Наум - Валентин Дорман

 

ТАКСОПАРК. Продолжение повести «Не сказка»

Естественно, таксисты, узнав причину застолья, начинали рассказывать собственные истории; за что «дядя Вова» крыл их беззлобным матом, ревностно утверждая: «Алё, гараж, это именины памяти нашей, а не всего коллектива биндюжников!» Тем не менее, байки возникали у каждого нового гостя и, вскоре Володька предложил покинуть «собрание», чтобы поболтать по пути домой. Плюс, он знал массу «точек, где можно добавить и закусить, как в 2 часа дня».

За таксопарком он вдруг стал совершенно другим: сентиментальным, вдумчивым и рассудительным, - будто там играл давно надоевшую ему роль. Вот я и спросил, - откуда он знает о моей хромоте? Да и показал точно так, как папа когда-то маме: указательный палец вверх, а потом сразу на ноги; да и в глазах появились точно такие искорки радости…

 

ВОЛОДЬКИН РАССКАЗ

1. В «бабочкин день» мчал он в роддом; жена родила незадолго до смерти Сталина. Конечно, он видел меня, но и подумать не мог, что кроме бабочки я ничего не вижу. Вобщем, поздно затормозил и сам испугался.

2. Естественно, за «сопливого» он взорвался. Но пробежал всего пару шагов; опомнился: потопал ногами мне вслед, а на погоню плюнул. Во-первых, он ехал в роддом; а во-вторых, решил позже купить мне новую бабочку, чтобы при встрече вернуть; ведь был и сам виноват. Правда, чертову бабочку он нигде не нашёл…

Конечно, - подсказал я ему, - ведь дядька Борька знал особые «точки», подземные.

3. Когда я мчался на велосипеде, – Володька вообще не смотрел на дорогу. Увидел Полковника и кричал ему, что остановится. Он знал его сыновей и всегда останавливался, чтобы перекинуться парой слов и тайком всунуть во френч «пару рублей». Так что, по сути, не крикни Полковник…

4. Откуда вдруг появился папа, Володька даже не понял. Всё, подумал, убил; и даже уехать хотел. А потом, у него и папы «ноги не шли», вот и сели они на обочине. Тем более, у папы «полезли слёзы», и он попросил Володьку дать ему «оклематься»; чтобы я слёз не видел.

5. Конечно, Володька хотел рассказать ему и про «бабочкин день», чтобы вину с себя снять, но промолчал. Зато решил меня подразнить, и поэтому восклицал: «А что хочу накалякать». Вобщем, слово за слово, заговорили они о детях.

 

ПОДРОБНОСТИ ГИБЕЛИ СТАРШЕГО БРАТА

Удивительно, но именно от Володьки я узнал подробности гибели нашего старшего брата.

Вкратце. В 1945 году папа получил для Вадика, к 10-ти годам прошедшего эвакуацию и бомбёжки, путёвку в пионерский лагерь для, скажем, генеральских сынков. Ну и насели мальчишки с насмешками; дескать, папа твой только лишь мичман. А потом добрались они и до «взрослых вопросов»; якобы евреи прятались по тылам, и не могут быть моряками, потому что боятся холодной воды.

Вадик, хотя он в это время болел, - всё время прыгала температура до 40, - решил доказать обратное, и они сбежали на Чёрную речку, неподалёку от лагеря (под Джанкоем). Была середина мая; впрочем, Черная речка всегда ледяная. Он утонул. И никто не пытался его спасти, хотя речки той - метров семь. Вобщем, «смельчаки» убежали обратно, а вожатые о Вадике вспомнили лишь после обеда; он должен был рисовать стенгазету…

В Поти, где в это время служил отец, телеграмма пришла дней через пять, прежде попав в Одессу. Вот и представь; война за спиной, сын в пионерском лагере…

О том, почему Вадик оказался на речке, я узнал от Володьки. Родители в детстве нам говорили одно: утонул. То ли боялись, что пример старшего брата будет для нас не лучшим; то ли надеялись, что еврейский вопрос сам себя изживёт, - не знаю.

 

После этого папа поведал Володьке о том, как его «фронтовые друзья» лечили мои переломы - под коньяк и другие подарки. Он ведь и сам понял не сразу, что фронтовая ответственность и дружба уже улетучились, поэтому, сколько он будет одаривать «корешей», столько будут меня лечить.

А бабочки и велосипеды были нужны, чтобы я отвлёкся от боли. Таким образом, улица и судьба, в которой нашлось место Володьке, оказались лучше врачей…

 

ВОЛОДЬКИНА ИСПОВЕДЬ

Вы не поверите, Володька даже расстроился, услышав, как я драпанул от него аж на крышу. Как он себя материл! А когда я рассказал ему, что, сидя на крыше, вспомнил спасение котёнка, тогда Володька обрадовался. «Надо же, как обернулось!»

