Исторический роман

 

Часть первая

Громовы

 

1

 

В горнице, на полу, вповалку спали гости. Ещё не протрезвевший хозяин дома – немолодой, с седеющей уже местами бородой, казак – Прохор Иванович Громов, осторожно переступая через спящих, пробрался в боковую спальню и принялся с силой тормошить старшего сына Фёдора.

- Вставай, Федька, будет дрыхнуть-то! Ехать пора, слышь, - солнце уже давно выглянуло.

- Пошёл на гад, - недовольно пробурчал, хмельной ещё после вчерашних проводов, Фёдор и перевернулся на другой бок. Спал он как был, одетый, развалясь прямо в сапогах на пуховике.

Громов старший рассердился.

- Ты как с отцом разговариваешь, босяк? А ну живо подымайся, покель ремня не всыпал! Забыл, чай, когда последний раз ремня получал? Я напомню.

Схватив сына за грудки, Прохор Иванович с силой рванул его на себя и, стащив с кровати, поставил на ноги.

- Вот так-то, сынок. Очухался?

Фёдор, ничего не соображая, тупо глядел на отца. Помаргивал осоловелыми глазами.

- Что ты, папка? Рано ведь ещё в поле итить, чего пристибался?

- Кому рано, а кому и в самый аккурат. На службу нонче идёшь, Федька, чай спьяну запамятовал? Слышь, вся станица уже на ногах, пора! Послужи, сын, родине, царю и Всевеликому Войску Донскому! – Прохор Иванович одёрнул старый казачий мундир тёмно-синего сукна с погонами хорунжего, с нежностью взглянул на сына. – На войну тебе идти, Фёдор, супротив германца...

Зашедшая в боковушку мать, Матрёна Степановна, глухо всхлипнула, смахнула предательскую слезу.

- А-а, в полк, - помрачнев, сразу всё вспомнил Фёдор. Лениво потянулся. – Давай что ж, папка, буди гостей, а я сейчас. Ополоснусь только.

Гости вскоре и сами начали просыпаться. Хозяйка их тут же усаживала за столы, с которых бабы проворно убирали грязную посуду и ставили на них принесённые из летней кухни кушанья. Фёдор, проходя по залу, перешучивался с казаками. В основном, это были его приятели, молодые парни призывного возраста, которым тоже не сегодня-завтра предстояло идти на царскую службу.

В сенях, у рукомойника ему повстречался средний брат Максим, только что вошедший в хату со двора, где он управлялся по хозяйству. Одет он был в овчинный нагольный полушубок мехом внутрь и чёрную курпейчатую папаху. Максим похлопал лакированным кнутовищем нагайки по сапогу и весело сообщил:

- Оседлал я твово жеребца, Федька, у плетня возле тютины привязал. Эх, добрый же тебе коняга достался... Ты батю не видел?

- В подполе, наверно, - за самогонкой полез, - буркнул, принимаясь за умывание, Фёдор.

В горнице уже гудели голоса похмелявшихся казаков. Стучали по столу стаканы и кружки, булькала в четвертях самогонка. Матрёна Степановна суетилась в кухне, помогая женщинам приготавливать закуски.

Хорошо умывшись холодной, из колодца, водой, Фёдор взял с подоконника коробку Асмоловских папирос, накинув на плечи новенькую, серо-зелёную шинель, вышёл на улицу. Мимо него в хату из летника забежала сестра Зойка, бывшая всего на год младше Максима и считавшаяся невестой на выданье. Фёдор в шутку хотел ухватить её за длинную, богатую косу, но Зойка ловко увернулась от него и, хихикнув, исчезла за дверью, как ветер.

«Шустрая деваха!» - с гордостью подумал брат. Он с удовольствием закурил папиросу и направился к своему коню, - стройному, длинноногому жеребцу чёрной масти по кличке Чёрт, - перебиравшему копытами у плетня. Конь этот был гордостью Прохора Ивановича Громова: куплен прошлой осенью у цыган на Новочеркасской ярмарке. Куплен, причём, безо всякого обмана со стороны продавцов. Громов был власть у себя в Тузловской, власть не малая, и с этим считались. Чёрт отличался необыкновенной резвостью и неутомимостью в конных состязаниях, за что и получил свою страшную кличку. Фёдору тоже очень понравился конь, а особенно необычная кличка, данная ему бессарабскими цыганами, его прежними владельцами.

Возле коня крутился младший братишка Фёдора, десятилетний Егорка, имевший весьма непоседливый характер и всё время норовивший как-нибудь напроказничать. Фёдор сейчас же шуганул его от коня, принялся проверять седловку. За этим занятием его и застал ловко перемахнувший через плетень сосед Семён Топорков. Он тоже отправлялся сегодня в полк и был уже облачён по-походному: в шинель, подпоясанную ремнём с двуглавым орлом на бляхе и чёрную овчинную папаху с трёхцветной царской кокардой. Семён приветливо поздоровался с Фёдором и с видом знатока похлопал по округлому, мускулистому крупу его коня.

- Хороший конёк, ничего не скажешь. Я на ярмарке в Ростове таких видел. Из сальских конных заводов...

- А ты на чём? – поинтересовался Фёдор.

Топорков только махнул горько рукой.

- Мне на станичные средства обчество жеребца справило: такой доходяга...

- Не горюй, - подбодрил односума Фёдор.

- Я и не горюю дюже... Ваши там что, скоро соберутся?

- За столы только посидали.

- Долго ночуете... Дай-кось мне папироску.

Фёдор вытащил из кармана шаровар аляповато разрисованную коробку, раскрыл, угощая приятеля.

- Асмоловские, - осторожно взяв двумя пальцами папиросу, вслух прочитал Семён.

- Да, ростовские. Отец денег давал, купил на днях в лавке у Ковалёва два коробка, - лениво ответил Громов.

- Ну ты давай, Федька, иди снаряжайся, я здесь, на дворе подожду. Покуру, - затягиваясь папиросой, сказал Топорков.

- Нет, Семён, пойдём со мной в хату, опрокинем напоследок по чарке, горе верёвочкой завьём... Пошли, пошли, односум, не то я на тебя обижусь, - потянул его за руку Фёдор.

В доме заметно ожившие и повеселевшие от первача гости прочувственно и вдохновенно выводили старинную казачью песню:

За курганом пики блещут,

Пыль несётся, кони ржут.

Ой да, повсюду, ой да, слышно было, ой,

Что донцы домой идут.

Ой да, и повсюду,

Ой да, слышно было, ой,

Что донцы домой идут.

Некоторые одевались в сенях, чертыхаясь, искали в огромном ворохе на комоде свою одежду. Семён, взяв поданный Фёдором стакан с синей, огненной самгонкой, притворно посетовал:

- Не лезет она мне уже, Федька. Чисто пойло какое... Вчёра с цыбарку, наверняка, выдул, чуть не сгорел.

Младшая сестрёнка Фёдора, восьмилетняя Улита, проходившая мимо со стопкой грязных тарелок, прыснула.

- Что смеёшься, пигалица, правду гутарю, - за малым не загорелось всё внутрях – так пили! – с серьёзным видом заверил Топорков.

Фёдор, стукнувшись с ним стаканами, тяжело выцедил горькую похмельную самогонку, крякнул, утёрся рукавом рубахи.

- Ну я побёг одеваться, - сказал он, ныряя в боковую спальню.

Там уже хозяйничала заплаканная мать, Матрёна Степановна. На застеленной цветастым атласным покрывалом кровати аккуратно были разложены вещи Фёдора: чистая исподняя рубашка, чуть отливающая синевой от крахмала, суконная серо-зелёная гимнастёрка с погонами, шерстяные, тёмно-синие шаровары с алыми лампасами, смушковая, дымчатого оттенка, папаха с малиновым верхом.

- Одевайся, сынок, что расхристанным-то ходить, перед людьми срамиться, - сказала Матрёна Степановна и, не сдержавшись, горько разрыдалась вдруг у него на груди.

- Ну что ты, мА, перестань, будет тебе загодя меня хоронить, - как мог успокаивал мать Фёдор, нежно гладил её, собранную на затылке в тугой узел, седину.

- На войну идёшь, Федя, как же мне не плакать!.. Мать я, али не мать, чтобы кровное дитя, под сердцем выношенное, без слёз на страсть Господнюю выпроваживать? – жаловалась она.

- Ну что ты, ма... На войне, чай, не всех побивают...

В горнице к Семёну Топоркову подсел хмельной дед Степан, отец Матрёны Громовой. Он тыкал кривым, прокуренным перстом в георгиевские кресты на своей груди и вопрошал Топоркова:

- Видишь сии боевые награды мои, Сёмка, непутёвый сын непутёвых родителей?

- Вижу, не слепой, дедушка... Токмо через чего же энто я непутёвый, скажи на милость?

- Не спорь! Не спорь, тебе говорят, с полным георгиевским кавалером. Мы турку били, булгаринов, братов наших славянского роду племени, вызволяли... Мы кровя свои за веру, крестьянскую, православную, за царя-батюшку и отечество проливали. А вы, сукины дети, каких-то колбасников-немцев побить не могёте! – закривал, распалившись, дед Степан, стукая сухоньким кулачком по столу.

- Да верю я вам, дедушка, верю, не шумите, замахал на него руками Семён. – Что ж тут не понять: и болгаров вы оборонили и турку некрещёную побили... А мы ещё кого-нибудь побъём, дурное дело не хитрое. Немцев-колбасников, либо австрияков. Вот посмотрите, дедушка Степан, покажем немчуре где русские раки зимуют!

- Добрый глас, Сёмка, это по нашенски, по-казачьи, - одобрительно кивнул белой, как лунь, головой старик и потянулся за четвертью. – Давай выпьем с тобой за нашу победу над ворогом, за скорейшее ваше возвращение.

Подошедшая с блюдом, на котором тихо млела только что изжаренная рыба, Зоя Громова недовольно взглянула на старика.

- Ты, деда, закусывай лучше, будет водку-то хлестать. Того и гляди под лавку завалишься.

- Цыть, поблуда! Не указуй казаку в мужском обществе, - гневно топнул на внучку дед Степан. – А пить мы с малолетства приученные, только ума ни в жисть не пропиваем, потому как душа меру знает.

Вскоре из боковувушки в полном казачьем облачении вышёл в горницу Фёдор. Он выпил поднесённую кем-то чарку, резко, не глядя, хватил ею об пол – на счастье, кликнул отца:

- Пойдём скореича, па, как бы не запоздать на построение. Прикрывай энту лавочку, зови всех на двор.

Шум в горнице стих. К Фёдору, застывшему посередине, подошли Прохор Иванович и Матрёна Степановна. У отца в руках была старая казачья шашка в потёртых ножнах, у матери – икона святой девы Марии с младенцем Христом на руках. Фёдор торжественно принял из рук Прохора Ивановича его боевую шашку, поцеловал икону Божьей матери, отвесив глубокий поклон родителям. Нахлобучил на голову шапку и под взрыв одобрительных возгласов собравшихся гостей и родственников выбежал из хаты.

На улице, у крыльца топталось, покуривая, несколько молодых казаков. Сорванец Егорка под шумок вскарабкался на Федькиного коня и, довольный, показывал сверху язык девчонкам. Вышедший вслед за Громовым Семён засмеялся.

- Гляди, Федька, Жорка ваш на конягу забрался. Чисто бесёнок... Оторви да выбрось!

- Я вот ему покажу! Будет мне хулиганить, - сердито пригрозил Фёдор и, схватив плётку, живо припустил к тютине, возле которой был привязан его конь.

Почуяв опасность, Егорка вскочил ногами на седло, ловко, по-обезъяньи, вскарабкался на дерево. Хихикнув, принялся дразнить старшего брата:

- А вот и не споймаешь, слабо! А ну-ка споймай, Федька, споймай спробуй.

- Всё одно ведь выпорю, Егор. Не сейчас так посля... Лучше слезай сам по доброму, - увещёвал расшалившегося братишку Фёдор.

Взрослые во дворе посмеивались.

- А вот и слабо. Ни в жисть теперь не выпорешь, Федька! Ты сёдни на войну уходишь, вот, - кривлялся на дереве Егорка.

Семён Топорков, затушёвывая лукавую улыбку, обратился к Громову: - Ты давай, Фёдор, приготавливайся поскореича, да выезжай. Я к своим побёг. На плацу встренемся.

По улице прошла большая толпа народа. Разрываясь, во всю наяривала гармошка, гремела утробными казачьими басами какая-то залихватская, городская песня. Следом тарахтела на кочках подвода с казачьим походным снаряжением, за которой резво трусило несколько осёдланных строевых лошадей, привязанных к задку уздечками. На улице кое-где стояла осенняя, не просыхающая грязь. Особенно много её было в самой середине, где никак нельзя было пройти пешеходу, и потому народ продвигался ближе к плетням. Лишь кони, фыркая, бежали по центру улицы, разбрызгивая жидкую грязь копытами.

На базу Громовых тоже снаряжались две подводы, на которых родственники собирались ехать вслед за призывниками в Новочеркасск. Брат Максим ловко впрягал в оглобли лошадей: он любил это дело и знал в нём толк. Батрак Васька Дубов волок из сарая длинную, остро заточенную пику для Фёдора.

Фёдор в последний раз сердито погрозил Егорке и пошёл разыскивать Прохора Ивановича: нужно было срочно починить оборванный Егоркой ремешок на уздечке. Из дома продолжали вываливать застёгивающие свои поддёвки и тулупы гости. Кто-то, оступившись и охнув, грузно упал с крыльца, чуть не свернув шею. Хмельные казаки, поднимая незадачливого выпивоху, незлобиво перешучивались. Дядька Фёдора, весельчак и заядлый гуляка Касьян, выпалил в воздух из охотничьего ружья. По станице в разных местах тоже слышались выстрелы. В церкви звонил колокол.

Шумной, весело гомонящей компанией высыпали с база на улицу, потянулись вслед за другими, такими же весёлыми, хмельными сборищами, к станичному плацу. Позади всех, за подводами бежал чертёнок-Егорка и швырял в спины пьяных гостей комьями засохшей грязи.

На плацу в многоголосой, буйной с похмелья туче новобранцев и провожающих Фёдор, сидя на коне, тщетно пытался отыскать свою невесту, поповскую дочку Анфису. Её нигде не было и Громов загрустил.

«Не пришла! Обиделась, видать, за вчерашнее», - с огорчением подумал парень.

- Сыночек, Федечька, дай я тебя поцелую разок на прощание, - тянулась к нему сбоку мать, Матрёна Степановна. Протягивала болтавшиеся на шёлковом шнурке небольшой образок и какой-то мешочек. – Возьми, Федюня, - здесь земля наша донская, в узелке, и молитвы-заговоры от сабли с пулею, да от лихого человека. Не потеряй гляди, сынок, повесь на шею. Береги их: Бог и молитва материнская тебя защитят!

