают последнее ветераны Отечественной, уже наше поколение с печалью сознает, что начался и наш постепенный уход. Мы уходим в начале первого века третьего тысячелетия, а наша жизнь осталась в последнем столетии второй тысячи лет от Рождества Христова. Мы заканчиваем целую геологическую эпоху. Мы лучше начинаем понимать Христа, жившего две тысячи лет тому назад, чем современных людей, а что там, в дали третьего тысячелетия и совсем непостижимо для нашего ума. Но, думается, что все будет хорошо, что сюжеты человеческого исскуства останутся прежними, такими, как и две тысячи лет тому назад.

Ничто не ново под луной. Только вот время все время новое. Мы постоянно тщимся разглядеть будущее, и наступает момент, и мы сознаем, что вот оно будущее - наступило. Ведь так же мы гадали о будущем и десять, и двадцать, и пятьдесят лет тому назад: и вот оно будущее - налицо! Невольно оглядываешься назад - в прошлое столетие. Столетие, которое для твоих сегодняшних внуков будет так же далеко, как для тебя далекий девятнадцатый век. Век Пушкина, первой Отечественной войны, декабристов, Достоевского, Чехова, Толстого, Лермонтова, Балканских и Кавказских войн, век Маркса и Смита, Энгельса и Кропоткина, Дарвина, Максима, Эдисона, Мосина, Гочкинса, Маркони... О, как много вмещает один век истории человеческой! Рождение одного поколения и смерть следующего соединяют концы столетий и уходящие поколения все глубже видят связь времен. Яснее видятся причины и следствия, ошибки и упущения, что уже не вернешь и не исправишь, и слабенькой лампадкой пред неясным ликом святого теплится надежда, что дети и внуки твои будут мудрее тебя и, главное, счастливей.

Каким же видится последний век прошедшего тысячелетия человеку, отдавшему ему собственно свою жизнь?

Сонм лиц ушедших вместе с веком и уходящих обступает его. Они жили и страдали, любили и ненавидели, были трусами и героями, негодяями и рыцарями, а ветры Истории кружили, сталкивали, разводили, убивали и возносили их, будучи совершенно равнодушны к ним. Какое дело Истории до них, когда рушатся троны и империи, сталкиваются в смертельной схватке гигантские деспотии и невиданные железные чудовища терзают саму землю и все живое на ней.

Не втуне наши деды рассказывали нам о прошлом - мы помним и мы расскажем, как можем, что помним и знаем, а дети наши запомнят, что надо им.

Как назовут историки век прошедший нам знать не дано, но, что это - век первых мировых войн, бесспорно.

Мой первый выход в свет свершился в первой половине века в самом конце. Уже отгремели пушки самой масштабной войны, но ее отголоски еще бродили по лесам западной Украины и Прибалтики. Усатый нянь, друг всех детей, болея за наше счастливое будущее, арестовал весь персонал шикарной по тем временам больницы Таллинна, в том числе и родильного отделения, по подозрению в оказании помощи фашистским недобиткам. Таким образом встретила мое появление на свет и помогла моей маме старая эстонка уборщица, видимо по недосмотру не задержанная.

Вот таким, вот было появление на свет сына офицера- оккупанта в самой шикарной больнице города Таллинна. Прошедшая война прошла и через все мое детство, а гораздо позже я пережил и революцию, и Первую мировую.

Ребеночек рос толстоморденьким и голубоглазеньким. Сдержанные эстонки на прогулках в сквериках не могли удержаться от восклицаний: «Ох, илус пойс!» А мама постепенно отходила от последствий блокады - то сдавали нервы, то слепла, то не переносила света. Офицер-оккупант строил квартиру в пятисотлетней крепостной стене в бывшей сапожной мастерской.

Город был забит военными с семьями, и они занимали под жилье уж, что придется и крепостные стены, и средневековые дома, устраивая там коммунальные квартиры, благо, что война не научила быть прихотливыми. Устраивались, как могли и где могли. Войсковые части стояли в центре города, а в Купеческой гавани постоянно маячили крейсера и эсминцы. В подворотнях у магазинов таились военные патрули, вылавливая покупавших водку солдат и матросов. Срочники по-умней просили об этом аборигенов. Нищие калеки - обрубки мирового побоища гремели по улицам колёсами-подшипниками своих тележек, орденами и медалями. В театре могли появиться дамы в пеньюарах - жены офицеров-выдвиженцев Второй мировой войны. В трамваях оккупанты, извинялись, если им наступали на ногу вместо того, чтобы дать в морду. Сдавший свои магазины Карман стал директором горторга, а кого-то погнали в Сибирь и не только за магазины, да и обиженных стукачей хватает у всех времен и народов.

Дух неустроенности и какой-то безалаберности ворвался в тихую и уютную Эстонию.

Пришельцы, становясь гражданскими, оседали на месте, не торопясь вернуться на разграбленную обнищавшую родину. Благо теперь Родина была едина.

Эстонцы с недоумением смотрели на разрушение своей бюргерской патриар-хальности, утрату покойного уюта маленькой страны. Такова, в общем, судьба многих маленьких стран, народов, людей, попавших в мясорубку мировых катаклизмов. И до сих пор они не могут вернуть себе покоя, воюя с оккупантами, мигрантами и прочим наследством интернационала. Война с прошлым - всегда от неумения строить настоящее, от неготовности принять мир, таким как он есть.

Только сейчас мне дано понять какой подарок преподнесла судьба, сведя с людьми позапрошлого века. Что старый, что малый – так, наверное, думали те, кто направил четырнадцатилетнего мальчишку на работу в мастерские электродепо станции Таллинн. Там определили в ученики к двум древним, как мне тогда казалось, старикам, получившим эту синекуру подальше, с глаз долой, от начальства. Какая жалость, что не выведал тогда побольше от этих «раритетов». Один из них, толстый и противный, очень уж не любил меня, как, кажется, и Михаила Ивановича Калинина, с которым ему пришлось работать в железнодорожных мастерских, а второй служил летчиком- наблюдателем в Русской армии во время Первой мировой. Эх, хотел бы я посмотреть на современного летчика рискнувшего полетать на тех этажерках! И тот и другой учили на славу, и это был первый урок добросовестного отношения, несмотря на любые антипатии, к порученному делу.

А следующим учителем в моей трудовой жизни был эсэсовец. Не пишу" бывший", так, как сам он себя так не называл. Это был жесткий, всегда подтянутый, энергичный, физически очень крепкий человек, со всеми признаками доминантного самца в стае, от него всегда исходило чувство угрозы. Десять лет отсидевший в лагерях, не сломленный, всегда настроенный на лидерство. Он постоянно совершенствовал свои знания, обеспечивая свой карьерный рост и было бы удивительно, если б ему это не удалось. Если он еще жив, думаю, что он не в последних рядах сегодняшних ветеранов СС. Ненависть к власти, лишившей его свободы в самом начале жизни, была беспредельна, а запомнился он единственной фразой. В связи с какой-то оплошностью, а может каверзой, не исключаю, он произнес: «Эх, попался б ты мне в сорок третьем!» Не знаю, что там у него было в сорок третьем, но как это было произнесено, запомнилось на всю жизнь. Учитель был что надо - требовательный, жесткий и справедливый. Но не хотелось бы попасться ему и сейчас.

Теперь самое время переходить к самому главному персонажу этих, с позволения сказать, мемуаров. Всю жизнь я не могу от него избавиться, да и не пытаюсь это сделать. Жив ли он - не знаю, скорее всего, нет, но канва его жизни это - основа для захватывающего романа. И я бы стал писать этот роман, но что-то не пускает меня. Это не отсутствие таланта, не осознание бесполезности моего труда ввиду сложности с публикацией. Это осознание невозможности полюбить своего героя до конца, полюбить и пройти вместе с ним всю жизнь.

Мне повезло в жизни трудиться с эстонцами в эстонских коллективах - это школы отношения ко всякому труду. Первая заповедь гласит: не можешь сделать хорошо, не делай совсем. И сегодня, разглядывая фотографии современного Таллинна, я нахожу следы моего труда. Боже, прошло больше сорока лет, а мой труд не умер. Гордиться тем, что ты сделал это - вторая заповедь.

Попасть в чисто эстонский коллектив было трудновато. В то время начальниками отделов кадров служили люди проверенные, партийные и таким человеком была мама моих друзей. Вот и сподобился я встрять в такой коллектив. Правда, осознав прелести социалистической действительности и бесплатного образования, эстонская молодежь и не очень-то стремилась получать рабочие специальности так, что люди там работали в основном в годах, этакие осколки капиталистического прошлого, а приток рабочей силы как-то обеспечивать было надо.

На нашем участке работали самые разные люди, молодых я не очень-то хорошо помню, кроме близких друзей, а среди ветеранов запомнились многие так, как в силу производственной необходимости приходилось работать на подхвате со многими из них. Меня отдали в выучку худому, высокому, всегда при галстуке на клетчатой с помятым мягким воротником рубашке, человеку. Галстук приобщал его к цивилизованному миру, а мятая рубашка выдавала пролетарское происхождение. Но вот форменная фуражка, из под которой глядели, внимательные, кажется, серые глаза, сидела на нем ловко, на месте. На рябом пиджаке красовался, не иначе как для форсу приколотый, значок «заполярника», странное, как казалось, звание. Всегда хотелось узнать, а как там с другими климатическими поясами.

В первые три дня обнаружилось, что мне крупно повезло - после получения нарядов все расходились по городу со своими тяжелыми инструментальными сумками, а мы с моим наставником отчаливали на 401м "Москвиче", заработанным, как оказалось действительно в Заполярье. Жил он за городом в селе, язык не поворачивается назвать эстонскую деревню деревней, и все делал основательно и, главное, красиво. Учил красиво - с прибаутками и русскими, и эстонскими, которых знал множество, но при этом был совсем немногословным, все всегда было к месту и к делу. Работал красиво, всегда помнил о тех, кто будет пользоваться плодами его труда, каким словом его помянут.

