Ядне Нина Николаевна.

 

Юность

 

Мне шёл пятнадцатый год. На лето председатель Антипаютинского сельского совета уговорил меня быть ликвидатором неграмотности среди рыбаков на рыбоугодье Тото-Яха. Выдали тетради и учебники нулевого и первого классов. Двадцать молодых рыбаков стали моими первыми учениками. Такова была политика партии коммунистов – ликвидировать неграмотность среди коренного населения. Моим ученикам было трудно после тяжелой ночной работы усваивать азы грамоты. Но все же они приходили, сонные и усталые, перед выходом в море в комнатку приемщика рыбы. Садились на пол, на колени клали тетрадки, в непослушные грубые трудовые руки брали хрупкие карандаши и старательно выводили первые буквы, которые я показывала и называла. Многие из них просто делали вид, что учатся, другие же были примерными учениками. Быстрее всех научились писать и читать Александр Окотэтто, Ямбана Ядне, Тидя Салиндер. Я вела журнал посещаемости и даже ставила им отметки. Парни были молодыми, иногда шутили, а я была очень серьезной девицей и никогда не допускала в свой адрес никаких шуток и вольностей. Три лета я занималась ликвидацией неграмотности, и сельсовет аккуратно отчитывался о том, что неграмотность среди коренного населения Антипаютинского рыбоучастка ликвидирована. Все это было сплошной липой и очковтирательством.

К этому времени в поселке Антипаюта уже была утверждена семилетняя школа, но я хотела ехать в седьмой класс Тазовской школы-интерната. Уже тогда понимала, что родители не захотят отпускать учиться дальше, но я твердо решила получить хорошее образование. Трудно было убедить родителей, но все же я доби¬лась разрешения выехать в поселок Тазовский.

В районном центре училась с седьмого по десятый класс. Конечно же, многие удивлялись тому, что девочка из Антипаюты приехала учиться сюда, но ехать обратно я не собиралась.

Все эти годы видела, как тяжело живётся моему народу, и задумывалась о том, как облегчить жизнь людей, и какую профессию выбрать. Неуемная энергия, чрезмерная честность, кипучий темперамент и высокие стремления сделали из меня активистку, и вскоре я была избрана комсомольским лидером. С восьмого по десятый класс была секретарем комсомольской организации средней школы-интерната. Усердно собирала комсомольские взносы по две копейки с каждого, организовывала какие-то мероприятия, концерты, походы и сама была примером во всем. Многие молодые люди были пассивны, почти ничем не интересовались, уклонялись от комсомольских поручений и активной общественной жизни. Но официальная идеология оставалась очень сильной, и я, как многие другие, еще верила в коммунизм.

На выпускных экзаменах по истории коммунистической партии я бойко отвечала, что «нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!».

Беспросветная нищета рыбаков и всех ненцев, отсутствие нормального жилья и невозможность получить специальность из-за отсутствия средств, сплошное пьянство от безысходности, игнорирование властями проблем и интересов людей заставляли меня думать, искать выход из тупика. Тогда, будучи юной девушкой со светлыми устремлениями, я еще не понимала, что эта система не изменится долгие десятилетия.

Но что я могла в свои шестнадцать-семнадцать лет? Если в пятом классе нас, ненцев, было больше половины из сорока трех человек, то в выпускном, десятом, нас осталось всего лишь трое из двенадцати. Учеба в тазовской школе мне нравилась, но частенько на меня нападала тоска по родителям, по родной тундре и оленям.