С другой стороны наставлял его, расчувствовавшийся от выпивки Прохор Иванович:

- Служи, сынок, воюй. Начальство завсегда слухай, Богу молиться не забывай. Не геройствуй там особо на фронте; на пулю, али там шашку дуриком не лезь, но и чести нашей казачьей не посрами. У нас в роду трусов сроду не бывало, - запнувшись, отец отвернулся, смущённо смахнул с морщинистой щеки непрошенную слезу.

На серёдку плаца выехал незнакомый щеголеватый есаул, прибывший из Новочеркасска, зычным голосом скомандовал построение. Фёдор начал торопливо прощаться с родственниками, наклоняясь к ним с седла. Сказал отцу:

- Вы, папа, давайте пристраивайтесь сзади, ежели хотите. Я до своих поехал, вишь господин ахвицер серчають... Прощевайте покель, у Новочеркасске свидимся!

Фёдор тронул коня, быстро отыскал своих приятелей-одногодков среди вытягивающейся по площади колонны новобранцев. Колонна вскоре тронулась шагом, пересекая плац и заворачивая на главную станичную улицу, которая была очень длинная и широкая, мощённая в центре станицы булыжником. Позади всколыхнулась, загудела, пристраиваясь, огромная толпа провожающих.

Громов ехал рядом со своим соседом Семёном Топорковым в последних рядах. Топорков то и дело оборачивался назад, окликая среди провожающих свою молодую жену Варвару, давал последние наставления. Никогда не унывающий зубоскал Митька Лунь, попович, брат Федькиной невесты Анфисы, ехидно над ним подшучивал.

- Эх ма, жинка у тебя, Сёмка, маковая, - чисто медовый пряник! А на мёд, гляди, мухи завсегда слетаются, да восы... Не боишься, покель на фронте пропадать будешь?..

- Боюся, Митька, твоя правда, - с серьёзным видом ответствовал Топорков и затем, посмеиваясь, добавлял: - За язык твой поганый боюся. Больно длинный он у тебя. Как бы на фронте его германец шашкой не укоротил!

Кое-кто из слышавших посмеялся.

Фёдор только сплюнул в сердцах.

- И охота вам, казаки, языками чесать попусту? На войну ведь идём, позабыли.

- На войну, - подтвердил Митька Лунь. – Да токмо, что проку скучать, Громов? Мне оно так дажеть оченно антиресно – война!.. Далёко, небось, заедем.

- Далеко, отсель не видать, - согласился с ним кто-то из новобранцев. – Гутарють, ажник в Польское королевство.

- Да не, - до хохлов на Украину, - поправил его другой новобранец по фамилии Астапов, друг Федьки Громова.

Фёдор обратился к нему с вопросом, занимавшим его всё это время:

- А что, Илья, твоя сестрёнка, Наташка, ничего про Анфису Луней не сказывала? Подруги они чай с нею.

- Нет, Фёдор, ничего не говорила, брехать не буду, - ответил ему Астапов. – Ты бы у Митьки спросил, брата её...

- Ладноть, ехай, - недовольно буркнул Фёдор и, придержав коня, приотстал от Ильи. В голове, всё ещё разгорячённой хмелем, крутились бесформенные обрывки вчерашнего вечера, последняя встреча с Анфисой, прогулка вдоль берега Камышевахи... Потом – мрак! Какие-то страшные, бесформенные чудовища выползают из бездны подсознания и затягивают туда Фёдора... Анфиса что-то кричит, отбиваясь то ли от него, то ли от безумных кошмаров упившейся в стельку ночи... Подол её заголён выше живота... Бр, дальше вспоминать не хочется. Становится страшно что либо вспоминать.

Громов поравнялся с братом Анфисы Митькой, с наигранной беззаботностью поинтересовался:

- Слышь, Дмитрий, Анфиса не поехала с вашими в Новочеркасск тебя провожать? Не захворала случаем?

- Захворала посля вчерашнего, - утвердительно кивнул Митька, понимающе подмигнул. – Прибегла домой откель-то вся в синяках, коса растрёпана, платье чуть ли не до пупа располосовано. Забилась на сеновал и – реветь... Ты гляди, Федька, хучь ты и друг мне, но за сестру...

- Ладно, не пужай, не из пужливых, - окрысился Громов.

- Лады! – Митька Лунь со злостью хлестнул нагайкой коня и отъехал вперед.

С Фёдором поравнялся сосед Семён Топорков: глаза его неестественно блестели, щербатый рот не закрывался в дурашливой улыбке.

- Не грусти, Фёдор, друг ты мой ситцевый, - скороговоркой зачастил он, пытаясь правой рукой обнять Громова за шею. От Топоркова чувствительно разило свежим сивушным духом. – Я вот, вишь, сгонял ужо в обоз до своих сродственников, пару стакашков первача дёрнул, враз на душе полегчало. Поди и ты, односум, причастись святой водицей, покель ахвицера не видать.

- Успею ишо, - отказался Громов.

- Самогон, скажу тебе, Федька, - самая наипервейшая вещь для казака, - продолжал пьяно разглагольствовать Семён. – Возьмём, к примеру, моего папашу: мёдом не корми - дай выпить! Самогонку хлещёт лошадиными цыбарками, будто воду. А как напьётся – сатана сатаной! Однажды, помню, года три назад, на Пасху, за малым крёстного из ружья не положил. Купались пьяные в речке, папаша вылез, глядь – портсигара серебряного нема, что токмо по случаю в Новочеркасске купил. Казаки отказываются: не брали, Харитон, твово портсигара и всё тут! Папашка – за дробовиком в хату. «Всех, - шумит, - побью, покель портсигар не вернёте!» Крёстный, дядька Ерофей, - тикать по огородам, а папашка, не долго думая, - по ногам ему из дробовика... Вот смеху было! Хорошо, что выше не взял, токмо ляжки дробью посекло. А выше б чуть взял, как раз в живот заряд и угодил ба.

- Портсигар-то нашли? – безучастно, занятый своими думами, спросил Фёдор.

- Нашли, знаешь, - обрадовано выкрикнул Топорков, будто и впрямь только что нашёл что-то ценное. – Он в сапоге папашкином был, портсигар-то!

Кое-кто из окружающих пореготал над рассказом Семёна. Остальные ехали молча, подавленные предстоящей солдатчиной. Позади строевой колонны провожающие на ходу пили захваченную с собой из дому самогонку, щедро наливая то и дело подъезжающим к ним из колонны новобранцам. Так что уже на выезде из станицы несколько человек молодых казаков попадало с коней и их пришлось срочно укладывать на подводы. В поле за станицей, несмотря на горячие протесты сопровождающего офицера, колонна окончательно расстроилась и каждый ехал со своей семьёй.

До Персиановских казачьих лагерей на окраине Новочеркасска добрались к полудню. Там первоочередники в последний раз хорошенько выпили, от души закусили домашними, мамкиными харчами и распрощались с родственниками. Отныне дорожки их круто расходились: первым предстояло в скором времени ломать нелёгкую царскую службу на фронте в действующей армии, вторым – дожидаться от них редких весточек и молить Бога о том, чтобы уберёг родное дитя от вражеской пули.

В лагерях уже было собрано большое количество казаков-первоочередников из низовских станиц. Каждый день прибывали всё новые и новые партии во главе с боевыми, обвешанными георгиевскими крестами, вахмистрами и хорунжими. Новобранцев разбивали на сотни и сразу же приступали к воинским занятиям. Опытные, прошедшие кровавую японскую мясорубку на полях Маньчжурии в 1905 году, дядьки-урядники обучали зелёную молодёжь джигитовке, приёмам владения пикой и шашкой. Казаков гоняли на стрельбище, вдалбливали в их невосприимчивые до всяких отвлечённых понятий, крестьянские головы устав строевой и караульной службы, полные титулы государя-императора, наследника престола царевича Алексея и других высочайших особ дома Романовых. Одним словом, умело лепили из этого податливого, сырого, аморфного материала стойких защитников православной веры, царя-батюшки Николая II и огромного, раскинувшегося от Балтийского моря на западе до Тихого океана на востоке, отечества, называемого Российской империей.

Потом их вновь для чего-то перетасовали, словно карточную колоду, погрузили в эшёлоны и увезли к западным границам. Туда, где вот уже более года шла кровопролитная, небывалая по жестокости и своим масштабам, человеческая бойня, патетически именуемая в газетах Второй Отечественной войной.

 

2

Крепко сидел на своей казачьей земле Прохор Иванович Громов, словно кряжистый, столетний дуб корнями в неё, родимую, вцепился – не вырвешь. Всю жизнь золотой середины придерживался и большого богатства не домогался. Хлопотно уж больно с ним, с богатством-то. Ибо ещё ветхозаветный проповедник Екклесиаст сказал: «Умножается имущество, умножаются и потребляющие его; и какое благо для владеющего им, разве только смотреть своими глазами?»

Небогатое оставил ему умерший отец наследство: пару быков облезлых, век свой давно изживших, лошадёнку, да хату покосившуюся, старую, которую, почитай, заново пришлось строить. Благо, помог старший брательник, Касьян, давно уже живший своим хозяйством и твёрдо стоявший на ногах.

Был Прохор женат. Сосватали ему родители в недалёкой отсюда станице Аксайской красивую, всю из себя, девку Матрёну. Взяли невестку из семьи известных аксайчан Копейкиных: отец Матрёны, Степан, в последнюю турецкую камапнию отличился, - полным георгиевским кавалером домой вернулся. Любо-дорого поглядеть на казака! Рассказывал, что воевал в Болгарии под командованием прославленного генерала Скобелева: в июне 1877 года, при переправе через реку Дунай, захватил в плен турецкого офицера, который, к слову сказать, оказался вовсе не турком, а натурально казаком-некрасовцем, служившим в войске турецкого султана.

В давние времена поднялось как-то на Дону восстание против царя Пётра. Возглавил взбунтовавшихся казаков славный атаман Кондратий Булавин. Долго бились казаки с царскими войсками, но силы оказались неравные. Разгромили генералы повстанцев, кого в полон взяли на казнь лютую, кого на бранном поле убили. Погиб и сам Кондратий Булавин, - застрелился, чтобы живым в руки палачей не даться. Его сподвижник и верный товарищ атаман Некрасов не захотел слаживать оружия и склонять казачьи хоругви перед царскими сатрапами и увёл много казаков с семьями на реку Кубань. Поселились там донцы, но борьбу с царём Пётром не прекратили, частенько наведывались в родные станицы, трепали царскую власть, уводили всех желающих с собой. Потом, когда и на Кубани их стали донимать царские генералы, ушли некрасовцы дальше, в Турцию, и приняли подданство султана. Небольшая часть некрасовцев переселилась на Балканы. Их вожак, атаман Игнат Некрасов, до конца своих дней так и не примирился с самодержавием, отожествляя с ним всю Россию. Умирая, завещал своим соратникам продолжать борьбу с царской властью и ни в коем случае не возвращаться на родину, пока там будут самодержавно править Романовы. Вот так и появился тот офицер-некрасовец, которого полонил дед Степан, в составе турецкой армии.

Прохор Иванович казак был хваткий, хозяйственный, до работы злой. К тому ж, - смекалистый: где умом, а где и горбом нажил вскоре небольшое состояние. Быков прикупил, баз перегородил, амбаров и сараюшек натыкал для всяких хозяйственных нужд. Стал, короче, в крепкие хозяева выбиваться. Когда в 189... году родила Матрёна первого сына, Федьку, дела у Прохора Громова и вовсе пошли в гору. Ведь на сына нарезался казаку лишний пай землицы, а это позволило Прохору увеличить посев, по осени – собрать в закрома больше пшеницы.

Летом и осенью, на сенокос и уборку, нанимал уже Прохор пришлых из России на заработки мужиков. Драл с них, конечно, три шкуры, да и своих, тузловских голодранцев не миловал: за мешок зерна, данного взаймы, требовал два, за быков, одолженных в горячую пору весеннего сева, заставлял отрабатывать на своём поле от зари до зари. Батраков держал уже постоянно. В общем, жил и хозяйствовал Прохор как учили деды и прадеды, как жили все, имевшие мало-мальский достаток, станичники.

И до службы казачьей падка была душа Прохора Громова. Потому и пришёл он с действительной старшим урядником, - хоть и небольшой, а всё-таки чин, в жалованье прибавка и от начальства почёт с уважением.

Но больше чинов с наградами, больше хозяйства и даже больше жены любил Прохор своего первенца – Федьку! Матрёне шутейно пригрозил перед родами: «Девку принесёшь – из дома сгоню!» Со страха или по Божьему промыслу, но разрешилась она мальчиком, таким же голубоглазым, вихрастым и светловолосым, как отец. Прохор был вне себя от радости, - в честь новорождённого наследника устроил с односумами двухнедельную, за свой счёт, попойку.

Едва Федьке исполнилось два годика, посадил его Прохор Громов на своего служивского коня. Страхом запылали голубые глазёнки сына, но не плакал Федька, только крепко цеплялся за жёсткую конскую гриву своими ручонками. В казачьем духе воспитывал Прохор Иванович сына. Даже детские штанишки наказывал Матрёне шить только из голубого сукна и непременно с алыми, как у взрослых, лампасами. Ухмылялся зверовато в бороду: «Нехай привыкает с младенчества, - настоящим казаком вырастет, атаманом!»

Вскоре появился на свет второй сын, Максимка, - как любовно назвала его Матрёна Степановна в честь какого-то своего родственника, работавшего в Ростове на фабрике. Всей душой, всем материнским любящим сердцем привязалась она к новорождённому. Может быть, оттого, что ждала в этот раз дочурку, может быть, за взгляд Максимкин невинный, по-девичьи, открытый и ласковый, может, по какой другой причине, но полюбила она Максима больше чем Федьку. Как будто поделили отец с метерью сыновей: Фёдор был постоянно с отцом, над Максимом хлопотала Матрена. «Бабу ты с его сделаешь, дурёха, - сердито качал головой, хмурился Прохор Иванович. – Окстись, мож ещё в платью пацанёнка обрядишь? Он же казак!..»

А годы, между тем, шли, в 1904 грянула Русско-Японская война. Прохора Ивановича вместе с дюжиной станичных казаков угнали в Маньчжурию, в армию генерала Куропаткина. Матрёна Степановна осталась дожидаться мужа с тремя детьми на руках (к этому времени у них родилась ещё дочь Зоя). Дети подрастали, как на дрожжах, пацаны мужали и крепли. Десятилетний Федька днями пропадал на улице с соседским пацанёнком Сёмкой. Лазили по садам и бахчам, еле унося ноги от собак и сторожей, до одури купались в речке Камышевахе, а по вечерам у церкви, затаив дыхание, слушали страшные рассказы старших ребят про ведьм и колдунов, про покойников, вурдалаков и привидения. «Ежели не верите, - божился, с угрозой тараща на них глаза, сын станичного писаря Гришка Закладнов, - хучь сёдня пойдёмте в полночь на кладбищю, сами всё увидите!» Домой шли, озираясь по сторонам и трясясь от страха, за каждым кустом мерещилась ведьма.