Вот, Антс, я тебя и вспоминаю. Вспоминаю всю жизнь. как вспоминаю те войны, революции и перевороты, что закружили, свели и развели нас.

Ветры Истории, как осенний шторм в парке Кадриорг. Он носит листву по дорожкам, рвет ее с деревьев, забивает под лавки, в мышиные норки, топит в пруду, поднимает в воздух и несет мимо ангела на памятнике "Русалке", в море и за море. Исполинские дубы и липы стонут и скрипят и, не устояв, падают на землю, ломая сучья и ветви, подминают под себя листву, траву, корёжат саму почву.

На четвертый день своей службы я заболел. Ангина, преследовавшая меня всю спортивную юность, пощекотала горло. И вот, как только ушел врач, на пороге нашей квартиры в крепостной стене появился Антс. Совершенно не помнится что говорилось, но взгляды, которыми обменялись мой давно уже штатский отец и мой учитель не изгладились из памяти до сих пор. Антс стоял на пороге долговязый и худой, из под козырька выгоревшей форменной фуражки спокойно глядели глаза, в которых плескалось серое Балтийское море и отражалось серенькое-же дождливое небо. Отец. никогда, в общем-то, не проявлявший пристального интереса к людям, внимательно вглядывался в появившийся перед ним пейзаж. Этот внезапный и необычный интерес и не дает мне покоя. Антс ушел, оставив какие-то апельсины и печенье, и пожелания.

-Это поступок! - так резюмировал итоги встречи отец.

Никогда больше в своей жизни я не испытал такого бескорыстного участия и заботы о себе. Невероятно представить себе, чтобы мастер настолько обеспокоился отсутствием ученика, отработавшего-то всего три дня, что пошел в отдел кадров узнал адрес, купил апельсинов и поперся в гости к этакому щенку! «Да - это поступок!» - скажу и я теперь вслед за отцом. Это нам трудно представить, а для людей предыдущего времени и той страны, это было так же естественно, как здороваться. Любое объединение людей в довоенной Эстонии являлось корпорацией, гильдией - назовите, как хотите и человек, попавший в этот тесный кружок, пользовался заботой и вниманием всех корпорантов. Но уже тогда этот стиль вымирал, жаль ,если вымер совсем.

Так проработал я год или полтора, изредка меняя мастеров, но Антс оставался основным .Узнал подробности биографий окружающих: вот тот был славой профессионального бокса буржуазной Эстонии, а этот с толстой добродушной физиономией служил в войсках СС; хмурый, держащийся особняком дядька в 44м вошел в Эстонию с Эстонским стрелковым корпусом; похожий на американского индейца с русскими именем и фамилией и говоривший, и по-русски, и по-эстонски со странным акцентом жизнерадостный человек, в четырнадцать лет приехал сюда из города Сан-Паулу, родившись там от союза эстонки и русского белоэмигранта, а наш шеф, по виду совсем карикатурный капиталист, получает посылки из Америки от мамы, находящейся в кабале у тамошнего миллионера на роли экономки. Узнал и канву биографии Антса. О-о-о!!! Это была поэма!

Неправда, что только с кинофильма Лиозновой мы начали сознавать, что не все фашисты недоумки, не все солдаты гитлеровского Рейха трусы и каратели. Мы начали это понимать с романа Валентина Саввича Пикуля "Океанский патруль". Мы как-то не могли в своем сознании совместить окружавших нас с тем довоенным и военным временем и история Антса стала откровением.

Году так в 36м шестнадцатилетним пареньком, Антс с товарищем ринулись покорять мир. Границы маленькой независимой страны были тесны и охранялись не так уж надежно, как нынче и, совсем уж несравнимо с советским временем. Пробраться на иностранный пароход и спрятаться там было делом техники. Никто, конечно, не стал перелопачивать кучи угля, заготовленные на переход, и ребятки спокойно объявились, когда пароход находился в открытом море. Можно представить этих покорителей мира, вылезших из угольной кучи. Капитан, видавший такое не в первый раз, довольно потирал руки - на судне прибыло рабочих рук. В первом же порту их вышвырнули на берег. Как они добирались до земли обетованной - Парижа, одному Богу известно. Молодежь всегда манят к себе мифические города: из какого-нибудь Иванова тянет в Москву, из Москвы в Нью-Йорк, из Нью-Йорка в Париж, а наши ухари рванули напрямки. Париж, конечно, встретил своих покорителей с распростертыми объятиями. Все улицы и набережные были в их распоряжении, под мостами довольно места для ночлега, если потеснить какого-нибудь клошара, а вот с работой для шестнадцатилетних оборванцев, да без знания языка было туговато. Безысходность и невозможность вернуться в родимую сторонку толкнула на совсем отчаянный шаг. Они пошли туда, куда не затянуть ни одного бомжа с набережной Сены - в Иностранный легион. Документы там не требовали, а благодаря своей эстонской долговязости сошли за совершеннолетних. Отчаянные ребята требовались в Алжире и, вскоре два прибалтийских легионера сошли на берега древней Нумибии. Как шла служба юных наемников, как они отражали набеги бедуинов и кочевников, как защищали интересы Французской республики история умалчивает, но скопив известную толику денег, по окончании контракта вернулись на берега Балтики. Родная Эстония тоже не очень-то нуждалась в героях легионерах, а деньги, даже очень большие по местным меркам, без работы имеют свойство таять.

Как очутился Антс в армии родственного эстонцам финского народа, знать нам не дано. Но как-бы то ни было, африканский легионер отстаивал честь и достоинство братского народа в бесславной для обеих сторон войне в северной заснеженной Финляндии. Что и как там происходило расскажут нам историки, а наш герой вынес из этой катавасии пренеприятное впечатление из того, что русские гатили болота трупами своих собственных солдат. Он понял бы это, если бы это были убитые финны, понял бы, если бы русские были бы жертвами агрессии, но такое в его бедной чухонской голове не укладывалось никак. Не мог он понять всепобеждающей силы Марксистко-Ленинско-Сталинского учения.

Ну, что бы там ни произошло - финикам наваляли по первое число, границу отодвинули от славного города Ленина, Антса лишили веры в человеческое в человеке, а какими жертвами это оплачено - дело второе. Нас не спрашивают, когда дуют ветры Истории.

А ветры эти завывали над миром со страшной силой и всего сильней выли они над бедной старушкой Европой. Бесноватый гений подминал под себя и страны, и волю их правителей, подбирался к западной окраине, готовился перепрыгнуть Ла-Манш. На востоке заключал какие угодно договоры, лишь бы не взбрыкивал и не мешал пресловутый колосс на глиняных ногах. С ним можно было разобраться и позднее. В Эстонию вошли советские войска, пришел Балтийский флот. Ну и что. Такое бывало в истории этой страны; кто тут только не бывал: и шведы, и датчане, и поляки, и литовцы, а русские с немцами так в первую очередь. Получили независимость по сговору между немцами и большевиками - хорошо, отняли большевики с немцами что дали - ну и это переживем. Это потом только и было разговоров, что о пакте Молотова - Риббентропа, а о Брест-Литовском договоре что-то подзабыли. Да, ладно - мы люди маленькие, можем и помолчать.

А меж тем, на востоке, усатый гений крепил мощь первого в мире государства рабочих и крестьян.

Гениальный фюрер нутром своим, что нынче зовется интуицией, почуял за спиной своей что-то не то. И, забыв про Англию, обрушил самый разрушительный шквал на восток, надеясь перевернуть утлый челн чахлого социализма. Поздновато для себя и рановато для нас. Уже были созданы новые виды вооружений, укреплялись новые границы, готовились планы мобилизации, Все это оставалось только претворить в жизнь. Да, рано очухался, собака!

Немцы весело вкатились в Эстонию. Заслоны, собранные с бору по сосенке и выставленные в чистое поле, еле-еле смогли обеспечить эвакуацию советских учреждений. Власть сменилась. Ну и что, нам не привыкать, не впервой. И тут Антса подстерегала неожиданность. Русские, в своем стремительном отступлении, не успели мобилизовать своих, вновь обретенных соотечественников, а немцам в этот период спешить было некуда. Славно немецкое делопроизводство - и Антс, как профессиональный военный, загремел на фронт. И погнал западный ветер сына эстонского крестьянина на восток, а как далеко, не гадал и не ведал он. Служил он, думается исправно, как и положено эстонскому крестьянину. Не делился он с отпрыском вчерашнего противника подробностями - так, воевал-служил. А где и что...? Ну, и мы не лыком шиты, знаем теперь, что никуда дальше Питера дойти он не мог, а оттуда никакие войска никуда не переводились. Вот и получается, что просидел наш Антс всю войну, осаждая город на Неве. Что он там делал, Бог весь, только, верно, фронтовая жизнь - не малина. А когда, ветер задул с востока, солдат вермахта, как пожухлые, прихваченные морозцем листья, понесло на запад. Зацепились листочки, вроде бы за крепостные стены Нарвы, закружились, укладываясь в городских улочках, а неистовый восточный ветер взметнул их и погнал дальше. Шквалистый ветер гнал Антса по родной земле все дальше. Он понимал, если не зацепиться за родную сторонку, то занесет его далеко на край света, а, может, опять в Сахару, если не дальше. Вспомнил, что не листочек он, что ручки-ножки есть и вцепился он в родную землицу, да как вцепился - по горло зарылся в нее. Сутки просидели они с Сассем в болоте: с одной стороны болота русские бьют из миномета, с другой немцы, мины почему-то только в болото и попадают, осколки по шлемам звенят. Нанырялся на всю оставшуюся жизнь. Прокатилась волна наступающих, и побрели они по лесам к домам своим, как в лапы заградотрядов не попали, в СМЕРШ не угодили - Богу одному ведомо. Но добрались до дому - Эстония-то ведь маленькая. Сели по своим хуторам, носу не высовывают, но - донесли. И откуда у каждой власти столько сторонников появляется? Пока ее нет и сторонников нет, а как объявится и сторонники со всех сторон прут. А, может, просто дело в законопослушании - любая власть не нами ставлена и не нам ее ослушаться. Какие там бюрократические закорючки роль свою сыграли нам неизвестно, но признали не предателем и изменником Родины, не, упаси Бог, шпионом, а военнопленным. И загремел наш Антс в лагеря под Воркуту - вот куда могут загнать ветры Истории. Не в Сахару, так в Воркуту!