Естественно, «еврейский вопрос» тревожил меня не меньше. Тем более, выпил я непривычно много, вот и поделился с Володькой обидами.

Папа был военный моряк. Служил на крейсере «Красный Кавказ», который, в числе крейсеров «Червона Украина» и «Парижская коммуна», принимал участие в обороне Черноморского побережья и эвакуации армии из Одессы.

Муж сестры моей мамы, и родной брат – были военными лётчиками. Брат – Фроим, которого все называли «Шура», летал на Севере; принимал участие в спасении «Челюскина», а во время войны погиб под Вологдой. Плюс братья мои, послевоенные, - старшие сержанты. Да и я от армии не откупался. Отслужил с 67-го по 69-й год. Что положено было – понюхал. С чинами, правда, застрял; на третьем месяце службы, старшина при всей батарее как-то прошёлся на тему моей жидовской морды, ну и я не сдержался… Меня вызвали в штаб, к командиру бригады, и он начал «меня лечить»: говорят ведь - хохлы и кацапы, почему же тогда я за… обижаюсь. На что, сразу же после «за…» я полковнику заявил: «Стоп! Хохлы и кацапы – их дело. А если хоть вы мне скажете «жид», то прямо за этим столом – пришибу». Эх, как он разорался! Т.е. дело запахло дисбатом… Впрочем, «армейские байки» - отдельно. Сейчас главнее Володькина исповедь.

Тюрьма его не миновала. Буквально через неделю после «велосипедной встречи» он подвозил одну парочку. Солидняк, - так он сказал. Мужик был «вдрободан» и в машине его стошнило. Ну и, естественно, жена - в этом компоте по брови, - раскричалась. А он начал её колотить, кроя матом.

Володька, чтобы не задохнуться от вони, опустил стекло, а парочка разом накинулась на него; дескать, продует. И тогда, благо гараж был под боком, врулил Володька прямо на мойку; вытащил пассажиров за шиворот и: «Будьте любезны, - не дует; машинку отмойте, и сами можете постираться. Я же не гавновоз?!»

В ответ мужик раскричался, что он невозможно большой начальник; а Володька… сопляк. Кроме всего, он двинул Володьку ногой… «туда». Вот и всё! Сначала Володька окатил его горячей водой из шланга, - для дезинфекции, - а потом… еле их растащили. Причём, шофера, которые их растащили, собрали парочке сто рублей и отвезли домой «за спасибо» - «для тишины». Поэтому, когда через неделю Володьку забрали, якобы сбил на улице человека и уехал с места аварии, то о «начальнике» никто даже не вспомнил.

Свидетелями «преступления» оказалась та самая парочка. Ну и, сначала Володька на очной ставке набросился на «большого», а потом и в зале суда перепрыгнул барьер. Таким образом, новый «боксёрский» нос (охранники усмиряли его сапогами) и 8-мь лет тюрьмы он получил одновременно. И «на зоне» ему прибавили, – избил бригадира.

Отсидел он семь лет; попал под амнистию. Но ближе 101 километра к Одессе он приближаться не мог. Там, «на выселках», устроился на грузовик. Жена на свидания не приезжала, только слёзные письма писала: у сына туберкулёз, денег нет. Вот и дунул однажды Володька в Одессу на грузовике; никого не спросил. И да, вы догадались правильно, в доме уже командовал новый муж. Отсюда, новая драка, милиция и… Правда, муженёк оказался влиятельным, но с понятиями, поэтому Володьку всего лишь лишили отцовских прав. Впрочем, это я позже узнал; а тогда Володька сказал без подробностей: «Расстались мы. Сын как сын. Ничего моего. Смешно сказать, - только кличка».

Витька - сопливый! Меня будто током ударило; я знал как облупленного. Друзьями мы не были, но на мотоциклах частенько гоняли по городу. Вот я и обрадовался: «Давай встречу на Эльбе организуем!» Но Володька одёрнул меня: «Не дури, не ищет он встречи. Улица вылечит».

Что-то тогда сломалось во мне. Витька я стал избегать. Знаю, что позже он снаркоманился. Влез торговать наркотой, и чуть не забили его до смерти. Очухался; взялся за прежнее: умер – не было 30-ти. Дочка осталась.

 

***

Так с Пересыпи мы добрели до двора на Пишоновской. «Светает!» - как-то загадочно промолвил Володька; взглянул на небо, и даже подпрыгнул, раскинув руки. И опять превратился в бойкого баламута, которому всё трын-трава.

Ты, парниша, хорошее помни, - сказал он на прощание. - Пустым голову не морочь. Многое после армии кипятит. А ты - шуруй вперёд мой караван, из ресторана в ресторан. Только тщательно пережёвывай пищу! Что серьёзное – сам нарисуюсь. А так. Коровку сам тормознёшь, или подстраховать?