Но помимо детского, вспыхивавшего временами в душе страха, в ней, в Федькиной душе, постепенно зарождались решительность и мужская отвага. Поспорив однажды в кругу сверстников, он пошёл ночью на кладбище, которое раскинулось на горе, и, просидев там до первых петухов, - перестал верить глупым закладновским басням. Сам того не замечая, поднимался Федька верховодом среди своих друзей-приятелей. Постепенно подобралась компания. Изо всех казачат, так и липнувших к нему, Федька оценилсоседа Сёмку Топоркова, - ловкого и изворотливого, никогда не унывающего балагура; коренастого крепыша Кольку Медведева, большого любителя лошадей и вообще всякой живности Ваньку Вязова. Иногородних и сыновей бедных станичников, твёрдо блюдя отцовское воспитание, не признавал. По этой же причине недолюбливал и младшего брата Максима, - за не казачью, не «мужскую» его ухватку, за то, что никогда не принимал тот участия в Федькиных лихих набегах на сады и бахчи, за то, что водился тот всё больше с батрацкими ребятишками. И за то ещё, что путали их иной раз станичники, до такой степени похожи были братья друг на друга.

Осенью пятого года из Маньчжурии возвратились в станицу казаки. Не все, конечно, многие и не вернулись: отец Ваньки Вязова, Евстегней, старший братан Кольки Медведева. Погиб и Федькин дядька, родной брат Матрёны Степановны Наум Копейкин. Прохор Иванович Громов явился в погонах хорунжего, с двумя георгиевскими крестами, геройством и удалью заслуженными на полях сражений.

Как-то перед выборами станичного атамана зашёл к ним кум (крёстный Фёдора), отставной сотник Дмитрий Кузьмич Ермолов. Долго они о чём-то шептались с Прохором Ивановичем в кухоньке, звенели стаканами, нещадно дымили самосадом, а на следующий день Ермолов принял из рук стариков-гласных атаманскую насеку. Прохор стал при нём первым помощником. Жена, Матрёна Степановна, только всплеснула от удивления руками.

- Прохор, да ты гляди, скоро до енерала дослужишься...

Федька страшно возгордился среди станочной пацанвы, задрал нос. Вскоре собрал компанию и объявил себя их атаманом, и не каким-нибудь, а самим Стенькой Разиным. Дело в том, что взял он как-то у станичного учителя книжку про Стеньку Разина, взял почитать, да так и не вернул – зачитал до дыр. Под подушку её прятал ночами, при свечном огарке читал. Снились Федьке лихие казачьи струги и яростные битвы с басурманами, богатая, сказочная Персия и бунтарский атаман на белом тонконогом коне. Среди отцовских жеребцов подобрал себе похожего по кличке Буран, - полугодовалого белогривого дончака. Со слезами на глазах выпросил его у отца в своё полное распоряжение. И – понеслось-поехало! По вечерам гарцевал с друзьями-одногодками за станицей по буграм и вдоль балок. На всём скаку проносился мимо девичьих вечерних посиделок. «Чумовой» - дружно окрестили Фёдора станичные девки. Федька заприметил одну, - дочку станичного попа отца Евдокима Анфису Лунь. На диво хороша была девчонка, как Елена Прекрасная из старинных материных сказок, которые любил слушать в детстве. Перестревал её где-нибудь в глухом переулке, наезжал, чуть ли не давил конём. «Поцелуйкаемся, соседка? Гривну отвалю на леденцы», - весело скалил зубы.

Максим был не такой шумный, - почти не заметный в станице. Крепко привязался к батрачившему у них Ваське Дубову, часто тайком от родных таскал ему кое-каких харчишек. Жил Васька без матери – с отцом и малыми ребятами, своими братьями и сёстрами. Не было иной раз у них в доме и крошки хлеба. Дружил ещё Максим с сыном кузнеца, здоровяком Кузей, с Петкой Родионовым и батраком, хохлёнком Остапом Пивченко. Тянуло почему-то Максима к этим ребятам. Порою, задумавшись, он удивлялся и никак не мог понять, почему он всегда сыт и хорошо одет, а они – вечно голодны, босы, в старых, латаных-перелатаных штанишках и рубашонках? Почему их отцы день и ночь работают и ничего не имеют? Почему не любят их богатые, сытые станичники? Максим мучился, но ответов на свои вопросы не находил.

Федька, устраивая иногда за станицей со своими приятелями бешеные конные состязания, натыкался на босоногую ораву во главе с братом Максимом.

- Станишники, - подняв вверх руку с зажатой в ней самодельной плёткой, кричал Фёдька, - перед вами войско персидского шаха Ибрагим-Оглы Хазбулата II. Вперёд, славные донцы, опрокинем поганых в синее море во славу казачьего оружия. Сарынь на кичку! – завершал он свою пламенную речь вычитанным из книжки кличем разинской вольницы.

Завидев несущихся галопом Федькиных «славных донцов», Максимкина орава мигом рассыпалась в разные стороны. «Славные донцы» гнали их до самоё станицы и, изрядно натешившись, подъезжали к своему атаману.

По воскресеньям после заутрени Федьку можно было найти на станичном плацу. Там в это время полновластным хозяином был, разъезжавший на кауром жеребце, рыжеусый хорунжий Платон Мигулинов, пришедший с японской войны без левой руки и обучавший теперь строю молодых, призывного возраста, казаков. Федька смотрел на учения восторженными, зачарованными глазами. Завидовал пятнадцатилетним казачатам, которым через три года предстояло идти на действительную службу. Всё его существо было там, рядом с несущимся лихим карьером призывником. Это Гераська Крутогоров, старший сын известного станичного богатея Моисея Ефремыча, о котором поговаривали, что он будто бы богаче самого Замятина, чьё имение Донской Колос находилось верстах в восьми от станицы, у самого Новочеркасского шляха. Герасим, крутя над головой шашкой, подлетел к невысокому ряду высушенных солнцем лозин. Резкий удар с потягом на себя и верхушка лозины плавно соскальзывает вниз и втыкается в землю рядом со стеблем. В толпе наблюдающих издали станичников – восхищённый гул одобрения.

Вот летит, скалит зубы от возбуждения, сын церковного звонаря, деда Архипа, Пантелей Некрасов. Перед ним – высокий частокол из вкопанных в землю жердей. Метра за три до препятствия Пантелей вдруг взвивает разогнавшегося коня на дыбы и тот с ходу, даже не задев копытами верхушек, перемахивает через частокол. А вот и Гришка Закладнов – давний противник и конкурент за уличное влияние. Рисуясь, скачет по плацу, чуть завалясь корпусом на бок. Вьётся по ветру непокорный и красивый Гришкин смоляной чуб. Подскакав, он с остервенением рубит, привстав на стременах, соломенное чучело. Затем, перемахнув через перекладину, юлит, крутится, проскальзывая между воткнутыми в землю жердями.

«Ох уж этот Гришка, в чём-то он меня обскакал», - с тоской вглядывается Фёдор в ловкие движения Закладнова. Вспоминает как видел его недавно вечером в обнимку с соседкой Анфисой Лунь, которая самому нравилась. Смутился, спрятался от них Федька. Ещё не понимая, для чего это нужно – обниматься с девчонками, - туманно догадывался, что Гришка всё больше и больше удаляется от него, от их по-детски наивных проказ и игрищ, мужает, становится настоящим казаком. Не в силах сдержать своей мелкой ревности, пытаясь хот чем-то досадить Закладнову, Федька подстерёг его ночью у калитки, запустил в спину увесистым каменюкой. Анфису после этого случая сторонился, избегал смотреть в глаза, как будто знал о ней какую-то позорную тайну. Назло ей стал лазить в их сад за яблоками, благо их белый налив славился на всю Тузловку.

Так шли дни, месяцы, годы. Зима сменяла осень, лето – весну. Зимой по станице валом катили шумные, весёлые свадьбы. Казаки отдыхали от трудов праведных, пили до одури, куролесили пьяные по дворам. То и дело вспыхивали злобные, хмельные перепалки, нередко заканчивавшиеся жестоким мордобоем. Без драки, как правило, не оканчивалась ни одна свадьба. Весной снова впрягались в нескончаемую, унылую череду сельскохозяйственных работ. Безропотно тянули лямку до лета, когда итогом всему наступала горячая пора уборки. Все станичные семьи выезжали тогда с быками и лошадьми в поле. Жили порой там в шалашах, пока не кончали с хлебом. Работали от зари до зари, поторапливались. Во время уборки, как говорится, один день год кормит.

Однажды поздним вечером Фёдор, забежав на стан к Топорковым, позвал Сёмку купаться. Поля их соседствовали и тянулись вблизи речки Камышевахи. Друзья частенько наведывались к реке после дневных работ: малость освежиться, пошалить, поплавать наперегонки. Пошли к своему излюбленному месту – укромному, густо поросшему высоким камышом заливчику. Не доходя несколько десятков шагов, остановились как вкопанные, переглянулись. На берегу, в пожухлом бурьяне, еле различимые, лежали младший брат Фёдора Максим с батраком Васькой Дубовым и, прикладывая пальцы к губам, отчаянно им жестикулировали. Фёдор с Семёном послушно присели, подобрались на корточках к приятелям и, выглянув из-за их голов, обомлели. В камышах, стоя по колени в воде, мылась голая казачка. Фёдор впервые так отчётливо ясно, различая все детали и подробности, видел раздетую женщину. Она была прекрасна, как русалка, эта обмывающаяся после жаркого трудового дня моложавая казачка. Тело её было белое, словно снег, гладкое и блестящее от воды. Только руки до плеч и шею покрывал шоколадный налёт загара. Груди её были большие, как белые арбузы, мягкие и податливые; когда женщина наклонялась, груди тяжело отвисали книзу и касались коричневыми почками сосков воды.

Федька сильно взволновался, заёрзал по траве ногами. Он узнал купающуюся: это была жена батрачившего у Громовых Якова Берёзы, Дарья. Брат Максим тоже неловко завозился, зашуршал сухим бурьяном, приподнял нечесаную, вихрастую голову. Казачка, уловив подозрительный шум, испуганно глянула в их сторону, заметила маячившие в траве головы пацанят, вскрикнула от неожиданности. Прикрывая руками груди, она проворно выскочила из воды, схватилась за исподнюю рубашку. Ребята, сломя голову, кинулись врассыпную. Федька нагнал брата Максима, смаху сунул ему в бок кулаком.

- У-у мужик чёртов, лапотник, - спугнул! Могли б ещё поглядеть.

- Ах ты драться? – Максим, сжав кулаки, навалился на Фёдора.

Почти одновременно Семён Топорков сцепился с Васькой Дубовым. Все четверо долго барахтались в пыли, сопели, усердно мутузя друг друга кулаками, пока их не растащил пригнавший на водопой быков громовский батрак Родионов.

- Не гоже, не гоже родным братьям во вражде жить, - корил он их сердито. – Мирно должны обретаться, друг за дружку горой стоять, кровя-то чай одни в каждого.

- А ладноть тебе учить, дядька Лукьян, - отмахнулся Федька. – Послал мне Бог братца: не казак, а мужик сиволапый. С кацапами пришлыми из России водится, - рази ж то дело...

Кинув на траву пропотевшую рубашку с штанами, Фёдор бросился в воду. Следом за ним, гогоча, как довольный гусак, - Топорков...

Незаметно на степь навалились сумерки, подмяли её под себя, усыпили в ней всё живое. Когда Фёдор с Сёмкой, синие от холода, вылезли из реки, на берегу уже весело потрескивал костерок. Лукьян Родионов что-то рассказывал, беззлобно матерясь через слово, своему дружку, тоже батраку, Яшке Берёзе. Максим с Васькой, пристроившись рядом, слушали. Присели к костру и Фёдор с Сёмкой.

- В пятом году наш полк в Одессе расквартировали, - рассказывал, невесело ухмыляясь в усы, Родионов. – Ну и подымают нас как-то по тревоге, сотню нашу вторую. Казаки, конечное дело, - во фрунт. Выходит сотенный наш, подъесаул Агеев и шумит: «В Одесее, мол, народ взбунтовался супротив царя-батюшки, значится. По всем улицам толпами сгуртовалися и митингуют сами себя, во как. Надо, кричит, разогнать энту свору сволочную и точка!» Ну что ж, коль надо, значит надо. Хлебнули мы по стакашку казёнки для храбрости, на коней и – вперёд! Забастовщиков усмирять. Гарцуем эдак по городу, нагайками помахиваем, хмель в башке куражу придаёт. Ну первую толпу ничего, разогнали быстро. С другого конца жандармы ишо конные подмогли. Скачем дальше. И вдруг слышим, - стреляют! Станичника нашего Парамона Мазурина, он со мною вместях служил, - наповал, ишо кое-кого задело. Ну тут и понеслося. Озверели мы за энто их поганое дело натурально, - удержу нет. Шашки повыхватывали и давай рубать – кто токмо под руку попадётся. Я самолично троих мужиков зарубил, царство им небесное! Посля баба в саду попалась, молоденькая, девчушка ишо. Я ей с коня так энто, потехи ради, шумлю: «Раздевайся, мол, отъебём и живой останешься!» Гляжу, и взаправду поверила. Испужалась, побледнела уся, затрусилась. Пуговки зачала расстёгивать на кофтёнке. Казаки окружили нас, хохочут, подначивают её. А она, бедная, торопится. Благородных кровей, видать: одёжа на ей справная, нарядная, на сиськах тряпка какая-то бабская, исподняя. Казаки говорили, да забыл уж как прозывается. Насисьник, вроде... Ну, растелешилась она, значится, и стоит так энто, в глаза мне жалобно заглядывает, разжалобить, стерва, хочет. Я тут вспомнил Парамона Мазурина, детишков его малых, без батьки оставшихся, жинку вдовую, и – рубанул её, голую, с потягом. Антиресно, знаешь, земляк, голую бабу рубать. Как лягушка всё одно трепыхается...

- Ну и душегуб же ты, Лукьяшка, - брезгливо сплюнул Яков Берёза. – Сердце у тебя волчиное.

- С такой житухи станет волчиным, - взбеленился, рассвирепел Родионов. – Ты, Яшка, в мою душу грязными лапами не лезь, не растравляй зазря – зашибу! Без тебя тошно дыхать.

Максим до глубины души был потрясён рассказом Родионова. Фёдор наоборот только вызывающе ухмылялся, представляя себя на месте Лукьяна. Он лишён был всякой сентиментальности. Ему шёл уже семнадцатый год, Фёдор возмужал, окреп. На верхней губе у парня стал пробиваться первый пушок. Девки и даже молодые казачки засматривались на него и норовили затронуть на игрищах. Он тоже всё чаще обращал на них внимание, зубоскалил с соседками по вечерам. Многие девки нравились Фёдору, но больше всех – дочка попа Анфиса, по которой он сох давно. Федька из кожи лез вон, чтобы обратить на себя её внимание. Прежнее, не осознанное детское влечение к Анфисе сменилось вполне осознанной юношеской страстью. Природа требовала своё...