Лагерная жизнь не интересна. Отсидел он четыре года, а возвращаться с пустыми руками да на голое место кому охота и остался он в Заполярье еще на четыре года вольнонаемным. За восемь лет на Крайнем севере каких он только специальностей не наполучал (сам все эти бумажки читал). Заработал по тем временам очень прилично - купил "Москвича", мотоцикл К-750 - для деревни вещь незаменимая, а в ту пору и дефицитная, еще и денег привез, и молодую русскую жену. Глянулась ему фельдшерица Маша в лагерном медпункте, да и он-то парень был славный, да к тому же иностранец.

Вот так бы жить да поживать, да добра наживать. Да не заканчивается на этом наша история. Кажется, навоевался, наслужился, насиделся, африканским солнцем опаленный, северным морозом пронизанный, так нет. Через шестнадцать лет военный талант рядового пехотинца оказался снова востребованным. Произошли события на Китайско-Советской границе на далекой реке Уссури на острове Даманский и призвали нашего героя Северной Африки, арктических просторов и карельских лесов на переподготовку, как советского военнообязанного, на полгода в далекую Читу. Слава Богу - хоть там по нему не стреляли. Вот какие невероятные пируэты выписывает старушка История!

Прости, Антс, если я что-то и приврал, но от "канвы" ты не отопрешься. В конце концов, не Историю пишем, так - воспоминания и не твои, а мои.

Ну, Даманский - это было позже, тогда я и сам служил срочную. И, наверное, мне повезло не угодить ни во Вьетнам, куда втихаря посылали ракетные дивизионы ПВО, ни в Чехословакию, ни на Кубу - зачем-то туда отправляли мотострелковый батальон.

А тогда, узнав эту потрясающую историю, правда, без Даманского, я был ошарашен.

Теперь понимаю почему, на вскользь брошенную ерническую фразу: "Скорей бы война, да в плен сдаться" - ты сунул мне к носу свой мосластый кулак и произнес: " Я тебе покажу войну!" Я и тогда это понял, но только сейчас в полной мере чувствую, как чувствовал это ты.

Ну, вот, собственно и вся история "пехотинца всех войн и народов". Начинается история о том, почему роман-то не сложился. Богатый, ведь, материал для воображения, есть, где разгуляться. Что ленивый, я это и без вас знаю, что талант оттачивается годами, все слышали, а вот не связывались какие-то нити в голове и все, хоть ты тресни! Не складывалась концовка, никаких выводов не вырисовывалось, смысла не было. Что за смысл в том, что мотает нас по свету, бросает из жара в холод, что стреляем в них, а они в нас, а быть порядочным человеком - не заслуга. На такую канву можно б было накидать столько сегодняшних наших благоглупостей, что романчик бы влет ушел бы с прилавков. Да, ведь, это жизнь моя, а в ней и так дурости выше крыши, что уж добавлять еще.

У Антса была нормальная хорошая семья. Жил за городом, жена работала в поликлинике, были детишки. Играл на аккордеоне в самодеятельности. Эстонская самодеятельность это особый разговор. Это выше, чем профессиональное искусство, это какая-то семейственность, теплота общения и соревновательность с соседними подобными общинами. И вот, однажды, всегда ровный и сдержанный Антс, явился на работу в подавленнейшем состоянии.

Жена Антса была из России и, понятно, что её родственники жили там, Был у неё брат - военный лётчик и решили они пригласить его в гости. Всё чин чином, написали, пригласили, а ответ пришел такой, что ни в их головах, ни, тогда, в моей не укладывался.

-Понимаешь – чуть не со слезами, говорил он – написал, что с «фашистами» не знается. Он же не знает меня совсем, как же можно так? Разве можно судить о человеке, не зная его?

Что ответить Антсу я не знал, да и сейчас не знаю, но было очень неудобно перед ним.

Для нормального советского, а тем более, русского человека, было в порядке вещей гордиться своими летчиками и, как ни странно, своими спецслужбами. Вспомните, хотя бы фильмы «Подвиг разведчика», «Кто вы, доктор Зорге», «Семнадцать мгновений весны», «Щит и меч»... Было чувство дискомфорта в том, что невозможно было принять точку зрения человека такой уважаемой профессии, тем более защитника Родины.

Много лет спустя, уже несколько хлебнув лиха, немного поумнев, в далёком Братске пришлось столкнуться с чем-то подобным, но... не совсем...

Жизнь, ветер Истории гонят нас по миру и куда только не забрасывают в своём неистовстве. Братск – для нас город легендарный. В своё время перекрытие Ангары у Падунских порогов было событием не менее знаковым, чем потом запуск первого спутника. Знакомясь с городом сейчас понимаешь, что не будь того перекрытия и многого у нас не было. Не было тогда, модного нынче, понятия «энергобезопастность», а страна из жил тянулась, что бы её обеспечить. И не только «энерго», но и вообще безопасность, ведь сооружение «ядерного щита» требовало и сейчас требует неимоверного количества энергии.

Вот и оказался русский парень из Эстонии, перейдя по километровой плотине на стометровой высоте Ангару, на левом берегу в гостинице «Ангара» - же. В Сибири не выгонят человека на мороз, если ему некуда деваться и, просидев в фойе некоторое время, получил я коечку в трехместном номере.

Явление из ресторана моих соседей было впечатляющим для человека, приехавшего из страны, где мужчин без галстука, а женщин без чулок не пускают в такие заведения. Нет, галстуки были, были и белые сорочки, и отличные костюмы, даже стрижка была первоклассная, но обуты были они в тяжелые мохнатые... унты! Ну, как тут не вспомнить Пикуля! Вот она экзотика!

Ребята оказались разговорчивые, что было, как выяснилось, при их профессии, странно. Приехали они из каких-то медвежьих, даже для Сибири, углов на какой-то семинар и были они то ли какими-то уполномоченными, то ли участковыми КГБ. Трудно себе представить каких шпионов они ловили в глухой тайге, и зачем там нужно было их постоянное присутствие, но факт есть факт: блюли они государственную безопасность в самом центре Сибири и, даже проводили семинары. Не нашего ума дело – им виднее. Но удивительно, что и здесь, за пять тысяч верст, эстонская тема оказалась востребованной.

Узнав, что их сосед хоть и из Эстонии, но русский, один из них поведал страшную историю - как эстонцы ущемляют коренное население Сибири.

- Ты понимаешь – говорил он – куркули они. Выслали их сюда после войны и у них деревня через реку, напротив нашей. Они отстроились, дома, во! Заборами обнеслись, участочки прелесть, а попробуй, сунься – собак спустят. Живут – все есть! А с нашими и знаться не хотят. Наша деревня стоит-заваливается, так не помогут, а что попросить - так всё через силу, да сквозь зубы. Ни к нам на праздники, ни к ним - не моги. Картоха у них родиться – чудо, да и всё остальное не худо. Улицы замостили, а у нас грязь выше пупа.

Здесь, сообразив видимо, что говорит что-то не то, помолчав, сказал убежденно: «Националисты они! Нет, что бы нашим подсобить, да жить душа в душу одной деревней, так всё на особку!»

Спорить об особенностях национальных характеров не хотелось, да и бесполезно, и небезопасно, наверное, учитывая профессию собеседника. Легли спать, а не спалось. Странным казалось, что работник ведомства, которое и высылало несчастных, был не осведомлен об обстоятельствах их высылки. Уж на что все мы были малоинформированны - и то знали, как это происходило.

Поезд или обоз останавливался посреди тайги, всех выгружали и такой вот уполномоченный показывал участок: вот от сих и до сих сами живете, вот здесь пашете и сеете, вот речка, а во-о-на лес. Вот топоры, лопаты, пилы (спасибо, хоть, на этом). Живите, обустраивайтесь. Хорошо, если в начале лета такое было, а если под осень... Кто не умер, как-то ведь выжил и обустроился, и живет вот куркулем напротив российской деревни, которой лет двести пятьдесят, если не все триста, где грязи на улицах до пупа. Уверен, что местные неохотно, через себя, но помогали несчастным. Какая может быть любовь к врагам трудового народа, но интерес наш ко всему необычному тоже никуда не спишешь, да и сердобольность русская к падшим - не последнее дело. Но в тайге, если надумаешь лыжи куда-то навострить, могли и пристрелить. Беглых, что из лагерей, что с поселений, боялись и ненавидели, и национальность не спрашивали.

Но выжила чухна. Как ни были ограниченны во всем, по сравнению с местными, но выжили, да ещё как жить-то стали, а в грязь, что за речкой, лезть не хотят. Обидно это – мы ж помогали им.

Гораздо позже, через много лет стало мне понятно, что, сколько тебе ни помогай, если ты не хочешь что-то делать, толку из этого не будет. Всё дело в приоритетах: что для тебя главнее - хорошо жить или жаловаться на плохую жизнь.