На зимние каникулы я старалась выбраться в Антипаюту, чтобы увидеть родителей. Никогда не забыть мне, как в девятом классе я заняла у кого-то десять рублей на авиабилет от Тазовского до Антипаюты и, начиная с конца декабря, в течение десяти дней ходила ранним утром в аэропорт, чтобы улететь в родной поселок. Все десять дней были страшные морозы, при которых маленький самолет «Ан-2» не мог вылететь. И только на одиннадцатый день я смогла вылететь в Антипаюту. Но каково же было мне узнать о том, что папа два дня ждал меня в поселке, чтобы повидаться, а перед самым моим прилетом уехал в тундру. Вернувшись в Тазовский с зимних каникул с опозданием, получила выговор от директора и историка Василия Федоровича Хабарова, который сказал буквально следующее: «Велика воля у Нины Ядне. Десять дней ходит в аэропорт, чтобы два дня побыть в Антипаюте! Далеко пойдет эта Нина Ядне, если ее не остановит милиция!» Не знаю, к чему это было сказано, но мне запретили самовольничать. На зимние каникулы в десятом классе я смогла все же добраться до Антипаюты, но мы с папой, который увёз меня в тундру, застряли на двое суток в пути из-за сильного бурана. Папа остановил упряжку, привязал оленей к нарте, а нарту перевернул. Её занесло снегом так быстро, что образовался «куропачий чум», в котором мы просидели двое суток. А чтобы я не замерзла, папа дал мне выпить немного разведенного спирта. Потом я уснула на толстых оленьих шкурах. А когда проснулась, то мы ехали снова по бескрайней стылой тундре, и наши олени уже учуяли знакомый запах дыма, доносившийся откуда-то, и мне было радостно оттого, что скоро увижу маму, сестер, братьев и дедушку. Какое большое удовольствие и радость получила оттого, что, преодолев все трудности, прибыла в родной чум, к маме, которая одела меня в новые кисы и новую нарядную ягушку.

Наутро папа забил оленя, и мы дружно поели свежий нгайбад (тёплое оленье мясо с кровью), а вечером мама сварила душистое оленье мясо. Теперь я уже была взрослой девушкой и пыталась помочь маме по хозяйству: ездила вместе с ней за дровами, рубила дрова, таскала лед для воды, чинила рукавички на малице отца, помогала дедушке сушить и молоть табак, в соседнем чуме старалась сделать что-нибудь приятное для бабушки, помогала соседям и друзьям. Быстро пролетели десять зимних дней, и папа снова отвез меня в Антипаюту, попросил аванс в колхозе, чтобы купить мне билет, и я через два дня прилетела в райцентр.

А летом, после очередного класса, по два месяца ждала, когда уйдёт лёд с Тазовской губы, и я поеду на катере в Антипаюту, а дальше – к родителям в Тото-Яху. Там я снова работала ликвидатором неграмотности или же возвращалась в поселок, чтобы заработать денег на дорогу на ремонте школы или детсада.

Многие молодые рыбаки за эти годы с моей помощью научились читать, писать и считать по-русски. Мне всегда обещали заплатить за работу, но каждый раз обманывали. Мои ученики шутили по-доброму, подтрунивали надо мной, некоторые полушутя-полусерьезно сватались, некоторые жалели меня и старались учиться хорошо. Они теряли тетрадки, книжки у них рвались, ломались карандаши.

Сегодня, когда пишу эти строки, почти никого из них нет в живых. Век ненца короткий. Беспросветная нищета, безработица, отсутствие элементарных условий жизни, алкоголизм, пьяные драки, тупиковые ситуации делали своё дело, и каждое лето, когда я приезжала в родной поселок, узнавала о том, что многих земляков уже нет в живых. Одни умерли от болезней, другие стали инвалидами от тяжелого физического труда, третьих сгубила водка, которую при любой власти привозили в первую очередь в неимоверном количестве на рыбоугодье и в поселок, четвертые сгинули в студёных водах Тазовской губы или на бескрайних пространствах тундры. Лишь единицы, преждевременно состарившись, потеряв всякую веру, доживают дни в своих дырявых чумах или развалившихся бараках посёлка Антипаюта. В какие-то годы партия и правительство вынесли решение о переселении ненцев в поселки. Были отдельные случаи перехода на оседлость, но тундровой народ так и не получил никакого жилья в поселках. Только в семидесятые годы многие ненцы получили квартиры в старых бараках, а позже были построены в поселке шестнадцать домиков по типу чума (восьмигранники), которые пригодны только для одной семьи, а в них поселяли по две или три семьи.

Я прожила очень тяжёлую жизнь, но ни в какое сравнение не идёт тяжёлая доля моих земляков, которые потеряли своё здоровье, когда в мгновенно промокших кисах ежегодно тёмными холодными ночами в ледяной воде Тазовской губы ловили рыбу для государства. Болезни ног, туберкулез, бронхиальная астма, радикулит сопровождали и продолжают мучить моих земляков. Они не знают отдыха ни днём, ни ночью. Для того чтобы выжить, хоть как-то прокормить свои многочисленные семьи, они работают на износ и очень рано умирают.