 

3

 

«Война!» - грозно пронеслось через год по донским станицам и сразу же к западной границе империи потянулись с Дона окрашенные в зелёный цвет воинские эшёлоны с царскими державными орлами на стенках...

«Разродимая ты, моя сторонушка,

Ой да, не увижу же больше я тебя,

Ой да, не увижу же больше я тебя,

Ой, не увижу, голоса да не услышу», -

пели заунывными, тягучими голосами отправлявшиеся на войну казаки. Из Тузловской в Персияновку угнали всю молодёжь. Из второочередников сформировали три маршевых сотни, которые Прхор Иванович походным порядком повёл в Новочеркасск. Тем временем безрукий хорунжий Платон со вторым помощником атамана купеческим сыном Крвалёвым спешно собирали по станице новую команду призывников для того, чтобы по первому требованию начальства отправить в действующую армию. Фёдор Громов, приехавший к правлению с Колькой Медведевым, получил решительный отказ (до службы ему оставался ещё год). Кольку Медведева взяли. Вместе с ним в команду попали Кузьма Лопатин, Тимоха Крутогоров, сын хорунжего Платона Мигулинова Сашка.

Фёдор затосковал и чтобы как-нибудь развеяться, решил съездить на охоту. Куда-нибудь подальше от станицы, в степь, прочь от надоедливой человеческой суеты. Сняв со стены старую казачью шашку, с которой ещё покойный дед ходил против турка, закинув за спину дробовик, Федька собрал своё войско: закадычного Сёмку Топоркова, Ваньку Вязова, поповского сына Митьку луня, Илью Астапова и ещё человек пять сверстников со своей улицы. Вооружившись кто охотничьим ружьём, кто старенькой берданкой, а кто и самодельным луком со стрелами, выступили в полдень после обеда.

- Я атаман Войска Донского Стенька Разин веду вас, удальцы-молодцы, громить поганых персиян-нехристей, - разглагольствовал, скаля зубы, Фёдор и подталкивал ехавшего рядом Сёмку Топоркова. – Ты, Сёмка, отныне будешь не Сёмка, а мой верный есаул Серёга Кривой, так и запомни.

- Га-га-га-га – Кривой, вот потеха, казаки, - чуть не упал от смеха с коня ехавший позади Митька лунь. – Теперь ему осталось токмо фонарь под глаз подсветить, чтоб и впрямь окривел.

- А ты, Митька, - грозно взглянул на него Фёдор, - будешь прозываться есаул Васька Ус.

- Да какой же он вус, ежели у него рожа, как пасхальное яйцо, гладкая! – засмеялись вокруг казачата.

- Так, теперь ты, Ванька Вязов, - повернул лукавое лицо к другу Федька. – Выбирай, Ванька, кем хочешь быть: братом моим Фролкой, али же персиянской царевной, которую я, то бишь Стенька Разин, под Астраханью в Волгу кинул?

- Во, царевной нехай будет, - оживился, захохотал обидевшийся было за Кривого Сёмка Топорков, - и все по очереди спать с им станем.

- А ну повтори, что ты сказал, морда? – рванул к нему коня Вязов, замахнулся плетённой из кожи нагайкой.

Их быстро разняли. Ванька, надувшись, отъехал от Топоркова. Сердито бросил сквозь зубы Фёдору:

- Ты так больше не шуткуй, Федька, не то не погляжу, что ты у нас Стенька Разин... А для царевны лучше всего брательник бы твой подошёл, Макся. Вот то точно не казак, а красна-девица.

Балагуря, с шутками и смехом, переправились по мелководью на левый берег неширокой в этом месте речки Камышевахи. Оказались в голой, продуваемой всеми ветрами степи, с гиком рванули коней в галоп. Скакали долго, пока не приморились кони. Оснатовились у степного кургана, поросшего седым ковылём. Кое-кто спрыгнул на землю, блаженно вытянулся в траве, другие взялись за бутылки с водой, прихваченные из дому.

- Гляди, гляди, Федька! – указал вдруг Топорков на парившего невдалеке большого степного орла. Орёл, усмотрев видно что-то на земле, камнем стал падать вниз, прижав к бокам крылья. Схватил какого-то пушистого, трепыхающегося зверька и вновь расправил огромные, похожие на женские веера, крылья.

- А ну-ка я его шугану! – Фёдор, стегнув коня плёткой, помчался наперерез набиравшему высоту стервятнику. На ходу сдёрнул из-за спины дробовик, бросил поводья на луку седла, попридержал ногами коня, прицелился насколько позволяла скорость и выстрелил. Орёл, выронив из когтистых лап добычу, перевернулся в воздухе и стал падать. Однако, у самой земли вновь расправил крылья и стал медленно и трудно набирать высоту. Видно было как алел кровью его правый бок. Подоспевший Фёдор спешился, тщательно прицелился в раненую птицу и вновь нажал на курок. Крылатого хищника слегка подбросило от меткого попадания, во все стороны полетели перья. Через минуту бездыханное тело орла лежало у ног Фёдора, густо окрасив кровью траву. Федька выхватил из ножен дедову шашку, ловко взмахнул ею и вмиг отсёк птице гордую, клювастую голову, похожую на горбоносое лицо кавказского горца.

Когда подскакали визжащие от восторга казачата, Федька вертел в руке, разглядывая, эту окровавленную, мёртвую голову орла. размахнувшись, швырнул её в Митьку Луня.

- Держи, Ус, девок на посиделках пужать!

- О, атаман, к чему мне такой трофей, - лукаво заулыбался Митька и, поймав на лету голову, кинул её Ваньке Вязову...

Заночевали здесь же, в степи, у подножия насыпанного в незапамятные времена кургана. Федька достал из сумы самогонку, которую теперь, после введения в империи сухого закона в связи с начавшейся войной, гнали почти в каждом станичном дворе. Выпили как и полагается в таких случаях, за скорейшую победу над басурманами, за удачную завтрашнюю охоту. Все были ничего, только Ванька Вязов малость переборщил, зачем-то полез ночью на коня, свалился и вывихнул ногу. В станицу вернулись только к вечеру следующего дня усталые, но довольные. Привезли несколько подстреленных в степи зайцев и дрофу, больше никакой дичи им не попалось. Да, честно говоря, и охотники были они неважные.

После этого в степь «на гульбу», как называл подобные поездки Фёдор, выходили почти каждую неделю, под выходные. Обрезав у старой, слепой кобылы половину хвоста, Фёдор прикрутил его к длинной палке, - смастерил бунчук своего войска. Илюху Астапова назначил бунчужным. На берегу Камышевахи из куги да из привезённых из станицы жердей соорудили себе казачий городок.

- Шалаши будут прозываться куренями, - объяснял казачатам Фёдор, - место в центре городка – майданом. Здеся будем решать свои казачьи дела и пороть провинившихся.

И пороли. Филька Медведев, младший брат Федькиного дружка Кольки, подрался однажды с казачком-соседом из-за ржавого, выкопанного в кургане, старинного турецкого ятагана. Федька спешно собрал на круг своё лихое войско и повелел выпороть обоих.

Придумкам Фёдора не было границ. Однажды зимой решили отправиться в поход «за зипунами». Выехали под вечер на Новочеркасский шлях, замотав башлыками лица. Перестрели двух, ехавших в санях-розвальнях мужиков и бабу, угрожая шашками, содрали с них старенькие, побитые молью кожушки... Прохору Ивановичу потом долго пришлось улаживать это дело, объясняя в Новочеркасске, в канцелярии окружного атамана, что не грабёж это был на большой дороге, а невинная пацанячья забава.

Так шло время. Наступил 1915 год и снова угнали на войну казаков. Из Тузловки ушли Кузьма Лопатин, Сашка Мигулинов – старший сын безрукого хорунжего Платона, Колька Медведев. С третьеочередниками забрали отца Сёмки, Ивана Топоркова, Ванькиного дядьку Мирона Вязова. В пехоту пошли отец Васьки Дубова, громовский батрак Михаил и сын станичного казначея Фомы Костя Будяков.

Федькино войско, позабросив весёлую гульбу и лихие походы «за зипунами», в полном составе перешло под команду рыжеусого дядьки Платона. Федька был на седьмом небе от радости, - теперь-то он настоящий казак и скоро пойдёт воевать за веру, царя и отечество! Из кожи лез вон парень, стараясь во всём угодить старому служаке-хорунжему, и безрукий Платон его отметил. Стал Федька среди своей пацанвы командиром взвода. Митька Лунь скептически похлопал его по плечу.

- Эко тебя, великий атаман, в должности понизили. Потеха. Из атаманов – в урядники!

Но Федька не обращал на него внимания, слишком уж серьёзной стороной оборачивалась жизнь, чтобы продолжать забавляться детскими играми. Совсем повзрослел парень. По-новому стал смотреть и на девок, особенно на поповскую Анфису, сестру непутёвого зубоскала Митьки. Та продолжала решительно избегать Фёдора. Последнее время, перед уходом на действительную, за ней приударял Гришка Закладнов и, говорили, не без успеха. Федька злился на Гришку, ревновал, и сейчас решил наверстать упущенное. Каково же было его удивление, когда застал как-то Фёдор на игрищах Анфису со своим братцем Максимом. Они ворковали, как голуби, не обращая на Федьку ни малейшего внимания, словно это было пустое место. Ванька Вязов, всюду неотступно сопровождавший своего атамана, не мог в тот вечер его успокоить, а подвернувшийся под горячую руку Митька Лунь чуть не схлопотал доброго тумака за свою очередную шуточку.

Дома Федька отвёл брата на гумно и без обиняков потребовал отступиться от Анфисы... Разнимал их вышедший попроведать быков Прохор Иванович. Разнимал так, что ажнак вожжи свистели и жалобно взвизгивали после каждого удара, словно оплакивая бедные ребячьи спины.

Весна, между тем, набирала силу и вместе с ней набирали силу станичные бесшабашные игрища. Вскоре доигрался Илья Астапов и, оказавшись в безвыходном положении, женился на забрюхатевшей от него Лизке Терёхиной. Да и многие призывники Федькиного возраста обзавелись жёнами, много свадеб сыграли по станице этой, первой военной зимой. Сам Федька, плюнув на Анфису, сдружился с Митькой Лунём. Тот куролесил по станице в своё удовольствие, прослыл ухарем-парнем и, по слухам, крутил любовь даже с жалмерками. Сёмка Топорков от Митьки не отставал и признался как-то друзьям по большому секрету, что переспал с женой Пантелея Некрасова Фроськой. Только Ванька Вязов, тихий и стеснительный по натуре парень, остался в стороне от этого нового увлечения товарищей. Младше их на год с лишком, он единственный из всего Федькиного войска не попал в команду безрукого хорунжего Платона и сильно тосковал в одиночестве. Из зависти придумывал красивые байки о геройских подвигах на фронте своего дядьки, Мирона Вязова и по вечерам рассказывал их Фёдькиному войску, вернувшемуся после очередной утомительной муштровки на станичном плацу. Врал, что дядька его уже почитай ахвицер, как купеческий сын Ковалёв. Что грудь у дядьки Мирона вся в крестах и медалях, и что скоро возвернётся он домой и непременно станет станичным атаманом. Ребята над ним посмеивались и почти ничему не верили, но к лету Мирон Вязов и впрямь заявился в Тузловскую. Пришёл он, правда, без правой руки и без единого креста или медали. В тот же день к вечеру его видели вдрызг пьяного в грязной, зловонной канаве, куда бабы ссыпали золу из печек и выплёскивали ночные нечистоты.

- Вот тебе и герой, - с жалостью глянул на бедного Ваньку Фёдор Громов.

Тот не знал куда девать глаза от стыда и под улюлюкающие возгласы приятелей убежал с посиделок.

Однажды Федька решился на отчаянный шаг и в первое же воскресенье ошарашил семью неожиданным заявлением:

- Батя, маманя, сосватайте мне Анфису Луней, не то ни на ком более не женюся, право слово.

Прохор Иванович рассмеялся в густую, тёмно-русую бороду, затем, сердито сплюнув под ноги, выругался:

- Доигрался, добегался по игрищам, кобель непутёвый. Сознавайся: набил девке брюхо?

Мать растерянно всплеснула руками. Федька обиделся, порозовел от смущения.

- Скажешь тоже, батя... Не трогал я её. По-хорошему хочу, как другие...

Послали за кумом, станичным атаманом Ермоловым, просить совета. Тот пришёл и огорошил их печальным известием:

- Завтра всем призывникам надлежит срочным порядком выступить в Персияновские казачьи лагеря.

Федькино сватовство не состоялось.

В лагеря тронулись всем своим старым «разинским войском»: Семён Топорков, Митька Лунь, Астапов, Филька Медведев, да ещё прибившийся недавно к ним сын батрака Лукьяна, Петька Родионов. Коня и всё казачье снаряжение справили ему из станичных общественных фондов, так как денег у Родионовых сроду никогда не водилось, да и сам Лукьян вот уж лет десять как жил бобылём в покосившейся саманной хатёнке у самого берега реки Камышевахи.

По прибытии в лагеря всем призывникам первым делом устроили тщательный строевой смотр. Выстроив казаков в две шеренги, куча щеголеватых тыловых офицеров до мелочей проверила и перетряхнула всё снаряжение, обсмотрела, общупала, как девок в вещёвом городском борделе, коней. Многих призывников из-за малейшего недостатка отправили назад по станицам и хуторам, забраковали уйму коней и после обедни погнали на медкомиссию. Как ни старался Фёдор браво выпячивать грудь и приподниматься на цыпочки, чтобы бородатые дядьки-врачи оценили его физические данные и направили служить в казачью гвардию, где вот уже больше полугода ломал службу дружок Колька Медведев, из этого ничего не вышло. В гвардию, как и следовало ожидать, определили Колькиного брата Филиппа. Федька Громов до того разозлился, что тут же, на медкомиссии, обозвал всех врачей мужиками-лапотниками и москалями, за что его прямо из кабинета под конвоем свели на гаупвахту.

Узнав об этом, Прохор Иванович только досадливо крякнул и со злостью взглянул на хлопотавшую по хозяйству Матрёну Степановну.

- Всё-то ты непутёвых, недодеоланных каких-то производишь. Максим, дурачок, книжки цельными днями читает. Федька, бес чёртов, - по вертихвосткам всё, да по чужим садам норовил... Посля девок двух принесла: радуйся, Прохор, глядючи на них, на девок-то!..

- Чем тебе дочери-то неугодили? – с упрёком взглянула на него супруга.