Много пришлось мне поколесить по Сибири, и разные деревни я видел: были и игрушечки, были и развалюхи дальше некуда, но думаю, что ссылали не в самые лучшие места, а встреча и наш разговор с КГБешниками, как говорится, имел место.

И еще одна иллюстрация; люди, ездившие в советские времена из Ленинграда в Таллинн на автомобиле, конечно, помнят свои ощущения попадания в другой мир, после переезда речки Нарвы. Хуже ли, лучше ли это было, но тогда это была одна страна, а люди разные.

Кстати, в Сибири не очень-то жаловали преобразователей таёжного края, строителей светлого будущего для замшелых «бурундуков», как, впрочем, не приветствуют в Москве и Питере «понаехавшую деревню», а в Париже «независимых и свободолюбивых» алжирцев. И не надо стыдливо опускать глазки, утверждая, что у нас такого не водится. Все мы всё знаем и видим. Это ветры Истории шумят над нами и, как ни прячься от них, они дуют и дуют: перемешивают народы и социальные уклады, привычки и обычаи, культуры и бескультурье, даже религии.

Интересно, но жизнь моих ближайших предков все время соприкасалась с Эстонией, а когда пришлось познакомиться с историей немного сверх школьной программы, оказалось, что и не только ближайших.

«На берегу пустынных волн

Стоял он, дум великих полн,

И вдаль глядел.

Пред ним широко

Река неслася; бедный челн

По ней стремился одиноко.

По мшистым, топким берегам

Чернели избы здесь и там,

Приют убогого чухонца;

И лес, неведомый лучам

В тумане спрятанного солнца,

Кругом шумел».

Можно б было просто напомнить: «...приют убогого чухонца...», но красота Пушкинской строки и «чухонской» земли принуждают привести здесь весь отрывок.

Я очень люблю эту суровую землю.

Нам неведомо, кто тот чухонец, что жил на «берегу пустынных волн», финн ли, карел ли, вепс или эст, ну кто-то из угро-финнов, из тех племен, с кем мешались славяне из новгородских и киевских земель, получившие впоследствии гордое название «великороссов». Так, что, господа, мы в какой-то степени родственники, может и дальние, но, в общем, как и все, живущие по-соседству. И ссорящиеся уж больно по-людски, уж очень «по-соседски». Остатки этих племен живут по всему северо-западу России и на перечисление потребовалось бы много усилий, так, что не будем.

Раньше других национальные черты приобрели венгры – угры откочевавшие в Панонию. Кого они там покорили и с кем перемешались – это другая история.

Мой дед родился в конце девятнадцатого века, почти одновременно с возникновением национального самосознания у окраинных финно-угорских народов Российской империи финнов и эстонцев. Родился на чухонской земле, в Санкт-Петербурге в те времена, когда закладывалась основа для тех мировых потрясений, что корёжили весь двадцатый век и, что аукается нам до сих пор. Наше поколение родилось при Иосифе Виссарионовиче и всю сознательную жизнь прожило в гуще борьбы с его «проклятым наследием», а дедушка родился с восшествием на престол последнего Императора российского и ушел из жизни при первом и последнем президенте СССР. Подумать только, какие ветры Истории пронеслись над его светлой до последнего часа головой! Это ж тоже эпопея!

Город Петра, морские ворота России, царская резиденция, цвет и сливки российского общества, а где-то на рабочих задворках великолепной столицы подрастал мальчишка, ставший моим дедом.

По Неве бегали дымящие посылочные и прогулочные катера, шлюпки флотских экипажей рассекали стремнину, заходили эсминцы и крейсера. Грузились и разгружались «купцы», жизнь кипела в северной столице. По улицам гоняли рысаки, удобряя мостовые навозом, тонные барышни в сопровождении штатских, военных, морских кавалеров гуляли в Морском саду и по набережным. Северный холодный ветер разгонял дымы окраинных труб и судов, трепал гюйсы, вымпелы и шляпки дам, делал воздух прозрачным и хрустящим. Как завидовал мальчишка с рабочей окраины этой чистой публике, для которой весь мир был открыт, морякам, плывущим в дальние страны, гимназистам, живущим в пятиэтажных домах. Давно кончились те легендарные времена, когда можно было возвыситься заслугами и талантом, когда сам царь привечал и продвигал способных мастеровых, а то и просто смелых и находчивых. Теперь из предместья, даже столичного, до царя было, как до неба. А в Морской сад в драных штанах и думать не смей сунуться. В рутинной жизни заводской окраины для мальчишки была одна дорога – на завод.

Прогремели первые грозовые раскаты исторических катаклизмов двадцатого века. Вялый и недалекий царь проиграл свои первые сражения: на сопках Маньчжурии, на дворцовой площади и на баррикадах. Буржуазия и пролетарии начинали ощущать свою силу. Рабочие обретали чувство собственного достоинства, буржуазия и интеллигенция ощущали в себе способности к прогрессивной реформаторской деятельности, самодержавная власть считала, что без нее «все рухнет». Простой люд жаждал «справедливости» (а кто знает, что это такое?), интеллигенция и буржуазия мечтали «порулить» (но каждый по-своему), царь удерживал свою «вотчину».

Ветры Истории вертели и кружили судьбами людей – беззаветных альтруистов и ярых ретроградов, пламенных революционеров, и вольных и невольных провокаторов, рабочих и крестьян, бандитов и каторжан, террористов и проституток, адвокатов и банкиров, присяжных поверенных и семинаристов. А в середине Европы господин с азиатским прищуром глаз по кличке Ленин дожидался момента, когда «завтра будет поздно», громадным усилием воли удерживая от распада свою партию. Судьба, торнадо Истории подарили ему этот момент, и он им воспользовался, как отличный охотник не пропустит мелькнувшего зверя.

Но, до «счастливого случая» было еще далековато. Дед мой поступил на завод и стал бы, верно, хорошим мастеровым, да «человек предполагает, а Бог располагает». Тесновато стало в Европе от обилия «великих держав» и забрили его, как неквалифицированную рабсилу в неквалифицированные солдаты. Дело историков описывать выдающиеся битвы и подвиги героев, а дело солдат оставлять свои головы и кишки на полях «героических» битв, глотать газы и выплевывать легкие, помирать от холода и тифозных вшей. Романтика!

Какие к чёрту Дарданеллы в болотах Восточной Пруссии и Прибалтики, в Белоруссии и Галиции! Да еще в боях без успеха!

Начало 17го принесло наивную надежду самим решить судьбы своих армий и фронтов. Надежду покончить с этим ужасом! Увы, мы живы надеждами. Конец 17го расшевелил уже почти угасшие надежды, казалось еще чуть-чуть и народы мира воткнут штыки в землю, и ринуться под сень всемирного пролетарского правительства. Ах, какая прекрасная идея! Жаль, что воссияла она над моей отсталой крестьянской страной! Говорил, ведь, кто-то из великих мира сего, что идея прекрасна, но для воплощения ее надо б выбрать страну, которую не жалко. И до сих пор никто-то нас не пожалеет!

На всех фронтах, по всей линии соприкосновения с противником, войска бузили. И, конечно, молодой рабочий парнишка, мой будущий дед, не мог не быть среди бузотеров. Все боролись за мир и свое счастливое будущее, когда все окружающие счастливы только оттого, что тебе хорошо. Ветер Истории сокрушал исполинов, рушил грандиозные планы и бросал в окопную грязь тысячи жизней, с их мечтами, надеждами, чаяньями. Серое оловянное небо зимней Прибалтики, слякоть от снега, перемежающегося дождями, загаженные до последнего позиции, промозглый холод и постоянный голод, неопределенность ни в чем – вот картинка бывшего Северного фронта в зиму 17-18гг.

У моего будущего деда был необыкновенный друг. Удивительная аналогия прослеживается в этой дружбе. Если господин Ульянов был учеником и продолжателем дела небедного немецкого еврея, проживавшего в Англии, то другом рабочего мальчишки из Питера был наследник, по нынешним меркам, многомиллионного состояния английской еврейской семьи. О! Романтика юности! Сладки твои мечтания! Куда только не забрасывает она нас – одних в Париж и Алжир, кого-то в Сибирь и на БАМ, кого-то в Трансвааль и Республиканскую Испанию, других в загаженные окопы « на брегах пустынных волн». Этот отпрыск английской буржуазии, проникшись идеями всеобщей справедливости и братства всех народов, приехал на подмогу первому в мире государству рабочих и крестьян. Наверное, он был и первым учителем своего сверстника в науке о всеобщем благоденствовании по Марксу. Но о главном уроке, какой он даст, предположить не мог ни в коем случае.

В феврале 18го, после длительного затишья, после братаний с противником, не взирая на погоду, немцы пошли в массированное наступление почти по всему фронту. Где-то там наверху благодетели человечества, пришедшие к власти не без происков немецкого Генерального штаба, не смогли сторговаться со своими споспешниками. Расхристанная, лишенная командования, боеприпасов и оружия, голодная и раздетая армия откатывалась к Петрограду. Русских брали в плен пачками и отправляли в тыловые районы, в частности в Эстонию, в концентрационные лагеря. Это позже название «концентрационный лагерь» получит столь зловещее звучание, а тогда это просто воспринималось, как место концентрации военнопленных. Кстати, многие из них потом вошли в состав войск Юденича, которого эстонцы с удовольствием выпихнули в ноябре 19го в сторону Питера и с большим неудовольствием вынужденны были принять назад. Из состава этой армии, видимо, был и отец моего знакомого из Сан-Паулу.

Как бы там ни было, а дед со своим товарищем оказался в плену у немцев, и была при этом вероятность родиться мне где-нибудь в Бразилии, но не случилось. Допросил их какой-то замученный годами войны немецкий офицер, владеющий русским языком, и возмутился: «Я понимаю, что этому голодранцу – имея в виду моего деда – есть что защищать, а тебе-то, что надо?»