Многим моим сверстникам родители запрещали учиться дальше. Их оставляли в тундре: нужны были помощники для выпаса оленей, шитья одежды, по хозяйству. Девочек, достигших определенного возраста, выдавали замуж по законам тундры: за любого, желательно богатого, ненца. Юношей женили на взрослых женщинах, на возраст не смотрели, лишь бы умели шить и работать по хозяйству.

В седьмом классе я подружилась с русскими девочками из Тазовского. Особенно дружила с Валей Епериной – красивой, умной и серьёзной одноклассницей, которая жила в районе аэропорта. Иногда меня приглашали к ней домой. Как уютно, тепло и спокойно чувствовала я себя там, в семейной обстановке! Её мать Мария Петровна была очень гостеприимной русской женщиной. В это время в семье Вали родились ещё две сестренки: Надя и Люба.

В школе у меня были уже нелюбимые предметы. Случалось так, что Валентина решала задачки и примеры по геометрии и физике за себя и за меня. А я иногда писала сочинения за себя и за Валентину. Так мы вдвоем хорошо закончили Тазовскую школу-интернат. Девочки из далекого поселка аэропорта по субботам отпрашивались у родителей к нам в интернат на вечер отдыха, или танцы, как тогда мы их называли. Темные холодные вечера не позволяли девочкам идти домой, и они иногда оставались ночевать с нами. Валентина спала со мной на одной кровати. Но это были редкие случаи, потому что у них в семье были строгие порядки. Сегодня Валентина Васильевна Квашнина, ее сестра Надежда Викторовна с мужем Владимиром Николаевичем Верёвкиным работают в Тазовском аэропорту. Это прекрасные люди, которые смогли пронести теплые человеческие отношения и дружбу со мной через всю свою жизнь.

В интернате со мной дружили Маша Салиндер и Мотя Марьик.

В интернате всех одевали в одинаковую одежду. В старших классах нас, уже взрослых девушек, это сильно угнетало. В девятом классе нам выдали красные пальто. Мы были похожи друг на друга, и часто нас заставляли ходить строем. Было очень стыдно в таком возрасте ходить строем. Я не стала надевать это красное пальто, а продолжала ходить в стареньком демисезонном пальтишке. На дворе уже стоял ноябрь. Я начала простывать и болеть. Время от времени просила воспитательницу, чтобы выдали мне пальто другого цвета. Но она уже много раз говорила, что других цветов и фасонов нет, и не будет. Тогда я заявила: «Пусть буду мёрзнуть, пусть умру от болезней или уйду из интерната, но красное пальто, как у всех, носить не буду!» Наступали самые холодные месяцы, а я всё упрямилась и мерзла. Тогда воля воспитанника интерната никого не волновала. Но воспитательница была женой директора школы-интерната Николая Николаевича Почекуева. В одно прекрасное утро она повела меня в центральный магазин и сказала: «Посмотри пальто для себя!» Я не поверила своим ушам. Зашла в отдел, где продавались зимние пальто, и стала примерять все подряд. Надела зеленое пальто, оно было будто сшито на меня. Воспитательница посмотрела на меня и сказала: «Это пальто будет твоим! Я скажу продавцу, чтобы оставили его для интерната!» Моей радости не было предела: у меня пальто будет не такое, как у всех! Я не буду «инкубаторской» (так иногда нас называли поселковые ребятишки). Только спустя годы поняла, что директор не должен был отклоняться от директив роно или окроно по закупке одежды или инвентаря для интерната. А тут он позволил взять для меня пальто, отличное от других. Но была и другая сторона медали: я действительно могла уйти из интерната, а был государственный план – определенное количество выпускников, и я была одной из лучших.

На школьные вечера мы выпрашивали у своих работающих знакомых девушек и молодых женщин нарядные платья, юбки и блузы. Однажды я явилась на танцы в интернат в каком-то немыслимом шелковом платье с большими цветами и большим вырезом. Платье было велико, но с обеих сторон я мелко наживулила его, пояс завязала выше, а верх платья напустила на юбку и так вышла из положения. Голубое платье с желтыми цветами обратило на себя внимание, и в этот вечер многие мальчики приглашали меня на танец. Мы все любили танцевать вальсы. До сих пор, когда вспоминаю интернатские танцы, вижу себя в вихре вальса в этом платье с чужого плеча...

