And every one of us has to face that day

Do you cross the bridge or do you fade away

And every one of us that ever came to play

Has to cross the bridge or fade away

 

Elton John - The Bridge

 

Я две недели не был дома. И как же за это время переменился мой друг! Ещё когда он приехал в соседний городок, чтобы встретить меня на автовокзале, я обнаружил в себе лёгкую тревогу. Сперва я не видел и не понимал той перемены, что произошла в -S-. Но уже через полчаса, когда его маленький с чёрным блеском Wolksvagen замер на главной площади города, и мы стали болтать о том, что случилось в эти две недели, я был взволнован. Впервые за долгие годы мы не знали о чём говорить: пробовали обменяться футбольными новостями, но они его, к моему ужасу, мало занимали; говорили об общих друзьях, но как-то лениво и отсранённо.

Между фразами повисали всё более длинные паузы. Неловко было обоим. Чтобы порвать неприятную тишину, я зашелестел фольгой, предложил шоколод -S-, он взял дольку, съел без особой радости, а затем включил радио(не громко, но так, чтобы отчётливо был слышен живой и полный радости голос ведущего какой-то вечерней передачи) и заговорил смешно стесняясь себя и своих слов.

Дело объяснилось довольно просто. -S- начал встречаться с девушкой. Мне она была прекрасно знакома – долго-долго она бегала за нашим общим другом -V-. -S- постепенно говорил всё уверенеее и с какими-то незнакомими нотками в голосе – за этот короткий отрезок времени он повзрослел больше, чем за годы до этого. Я смотрел в его искрящиеся глаза и жалел -S-, почти не слушая его. Девушка эта была некрасива, неприлично молода для моего друга, много курила, выпивала и через слово сочно умещала мат в своей и без того неумной речи.

„Это не может быть серьёзно, ну не может же“, - хотелось посмеяться над -S-, уж слишком не подходила ему эта пассия. Или я хотел, чтобы не подходила? Но та лёгкая тревога больше не отпускала меня.

Через три дня я уехал на учёбу. Больше мы не говорили.

 

Сейчас я иду по мосту и смотрю в лиловую от огней ночного клуба воду. Что я там вижу? Правду. А она заключается для меня в том, что вот и последний из моих друзей(самый молодой: -S- на три года младше меня) переступил эту черту, отделяющую детство от взросления, оставив меня в полном одиночестве.

В лиловых волнах покачиваются жёлтые и красные кленовые листья. Лица моих друзей вот так же точно покачиваются перед моим мысленным взором. Может это от того, что я пьян. Впервые пьян в одиночку. И по длинному-длинному мосту я иду тоже один. Один не потому, что рядом никого нет. Никто просто не способен понять меня.

 

Когда ты впервые почувствовал, что что-то не так? Когда этот липкий страх, удавкой обвивающий горло и мешающий думать, дышать, жить, впервые поселился в твоём сердце? Когда ты всё понял про свой изъян?

Все эти дорогущие уколы, таблетки, это лечение, эти сложные и непонятные процедуры, анализы – всё это фальшь. Это нужно лишь для того, чтобы у твоего врача была работа, а у родителей успокаивающее чувство – помогли своему чаду. Но прошло 7 лет с тех пор. Семь долгих и тяжёлых лет, под конец слившихся в одно сплошное отчаяние. А результатов нет, как не было и в начале этого пути, когда бойкая армяночка-врач убедительно что-то говорила маме, выписывала рецепты, а ты стоял рядом и смущённо разглядывал жёлто-розовые стены кабинета, которые через годы во сне приобретали трупные оттенки.

 

Ты не видишь перемен в себе. Ты не видишь смысла...

 

Ах! в такие дни тебе особенно плохо. Горячей щекой нестерпимо хочется прижаться в родительской спальне к маминой щеке. Она хриплым со сна голосом встревоженно просит какого-то „котика-воркотика“ измерить температуру. Ты отклеиваешся от мамы и идёшь.

Но вместо большой комнаты, где бар, где в цилиндрике из плотной бумаги лежит прохладное стеклянное тело градусника, ты выбираешь кухню. Там пьёт чай бабушка. Милая добрая бабушка, она вот так пьёт чай уже двадцать лет, устроившись возле окна, выходящего во двор. Ты подвигаешь стул, садишься рядом. Обнимаешь бабушку, берёшь в свои руки её всегда горячую, как печку, ладонь. Прижимаешь к душе. Бабушка смотрит на тебя ласково и через минуту достаёт из одного из многочисленных карманов своего старомодного одеяния твою любимую шоколадную конфету. А ты едва не плачешь, стыдливо пытаясь загнать упрямые слёзы обратно – кусаешь губы, стараешся не моргать. А потом поднимаешся и идёшь к отцу, оставив конфету на столе.

Отец увлечён. Он смотрит футбол в большой комнате. Играют „наши“ и „не наши“. Ещё лет пять назад ты бы всё отдал, чтобы посмотреть матч любимой команды, а теперь ты раздражённо принимаешься объяснять отцу, что нужно говорить не „апсайт, ризетка, пинджак и калидор“, а „афсайт, пиджак, разетка и каридор“. Потом неожиданно для себя, но ещё больше для отца, ты извеняешься и, скрывая гамму чувств на своём лице, почти бежишь в комнату младшего(заметно младше) брата.

Там привычным жестом(но руки всё равно подрагивают) ты снимаешь с книжной полки нужный томик. Раскрываешь его ровно посередине и на мягкий ковёр кружась летят, подобно хлопьям снега, записки от незнакомых тебе девчонок. Да если бы и знакомых, что с того? Ты не поднимаешь бумажек – ты помнишь их наизусть. Бросаешь и раскрытую книгу посреди комнаты, хотя знаешь, что брат, который придёт под утро счастливый и сонный, будет ворчать.

Ты выходишь на балкон. Притворяешь за собой дверь. Уже почти зима. Тёмные облака плывут в лиловом небе...

 

Мост всё не заканчивается.

 

Иди по жизни, мой милый -S-, смелее. Люби, страдай, изобретай свои велосипеды, плачь по ночам, рви цветы в городском саду, вздрагивай от неземных воспоминаний из той дивной поры, которая у тебя вот-вот наступит. А я буду твоей мудростью, твоим рассудком. Я буду слушать тебя и слышать!

 

Постепенно наступает хмурое утро. Сумерки разбегаются под деловитыми взмахами мётел пунктуальных дворников. Так и сама жизнь разогнала все сомнения, что есть у тебя некий изъян. Он маленький, незначительный. Но он никогда не позволит тебе быть счастливым. И дело не в том, что виноваты мамино-папины гены, которые способны наделить человека собачковыми бровями, ямочками на щеках или страстью к книгам. Есть то, что даруется человеку самой природой. Некий механизм, помогающий выживать, продлевать свой род и с дурацкой улыбкой мнимого счастья стареть.

 

Есть некий вселенский барабан, который непрерывно крутится и определяет кому достанется настоящий патрон из плоти и крови, а кому холостой. Вот такая холостая у меня душа.

 

Мост кончился предательской лужей. Я ступил в неё тяжело, всей ногой. Тут же почувствовал сырость и раздражение, но успел заметить как из под подошвы брызнули десятки букв. Они вспорхнули жаворонками и на желтоватом от восходящего солнца небосводе сложились в слова. Их смысл понятен только таким как я, вернее только мне. Я один такой. Человек с изъяном.