-Тебе, сыну достойных родителей, с образованием, с перспективой прекрасного будущего, что тебе надо в этой проклятой стране?! - не понял немецкий офицер юношеского великодушия и приказал расстрелять.

Что он там перед смертью говорил, а, может, кричал одному Богу известно, но жаль мальчонку. А предка моего велели запереть в чухонский сарай с соломенной крышей, откуда он и утек, разобрав солому. Думаю, не дураком был тот немецкий офицер, так что спасибо ему и счастья всем его потомкам желает потомок молодого пленного русского солдатика.

Вот такой вот урок классовой солидарности!

Долго еще колобродили русские и эстонцы, причем с обеих сторон были и те, и другие, и все радетели за счастье народное. Неблагодарным эстонцам вконец надоели войны на их земле между великими державами, а тем более между русскими, куда и их втягивали, и в мае 19го, после нескольких безуспешных попыток, создали собственную республику. Росла напряженность между эстонцами, обретшими независимость и русскими войсками белой армии, дислоцированными в Прибалтике, мечтавшими вернуть имперскую Россию. В ноябре остатки белого воинства вернулись из безуспешного похода на Петроград и стали ощутимой обузой для молодой республики. Россия, хоть и озабоченная гражданской войной на юге и в Сибири, неодобрительно поглядывала на концентрацию белогвардейцев в Эстонии, ощущая угрозу для себя с этой стороны. Эстония, чувствуя, в свою очередь, угрозу для себя, несмотря на все протесты правительств Антанты, желавших сломить Советы, заключила мирный договор с большевиками, готовыми мириться хоть с дьяволом, лишь бы обезопасить себя. Русские войска были интернированы и стали расползаться по свету, частично оседая на месте. Эстонская республика получила двадцатилетнюю передышку.

Из довоенной русской диаспоры могу припомнить только поэта Игоря Северянина, на могилу которого на кладбище Александра Невского мы, молодые фрондеры, иногда клали цветы и нынешнего патриарха Всея Руси Алексия 2, часто ходившего мимо дверей нашей квартиры в крепостной стене на службу в храм на Тоомпеа. Помню, матушка отца Алексия одаривала нас, нищету послевоенную, по церковным праздникам какой-то сдобой, а в судьбе одного из моих друзей детства отец Алексий сыграл очень немаловажную роль. Ну, об этом как-нибудь...

Дед мой вернулся домой и, как проверенный солдат, стоявший у истоков Красной гвардии, стал начальником отделения милиции в тогдашнем бандитском Петрограде. В те времена пребывание в плену еще не пятнало честь солдата и гражданина. Но тянуло в заводские цеха, туда, где оборвалась юность. Не смотря на семью, окончил институт и вернулся на завод. Начиналось пятнадцатилетнее строительство новой жизни. Родилась моя мама, отца моего, потерянного на Украине, забрали из детского дома и усыновили харьковские евреи, давшие нам эту фамилию, подрастал будущий легионер Антс и трудились на благо буржуазной республики деды, у которых я начинал свою трудовую жизнь. Писал свою знаменитую книгу, потрясшую мир не меньше, чем марксов «Капитал», Адольф Шикльгрубер, совращая униженную Версальским договором нацию. А ветры Истории, чуть утихнув, начинали опять свою затейливую игру, всё крепчая и усиливаясь.

Молодая республика Советов, в окружении сплошь классовых врагов, раскрывала с возмущением все новые заговоры против первого в мире рабочих и крестьян государства, против нашей счастливой жизни. А жизнь, по сравнению с военным временем, становилась таки лучше, хотя бы в городах. Мирное время и есть мирное, и уже то, что нет войны – это уже хорошо.

Как там было в Эстонии, в период между войнами, нам мало, что известно. Ну, строилась буржуазная республика, люди отдыхали от войн, обустраивались, как кто мог. Трудно что-нибудь сказать об успехах того капиталистического строительства, но не от прекрасной жизни, наверное, Антс искал счастья на чужбине. Что такое строительство буржуазного государства теперь русские знают не понаслышке. Прибалтика тяготела к Германии – тогдашнему лидеру развития промышленного производства, не к России же, которая сама еле-еле поднималась из руин междоусобной войны.

Не хотел писать о роли Германии на постимперском пространстве тогдашней России, но факты настолько красноречивы, что помимо воли просятся на бумагу.

Люди старшего поколения наверняка помнят героическое полотно «Ленин по льду Финского залива идет в эмиграцию», как-то так называлась эта картина, суть не в этом. На льду Финского залива четыре фигуры; с детства мы знали это – Ленин, большевик Бабушкин, финн проводник, а кто четвертый мы не знали, да, вообще-то и не интересовались, а нам и не говорили. Узнай мы четвертого, каверзных вопросов было б не избежать. Третьим, если не считать проводника, в этой святой троице был будущий первый и он же последний глава буржуазной Эстонии, продавшийся в последствии немцам. Неизвестно нам, как сложилась его судьба в эмиграции, но зато с достоверностью известно, что Ленин вернулся через Германию в запломбированном вагоне. Если даже не думать о том, что, ведь, кто-то оплатил эту поездочку и не брать во внимание утверждения злопыхателей, что в вагоне приехали в Россию миллионы немецких марок на нужды революции, то и тогда возникает вопрос: а что бы было, если бы не пропустили немцы Ленина со товарищи в Россию? И произошла бы «давно назревшая» Великая Октябрьская социалистическая революция? Неужели правительство Германии и немецкий Генеральный штаб были настолько озабочены положением обездоленных русских рабочих и крестьян? Или, все-таки, расчет был на смуту в рядах противника и на благодарность, и благоразумие большевиков в случае их прихода к власти? Эти вопросы возникают, если не знать, хотя бы поверхностно, о деятельности некоего Парвуса. Вообще-то это - кличка (как-то мне до сих пор не понятно, зачем всем этим господам нужны были клички, если полициям всех стран их пребывания достоверно была известна их подноготная), а так: Александр Львович Гельфанд, одесский коммерсант, делатель революций. Вот так вот! Не много и не мало. Это он вместе со Львом Давидовичем Бронштейном (кличка Троцкий) разработал теорию перманентной, то есть непрерывной, революции. Теперь нам хорошо известно, что ни Октябрьские, ни цветные и цветочные, ни бархатные революции без денег не делаются, да и невозможны. Бунт получится, а не революция. Так вот, первая русская революция 1905 года финансировалась не без помощи коммерсанта Гельфанда А. Л.. Впоследствии он замечен в тесном сотрудничестве с германским Генеральным штабом. То ли он был агентом социал-демократов в святая святых германских вооруженных сил, то ли наоборот, а, скорее всего, что все всё понимали и играли в собственные игры. По его плану, согласованному с Генеральным штабом Германии большевиков пустили в Россию. Сегодня лавры этого международного авантюриста, кажется, не дают спать господину Березовскому.

В Брест-Литовске на переговорах с Германией соратник и соавтор господина Парвуса товарищ Троцкий был втянут статс-секретарем ведомства иностранных дел Германии Кюльманом в дискуссию о праве наций на самоопределение, что впоследствии отразилось в следующей формулировке шестой главы текста Брест-Литовского мирного договора: «Эстляндия и Лифляндия будут заняты германской полицейской властью до тех пор, пока общественная безопасность не будет там обеспечена собственными учреждениями страны». Очень сильно это напоминает что-то из современной жизни, ну, да ладно.

19го ноября 1918 года Эстония подписала договор с Германией о передаче власти временному правительству, возглавил, которое, Константин Пятс. Тот самый четвертый персонаж на известной картине, оказавшийся более исправным должником, чем большевистское правительство России. После поражения Германии от стран Антанты, без участия России, большевики разорвали Брест-Литовский договор и попытались восстановить свое влияние в Прибалтике. Не удалось – их вышибли оттуда совместными усилиями русской Белой армии и эстонских национальных частей, при поддержке англичан, приславших в Таллинн морскую эскадру с представителями своего командования. Осенью 19го, вновь созданная республика, без сожалений простилась со своими освободителями, ушедшими освобождать свою голодную, разрушенную и озверевшую Родину. Даже рядовой в Красной гвардии, как мой дед, понимал в то время, чем для него обернется победа белых, не менее озверевших, оголодавших, бесприютных, лишенных большевиками возможности вернуться в родную сторону и дрался отчаянно. Остатки этих бедных несчастных людей загнали опять в Эстонию, поспешившую заключить мирный договор с РСФСР и не жаждавшей, вопреки настояниям англичан и иже с ними, продолжать борьбу с большевиками. У людей, лишившихся всего, отняли последнее достояние, последний аргумент, оправдывавший их жизнь – оружие. А ветры Истории погнали обездоленных кого куда, кого в Сан-Паулу...

Так сказать: простите за беспокойство!

Вот в какие дебри истории мы забрались, а ведь, люди, окружавшие нас, жили той историей – страдали и умирали, любили и писали стихи, кормили вшей в окопах и разбрасывали свои внутренности по полям сражений, голодали и выли от боли, и мечтали о счастье. И среди них мой дед,

Иногда стихают ветры Истории, остаются, так, завихрения, сквознячки и ложатся, сорванные листья на землю – отдыхают, покрывая ковром все вокруг. Появляются зеленые побеги, радуясь тишине и солнцу, пока и им не придется оторваться от родимой ветки. Иногда по ковру из листьев проходят, вдавливая в землю и в грязь, припечатывая к асфальту и камням, хозяева жизни то в легких босоножках, а то в грубых сапогах, то в женских легких туфельках, а то босиком. Хрустят и корежатся листочки, но потянет свежим ветром и поднимаются в воздух, что уцелели и опять куда-то волокут их ветры Истории, а хозяева жизни, укрывшись от непогоды у горячего очага, за кружкой чего-нибудь бодрящего, под завывание осенней непогоды, строят планы будущей жизни, как-будто им то ведомо.