Танцевать я любила, и многие говорили о том, что Нина Ядне красиво танцует, хотя и не худая. Мне казалось, что только худые люди красиво и грациозно танцуют. Многие мальчики не умели танцевать и очень стеснялись. Научить красиво танцевать всех – таково было мое желание, и я стала учить неповоротливых мальчиков и стеснительных девочек танцевать вальс, краковяк, танго и твист. Вообще, у меня была мечта – совершенствовать весь мир! Пусть все улыбаются, много читают, имеют красивые наряды, красиво танцуют, занимаются спортом, дарят друг другу подарки, приобретают нужные профессии, желают родным и друзьям только добра, строят новые города, ездят по миру, пусть люди любят друг друга и ни в чем не нуждаются, пусть мечтают и делают жизнь вокруг красивой, счастливой и достойной...

Часто в комнате девочки слушали меня, и их глаза загорались на какой-то миг, они тоже начинали мечтать, но убогая действительность опускала нас с крыльев мечты на грешную землю и заставляла думать о насущных проблемах. Это со стороны кажется, что дети в интернате не думают и не мечтают. Еще как мечтают: уехать в дальние незнакомые края, встретить необыкновенных добрых людей, учиться в городе и приобрести интересную профессию, помочь родителям, получить хорошую квартиру, завести семью, детей, стать по-настоящему независимыми и свободными!

В девятом классе на новогоднем вечере за оригинальный костюм (сшитая из белой простыни и украшенная бумажными орнаментами ненецкая летняя ягушка) мне вручили первую премию – синий патефон с двумя пластинками. Целыми днями мы, девочки, слушали эти две пластинки: «...Выходила на берег Катюша, на высокий берег, на крутой...» Потом купила еще несколько пластинок, кто-то подарил.

За два дня до субботы вокруг меня начинали крутиться мальчики и девочки и все просили: «Нина, дай, пожалуйста, на субботу патефон, у Иры день рождения, мы хотим потанцевать!» Другие умоляли дать музыку для танцев в одной из комнат для своей компании. Как всегда, у всех были свои компании. Я в то время была нужным человеком для всех, и почти все компании наперебой приглашали меня, угощали, советовались, и везде я чувствовала себя своим человеком. Но были мальчики и девочки, которых я не любила. И чутко улавливала, кто и как относится ко мне.

Я давала патефон, но взамен требовала купить мне новых пластинок.

Парни и девушки в интернате любили танцевать и старались угодить мне – доставали новые и новые пластинки. Сама радовалась тому, что доставляю большое удовольствие детям, которые, так же как и я, не имели своей одежды, обуви, книг, музыки. По своей природе я была очень жизнерадостной, веселой и доброй девочкой. Многие дети слепо следовали указаниям воспитателей и учителей, старались быть как все, думать как все и поступать как все. Во мне же было много буйной фантазии, внутренней раскованности и нежелания быть как все. Я сама часто удивлялась тому, что совершаю неординарные поступки, высказываю смелые мысли, стараюсь одеваться по-другому. С детства привыкла к тому, что есть, помимо общей, еще и моя воля. Я была как все, но ни на кого не похожа. Частенько мне попадало от учителей и сверстников за своенравие, ругали меня, воспитывали, равняли меня под общую гребенку, но характер уже окреп, и по-другому жить я не могла.

Потом отвезла свой патефон в Тото-Яху, где с утра до вечера из нашего чума все лето звучали самые лучшие песни советской эстрады: «Катюша», «Чайка» и другие. Многие молодые рыбаки, подростки, девушки и дети приходили в наш чум и целыми днями слушали мой патефон. Такого чуда не было ни у кого в тундре. Даже моя старая бабушка, чум которой стоял рядом, начинала мурлыкать мелодии русских песен, но слов не понимала.