- Цыть, дурья башка, и говорить про то не моги, - застучал по полу ногами, обутыми в чувяки, Прохор Иванович. – Ишь ты чего удумала, девок нарожала, как скажи ты, кошка, али крольчиха, одну за другой. А ведомо ли тебе, старая, что на девку нам никто землицы лишней-то не нарежет, потому как земельный пай токмо на казака царём-батюшкой даётся, во каков глас! Потому что казак есть защитник отечества и верный оплот престолу, а девка, - тьфу ты пропасть, - обуза на шее у хозяина и больше ничего. Корми её, холи, наряжай, а она выскочит посля замуж и даже фамилии родительской у ней не останется. Разве это дело?..

Между тем, время в Персияновских лагерях пролетело одним днём, так что Фёдор не успел опомниться, как вновь очутился дома. О сватовстве не могло уже быть и речи – в станице со дня на день ждали приказа о новой мобилизации, готовились, гнали впрок самогонку. И приказ пришёл. Как его не ждали, - пришёл неожиданно, свалился как первый снег на голову.

Весь день и всю ночь гуляли вчера Громовы. Изрядно накачавшийся первачом и домашним виноградным вином Фёдор отправился к Анфисе. Там поначалу поругался с попадьёй, потом с Митькой Лунём, даже за грудки схватили друг друга, но вовремя подоспевшая Анфиса увела разбушевавшегося Фёдора на улицу. Что произошло после Федька уже не помнил, кажется, он сначала полез целоваться, потом стал бить Анфису... В общем, сам чёрт не разберёт, что там вчера было по пьяной лавочке.

Всё это было вчера, а сегодня, тоскливо перебирая поводья, едет Фёдор вместе со своими сверстниками на сборный пункт в город Новочеркасск, столицу Всевеликого Войска Донского. Оттуда, быть может, повезут их прямой дорогой на фронт. Вот и отгулял ты, Фёдор «великий атаман» Стенька Разин, свою промелькнувшую, как сон, юность. Может, и впрямь станешь ты великим атаманом, грозой для врагов казачества, а может быть, - прахом падёшь где-нибудь на чужбине. А может быть, ни то, ни другое кто его знает. Да и не думает Фёдор о будущем: что будет, то и будет. О прошлом одолевают невесёлые мысли, об Анфисе болит душа и стонет жалобно сердце. Только сейчас вдруг с такой отчётливой ясностью понял, что любит девку. Любит своей первой, необузданной, юношеской любовью.

 

4

 

На землю медленно опускался вечер. По обширному, кое-где изрытому воронками, полю гуляла пурга, наметая большие, почти в человеческий рост, сугробы. Поле с одной и с другой стороны оканчивалось провалами полуразвалившихся земляных окопов. Перед окопами были протянуты по две линии ржавой колючей проволоки. Изредка глубокую тишину, царившую на поле, прорезали ленивые винтовочные выстрелы, казалось, для того только и производимые, чтобы напомнить кому-то, что место это называется фронтом.

На одном конце поля, в окопах и в землянках ютились собранные сюда со всей Австро-Венгрии люди, одетые в грязно-синие шинели, в тяжёлых металлических шлемах на головах. Вооружённые винтовками и пулемётами, они вынуждены были стрелять в противоположную сторону поля, где в таких же осыпавшихся от беспрерывных осенних обстрелов окопах и землянках ютились русские люди. Их тоже собрали по всей бескрайней Российской империи, одели в шинели и вооружили винтовками, повелев убивать людей на другой стороне поля.

И австрийцы и русские стреляли из своих окопов друг в друга и часто убивали неприятелей, то есть таких же точно людей, как и они сами. Не убивать здесь было просто нельзя. Хоть выстрелы и производились, зачастую, куда попало, наугад, - они всё-таки достигали иногда своей цели и попадали в кого-нибудь из людей, так как собрано их было здесь очень много.

Убитых людей, которые назывались солдатами, либо в зависимости от рода войск, - гренадёрами, егерями, артиллеристами, гусарами или драгунами, - сейчас же вычёркивали из полковых списков и отсылали домой коротенькие записочки. В них трафаретно говорилось, что такой-то и такой-то, такого-то числа сего года, у такого-то населённого пункта геройски погиб за веру, царя и отечество.

И потом, когда эту казённую бумажку получала семья убитого солдата, начиналис истерики, плачь, проклятия в адрес погубивших кормильца германцев, и под конец – поминки покойника. Это всё и называлось войной...

На фронте с октября пятнадцатого года царило глубокое затишье, изредка прерываемое с австрийской стороны двадцатиминутной артиллерийской пальбой да ленивой пулемётной и винтовочной трескотнёй. Зима загнала солдат враждующих армий по тёплым землянкам, наступило своеобразное зимнее перемирие.

Сильно подрывала боевой дух казаков такая нудная позиционная война. Особенно после ожесточённых летних рубок, в которых N-ский казачий полк, где служили в основном тузловцы и казаки прилегающих низовских станиц, понёс ощутимые потери в людях и конском составе. Пополненный на скорую руку прибывшими с Дона казаками, полк занял позиции на одном из участков огромного, почти четырёхсот километрового Юго-Западного фронта, близ Каменец-Подольского. Коней отогнали в тылы, казаков посадили в окопы заместо пехоты.

В одной из землянок на этом заснеженном поле находился казак станицы Тузловской Фёдор Громов, призванный не так давно на действительную военную службу. Тесная землянка отапливалась небольшой железной печуркой, прозванной впоследствии, в годы Гражданской войны, «буржуйкой». Люди, или как называли их по роду войск и социальному положению, - казаки сидели и лежали на нарах в ожидании вечерней поверки. На нарах располагались, конечно, не все обитатели землянки, а только старослужащие или казаки старших призывных возрастов. Молодые занимались всевозможными хозяйственными делами. Одни подбрасывали дрова в печку и выгребали из неё золу, другие мели рассыпающимися старыми вениками земляной пол помещёния, третьи прислуживали самим старослужащим казакам: чистили им сапоги и шинели, давили вшей в нижних рубахах, а то и зашивали разорванные шаровары.

Фёдор Громов, сходив по приказу одного из старослужащих казаков за снегом, растапливал его в котелке на печке, чтобы была горячая вода для бритья и умывания. Пока выдалась свободная минута, он решил черкнуть домой пару строк (благо был, не в пример многим станичникам, грамотен и даже писао письма домой доброй половине своего взвода). Достав из кармана новой шинели огрызок карандаша, а из вещмешка – бумагу, Фёдор пристроился здесь же, у печки, тщательно выводя каждую букву.

К нему подсел, кутаясь в шинель, приятель и земляк Семён Топорков, заговорил, с сожалением глядя на его занятие:

- Опять письмо сочиняешь, Федька? Небось, снова Анфисе своей?.. Зазря стараешься, брат, не нашего она поля ягода! Благородная! Папаша в духовном звании как-никак! Да и вообще... – Топорков неопределённо повертел в воздухе пятернёю. – Не нравилась она мне никогда что-то... Какая-то она не таковская девка. Вроде как не настоящая.

- Сам ты, Сёмка, не настоящий! Отстань, не мешай, - отмахнулся от него Громов.

У входа в землянку на корточках примостился Митька Лунь. Он разобрал свою винтовку и чистил теперь её, протирая части тряпочкой, смоченной в ружейном масле. Рядом с ним стояло ещё несколько винтовок, принадлежавших старослужащим казакам.

- А ну, дай помогу, Митька! – предложил ему свои услуги Топорков. Он уже окончил уборку помещёния и теперь боялся как бы его не заставили делать что-нибудь ещё, а тем более выходить из землянки на улицу. Потому он и напросился своей охотой помогать Луню. Чистить в тёплом помещёнии винтовки было одно удовольствие.

- Казак Топорков, подойтить до меня! – окликнул его вдруг из дальнего угла землянки тузловец Пантелей Некрасов.

- Чего изволите, господин взводный урядник? – уныло промямлил в ответ Сёмка, в душе посылая Некрасову сто чертей в печёнку.

- Приказую, казак Топорков, так как по всему видать – ты дела себе не сыщешь, поступить в полное распоряжение дневального Родионова. – Некрасов от прилива начальственной спеси кашлянул, расправил рукой усы, громко высморкался на пол. – Наколоть дров, подмести помещёние, навести порядок, чтоб всё блестело мне, как не знаю что, - и тому подобное. Проверю самолично.

Второочередник, тузловец Иван Ушаков, лежавший на нарах в грязных, нечищеных сапогах, рассмеялся.

- Эх ма, ну и Пантюха, начальник задрипанный... А забыл, как самого попервах гоняли? Скулья-то до сих пор, небось, болят от вахмистровских зуботычин.

- А ну-ка, Ушаков, слезь с койки сейчас жа, - грозно взглянул на него Некрасов.

- Да не койка энто - нары, - продолжал улыбаться Иван Ушаков.

- Слазь тебе говорят, да сапоги мигом почисть, чай в императорской армии обретаешься, а не в кабаке! - Взвизгнул от бешенства Некрасов. – Распустилися тута в окопах нагад, - я вам покажу весёлую жисть!

- Во гиныда какой. Пёс... – тронул за рукав своего соседа, третьеочередника Никиту Грачёва, старослужащий калмык Садык Каляев.

- Выслуживается, - тихо проронил в ответ Никита Грачёв.

Вошёл, отряхиваясь от снега, взводный вахмистр Миронов. Никита Грачёв, бывший дежурным по взводу, опрометью бросился с докладом:

- Господин вахмистр, во время вашего отсутствия во взводе происшествий не случилося. Докладует дежурный по взводу младший урядник Грачёв.

- Вольно, - устало махнул на него рукой Миронов. – Да не тянися ты так, Грачёв, сколько можно было гутарить. Не высока я шишка на ровном месте. – Затем повернулся к Некрасову и ещё одному уряднику, уроженцу станицы Родионово-Несветайской, прибывшему недавно с последним пополнением. – Берите пять человек и собирайтеся в наряд по сотне, я с остальными – на конюшню.

Фёдор с досадой сунул недописанное письмо в карман гимнастёрки и стал поспешно натягивать на себя снаряжение.

Полковые конюшни находились верстах в трёх от позиций, в разбитой и опустошённой военной гуцульской деревушке. Не успели казаки пройти и половины пути, как позади, на позициях, загремели частые орудийные разрывы: австро-венгерская артиллерия начала свой всегдашний, планомерный обстрел русских окопов. Наши пушки как всегда помалкивали, артиллеристы берегли заряды, которых катастрофически не хватало для серьёзного дела.

- Подвезло, земляк, с коновязями-то, - подмигнул бодро топающему рядом Фёдору косоглазый Илья Астапов. – В самый раз сейчас тамо бой зачинается, а мы переждём в деревушке.

Последние его слова заглушил грохот разорвавшегося неподалёку снаряда. Казаки дружно повалились в глубокий снег, зарылись в него чуть ли не с головами.

- Ты гляди как садит! – с опаской покосился по сторонам Сёмка Топорков и зябко передёрнул плечами.

Встали, отряхиваясь и чертыхаясь, посылая австриякам и их матушкам всякие нелестные интимные штучки. Вновь потянулись редкой цепочкой по всхолмлённому полю. Перевалив через невысокий бугор, углубились лощину, кое-где поросшую негустым лесом. На позициях стали яростно строчить пулемёты, словно пришивая к омертвевшему полю убегающее в бесконечное небытиё время.

На следующий день, вернувшись из наряда по коновязям, застали в землянке покойника: тузловец Иван Ушаков был наповал убит во время вчерашнего обстрела осколком крупнокалиберного немецкого снаряда, которые русские солдаты в шутку прозвали «чемоданами». Ещё троих взводных казаков, получивших ранения, на первой подвернувшейся санитарной двуколке отвезли в тыловой лазарет.

 

* * *

Вот уже второй год гремели на западных и южных рубежах Российской империи свои и чужие орудия, унося десятки тысяч жизней. Германия, не сумевшая осуществить свой план молниеносной войны и вынужденная теперь сражаться на два фронта, стояла на грани неминуемой катастрофы, если какое-нибудь чудо небесное не выведет вдруг из войны одного из её противников: западного, либо восточного. На чудо, впрочем, надежды было мало, - германский генеральный штаб предпочитал иметь дело с реальными, а не мистическими вещами. Заметно сдавала и плохо подготовленная к войне Россия. Приходили в упадок промышленность и сельское хозяйство, росло недовольство народа. Николай II, поставив под ружьё двадцати миллионную армию, требовал от своих генералов победы, но победы, увы, не было. Несмотря на русскую доблесть, армия не смогла одолеть немцев в Восточной Пруссии, не удержалась в отбитой у австро-венгров Галиции. В октябре пятнадцатого года, отдав немцам и австрийцам Галицию, Польшу, Литву, часть Белоруссии и Латвии, потрёпанные в летних сражениях российские войска закрепились фронтом по линии Рига – Двинск – Барановичи – Пинск – Дубно.

В народе и армии стали поговаривать о предательстве генералов. Всплыла версия о германских шпионах, будто бы засевших в Ставке и передававших все военные планы русских кайзеру Вильгельму. Уверяли, что даже жена Николая II, императрица Александра Фёдоровна, немка по происхождению, поддерживает тайную связь с германским генеральным штабом. Сильно подрывал авторитет царской власти и так называемый фаворит императрицы, авантюрист, сектант Гришка Распутин. Это была загадочная и, воистину, демоническая личность. Внушив Александре Фёдоровне, что только он сможет исцелить своими молитвами страдавшего неизлечимой болезнью гемофилией (несвёртываемостью крови) её сына, царевича Алексея, Распутин приобрёл немалое влияние при дворе и в конце концов стал вмешиваться даже в российскую государственную политику. Его советы по вопросам управления страной воспринимались Николаем II как указания свыше. Таким образом, Распутин имел возможность назначать и смещать и смещать министров, губернаторов, командующих фронтами, оказывать влияние на ход военных операций, и на все дела государства. Сибирский конокрад, пьяница и развратник, состоявший, по слухам, в секте хлыстов, Гришка Распутин уверял царствующую чету, что будто бы только он является опорой пошатнувшейся династии Романовых. «С моей смертью падёт российский престол!» - не раз патетически заявлял Распутин.

В придворных, дворянских кругах скрытым нарывом зрело глухое недовольство всесильным и наглым временщиком. Сформировалась оппозиция во главе с великим князем Дмитрием Павловичем и родственником царя, молодым князем Юсуповым, которая считала, что близость Распутина компрометирует императорскую семью, подрывает в народе и армии авторитет царя Николая II и даже грозит гибелью монархии.