Ну, что бы там ни было, мир имел к 20-21гг в России и Эстонии то, что хотелось уже побежденной и униженной Германии.

Разоренная Россия голодала. Моя бабушка, взяв с собой двух малолетних детей: будущих моего отца и тетю, подалась из голодающего Питера в южные губернии России. В неразберихе железнодорожных путей, бандитских налетов, чекистских облав, переполненных теплушек, в общей сумятице и панике она потеряла своих детей. Слава Богу, что недолго пришлось им беспризорничать. Спасибо железному Феликсу за то, что он со своими чекистами подобрали и обогрели бедных детей. Правда, тетя моя... Как-то с усилием пишется «тетя». Никогда не знавшая и не думавшая о племянниках, никогда их не поцеловавшая и не приласкавшая - невинное дитя, умершее в годы страшных потрясений. Сегодня я ей гожусь в деды.

А отца усыновили. Взяли в семью и дали свою, оказавшуюся не очень счастливой, фамилию. Плохо уживался с мачехой своевольный ребенок, видно не мог забыть потерявшуюся мать. Семья была артистическая и этот артистизм передался приемышу, а там и вашему покорному слуге. Правда, артистизм этот не дал плодов, но тяга к прекрасному и то не плохо, а любовь к книге и совсем хорошо. Так, что не в генетике дело, а в воспитании. Каким образом оказался отец на Дальнем Востоке, Богу вестимо, то ли призвали в армию, то ли ветер странствий и перемен занес его туда, а там уж и призвали, и строил он фортификационные укрепления на острове Русский, что против Владивостока. Какую роль они сыграли в истории страны наверное знают дальневосточники, а нам сие не ведомо. А когда он демобилизовался, опасно стало возвращаться в Харьков, имея фамилию репрессированного председателя СНК. Споткнулся он об какой-то населенный пункт в Восточной Сибири, где много лет спустя проведет значительную часть своей жизни его сын. Там приветили демобилизованного краснофлотца, да еще с артистической жилкой и назначили директором дома культуры. Пришлых везде не очень-то любят, а тем более с артистической жилкой да гордой моряцкой походочкой. Навалять не наваляли местные ухажеры сибирских любительниц прекрасного, но сперли какие-то там плюшевые портьеры из клуба и рассчитался за халатность двумя годами условно бравый краснофлотец. Из душной провинциальной атмосферы очутился мой будущий предок в родном городе на Неве. Здесь прибился он к какому-то театру, нашел родную мать и брата. Крутился он там в театральных кругах, не особо выделяясь талантом. Что-то пописывал, как вот сейчас упражняется его потомок.

22го июня 1941го года два ленинградских денди, устроив «праздник живота», обжирались мороженным на Невском, когда услышали страшное сообщение. Какой длительный эмоциональный шок надо было пережить, что бы до конца своей жизни не прикасаться к такому безобидному лакомству! Два ленинградских пижона, отец со своим братом, в тот же день стояли в очереди около военкомата. Их, молодых и здоровых, забрали в первую очередь. Одного, моего отца, на зенитную батарею в Кронштадт, а дядю Сашу в морскую пехоту. Дядя Саша ушел с десантом в финские леса и все они погибли. Отряд был очень большой, и военные историки до сих пор не сойдутся во мнениях о причинах их гибели. Одна из версий – это предательство. Немецкие самолеты рвались к военно-морской базе – Кронштадту, к заводам Ленинграда, горели Бадаевские склады обозначенные сигнальными ракетами диверсантами, горели, предвещая страшный голод, но тогда мало кто об этом догадывался. Бегущие со складов крысы заполняли улицы жутким серым шевелящимся ковром, пассажиров трамвайного вагона, забуксовавшего на тушках зверьков, загрызла визжащая и пищащая масса, а бойцы НКВД не подпускали жителей к стратегическим запасам. Склады, замаскированные фанерными «американскими горками», сгорели дотла.

Мама моя окончила к этому времени школу и выдержала экзамены в Ленинградский университет, но собственно студенткой ей быть не довелось; какие-то мизерные сроки до начала блокады и после. Сказывалась тяга к литературе так, что поступила она на филологический. Мамина сестра заканчивала медицинский, дед трудился инженером на заводе. Семья получила квартиру в финском домике в Сосновке, неподалеку от Удельной, на окраине Ленинграда. Жизнь налаживалась.

Где-то далеко отгремела война в Испании, возбудив волну сочувствия к республиканцам; растлевал собственный народ фюрер, запугивая и унижая соседние. Заключались договоры и разваливались союзы. Советский союз, верный своей «миролюбивой политике», ринулся двигать границы в Финляндии и заключать пакты и сделки со своим, ну, в очень далекой перспективе, противником. Перед бесноватым гением лежала вся Европа и какие, к черту, эстонские фосфаты, если из России полноводным потоком течет отборное зерно, донецкий уголь и сталь – все то, что требует ненасытный молох войны. Два тирана кружились в зловещем танце дипломатии, как два борца на ковре выбирают выгодную позицию. Два тирана – тиран собственного народа, несущий нежданное счастье всему миру и тиран всех народов, несущий счастье исключительно своим белокурым бестиям.

Два благодетеля!

Но, почуял, таки, своей дьявольской интуицией неудавшийся художник, что дурит его неудавшийся православный поп. Перед ним лежала беззащитная Англия с одной, но естественной преградой, а позади наращивала мощь громадная страна с бесконечными ресурсами. Повторюсь: не вовремя почуял; и для нас, и для него. Хотя, что может быть «вовремя» для проклятых человечеством?

Это «не вовремя» настало для нас 22го июня 1941го. Сразу появилось понятие «до войны» и никто не мог предвидеть, когда же мы скажем: «после войны». И кто бы мог предсказать, что уже 8го сентября замкнется кольцо блокады вокруг славного детища Петра, воздвигнутого на костях собственного народа. Тетя Галя, двадцати двух лет, работала в госпитале, а мою маму устроил на свой завод дедушка. Мама работала в ОТК в цехе по выпуску мин для минометов и уговаривала дядечек-грузчиков не бросать ящики с чугунными корпусами мин. Дядечки, естественно не сподоблялись обращать внимания на пигалицу, суетившуюся вокруг них чуть не плача. Кончалось это тем, что пигалица вызывала мастера ОТК: выходила этакая русская баба и, уперев руки в бока, начинала поносить разгильдяев грузчиков такими словами и с такими оборотами, что дяденьки застывали на том месте и в той позе, где их заставал этот ураганный шквал. Куда там нынешним сквернословам, бездумно и бездарно выплевывающим грязные слова – это была сага! Минут пять звучала эта песня - после погрузка некоторое время шла нормально.

Наступала самая тяжелая пора блокады. Всего каких-то полгода тому назад люди жили нормальной человеческой жизнью, радовались наступившему лету, а сегодня на замерзающий город падали бомбы и минимальную пайку хлеба сократили до 125 грамм в сутки. Однажды в Таллинне пришлось пройти мимо клеевого цеха и дух этого производства запечатлелся на всю оставшуюся жизнь и вид въезжающих грузовиков с сырьем - протухшими костями животных, запомнился. Так, вот этот клей разводили и пытались есть – настолько сильно было чувство голода. Ели свечи. За батарейского, кожа да кости, пса моему отцу отдавали золотой царского времени бреггет с тремя крышками – не продал, а пса сперли. Люди падали на улицах, но ни у кого не было сил помочь им, и страдальцы умирали. Жуть берет от некоторых рассказов. Быть свидетелем такого на заре жизни в семнадцать-восемнадцать лет...

Хотя и работали, не замечая смен, но дома все-таки бывали. Однажды, бредя с работы, натолкнулась моя будущая матушка на замерзшую женщину невдалеке от дома. К трупам в осажденном Ленинграде привыкли и, в голодном бессилье, полагались на похоронные команды. Женщина, припорошенная снегом, сидела, вытянув ноги, привалившись к угловому столбику забора. Довольно жуткая картина: пустынная заваленная снегом Сосновка, где-то, не очень далеко, громыхает фронт, высоченные сосны, труп у забора и бредущая усталая девочка. А на утро у мертвеца не стало одной ноги, и еще одной, когда после смены, опять брела к дому... И долго вспоминается, что ноги были довольно полные и, что кто-то из соседей знает куда делись эти ноги. Страшно! Это вам не заледенелые покойники под гусеницами танков пред глазами суровых мужчин.

Страшна была зима 41го-42го. Кольцо блокады становилось все уже, немцы с финами подходили аж к самой Сосновке. Собралась, что бывало совсем редко, вся семья. Тетя Галя, почти не бывавшая дома, выложила на стол, освещенный слабенькой коптилкой, беленькие таблетки, принесенные из госпиталя и просто задала вопрос: «Если придут фашисты, примете?» Каждый взял по одной. Это не пафосный кадр из дешевой киноподелки – это моя семья. Такие они были.

К Новому 1942му году хлебный паек несколько увеличили, но теперь, зимой, уже совсем отощавшим и обессилившим людям этого было недостаточно. В довершение всего, артналётов и бомбардировок, убивал холод - топлива для жилищ не было. И, когда пришла весна, сбросившая оковы холода с закоченевшего города, люди почувствовали хоть какое-то облегчение. На любом клочке земли, у Адмиралтейства и Исаакиевского собора, в Морском саду и парке Эрмитаж, на газонах и клумбах у жилых домов, везде были разбиты огороды.