Русским людям, которые приезжали в командировку на наше рыбоугодье, видимо, было интересно посмотреть на чум, где постоянно, особенно вечерами, когда рыбаки уходили в море на работу, звучала музыка, а в чуме была чистота, полы покрашены в желтый цвет, висели белые полотенца, а на столике, напротив входа, в баночке всегда стояли свежие полевые цветы... И эти люди, особенно доктор Ахметов – молодой красивый татарин, любили приходить в наш чум, слушали музыку, пили с нами чай, ели рыбу и сами приносили печенье, конфеты, яблоки. Доктору Ахметову было интересно общаться с нами, он долгие годы дружил с нашей старшей сестрой Акае, но никак не мог придумать такое лекарство, которое излечило бы врожденную гипертонию, от которой она вскоре умерла. Всю эту чистоту наводила по нескольку раз в день она, старшая сестра, которая не выносила грязи, расхлябанности, беспорядка и постоянно заставляла нас соблюдать заведенный порядок. Но нас, детей, было несколько (нельзя говорить «много», а то Бог приберет), и, естественно, в маленьком пространстве чума время от времени мы нарушали порядок. Спустя годы, когда сестры уже не стало, я думала: как же мы не ценили ее терпение, труд и стремление к порядку, чистоте, лучшей жизни?! Лето пролетало быстро, и я снова ехала в Тазовскую школу-интернат.

Два года, начиная с седьмого класса, я сидела за одной партой с мальчиком, который постоянно обижал меня, дергал за косы, прятал мои тетрадки, всячески стараясь привлечь к себе внимание. Это был красивый русый мальчик с синими глазами. Оказывается, он был сыном директора школы и вел себя смелее других. Но, в отличие от других русских поселковых мальчиков, он в нашем интернате заводил интересные игры, учил меня кататься на коньках, играть в настольный теннис и баскетбол. На второй год учебы в Тазовском я немного осмелела. Поздно вечером, после девяти часов, когда воспитатели передавали нас ночной няне и уходили домой, я иногда незаметно выходила из интерната через черный ход, там, на улице, меня ждала собачья упряжка с маленькой нартой и мальчик по имени Юра. Я принимала важный вид и садилась на низенькую широкую нарту, а он, подскочив на ходу на край нарты, начинал с криком погонять своим коротким хореем собачью упряжку. Собаки с визгом и шумом выкатывали на главную улицу и несли нас на большой скорости по направлению к поселковому клубу. Потом наша упряжка поднималась в гору и неслась по колхозной улице...

Мы смеялись, кричали, падали с нарты, снова садились и, разрумяненные, по-детски счастливые, мчались на всех парах по улице туда и обратно. А однажды мы проскочили мимо женщины, которая устало шла домой по главной улице, и чуть было не сшибли ее с ног, как вдруг Юра узнал ее: это была его мама, директор нашей школы-интерната Тамара Лаврентьевна Эльферт. Назавтра она пришла в интернат, с улыбкой посмотрела на меня и сказала: «Хорошие вы друзья, коль так дружно катаетесь на собачьей упряжке. Катайтесь! Но только днем. Не убегай из интерната после отбоя!» Ослушаться было нельзя – мы любили ее.

Друзей у меня хватало. В основном это были русские девочки и мальчики. Чрезмерное внимание Юры мне надоедало, и однажды мы с ним подрались из-за пустяка. Он преподнес мне в подарок к 8 Марта дорогие духи. Я сразу поняла, что это духи его матери, и отказалась принять. Да и к тому времени я тайно была влюблена в другого мальчика, который был недосягаем во всех отношениях, а учился он на класс старше меня. На школьных вечерах я незаметно следила за тем, как девочки наперебой приглашали этого зазнайку во время белого танца. Это был знающий себе цену мальчик, круглый отличник, из хорошей поселковой семьи. Он всегда высоко держал свою белую голову, карие глаза смотрели гордо на всех, одет был хорошо, мало с кем разговаривал и дружил. И надо же было влюбиться именно в такого!

Интернатским ходить в кино в поселко¬вый клуб вечером запрещалось. А о танцах в клубе нам, уже взрослым девушкам-старшеклассницам, и думать нельзя было. И у нас никогда не было денег, даже на самое необходимое. Я всегда мечтала о красивых туфлях. Как-то мама сшила мне красивые бурки с орнаментом. Я сразу же подумала: придется их продать, а потом с кем-нибудь заказать нарядные туфли, в которых буду щеголять на танцах. Только через несколько месяцев я смогла проделать это. Одна знакомая девушка привезла мне зеленые мягкие туфли, но они были великоваты. Тогда затолкала в носы туфелек вату, и они стали мне впору. На танцах немного напрягалась, чтобы туфли не слетели с ног. Однажды достала капроновые чулки, и на очередных танцах многие девочки заметили мои новые туфли. Поселковые мальчики и девочки ходили на вечерние сеансы в клуб. А по большим праздникам старшеклассникам из поселка разрешали посещать танцы в клубе. Мы им завидовали, у них были родители, деньги, наряды. Мы же при живых родителях чувствовали себя сиротами.