Сам, - ответил я; почему-то вдруг поперхнулся, раскашлялся. Так и расстались.

А дальше, - Привет, баламут. Пока, камикадзе! - И всё. Впрочем, после работы я прыгал на мотоцикл, и гаражные отношения оставались «за кадром»…

 

ЭКИПАЖ: КРАТКАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА

Я попал в «троицу» прежней «пары». Жорик Мирцев, сосед по дому на Льва Толстого, взял меня «под крыло» и, вместе с Павликом Рыловым мы составили экипаж белой красавицы – радио-такси ГАЗ 21 Волга, 53-10 ОДЖ.

ЖОРИК МИРЦЕВ

Вкратце сказать, чем была знаменита эта персона – невозможно, поэтому начну с «Закона наоборот». «Закон смены» гласил: даже если машинка забарахлила, вытяни смену, а потом починяй. Таким образом, из-за «рваных калош» сменщик терял три-четыре часа, а потом выезжал «в собачий голос». Да-да, на всю смену, потому что время ремонта списывали только для формы. Естественно, это злило напарников, ссорило; начинались разборки, кто виноват. Ведь если ты не довёз план, - докладывай из своего кармана! И вот Жорик скомандовал: «Наоборот! Как только что-то смущает, сразу в гараж! Смотри! На пересменку все свозят болячки, а слесарей не хватает. Значит, именно ты обязан всё сделать, чтобы напарник отработал «с улыбкой», а не носился ночами в поисках бандитского ножа или пули».

Вобщем, Жорка побегал к начальству с расчётами, и мы заработали «Наоборот». Выезд в 4 утра, в двенадцать менялись, а к 12-ти ночи были уже «люлики-берюлики-комарики». Т.е. «сыт, пят и», точнее, свободны. Два дня - первая смена, два дня - вторая, два дня выходной. Красота! «Гуляй, Вася, ешь опилки, я хозяин лесопилки!» - так объяснял свою экономику Жорка.

Кроме того, он ввёл расчёт за ремонты без всяких там «мелочь я не считаю»; и чтобы напарник соврал, как позже было у меня с Борькой-ментом, - даже мысли не появлялось.

 

ПАВЛИК РЫЛОВ.

Тихий, седой, невысокий мужичёк, казалось, даже спавший с улыбкой. Поэтому гаражную кличку «Орловский рысак» (он был из Орла) Жорик мигом подправил: «Седой». После чего, хотя Жорик был лет на десять моложе, Павлик стал называть его «мой генерал». Тем более, Жорка и его учил таксистскому делу - «шарпать». Где искать пассажиров; как правильно разговаривать. Есть ведь разница, на работу везёшь, с работы; в ресторан или уже оттуда? И - не поверите! - он притащил Паше книжку. «Читай, - говорит, шантрапа седая,- здесь всё про Одессу. Чтобы мне все имена, улицы и события – назубок». И честное слово, когда Павлик нас куда-нибудь вёз, Жорик устраивал по пути экзамен. И если Седой что-нибудь путал, то Жорик закатывал такой визг, что напарник просил «переэкзаменовку».

Мне было легче; ещё в школе я посещал кружок экскурсоводов, поэтому «иноземцам», просившим покатать их по городу, взахлёб рассказывал «про Одессу».

А как иначе?! - таращился Жорик на Пашу. - Ты же теперь Одесский таксист! И вот это, чтобы я больше не видел! - Он на ходу сорвал с головы Павлика белую парусиновую кепочку, которая, как раз, очень невыгодно выделяла приезжих; вытер ею пыль на панели, на дверце и туфлях, и… приказал Паше остановиться. Тот, не подобрав ещё нужных слов, притормозил; а Жорка вразвалочку вышел и аккуратненько выбросил кепочку в урну. И добавил всё ещё обалдевшему Паше: «И шоб мне ни бумажечки на тротуар!»

В этот же день Паше и мне были в Пассаже заказаны бело-серые «Кепи-спорт», очень похожие не грузинские «аэродромы».

Однажды, в Жорика смену, пассажирка услышала наш позывной - «Рубин-12», и сказала, что уже ехала в нашей машине. «Седой такой, симпатяга, он ваш напарник? Только всю дорогу молчал. К сожалению!»

К сожалению! – гневно крутил Жорка пальцами перед носом у Паши, в пересменку долбая его прямо в диспетчерской. – Да ты же позорище наше, гаражное?!