В Неве весной ловят маленькую, пахнущую свежими огурцами, прозрачную маленькую рыбку – корюшку. Прошло более полувека, а выжившие до сих пор не едят ее. Из Невы весной вытаскивали раздутые трупы, битком набитые присосавшимися миногами и корюшкой.

Блокада становилась образом жизни. Появились надписи и транспаранты с предупреждениями об опасности в случае артобстрела, такие же рутинные, как сегодняшние указатели метро, артиллерийские налеты и бомбардировки становились обычными, как гроза в тропиках. Человеческая психика адаптируется ко всему, но люди с замиранием сердца приникали к драным диффузорам динамиков, ожидая утешающих известий о переменах к лучшему. И надеялись, работали и воевали.

Удивительно, но даже в этих нечеловеческих условиях, среди руин, бомб и снарядов, с непреходящим чувством голода и опасности, в этих, как теперь бы сказали, экстремальных условиях, может возникать любовное чувство. Не то, как: « Эх, однова живем!» или «секс среди руин»,- а именно чувство.

И доказательством тому мои мама и папа. Отец воевал где-то на зенитной батарее в Кронштадте и публиковался с какими-то стишками в какой-то там армейской многотиражке, мама работала на заводе и, когда удавалось, будучи студенткой-филологом, почитывала классиков. Уму непостижимо: в осажденном, голодном, вымирающем городе встретились два молодых существа и смогли связать свои судьбы.

История эта, конечно, может дать пищу для воображения, но будем придерживаться того, что достоверно известно. Из маминых одноклассниц, окончивших школу в 41м, кто-то эвакуировался, кто-то застрял в Ленинграде, в том числе и мамина подруга Валя, для меня, по сегодняшний день, тетя Валя. А вот ни одного «дяди» из маминого класса не осталось. Тетя Валя, такая же восемнадцатилетняя пигалица, как моя мама, служила на зенитной батарее. Это на нее пикировали на своих ревущих машинах молодые, веселые, мордатые и сытые асы люфтваффе, желая убить.

Но, улавливаете? И там зенитная батарея, и здесь. Короче, познакомила моих родителей мамина одноклассница. Наверное, были там и другие персонажи, и какие там строились романтические многоугольники покрыто пылью времен. Можно, однако, представить себе, как распускал крылья перед юной студенткой филфака печатающийся автор, почти живой классик с медалью «За отвагу» на груди. Любим мы в молодости по-фанфаронить! Как фазаны на току – красивая птица!

Перечитал абзац и споткнулся о фразу; почти живой? Или почти классик? - наверное, в то время и так, и этак было правильно. Шла война и была блокада. И вот, ведь, не боевые и трудовые подвиги друг друга интересовали, а литература, творчество... А боевые и трудовые будни это – не нами выбранная рутина, ничего особого из себя не представляющая.

Времени для общения, конечно, не было. Писали письма и записочки, в конце 43го мамину семью эвакуировали в Узбекистан. А в сентябре 44го отец, уже в качестве военного журналиста, был в Таллинне. Война шла к концу, и по Эстонии расползались бывшие солдаты вермахта и легионеры СС. Кто брел к дому родными лесами, а те, кому была страшна встреча с победителями, в этих же лесах и оседал, в вырытых привычными к шанцевой работе людьми, схронах.

Отец на фронте вступил в партию. Это неправда, что вступали тогда в ряды КПСС только истинные ленинцы. Вступали люди, прекрасно знавшие, что им будет, попадись они в лапы фашистов, вступали из презрения к врагу, из ненависти к захватчикам, из желания досадить извергам. Писали заявления на клочках бумаги перед боем, чтобы с большим ожесточением драться. Дух истинно народной войны толкал к этому, дух народного сопротивления. Никто не ждал послевоенных привилегий, впереди была война и возможная гибель. Как и в первую Отечественную, крепостные вышли на защиту Отчизны.

Журналистская деятельность требовала выездов в освобожденные районы, а в лесах постреливали. Люди в форме, передвигавшиеся между населенными пунктами, не могли быть уверены, что попадут куда надо живыми. Где-то в этих лесах добирался домой и Антс.

Авторское воображение рисовало мне, как могли бы скреститься дороги моих героев. Как бы встретились в Эстонских лесах новоиспеченный офицер Балтийского флота и пара потерянных солдат вермахта. Как резко развернулся «виллис» на узкой лесной дороге, сдав задом в осинник, из которого глянули из-под форменной фуражки с двумя оловянными пуговицами глаза цвета Балтийского моря и дождливого неба. Как страшно медленно поднимался вороненый ствол МП-38, ошибочно называемый «шмайсером», как рванул «виллис», а сзади стрелял Антс, стараясь попасть по покрышкам, чтобы не нести ответственности за загубленную в тылу жизнь и выиграть время для ретирады. Как несся «виллис» на спущенных скатах, а с заднего сиденья, спрятав голову за задний борт с запасным колесом, высунув руку с ТТ, палил в белый свет перепуганный журналист. Что там они прочли в глазах друг друга, когда они действительно встретились, одному Богу известно, может и возможность таких событий. Но, не было этого. Придумал я это.

Зато было совсем другое. Это история мне рассказанная и передам я ее, как запомнил.

Два брата из очень интернациональной семьи, считающими и ощущающими себя русскими, как пресветлой памяти Владимир Даль или Александр Блок, поехали навестить своего дядьку, отцова брата, в пригородный совхоз, а заодно и поудить рыбку. Отметились у дядьки и отправились на речку. Рыбалка, как водится, была не ахти, и вернулись рыбаки к дядьке, хоть не в чешуе, но с бутылочкой. Хозяйка сгоношила на стол деревенских деликатесов для городских гостей, а когда дядя Саша, как звали хозяина, начал суетиться насчет ответной бутылки, резко воспротивилась. Тогда хозяин заторопился провожать дорогих гостей, хоть до автобуса была прорва времени. И, как ни возражала супружница, таки настоял на своем. Выйдя из дома, не сговариваясь со своими, все понимающими гостями, свернули к сельпо. А дальше на совхозную конюшню. День был выходной и между стойлами бродил одинокий дежурный конюх, пожилой эстонский мужик. Гостям он не обрадовался, но разрешил устроиться в пустом стойле. Дядя Саша кое-что прихватил из домашних сусеков, да и хозяйка что-то там дала городским гостям с собой, так, что стол получился на славу. Мужик пить отказался, и родственнички остались в тесном семейном кругу. Пьяный разговор он и есть пьяный разговор, но дядька привязался к старшему из братьев, работавшему на радио и часто звучавшему в эфире. Дело было в преддверии какого-то юбилея освобождения Эстонии от немецко-фашистких захватчиков и Эстонское радио, конечно, не оставалось от этого в стороне.

- Вот, Генька, - старшего звали Генрихом, видимо в честь великого поэта Гейне – ты там тараторишь про войну, а ты меня спроси, кто водрузил знамя на водонапорной башне в Нарве, кто? Вот этот отличился, этот, а ты про дядьку своего расскажи.

Братья молчали, зная по опыту, что всему свое время и дядя их, если ему так хочется, все расскажет без понукания. И он рассказал, как вызвал их троих комбат, вручил знамя и поставил задачу установить его на водонапорной башне, прямо в виду обороняющегося противника. Дядька, и так не оратор, да к тому же еще и выпивший, долго и нудно с множеством подробностей, с экскурсами в далекое прошлое и биографии его окружавших, между стопками рассказывал. Особенно волновал его пулемет, постоянно бивший по ним во время этой операции, но они проскочили, дождавшись, когда пулеметчику пришлось перезаряжаться, хотя стреляли по ним из всех стволов в пределах видимости. Одного из них убило, другого сильно задело, а Александра так, царапнуло.

Братья снисходительно молчали, слушая дядькину пьяную болтовню, пытаясь из бессвязного рассказа вычленить истинно-рациональное. В соседнем стойле копошился конюх, но, в какой-то момент притих. И, когда дядька закончил очередную эскападу в адрес пулеметчика, завершив крепким русским выражением, из-за перегородки, разделяющей стойла, раздалось по-эстонски: « И как это я тебя не убил?». Все притихли. Потом дядька вскочил, забежал в соседнее стойло и притащил упирающегося конюха.

-Ты что был там? - задал он не самый умный вопрос.

-А кто же, по-твоему, из пулемета стрелял – прозвучал риторический ответ. Дядька наполнил стакан до половины и начал совать конюху. Тот достал из кармана солидный складень кустарной работы, развернул его, с достоинством отрезал шматочек сала и после этого принял стакан. И началось... И кто где стоял, и что видно было, и почему не попал, и какого черта им надо было на башне... Младшего из братьев сгоняли в магазин. Прямо, как встреча однополчан.

На улице уже стемнело, и пора было на автобус. Автобус задержался чуть не на час и, выезжая из села, выхватил фарами две качающиеся фигуры идущие по обочине и что-то горланящие. Братья подтолкнули друг друга локтями: смотри.

По деревенской обочине шли два солдата Второй мировой, радостные, что живы, что не убили друг друга, что жизнь продолжается и больше не надо стрелять, а можно выпить вот так вот на конюшне и плевать, кто там, куда, какое знамя поставил. Жить надо сегодня!

Странным образом этот эпизод, рассказанный одним из братьев, в моем мозгу переплетается с теми взглядами, что обменялись отец с Антсом. Что-то там было, какое-то понимание бывших бойцов, когда уже все прошло и схватка закончена. И можно жить нормальной жизнью.

Кончилась война, мои мама с папой поженились, несмотря на возражения маминого отца, моего деда и в послевоенной Эстонии на свет появился ваш покорный слуга. Сейчас наступает знаменательный момент в моей жизни – ровно половину своей жизни я прожил: родился, ходил в школу, трудился, любил и взрослел, в Эстонии, а вторую половину прожил... Вот, ведь, загвоздка, что написать? Написать на «чужбине» - язык не поворачивается, ведь русский же я, а какая Родина, если в ней нет уголка, где я родился, где нет того, что называется Малой родиной? И, странное дело, где бы ни жил, люди, узнав, что я из Таллинна, пытаются полемизировать через меня с эстонцами.