Однажды днем возле клуба, когда мы, девочки из интерната, рассматривали афишу, ко мне подскочил этот самый белый мальчик с выразительными карими глазами и робко, смущаясь, протянул мне... билет в кино! Я растерялась, но взяла билет. Не успела опомниться, он уже ушел своей пружинистой походкой по главной улице. Билет был на вечерний сеанс, на девять часов. От неожиданности я даже не поняла, на какой фильм мне подарили билет. Быстро сбегала с девочками на ужин и стала думать, идти или нет в кино. Подруга сказала: «С таким мальчиком я бы пошла хоть куда!»

Пока думала, настало время вечернего сеанса. Договорилась с девочками из комнаты, что вместо меня в кровать под одеяло кто-то из них положит пальто, будто я уже сплю.

С понятным волнением шла в поселковый клуб, впервые в жизни меня пригласили на вечерний сеанс, да еще такой недоступный кавалер! Подумать только! Он пригласил меня, интернатскую девочку! А ведь многие русские поселковые к нам относились пренебрежительно, свысока.

Мне неловко было заходить в клуб при свете. За углом я дождалась, когда погаснет свет, тогда можно зайти, и никто не заметит меня. С трудом пробралась к своему месту в первом ряду. Юноша сидел на своем месте и кивнул мне в знак приветствия. Я сильно волновалась и не знала, куда смотреть: себе под ноги или на экран. От юноши исходил тонкий приятный запах дорогого одеколона. Он уставился на экран и больше не поворачивался в мою сторону. Он тоже был в напряжении, это чувствовалось. Я подняла взгляд на большой экран. Боже мой, что там творилось! Я не знала, куда деваться от стыда: то ли закрыть глаза, то ли выскочить из зала? На экране была сцена, где красивый мужчина с усиками говорит всякие нежные слова мо¬лодой красивой девушке, целует её, снимает с неё одежды и страстно чего-то добивается от нее...

Чувствовала, что моё лицо пылает, пыталась опустить глаза, потом закрыла лицо руками и готова была спрятаться под лавку, лишь бы не сидеть рядом с этим молодым человеком. «Как он мог пригласить меня на такое кино? Он наверняка издевается надо мной, ведь знал, что будет такой фильм! Зачем я пришла в кино по первому его зову? Какой стыд! И как теперь мне выйти отсюда?» – думала я про себя и проклинала все на свете. Потом я поняла, что это был фильм по роману Л. Толстого «Воскресение», где в первых кадрах Нехлюдов соблазняет Катюшу Маслову...

Я уже не смотрела на экран, а думала, как выйти из того неловкого положения, в котором оказалась. Тихонечко, чтобы никто не обратил на меня внимания, я стала двигаться к проходу. Когда вышла из клуба, то пулей помчалась в свой интернат и тихо зашла с черного хода. Девочки еще не спали и стали спрашивать, почему я так быстро вернулась из кино. «Мне не понравился фильм», – ответила я. Еще год длилась моя влюбленность в этого юношу, но потом жизнь развела нас по разным городам. А когда мы с ним позже встретились в Москве (учились в одном учебном заведении, только на разных факультетах), то у меня пропал всякий интерес к нему. Он был для меня просто земляком. Вот так прошла моя первая любовь.

Каждую весну мы с друзьями часто выходили на высокий берег реки Таз около старого интерната и наблюдали за ледоходом, а мысленно были в дальних дорогах и больших городах, о которых знали только по кинофильмам и книгам. Я читала очень много, ходила в районную библиотеку и читала все подряд. Любила слушать радиопередачи. О телевизоре в те года мы даже не слышали.

Казённая одежда, казарменная жизнь с её ранним подъёмом и отбоем в девять часов вечера для всех возрастов, переполненные комнаты и грубые, не понимающие нас воспитатели за одиннадцать лет интернатской жизни мне так надоели, что я готова была уехать куда угодно после окончания средней школы. Мечтала стать киноактрисой, зачитывалась журналом «Советский экран», но никому не говорила про это. Иногда хотела стать судьей, летчиком или писателем... В десятом классе написала письмо в институт кинематографии в Москву, но вскоре получила ответ, что в этом, 1964 году, приема на актерский факультет не будет. Да и к тому времени окончательно поняла: чтобы стать актрисой, нужно быть красивой девушкой. А у меня была только молодость!