Царь на придворные интриги смотрел сквозь пальцы и, оставив переименованный с началом войны в Пётроград бывший Санкт-Петербург, укатил в Могилёв, в Ставку верховного главнокомандующего, которым сам и являлся, после смещёния в августе 1915 года с этого поста великого князя Николая Николаевича. Царь бредил войной и победой, но война, а наипаче победа прежде всего нуждалась в людях и боевой технике, в боеприпасах и обмундировании, в продовольствии и фураже для конского состава, в ме¬дикаментах и во многом другом. Люди были, их каждый день эшёлонами гнали к фронту изо всех уголков необъятной Российс¬кой империи, но нечем было их вооружать. Как ни напрягала силы вся российская промышленность, она давала ежемесячно только со¬рок тысяч винтовок, тогда как для все возраетаювдх нужд армии требовалось шестьдесят. Остро не хватало медикаментов, снарядов, продовольствия. Прибывающие на передовую свежие пополнения зачас¬тую шли в атаку с саперными лопатками в руках, добывая винтовки у неприятеля. Вместо снарядов и патронов на прифронтовых станци¬ях сгружались порой гробы и ящики с георгиевскими крестами, наг¬раждать отличившихся в бою героев. В тылу, в интендантских ведомствах вовсю процветало мошенничество и казнокрадство. Заводчики за взятки сбывали армия партии сапог из некачественной кожи с подошвами, которые отваливались при первом дожде, и гнилое, годами валявше¬еся на складах, сукно. Империя неумолимо приближалась к своему по¬зорному, заранее предопределенному историей краху. Назревал все¬мирным апокалипсис.

 

5

 

В Тузловской забрали всех, кто ещё мало-мальски годился к строевой службе. Ушли третьеочередники и весь молодняк, в том числе и Ванька Вязов с Игнатом Ушаковым, старший брат которого недавно погиб в Галиции. Пошёл на войну, заложив в аренду богатеям свой казачий земельный надел, и конюх Лукьян Родионов. Стал было выбиваться он перед войной из нужды, блудный сын Петька вернулся в отчий дом от чужих людей, у которых батрачил с самого дет¬ства, да что толку. Забрали сына на службу, добро хоть на казенный счет. Теперь вот и самому в путь-дорожку отправляться, пропади оно пропадом хозяйство энто...

Много ходило по станице всяческих слухов о судьбе Лукьяна Родионова. Пришлый был он казак, не тузловский. Говорили, что не ужились Родионовы в своей старообрядческой станице Глазуновской, изгнал их оттуда казачий круг, чуть не лишив казачьего звания, за лютую ссору со станичным атаманом. Раскольничьей веры придерживались Родионовы: два брата почти одногодки, сестра Надька да отец с матерью. Крестились, как и полагается по старинному, дониконовскому обряду, - двумя перстами, православных икон в ха¬те не держали, в церковь, естественно, не ходили. В стороне, на отшибе обосновались они в Тузловской. Так и жили, ни с кем не об¬щаясь, ничему не радуясь, пока не разразилась Русско-Японская война. Средний, Лукьян, успел уже к этому времени обжениться. Старшего угнали в Маньчжурию, а вслед за тем пришла в их дом и первая беда. Поехал как-то отец, Гордей Николаевич, в Новочеркасск на базар, да так и не вернулся. Нашли его в степной балке с про¬ломленным черепом, без лошадей, повозки, денег. Погоревали, поплакали Родионовы, да что поделаешь: продал Лукьян последних бы¬ков и ушёл на действительную, а вернулся - к пустому порогу. Всхлипывая, рассказывала жена, что расстреляли в Маньчжурии его старшего брата Макея за покушение на жизнь офицера. Мать умерла от горя, земельный надел отобрали в станичное пользование, а сестра Надька выскочила, позабросив их, замуж за Мирошку Вязова.

В тот же день Лукьян, напившись с горя, страшно избил жену. С той поры и пошёл он по станичным богатеям, батрачил, свое хо¬зяйство не вел. Жену бил почти каждый день, вымещая на ней, беззащитной и безответной, лютую злобу на неудачную, незаладившуюся судьбину. В конце концов, его самого как-то здорово изувечили ее братья и увезли сестренку домой, в соседний хутор Каменный Брод. Так и остался Лукьян один на один со своим горем, да ещё с малолетним сынишкой Петькой на руках...

Подчистую выгребли этой весной в Тузловке спасавшихся ещё правдами и неправдами от армии станичников. Взяли даже купеческого сынка, сотника Ковалёва. Прохор Иванович Громов стал первым помощником атамана. Вторым помощешком, по согласованию с канцелярией окружного атамана, был назначен безрукий хорунжий Платон Мигулинов. Также из Новочеркасска был прислан огромный, усатый жандарм Терентий, которого, за его пышные, торчащие во все стороны, кайзеровские усы, местные мальчишки прозвали «Тараканом».

Сразу после ухода вновь мобилизованных тузловцев в Новочер¬касск, атаман Дмитрий Ермолов засадил военного писаря Николу Фролова за составление новых списков входивших в призывной возраст молодых казаков.

- Моего-то Максима не записуй, куманек, - робко подал голос, заглянувший в канцелярию Прохор Иванович.

- Почто так? – устремил на него недоумевающий взгляд Ермолов. - Хворый он у тебя, чи что?

- Да нет, Дмитрий Кузьмич, - нерешительно помялся Громов. - Вишъ ты какое дело-то... Тут кобыла разрешиться должна вскорос¬ти, не ровен час нонче ночью, - покараулить надоть, а тут Мак¬сим в Новочеркасск рвется, удержу нет. Да и Матрёна-то, кума твоя, все ухи мне прожужжала: отправь, ды отправь!.. Хочу я, в обчем, Дмитрий Кузьмич, сынка-то свово в Новочеркасокую, имени атамана Платова, гимназию спровадить. Учиться он дюже хочет, да и Анфиса Луней тамо, в Новочеркасске, невеста его, значится. В общем, не обессудь, кум, помоги чем сможешь.

- Чем же я тебе, Прохор, помогу? - развел руками атаман Epмолов. – Связи есть, правда, в Новочеркасске, да что толку. Энто дело, разумею, немалых затрат потребует...

- Уважь, Дмитрий Кузьмич, - запел, маслено улыбаясь, Прохор Иванович, - на деньги не поскудлюся, отблагодарю!.. Да paзи ж я сам когда б такое удумал, - казака от фронту отбивать, ан - баба, язви её в душу. Сладу с ней нету, с окаянной, хоть из хаты сбегай куда глаза глядят от её языка поганого. Чистое помело...

В первых числах мая, расспрощавшись с родными и c верным дружком Васькой Дубовым, Максим уехал с отцом в Новочеркасск, поступать в гимназию.

 

6

Вода в реке была теплая, так что плыть в ней было одно удо¬вольствие. Казаки налегке, в одних шароварах и гимнастерках, подбирались к вражескому берегу. От глаз немецких дозорных их скрывала густая ночная темень. Чуть поодаль плыла лодка, в которой лежало оружие и снаряжение. В лодке на вес¬лах сидел земляк Фёдора Громова, молодой казак Торопыгин. На кор¬ме, с наганом в руке, примостился командир разведгруппы, вахмистр Грачёв.

Неслышно скользя по воде, восемь разведчиков уже приближались к густо заросшему камышом берегу неширокой реки. Где-то далеко левее, с немецкой стороны вдруг с шипением взвилась в небо осветительная ракета. Затем ещё две, все красного цвета. Гулко и протяжно пророкотала пулеметная очередь. Немцы постоянно вели по ночам беепокоящий огонь, не давая спать русским. В ответ начали бить из винтовок с нашего берега. Это пехотинцы соседнего полка завязывали пepecтpeлку с противником, чтобы отвлечь его внимание от разведчиков.

Те уже достигли немецкого берега и, быстро разобрав из лодки оружие, по одиночке скрывались в камышах. Вахмистр Грачёв тихо отдавал приказания. Фёдор Громов вместе со своим приятелем Сем¬кой Топорковым, стараясь не шуметь, пробирались сквозь густые камышовые заросли. Выйдя на чистое место, залегли, прислушиваясь к звукам фронтовой ночи.

Вслед за немецкими пулеметами, по-сабачьи, резко и злобно тяв¬кнула несколько раз гаубичная батарея. Через пару минут обстрел так же неожиданно как и начался – прекратился. Всё стихло. Раз¬ведчиков не заметили. Затаившийся рядом с Фёдором Топорков дрожит всем телом то ли от страха, то ли от холода. Он так громко стучит зубами, что кажется - стук этот услышат на немецких позициях.

- Тихо ты, - еле справляясь с дрожью своего собственного тела, сердито шипит на односума Громов. Он сам не может понять: откуда взялась эта трясучка?

Впереди маячит поросшая низким кустарником и травой возвышенность. По знаку Грачёва туда змеей юлит, вжимаясь в траву, калмык Каляев. Через несколько минут он так же бесшумно возвращается к притаившимся возле камышей разведчикам.

- Нарад. Пулэмёта... Пилахой дела, сапсем пилахой! - коверкая русский язык, докладывает он Грачёву.

- Ползем вдоль берега, да тихо токмо, сосунковое племя, чаканом не шебуршите, - подает тот еле слышную команду и вслед за калмыком ползет в сторону от опасного места.

По брюхо в воде подбираются к неглубокой промоине в илистом береге. Тут снова откуда-то слева взвиваются, освещая всё вокруг, неприятельские ракеты. Опять тарахтят пулеметы и щелкают предрассветными соловьями винтовочные выстрелы. Вслушиваясь в глухое шлёпанье по воде, - как будто бьют плёткой, - близких пулемётных, очередей, разведчики вжимаются в землю. Затем, когда вновь всё на время утихомирилось, по рыхлой, влажной промоине подбираются к спутанному комку ржавой колючей проволоки. Один из каза¬ков ножницами по металлу ловко перерезает ее в нескольких местах и разведчики по одному благополучно преодолевают препятствие.

- Возвращаемся к тому дозору, с тылу их сподручнее будет брать, - приказывает Никита Грачёв.

Оставив у проделанного в колючке лаза Петьку Родионова, разведчики выбрались из промоины наверх и поползли к холму. Здесь снова переждали ракеты и выстрелы, по-видимому, нервничавших немцев. Причем в этот раз ударили и с холма, к которому подбирались казаки. Окружив немецкий дозор с трех сторон, уже хотели кинуться на них

всем скопом, как вдруг услышали в темноте звук шагов и приглушенную нерусскую речь. К германцам шла смена.

- Каляев, Громов, Топорков - вперед! - коротко приказал Никита Грачёв. - Языка взять непременно. Каляев за старшего. Мы вас здесь, на высотке, подождём. Прикроем, ежели что.

- Пропали! - тоскливо заныл Сёмка Топорков.

Садык Каляев ткнул его кулаком в спину и, вынув из-за голенища кинжал, повернулся лицом к подходящим. Казаков скрывал негустой, колючий кустарник, об ветки которого Фёдор Громов, проползая, в кровь исцарапал лицо и руки. Немцев было трое. Они ни о чём не подозревали до самой последней минуты, пока калмык Каляев, резко вскочив на ноги, не метнул свой кинжал в ближайшего вражеского солдата. Хватая руками воздух, немец со стоном повалился на своего товарища, шедшего следом. Садык, как рнсь, прыгнул на другого противника. На помощь калмыку подоспели двое разведчиков, завязалась яростная борьба. Рослый, широкоплечий немец, по-видимому, офицер или унтер, отпихнул завалившееся на него тело мёртвого солдата, с руганью на своем языке схватился за кобуру. Сёмка Топорков, блюдя cтрогий приказ Грачёва не стрелять, c разгона саданул немца прикладом по островерхой каске, но, споткнувшась о валявшегося под ногамм мертвеца, запахал мордой по земле. Немец, удержав равновесие, выхватил-таки «браунинг», но Фёдор Громов ловким ударом ноги вышиб у врага оружие и, вцепившись ему в горло, повалил на землю. Противник оказался не из слабаков, к тому же ему удалось достать нож. В ту же минуту Федькину правую руку как огнем обожгла острая боль, и казак поневоле ослабил мертвую хватку на шее у немца. Ис¬текая кровью и забрызгивая ею пыхтящее и сопящее лицо про¬тивника, Фёдор сумел-таки отвести от себя второй страшный удар ножа, нацеленный прямо ему в сердце. К нему на выручку подоспел Сёмка Тожорков. Выбив у немца нож, он во второй раз грохнул его прикладом по каске. Немец обмяк и теперь уже казакам без особого труда удалось скрутить ему руки. Каляев так же покончил со своим

противником и, тяжело отдуваясь, шарил в темноте по телу первого убитого немца, искал кинжал,

В это время на холме, где должны были находиться остальные paзведчики, звонко хлопнул предательский винтовочный выстрел. Подхватив пленного офицера, Фёдор Громов с Топорковым бойко рванули к высотке, за ними, так и не разыскав кинжала, - Садык Каляев.

- Взяли? - радостно встретил их у подножия холма, на вершине которого перед тем

располагался немецкий наблюдательный пост, Никита Грачёв. – Вы где шляетесь?.. Тоже пленный? Офицер? Молодцы! Быстрее уходам.

-А с энтим что будем робить? - вопросительно взглянул на вахмистра тузловец Илья Астапов. У ног его стонал и корчился от невы¬носимой боли третьеочередник из Старочеркасской Са¬вельев, тяжело раненный при захвате вражеской высоты.

- К черту, всё одно до своих не дотянем! - матерно выругал¬ся Накита Грачёв и вскинул винтовку, целясь в голову истекающего кровью Савельева.

- Ты че, господин вахмистр, белены объелся? - заслонил раненного товарища другой пожилой казак из разведгрупны. Обратился к молоде¬ли: - А ну-ка, куга зеленая, подмогни мне кто-небудь.

Вдвоем с Астаповым они подхватили Савельева за руки, осторож¬но понесли к берегу речки. С боку, со стороны растревоженных гер¬манских позиций, злобно защелкали выстрелы, вновь взвились сле¬пящие осветительные ракеты.

- Заметили, гады, - не своим голосом взвыл трусоватый паникер Сёмка Топорков и, оставив пленного офицера, первый побежал к проволочному заграждению, отделявшему разведчиков от воды.

Как бы подгоняя его, сзади ударила длинная пулеметная очередь. Пожилой казак, тащивший вместе с Ильей Астаповым раненого Савель¬ева, не добежав чуть-чуть до берега, рухнул, запрокидываясь, навз¬ничь. Астапов бросил Савельева и налегке рванул к лодке, маячив¬шей поблизости в камышах. Среди разведчиков поднялась паника. Позабыв про взятого на холме, во вражеском дозорном окопе, пленного немецкого солдата, гурьбой кинулись к реке. У самой воды вахмистр Грачёв хватился пленного, послал за ним Митьку Луня. Кругом уже всё грохотало от беспорядочной винтовочной и пулеметной пальбы.

Земля вздрагивала от частых орудийных залпов. Митька Лунь, естест венно, не нашёл нигде пленного и вернулся не солоно хлебавши.

- Куда, молокососы? Порубаю! – по-звериному ревел, стоявший по пояс в воде, вахмистр Никита Грачёв, но казаки его не слуша¬ли и спасались кто как может.

По реке с гулом ударил снаряд, вздыбив вверх огромные массы воды. Вахмистр Грачёв понял, что командовать бесполезно, опера¬ция сорвалась, плюнул на всё и, не оглядываясь, нырнул в подня¬тые взрывом волны. Лишь Фёдор, не смотря на раненую руку, про¬должал тащитъ своего пленного офицера.