Паша, не понимая в чём дело, смущённо моргал, улыбался и, на свою голову, попросил объяснить причину «взыскания». После чего, мастерски разыгрывая бесконечное возмущение, «генерал», на радость всем окружающим, объяснил. «Это где же тебя - орловскую бестолочь – учили игнорировать даму? Не сказать ей, как вкусно пахнут духи, даже если воняет рыбой! Да ты. - конченный! Нет, ты даже не начатый! Чего ты припёрся в Одессу? Мерзкий хабарник, ворующий наше солнце, без пользы для сердца!»

Жора, - мямлил Паша в ответ, - но я же женат, у меня дети, четыре! Какое солнце?

А кто тебя просит с детьми идти на свидание? - не унимался «наш генерал». - Кто просит о них говорить?! Пассажирка? Не верю! Да плевать ей на это! Им бы просто любезно пощебетать и получить… вот такое, не сложное: «А нельзя ли за вами заехать?» А там хоть к чёрту катись! Ты не приехал, она не пришла, - это никакого монументального значения не имеет. Зато не назначить свидание одесситке - это уже преступление! Это - орловщина! Это – дыра в воспитании!..

Естественно, к Жорке тянулись, как мухи на мёд, ведь его появление сулило незабываемые представления, равные глотку чистого воздуха в горячей таксистской рутине. Поэтому, - «Беги, - торопил меня при встрече Володька, если я где-то запаздывал, - там ум, честь и совесть нашей эпохи уже надрывается!» И постарайтесь меня понять. В нашей тройке был коммунизм - на деле. Этакий мушкетёрский: один за всех, все за одного! Я сменил почти десять напарников, но полтора года работы с Жорой и Пашей, относительно остальных, для меня были праздником; каким может быть даже работа, если тебя окружают люди, а не пещерные ящеры.

 

АВАРИЯ НА СЕГЕДСКОЙ

«Пустяками в гараже голову не морочь. Будет серьёзное – сам нарисуюсь».

Через день после того, как я грохнулся с чётырьмя пассажирами в столб на Сегедской, бананом согнув нашу «Волгу», вслед за Мирцевым в больничную палату ворвался Володька. Удивительно радостный, не взирая на обстановку и ситуацию. «Привет, - смеётся, - засранец! Я тут врача подвозил, вот и решил с днём рожденья поздравить. А вдруг ты хочешь таранечку (в Одессе так называют воблу), или раков свежих подкинуть?» Вобщем, выбрался я осторожно из койки, чтобы выползти из палаты, - других больных не будоражить, и намёки Володькины по пути разбираю: ведь день рождения у меня в декабре. А тогда…

23 октября 1972 года, 7 утра. Скорость была за 80, когда на повороте что-то крякнуло слева, и коровка моя «пошла конём». Тётка, которая справа сидела, скатилась на меня и не руль как мешок, ну и, чтобы как-то там управлять, я правой рукой её подпираю, а левой - руль кручу; как учили, против заноса. И, естественно, она к двери меня прилепила, поэтому локтем я ручку двери зацепил. Дверь - нараспашку и всё, - нет меня больше в машине: вижу своими глазами. После чего, стирая об асфальт свою лётную куртку, скольжу как по льду против шерсти и ясно обозреваю причину аварии: левое переднее колесо, как ножом срезало. И перспектива – будьте любезны: коровка меня догоняет, вот-вот размажет. А мысли, не представляете; дурней не бывает! Меня больше всего беспокоило, что в гараже могут сказать. Дескать гонщик великий - не справился с управлением.

Вдруг что-то подо мной взорвалась, и я покатился в звенящее тишиной небытие, на прощание сам себя по отчеству называя. Т.е. Наум Давидович, отъездился, откувыркался. И только одно непонятно: в тишине, чуть пошипев, как иголка на патефонной пластинке, вдруг грохнул праздничный марш. «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля». И дальше: «Говорит Москва! С добрым утром, товарищи!» И опять взрыв, будто салют. А потом издалека другой голос: «Я же говорила, я же говорила!» Ага, - подумалось мне, - мама мне говорила, чтобы я не гонял, а я её не послушал. И вот, её голос. Так сказать, чтобы знал перед смертью, как не слушать родителей.

 

А вышло вот что. Пролетев метров пять по асфальту, я грохнулся спиной о бордюр, вылетел на тротуар и укатился ещё метра два за электрический столб. В него же врезалась и машина, - там по сей день, след остался, - и, засыпав меня разбитыми стёклами, покатилась дальше, ещё метров десять. Плюс, в это же время на столбе сработал громкоговоритель, молчавший уже пару лет. А потом сверху оборвался фонарь, грохнувший у меня прямо под ухом. Чисто тебе салют! Так вернулся я в бытие, мигом осмотрелся по сторонам и, ещё не чувствуя боли, побежал вытаскивать пассажиров. Уже понимая, что «Я же говорила!» - кричал одна из моих пассажирок. Что она говорила? – отдельный рассказ.

 

Продолжение для «Не сказки» следует.