После успешного окончания Тазовской средней школы-интерната меня, как и всех желающих учиться дальше, повезли в Салехард, где в национальном педучилище работала выездная приемная комиссия во многие вузы страны. Но нам сообщили, что мы, «националы», можем рассчитывать только лишь на пединститут имени Герцена в Ленинграде или мединститут в Тюмени, где существовало государственное обеспечение для студентов-северян. Конкурс был очень большой. Я подала документы в Ленинградский пединститут.

Сдав успешно второй экзамен, узнала, что ведётся приём в Московский государственный университет имени Ломоносова на филологический факультет. Тогда, кстати, на одно место претен¬довало восемь абитуриентов-северян. И все они были русские.

Сдав все вступительные экзамены, я не знала, куда буду зачислена, но хотелось, конечно, попасть в университет. Через три дня меня вызвали в окроно и спросили: «Сможешь ли ты, Нина Ядне, учиться в МГУ? Смогут ли твои родители содержать тебя пять лет?»

Я, не задумываясь, ответила, что согласна ехать в столицу, что родители в состоянии помогать мне.

Если бы в окружном отделе народного образования я сказала правду, то никогда не попала бы в Москву. Маленькая ложь ради большого дела не смутила меня.

Так я стала студенткой филологического факультета Московского государственного университета им. М.В. Ломоносова.

Окрыленная успехом, я села на теплоход «Калашников» и приехала в Антипаюту, а затем в Тото-Яху. Мои родители сильно огорчились, узнав о том, что я уезжаю ещё дальше от них.

В конце августа шестьдесят четвертого года я стала собираться в дорогу. Папа дал мне сто рублей. Одежда на мне была интернатская, но кое-что у меня уже было свое. Мир не без добрых людей: многие родственники и земляки дали мне по 10, 20, 30 рублей. Кто-то подарил туфли, кто-то полотенце, а кто-то чемодан. Мой родственник Трамбусь Ядне, с которым любила играть и драться в детстве, дал мне аж 50 рублей и напутствовал: «Учись хоть ты, сестренка! Мы-то уже не сможем получить образование!»

Провожали меня всем поселком. Мои земляки, ненцы и русские, гордились тем, что впервые в истории Антипаютинской тундры, поселка и района их человек едет учиться не куда-нибудь, а в столицу! В Москву! Да еще в известный всему миру университет.

Может быть, в ту пору я сама не понимала значимости всего происходящего. Никогда не забыть, как земляки, жившие в по¬селке, были внимательны ко мне: одни приглашали ночевать, дру¬гие предлагали взять с собой хорошую рыбу, шкурки песцов...

В те далёкие годы ненцы не жили в посёлках. Помню только две семьи, которые жили в тесных квартирках в Антипаюте. Почти всегда останавливалась в семье Халло Салиндера, так как его жена Екатерина была нашей дальней родственницей. У них было очень много детей, в доме всегда чистота, хотя и бедно. И вот я добралась до Екатерины. Она приготовила много-много горячей воды, чтобы я всё постирала и помылась перед дальней дорогой.

Она, малограмотная женщина, была чистюлей: всегда что-то мыла, шила, гладила, стирала. Я благодарна была этой ненецкой женщине за то, что она подкармливала меня в дни летних и зимних каникул, за то, что всегда находила в ее доме приют и участие.

В конце августа я добралась до Салехарда теплоходом «Калашников», оттуда в Лабытнанги, а затем поездом в Москву. Ехала очень долго, около трех суток. В вагоне боялась с кем-либо разговаривать, целыми днями валялась на второй полке, а свою скромную пищу (хлеб и масло) ела, когда пассажиры укладывались спать. Мне всё было в диковинку. До сих пор со своей родины никуда не выезжала, и было страшновато отправляться так далеко. Позади осталась тундра, родители, сёстры и братья, мои любимые олени, школа-интернат, Антипаюта и Тазовский, друзья и земляки. Впереди была новая жизнь. Больше всего думала о том, что же ждёт меня там, в Москве...

 

Ядне Нина Николаевна.