- Брось дуру валять, парень, пропадешь не за хрен собачий! - крикнул, обгоняя его, земляк Петька Родионов. Он на ходу сбрасы¬вал сапоги, фуражку, гимнастерку. Закинув за спину винтовку, на¬легке поплыл к своему берегу.

Фёдор, держа раненой рукой за шиворот пленного немца, плыл, широко загребая здоровой, левой рукой. Помогал себе, ногами. Плен¬ный также плыл по собачьи, взбивая позади себя воду: руки ему Фёдор так и не развязал. Он плыл и искал глазами лодку, в которой оставался молодой казак, тузловец Торопыгин, но того нигде не было. Все остальные разведчики намного опередили Громова, и уже почти достигли русского берега. Берег пенился от густо хлеставших по нему с вражеской стороны пулеметных очередей. Там ра¬нило выходившего из воды Илью Астапова, вовремя подоспевший Митька Лунь выволок его ла сухое, не дяв захлебнуться.

В ответ по немцам ленвио постреливли наши пулеметы, но пушки помалкивали. На батареях, даже в преддверии большого летнего наступления русской армии, как всегда было в обрез снарядов. С немецкой же стороны через реку нёсся огненный ураган, кромсая и перемалывая в который раз позиции многострадальной царицы полей, русской матушки-пехоты. Река буквально шипела от булькавших повсюду в воду раскаленных осколков, а Фёдор, не обращая Внимания на их смертоносное соседство, плыл и плыл, как заведенный, как бесчувственный робот, поставленный на автопилот. Он знал, что должен, непременно должен доплыть и дотащить до берега проклятого, невыносимо тяжелого «языка». Он знал, что осколки и пули ему не страшны, как будто он был заго¬воренный, и боялся лишь одного, что не хватит сил в единственной руке, которой загребал воду, или схватит судорога окостеневшие от напряжения ноги. Пленный, понимая, что от этого зависит и его собственная жизнь, - как мог помогал ему и что-то мычал по-свое¬му, захлебываясь речной водой. Наверное, просил, чтобы Громов развязал ему руки. Но Фёдор его не понимал и отупело продолжал сжимать за шиворот раненой, кровоточащей в воде рукой, которую, правда, успел на берегу наспех перевязать Сёмка Топорков.

Топорков одним из первых достиг своего берега, прибежал в рас¬положение полка и сообщил, что Фёдор Громов взял в плен немец¬кого офицера. Под прикрытием пулеметов, казаки спустили в воду две лодки, отчалил от берега, и вскоре подобрали изнемогающего от усталости, полумертвого от потери крови Громова и здорово наглотавшегося воды германца. Пленного тут же, едва дав очухаться, увезли в штаб кор¬пуса, Фёдора отправили в лазарет.

С неделю провалявшись на больничной койке, он, веселый и отдох¬нувший, вернулся в свой полк. Побаливала ешё, правда, задетая ножом рука, но рана затянулась крепко. Боясь отстать от своих, Громов досрочно попросился на выписку. Мест в прифронтовом, за¬битом ранеными, лазарете катастрофически не хватало и его не удерживали. N-ский казачий полк, входивший в это время в состав второй сводной казачьей давизии, стоял в тылу расположения русских войск, нацеленных на занятую австро-венграми Вольку Галузийскрую. По всем приметам вскорости должно было начаться большое наступление русских армий, и казаков го¬товили к прорыву.

В полку Фёдора с распростертыми объятиями встретил Пантелей Некрасов.

- Ну и молодчина же ты, Громов, приволок-таки ахвицера! К награде тебя представляють, сотенный сказывал.

- Да что уж там, не за ради награды старался, - смутился Фёдор Громов, ликуя в то же время в душе от такой перспективы. Ещё никто из станичников его возраста не получал георгиевского креста.

Фёдор даже простил на радостях Семку Топоркова, оставившего его на вражеском берегу одного с пленным немцем.

Зубоскал Митька Лунь не удержался подковырнуть Фёдора и здесь. Он многозначительно подмигнул Петьке Родионову, как бы приглашая в соучастники задуманного комедийного действа, и шутовски начал:

- Плавал наш грека черз реку за сто верст киселя лаптем хлебать, думал выловить дырявым неводом златую рыбку-Анфиску, ан она ему от ворот поворот показала. Грека с досады и выловил из реки, гер¬манского офицера. На безрыбье и рак рыба. А златая рыбка-Анфиска пущай другим дестается. Брату Максиму, например...

- Не бреши чего не знаешь, кобель! - взъерепенился зло Фёдор, но Митька на него не обиделся. С него всё - как с гуся вода.

Между тем, о предстоящем наступлении говорили уже в открытую. Тузловцы ездили в ближайшие села, где расквартировались многочисленные казачьи полки, искать родственников и знакомых, да заводно и разжиться у селян табачком и горилкой. Узнавали последние армейские новости у обозников и интендантов. Все говорили о скором прорыве в Галиции войск Юго-Западного фронта под командованием генерала Брусилова.

Но как его ни ждали, наступление началось неожиданно. Стяну отовсюду многочисленные русские батареи в ночь на 2 июня от¬крыли страшную канонаду, громя и перемалывая расположения австро-венгерских войск. Под утро второй сводной казачьей дивизии был отдан приказ атаковать противника в направлении села Волька Галузийская. Брошенный в лоб пластунский казачий полк ещё не добежал до первых, разметанных артиллерией, проволочных заграждений, кaк на правом фланге в обход села пошла конная лава.

Фёдор Громов захмелел от бешеной скачки. Рот сам собой още¬рился в диком, видно, по наследедству доставшемся от степняков-кочевников крике. Сжимая правой рукой древко тяжелой, неудобной пики,Громов оглядывался на скачущих по соседству друзей-односумов и видел на их разгоряченных атакой лицах такой же первобытный, звериный восторг. Сажен через триста в казачьих рядах стали рваться снаряды. С воем и матюками полетели на землю передние, скошенные пулеметным огнем, всадники. Вот, вывалившись из седла, кувыркнулся под ноги коню вахмистр Миронов, вот сразу трое вместе с лошадьми запахали головами землю, подрезан¬ные, как бритвой, длинной пулеметной строчкой.

- Вперед! Вперед, братцы! Ги-ги-ги-ги, - как ополоумевший орет впереди строя Пантелей Некрасов и, рубя шашкой упругий воздух, перемахивает на всем скаку первую линию проваленных арт¬огнем проволочных заграждений. Пули, как шмели, жужжат вокруг его головы.

Фёдор, стараясь не отстать, понукает и понукает своего взмыленного Черта. Казаку чем-то горячим обжигает щеку. «Пуля», - мысленно холодеет Громов, и тут же другая - сбивает с головы фуражку. Краем глаза Фёдор успевает заметить как летит вместе с конем на землю Пётр Родионов и, низко пригнувшись в седле, выбирает себе цель в стремительно приближающихся австрийских окопах. Безусый, худощавый вражеский солдат в металлическом, как у германцев, шлеме стреляет в него почти в упор и, отбросив винтовку, скрывается в глубине окопа. «Мимо!» - ликует и рвется из груди наружу сжавшееся было в жесткий комок всё Федькино существо. Ткнув наугад пикой, он выпускает ее и рук, перемахивает неприятельский окоп, выхватывает на ходу шашку. Впереди всё поле усеяно улепетывающими в село австрийцами. Казаки группами и поодиночке догоняли их, с остервенением рубили на скаку, как соломенные чучела на учениях, и ехали дальше.

Настигнув толстого, во все лопатки несшегося австрийца в по¬мятом, грязно-синем обмундировании, Фёдор со зверской гримасой взмахнул шашкой, но та, от неловкого удара, едва коснувшись головы бегущего в глубокой металлической каске, похожей на шлем

средневекового рыцаря-крестоносца, дико взвизгнула и с силой отлетела в сторону, неглубоко полоснув пo крупу Федькиного коня. Благо рука Громова была продета в темляк, нето не видать бы ему шашки как своих ушей. Федькнн конь Черт, громко заржав от боли, испуганно скакнул вбок, из под стесанной кожи вытекла струйка крови.

- Кто ж руку в темляк продевает, куга зеленая? – вынырнул из-зa его спины Никита Грачёв и, нагнав обливающегося кровищей, словно недорезанный кабан, Федькиного австрийца, мастерски с потягом руба¬нул по шее. - Учись, аника-воин, как надоть!..

Федьку, при виде покатишеися по земле, как кочан капусты, головы австрийца, чуть не стошнило, но он, пересилив себя, сдержался...

Заняв Вольку Галузийскую, погнали обезумешего от ужаса вра¬га до самой реки Серет л только там, напоровшись под небольшим хуторком на яростный заградительный огонь австрийских пулеметов, останови¬лись. Пока подоспевшие пластуны вели вялую перестрелку с уже начинавшим окапываться на новых рубежах противником, казачьи конные полки, подтягиваясь и привода себя в порядок, готовились к продолжению наступления.

- А слышь, односумы, - как всегда скалился среди своих никог¬да не унывающий Митька Лунь, - речка-то энта та самая, где мы загодя чуть богу дуди не отдали в поиске. И прозывается-то она, друзьяки мои, по чудному: Серет, - во как.

- Стало быть, обсерутся на ей австрияки, - поддакнул земля¬ку Сёмка Топорков.

Фёдор Громов, отослав в тыл с обозниками раненого во время атаки коня, направился по приказу командира сотни в пулеметный взвод. Здесь уже позевывал на одной из лёгких повозок тоже обезлошадевший Пётр Родионов.

- Вот и заделались мы с тобой пластунами, земляк Петька, - поприветствовал одностаничника Громов.

Командир пулеметчиков, сухощавый, неряшливо одетый сотник определил было его вместо погибшего второго номера к пулемету, но Громов, решительно мотнув головой, отказался и пристроился рядом с Пётром Радионовым, положив на колени винтовку.

- Буду добывать себе конягу, господин сотник, твоя швейная машинка мне не по нраву. Ну её к лешему!

Родионов невесело хихикнул. С грустью вспомнил своего убито¬го в бою скакуна, справленного на станичные кааенные средства.

Вскоре тyзлoвцы были уже в новой переделке. Навстречу ранувшейся в атаку казачьей лаве вынырнула из-за гуцульского хуторка густая толпа нарядно разодетых венгерских гусар. Пулеметный взвод на рысях заскочив во фланг мадьярам, быстро сгрузил «максимы» и открыл кинжальный огонь, отрезав мадьярам путь к отступ¬лению, чем здорово помог атакующим казачьим полкамю. Фёдор с Ро¬дионовым, выловив себе по коню, которые косяками носились, по¬теряв всадников, по искореженному артиллерией и минометами полю битвы, пустились на розыски своей сотни.

 

7

Летом в Тузловскую из госпиталя заявился Григорий Закладнов. Сильно прихрамывая на правую ноту, он тщетно пытался скрыть от посторонних глаз этот свой изъян, полученый на фронте. Но как ни старался Закладнов идти ровнее, выходило ещё хуже. Он на¬поминал прямого, который хочет прикинуться трезвым и от этого ещё сильнее подчеркивает свое нетрезвое состояние. Григорий шёл и клял в душе эту войну, германцев с австрияками, да и своих, русских генералов, пославших его в Галицию, где так некстати приголубил его осколок австрийского снаряда. В двадцать с небольшим лет – хромой калека! Гришка ненавидел войну.

Повстречался, как всегда уже под мухой, однополчанин безрукий Мирон Вязов.

- Ба, Гришуха! Откель будешь, брат? - обрадовался встрече Мирон.

Закладнов оглядел нескладную фигуру Вязова, задержался взглядом на пустом рукаве рубахи, засунутом за пояс косоворот¬ки, и на сердце у него отлегло. Знать, не он один покалеченный вернулся с войны в станицу. Прихлопнул больной ногой о землю.

- Всё, дядька Мирон, я как и ты под чистую домой списанный. Одна нога короче другой. Отвоевались, значится... Капут по их¬нему.

- Обмыть, непременно обмыть энто дело! - аж присел от вос¬торга Вязов. - Гроши чай есть, служивай? По старой дружбе, а?.. Я сбегаю, тут недалече.

Получив от Григория деньги, Мирон быстро смотался куда-то в переулок и принес две мутных бутылки, заткнутых бумажными пробками. Зашли в чайную Ковалева. Гришка, не скупясь, заказывал закуску, не позабыл отвалить богатые чаевые услужливому половому. Он решил завить горе веревочкой, забыть о фронтовых злоключениях и транжирил свои небогатые армейские сбережения, как ухарь-купец из известной песни. Когда опорожнили первую бутыл¬ку самогонки, к приятелям подсел Пантелей Ушаков, где-то уже изрядно наклюкавшийся, еле ворочавший заплетающимся языком. Ему налили и Пантелей стал пьяно бубнить, рассказывая о своем млад¬шем сыне Игнашке-батарейце, который будто бы стрелял из пуши по самому кайзеру Вильгельму и чуть было не попал в него с треть¬его снаряда, который у батарейцев называется чудно: «вилка».

Потом прибежал Закладновский братишка Ванюха и стал тянуть его домой. Но пьяный, уже вдрызг Григорий послал Ваньку матом и по¬лез с кулаками на какого-то дюжего казачину с верхнего края станицы, который когда-то, ещё до службы, якобы чем-то обидел Гришку на церковной паперти. На шум потасовки из недалекого отсюда правления прибежали, дежурившие там, молодые казаки-сиденочники и, растащив де¬рущихся, посадили обоих на ночь в тигулевку.

На следующий день гражданский писарь при станичном правле¬нии Устин Никитович Закладнов вызволил своего непутевого сына из-под ареста и сразу же поставил вопрос ребром: что думает Гришка, под чистую списанный из армии, делать дальше? Григорий только неопределенно пожал плечами и попросил у бати опохмелиться, стыдливо прикрывая огромный, полученный во вчерашней драке, синяк, бесформенным пятном расплывшийся под левым глазом.

«Женить его скореича надо, не то пропадет!» - хором вынесли суровый приговор домашние и писарь Устин Никитович без обиняков приступил к делу. Походив по родственникам и знако¬мым, он через пару недель остановил свой выбор на Топорковых.

- Ни за что, батя, так и знай, жить с Ольгой не буду! – встал на дыбки Григорий. - Сам же знаежь небось, - есть у меня девка на примете, токмо на ней и женюсь.

- Луней что ли Анфиса, поповская дочка? – орал, захлебываясь от бешенства, Устин Никитович. - Так она, потаскушка, то с Федь¬кой Громовым путалась, то с братцем его, Максей придурком, а сейчас в Новочеркасске в гимназии на чевой-то там учится... На людей брехать, на собак гавкать... Ольга Топорковых самая для тебяподходящая па¬ра, а нет - уходи из хаты, с глаз моих долой. Смотреть на тебя не могу, на ослушника отцовского. Запамятовал, что в свя¬щенном писании сказано: почитай отца и матерь свою, дабы продлились дни твои на земле... Кому ты теперь и нужен будешь, на фрон¬те скалеченный?