Как бездарно, лапидарно, объяснять расхожую, избитую и изъезженную истину, что нет плохих народов...

В 19м веке в русском искусстве получила распространение тема « неравный брак» и в это же самое время происходило становление эстонской нации, как народа, а не как народности на бескрайних просторах Российской империи. Нация подрастала, получала образование (больше 90% грамотных), выращивала собственную интеллигенцию, обретала самосознание. Кто только не лез в опекуны подрастающей невесты, а один, даже, готов был жениться, не смотря на разницу в возрасте и степень родства. Были и обручения, и расторжения помолвок, и, даже, уход невесты из дома. Но, в конце концов, опекуны собрались на одном крымском курорте и решили отдать невесту одному из них. Не всегда неравный брак несчастливый, но в этом случае счастья не получилось. И, как всегда, в несчастливом браке страдают дети.

Судя по всему, и ввод войск в 39м, и приход немцев, и их уход особого впечатления на эстонцев не произвели. А вот послевоенные отношения не заладились. Не заладились с народом, понесшим самые страшные потери в этой войне, самые суровые муки. Национальная интеллектуальная элита сетовала на «засилье» русских во всех сферах жизни, хотя это было не совсем так, пример тому тот же Тартуский университет, ковавший национальные, в том числе и националистические, кадры с петровских времен. Основная сфера деятельности русских была, все-таки, материальное производство. Конфликт был мировоззренческий. И здесь непонимание дошло до катастрофических размеров. Русские и эстонцы существовали в разных измерениях.

Как-то мой отец сделал на Эстонском радио передачу под названием «Хотят ли русские войны?», а текст читал от своего имени исполнитель песни Колмановского и Евтушенко Георг Отс. Георг Карлович и мой отец долго работали над текстом из которого, в частности, вытекало, что во всем мире «русский» это синоним слова «советский». Это было верно для всего мира, но советским эстонцам никак не хотелось быть русскими, они жаждали быть эстонцами.

Русские, с громадным облегчением сбросив иго самой ужасной войны, освободив Европу от бесноватого, начинали возрождение своего, несколько расширившегося социалистического Отечества. Странно, но в России, наперекор всему свету, вышибали понятие «русский», заменяя его на «советский». У русского солдата украли победу, обозвав его советским. Родина лежала в руинах, а демобилизованные воины восстанавливали чужие страны и верили, ведь, что кремлевский социализм это то, что нужно всему человечеству и Великая победа над фашизмом превращалась в победу идей социализма. И русский солдат, с неимоверными усилиями и потерями освободивший свою Отчизну и пол-Европы, стал превращаться в «оккупанта».

Эстонцы же хотели навести порядок на собственном дворе и идеи интернациональной дружбы народов их не вдохновляли на строительство во вселенском масштабе. Вспомните сосуществование двух народов в сибирской деревне. Для эстонца Родина начинается в собственном доме, с него и надо начинать, что они и пытались делать, несмотря на «чуткое» руководство Москвы. Распоряжавшиеся на их дворе чужаки вызывали протест, аукавшийся на бытовом уровне примитивным национализмом, как с одной, так и с другой стороны. С недоумением смотрели они на пришельцев: что же вы тут делаете, когда ваши дворы лежат в разрухе? - что было отвечать людям, национальность которых была - «советский».

Несчастные обворованные народы! А начало этого воровства лежит там, далеко, в начале прошлого века, а может и раньше. Но ветры Истории несутся по земле, валя гигантов, которым никогда не подняться, и все кружат, и кружат листочками-людьми, то поднимая их высоко-высоко, то бросая на землю, в болота и в грязь, унося за реки и моря...

Мои дед с отцом родились в царской России, Антс в новорожденной Эстонии, моя мама в Советской России, я в Советской Эстонии, а нет уже этих стран. Наши внуки родятся уже в другом мире и в других странах, но мы рядом и всегда будем рядом, и от этого никуда не деться.

Нынче новые вершители судеб народов делают свою грязную политику в апробированных традициях коммунистического Кремля, жонглируя понятиями, произвольно, ради сиюминутной выгоды, подменяя слова «советский» на «русский» и «русский» на «советский» и, даже, фашисты становятся просто антикоммунистами, что теперь и вообще похвально.

Эх! Политики, политики! Чем мельче политик, тем больше ему нужна сиюминутная выгода, а быструю выгоду может приносить только ненадежный вклад.

Летним вечером в детстве, помнится, раздавался где-то далеко за озером Юлемисте паровозный гудок и поплутав в улочках Старого города, затихал между стен и башен крепости на Тоомпеа. Вдоль крепостных стен с криками носились ласточки, подбирая, поднимаемую теплым воздухом из парка у пруда Шнелли, мошку. Гудок будил в детской душе сладкую щемящую тоску по неизвестным дальним странам, путешествиям и приключениям. Часто бегал я к Балтийскому вокзалу, смотреть на эти могучие машины, на замасленных машинистов, что вот-вот, вскочив на крыло паровоза, опять умчатся в романтические дали. Раскрыв рот смотрел я на гигантские колеса, блестящие шатуны, клубы пара, вырывающиеся из клапанов, на эту дрожащую от сдерживаемой мощи громадину, выставившую вперед блины буферов.

Так, вот, буферы. В свое время Антанта, ограждая себя от Советской России, помогала созданию, так называемых, буферных государств или лимитрофов, в том числе и Эстонии. За это время много воды утекло. Давно на железных дорогах буферы заменили более совершенными устройствами – автосцепками. И моя большая мечта, что бы любимая моя малая родина, перестала б быть амортизатором между гигантами, а стала бы объединяющим звеном между гигантской Россией и не менее огромным западным миром. Для этого у Эстонии есть все, было бы желание, а стать наравне со Швейцарией, дело времени и ясной цели. Трудолюбия эстонцам не занимать. Хватит лелеять обиды и воевать с призраками прошлого. Не продуктивно это, впереди будущее. Не русский солдат вас порабощал, а те кто плел за его спиной глобальные интриги, развращая целые нации. Хорош рабовладелец, живущий хуже собственного раба!

Ну, не мне вас учить, да я и не об этом. Как мне учить вас, мои друзья, вас столькому научивших меня самого? Чему б я мог научить старейшего рабочего, конфликтовавшего с самим «всесоюзным старостой» или летчика Русской Императорской армии, на хлипкой «этажерке» среди разрывов шрапнели, облетавшего фронты Первой мировой войны? Что нового можно открыть чемпиону Европы, случайно отправившего баловавшегося щенка в нокдаун и перепугавшегося так, словно в чужом доме разбил драгоценную вазу? Перепуганное лицо до сих пор стоит перед моими глазами. Что сказать тебе, «бразильский» друг мой, проживший одинокую жизнь среди картин любимых художников, тратя на них последние деньги, тебе, с кем выпито столько армянского коньяка в «Тикку баар»е? Что поведать нашему «боссу», возмущенному и опечаленному расстрелом корпоративного пикника «советским» солдатом пограничником (не скажешь, ведь, узбекским)? Что вам сказать, «дорогие мои» ССовцы, посвятившие свою жизнь целеустремленной ненависти? Все вы, вольно или невольно, мои учителя.

А теперь: Антс. Жив ты или нет, я люблю тебя Антс. Ты столько дал мне для этой жизни! Простой деревенский парень, закруженный ветрами Истории, ты для меня идеал и древнего эста, и современного эстонца. Это твои предки, собирая камни со своих полей, построили мегалитические каменные гряды-межи. Куда там перуанским строителям в пустыне Наска. Вот овеществленное трудолюбие!

Так отчего же не складывается повесть о тебе? Что сдерживает меня?

Жизнь стала такой интересной теперь: в моем телевизоре пятьдесят разнообразных каналов, есть компьютер, на котором я и пишу, и есть «Интернет». Столько информации не освоенной и не усвоенной, что стало жаль умирать. Есть что смотреть и что узнавать о жизни своих предков. Мне любопытны все программы, так или иначе, касающиеся жизни моих ближайших и близких людей, моей Малой родины. Интересно все, что может добавить подробностей к твоей жизни, Антс. И, однажды, просматривая кадры немецкой кинохроники об осаде Ленинграда, пытался представить тебя в этих окопах, блиндажах, капонирах и землянках.

Холодна зима 41-42 годов, немецкая шинель не очень-то греет, и ты утепляешься, как можешь. Из окрестных лесов подвозят дрова, и тогда в блиндажах и землянках настает рай для пришедших с позиций. Привозят регулярно полевую кухню с горячей едой и это самый долгожданный час. Обычный день позиционной фронтовой жизни. Жизни настоящих мужчин...

И вот здесь-то меня и стукнуло!!! А вот там, в туманной прибалтийской дымке, всего в паре десятков километров бредет на завод бледная, уставшая, худая девочка и обезноженный труп на дороге, и клейстер в тарелке, и корюшка в трупах. Там моя мама!!!

900 дней эти настоящие мужчины стояли под городом, желая убить мою маму! И ты, Антс, был среди них! Ты не любил об этом вспоминать, да и гордиться особенно было нечем, ты выполнял свою работу. И, как всегда, добросовестно и честно!

Я все понимаю, я все прощаю, но забыть этого никогда не смогу!

Прости меня, Антс, что не смогу написать о тебе роман, что не смогу пройти с тобой всю твою жизнь, но видение Ленинграда в морозной балтийской дымке снятого с твоих позиций фашистским кинооператором, будет преследовать меня всю жизнь!