Гришка смирился. Свататься пошли на троицу. Евдокия Топоркова при виде разнаряженного в пух и прах, с урядницкими лычками на погонах, Устина Никитовича боязливо всплеснула руками. Дед Лаврентий Фомич грохнул на стол пузатую, как купчиха, за¬пыленную бутыль первача, а Ольга, залившись ярким, стыдливым румянцем, как мышь, шмыгнула из горницы в свою спальню. Григорий, невесело вздохнув, подсел к деду Лаврентию.

- Давай наливай что ли, дедушка, может, Бог даст, пород¬нимся.

- Выпьем, коли такое дело, сваты дорогие, - раскупорил бутылку дед. - Негоже на тверёзую голову такую идею обстряпывать. Про¬пустим по махонькой... чем лошадей поют. Так, Гришка? Помню тебя ещё мальцом несмышлёным; вот такой карапуз по станице лётал, - Лаврентий Фомич показал рукой какого роста был тогда Григорий. - Боевой был казачок, ничего не скажешь, как Федька Громовых.

Анастасия Закладнова, решившись, подступила к Топорковой.

- Так что, Евдокия Макаровна, дельце у нас до тебя имеется неотложное...

За стеной в спальне, всхлипывая, прижималась к побеленной стене Ольга, с тоской вспоминая ушедшего на войну Петьку Родионова, с кем какой-нибудь год назад встречала рассветы и кочетиные праздники.

Свадьбу сыграли после сенокоса. Гришка и тут не сдержался и в церковь поехал уже навеселе, - пристрастился казак к спиртному после постылого фронта, никак тоску лютую по загубленной ни за понюх табаку здоровой молодости залить в душе не мог. За столом чокался стаканом со всеми подряд, кто только не тянул к нему руку, и под конец первого дня так наклюкался, что еле доводок ноги до спальни. Ни о какой брачной, ночи, конечно, не могло быть и речи: не то что на молодую жинку, на кровать еле взобрался и тут же захрапел басовито, с присвистом, как маневровый паровоз.

Мирон Вязов, сослуживец Григория, тоже большой любитель загля¬нуть в бутылку, орудовал своей единственной рукой не хуже остальных станичных выпивох и стаканы с синюшной, огневой самогонкой ко рту подносил исправно. Сидевшему рядом Прохору Ивановичу Громову, Федькиному отцу, в перерывах между обильными возлияниями, пытался рассказывать о каком-то Перемышле, который он якобы самолично забирал у треклятого австрияка, и о многом другом, что приключилось с ним на полях сражений. В конце концов Мирона, чуть ли не взвалив на плечи, уволокла домой жена Надежда. Сама она самогонки не пила, старинных казачьих песен за свадебным столом не спевала, с баба¬ми не сплетничала и даже мало что ела. Казалось, что она только для того и пришла на развеселую эту свадьбу, чтобы отташить на себе, как мучной куль, пьяного вдрызг Мирона.

Нe в пример своему старшему брату Лукьяну Родионову, строго придерживалась Надежда старообрадческой веры, переданной ей помершими родителями. Даже во время великих всенародных гулянок не притрагивалась она к выпивке, на улице показывалась редко и, ни с кем не здороваясь, скользила черной тенью вдоль плетней, плотно закутавшись до самых глаз шалью. Раз в год ездила куда-то на Чир, в раскольничью обитель, и детей за собой тас¬кала, приучая к своей вере. Так и прозвали ее в станице «Ста¬роверкой» , а заодно и мужа Мирона...

* * *

Между тем, подходила уборка тяжело колосящихся, золотистых хлебов. Прохор Иванович Громов днями не вылезал со двора, с батраком Васькой Дубовым приводя в порядок амбары под зерно. Затем свез кузнецу для ремонта старенькую, зар¬жавленную во многих местах травокосу и в последних числах июля выехал в поле.

Хлеба стояли в этом году не густо, почти так же как в прош¬лом, неурожайном пятнадцатом году. Отчасти, причиной это¬му была засуха, а в основном, - война, оторвавшая от земли казаков-хлеборобов. Поля обрабатывались из рук вон плохо, а то и вовсе не засевались некоторыми, отчаявшимися во всем семьями, в которых всех мужиков поголовно угнали на фронт. Сеали только для себя. Да и то сказать, - зачем сейчас нужен был лишний хлебушек, если правительство с началом войны запретило вывоз сельскохозяйственных продуктов за пределы Области Войска Донского. Плохо было и с инвентарем, да и вообще, - с промышленными товарами: с началом войны куда-то вдруг всё исчезло, лавки позакрывались. Даже подковы или гвозди можно было достать только за пределами области.

- И куды энто всё подевалося? - в недоумении покачивали се¬дыми головами старики на завалинках. - Как будто корова языком слизала. И так кажин раз. Как войнa, - так и пустеют лавки.

- На оборону перешла, промышленность, - объяснял любозна¬тельным станичникам местный учитель Олег Куприянов. - Заводчикам сейчас выгоднее выпускать патроны со снарядами, чем, к примеру, сковородки да чугунки, потому как идет война и армия постоянно нуждается в боеприпасах, обмундирвке, оружии. Толсто¬сумы большие деньжыщи на народной беде наживают. Не зря ведь говорится: кому война, а кому мать родная!

Беднело состоятельное низовое казачество с началом войны, разорялось. Не все, конечно. Богатеи, наоборот, пользуясь моментом, спешили урвать что только можно. Не зевал и Прохор Иванович Громов: ещё осенью взял он в аренду на горе, за кладбищем, несколько паёв доброй землицы у ушедих на фронт станичников. Зимой, в февральскую бескормицу, почти за бесценок прикупил две пары работящих быков, пару коровенок с телятами, да хорошего строевого коня. Весной у разорившихся семей приобрел две сеялки, ещё исправных, плуг да травокоску. Помимо двенадцати десятин озимых, посеял Прохор Иванович ещё десятин пятнадцать яровых, да пять десятин ржи, да овса, да проса. По¬садил десятину арбузов, десятину подсолнухов да кукурузы. Ого¬род на приусадебном участке засадил картошкой, помидорами, огурцами, синенькими и ещё всякой всячиной. На огороде полновластной хозяйкой-распорядительницей была Матрёна, днями копаясь в грядках с батрачкой Дарьей Берёзой. Её мужик Яков, по уши влезший в долги к Прохору Ивановичу, дневал и зоревал на обширном Громовском подворье.

Нa y6opкy нанял Прохор Иванович пятерых хохлов-косарей, да двух соседских баб задолжниц привлек. Сам с работниками вкалывал в пoлe от зaри до зари, - рубаха до утра от пота просы¬хать не успевала. К концу уборки она буквально свалилась с его плеч лохмотьями, истлев от пота и соли. Матрена Степановна, уп¬равлявшаяся с младшими детьми по дому, испуганно всплеснула руками, взглянув на мужа.

- Ой, Прохор, ты чисто мертвяк али каторжанин какой, - одна кожа да кocти. И на что оно сдалось, добро энто, в гроб за него ляжешь.

- Молчи, непутевая, - добродушно посмеивался Прохор Ивано¬вич, посадив на колени младшего сынишку, сорванца Егорку, кото¬рого любил едва ли не сильнее воевавшего на фронте Фёдора. - Я ещё не такое отчебучу, попомни мое слово. Самого Крутогорова с нищенской сумою по миру пущу, антамабилю куплю, на базар в Новочеркасск тебя возить чтоб, как барыню. А там, глядишь, и ероплану в городе по сходной цене сторгую, про которые Федька надысь в письме прописывал. Летают которые по небу, как жуки майские... Уж дай-то срок, глупая баба, я ещё себя покажу. В шёлка тебя с дочками поодеваю, на золоте жрать будете! Эх, да что там говорить, лишь бы Бог от нас не отворотился, а я уж своего не упущу.

 

8.

 

- Как-то сейчас в станице? - мечтательно вздыхает во весь рост вытянувшийся под яблоней Семён Топорков. Говорит, ни к кому конкретно не обращаясь: - Письмо вчёра получил из дому, пишут, что сестренку замуж отдали за Гришку Закладнова. Домой приеду – принепременно морду разукрашу родственничку хренову. Чтоб знал...Он чтой-то пораненый из полка возвернулся. Во жизня, браты, скоко самогонки без меня выдули, небось!

- Не тужи, земеля, и нам кое-что останется, - заржал Митька Лунь, хлопая по спине Сёмку. - Слух идет, войне скоро конец выйдет, вон как австрияков поколошматили. Теперя до самой Вены своей сраной чесать будуть, не остановятся.

- А вдруг как убьют, Митька? - задумчиво протянул Топорков. - Елисея Евстигнеева, что у церкви жил, знаешь, небось, - на моих глазах снарядом в клочки разорвало, даже пуговицы с гим¬настерки не нашли. Шаток мозгов мне ещё на плечо шлепнулся. Как вспомню зараз, - тошнить зачинает.

- Э, брат Сёмка, я покель помирать не собираюсь, - тряхнул кудлатой, нечесаной головой Митька, - я ишо не всю самогонку выдул, да девок не всех обгулял. Верно, Федот? - повернулся он к лежавшему тут же Громову. - То бишь, теперя уже не Федот, а георгиевский кавалер, да ишо господин приказной впридачу. Большим ты человеком будешь, Громов, попомни мое слово. Дай руку погадаю.

- Отцепись, Митька, - пнул его слегка сапогом Фёдор, - не до зубоскальству мне зараз.

- Почто так? - Митька, подумав, многозначительно поднял па¬лец. - Догадываюсь, станишники: небось, об Анфиске, сестрен¬ке моей печалуется Федот. Было у него, понимаешь, два соперни¬ка: Гришка Закладнов женился, теперя, значит, один остался, -родной его братец, Макся, который, я слышал, в Новочеркасске учится, где и Анфиса постигает премудрую науку жисти в инсти¬туте благородных девиц.

- Пустобрех ты, Митька, больше никто, слухать не хочется, - сплюнул с досады Фёдор и, перевернувшись на спину, задумчиво уставился в голу¬бое, ясное небо.

Во двор, где отдыхали казаки, въехал командир взвода хорунжий Белов. Крикнул, спрыгивая с коня и проходя в хату:

- Эй, тузловские, там на влощади полк остановился, коней поют. Так средь них земляки есть вашенские, урядник Некрасов гутарил.

- Вот те на, земляки пришли, а мы вылеживаемся! - весело загомонили казаки, вскочили на ноги и опрометью бросились к коновязи.

На площади без труда отыскали своих: возле как всегда хму¬рого Пантелея Некрасова толпились, покуривая цигарки, запыленные казаки маршевого полка. Тут были Лукъян Родионов, Иван Топорков, ещё несколько тузловцев-третьеочередников. Чуть в стороне, среди молодежи, крутились Ванька Вязов и Сашка Мигулинов.

- Воистину говориться: гора с горой не сходится, а человек с человеком завсегда сойдется! - широко заулыбался Иван Топорков при виде въезжающих на площадь казаков, среди которых был его сын.

Сёмка кошкой прыгнул с коня на землю, повис на шее у бати.

- Моих не встречали, земляки? С Каменного Броду мы, - спра¬шивал, суетливо поводя по сторонам глазами, Никита Грачёв.

Пётр Родионов, подъехав к отцу, Лукьяну, степенно, с коня, падал ему руку.

- Как оно, батя?..

- Да ничего, сынок, - Лукьян кивнул на свой синий погон с желтыми урядницкими лычками. – Вишь, уже отличился в боях. Пожалован очередным чином за храбрость. Ты-то сам как?

- Воюем. Бьём немчуру, - лаконично ответил Петька.

- Па-а ко-о-ням! - зычно загремел вдруг на площади чей-то командирский голосище.

Уставший, в мокрой от пота гимнастерке, трубач лихо за¬играл общий сбор и маршевый полк начал медленно, как змея, вытягиваться в походную колонну. Фёдор обнялся напоследок с дру¬гом детских игрищ и посиделок Ванькой Вязовым и хотел уже было отъехать в сторону от колонны, как его тронул за руку молодой, безусый казачок со светлорусым, выбившимся из-под козырька фуражки, чубом.

- Братан мой у вас в полку должон быть, Андрюха Миронов, вахмистр. Семикаракорские мы.

- Опоздал, дружище, - сочувственно поглядел на него Фёдор. - Ранен твой брат под Волькой Галузийской. В нашем взводе служил. Отчаянный, скажу тебе, дядя.

Вскоре после отбытия маршевого полка трубачи заиграли тревогу и в N-ском полку.

- Идём на Броды, - объявил, уже успевший что-то пронюхать, проныра Митька Лунь.

Хмурый Пантелей Некрасов в сердцах обозвал его гадом и, матерно выругавшись, подал команду к выступлению из села.

- Чеголютуешь,Пантюха? Вести что ли нехорошие из станицы пришли? - спросил Никита Грачёв, выезжая вслед за ним на кривую и грязную сельскую улочку.

- Хуже и не придумаешь, - скрипнул зубами от бешенства Пантелей Некрасов. - Станичники сказывали, - зафинтилила моя женушка на сторону. Стерва, потаскуха ненасытная... На побывку у начальства отпрошусь, непременно прибью гадюку!

- Эт ты зазря, Пантелей!, - осущдающе покачал головой Никита, - Поучить бабу, конечное дело, следовает, а чтоб до смерти прибить, - энто уже слишком. Ты вот с самого начала воюешь, почитай, уже третий год как из дому, а баба там одна, без казака. Они ведь, слышь, Пантюха, чудно так устроены, бабы энти: не мо¬гут, понамаешь, чтобы, к примеру, без мужика. Квёлые какие-то становятся, неживые... Я, бывало, как поругаюся со своей из-за пьяного деду, на пол от нее лягу и - ни ползвука. Сплю. Она туда-сюда, день мучается, второй, а на третий самолично односумов моих посзывает и – ведро самогонки на стол. Во как!

Угробив остаток дня на преодоление невесть откуда ваявшегося леса, которого почему-то не было ни на одной из офицерских карт, заночевали прямо в поле. Сидевший у костра в карауле Митька Лунь долго забавлял напарника Пётра Родионова всяческими похабными россказнями, шуточками да прибаутками потом, cpasy вдвуг замол¬чав, помрачнел и, подняв погрустневшие глаза на Родионова, тихо признался:

- Боюся я, парень... Завтра в 6ой, наверно. Убьют меня в завт¬рашнем бою, чует мое сердце... Австрияка я как-то срубил, до сих пор глаза его помню, а надысь сон мне привиделся. Стоит будто бы австрияк энтот в речке нашей, Камышевахе, и меня до се¬бя кличет. А в речке не вода вовсе, а кровь!..

На следующей день в первой же атаке на Броды Митька Лунь на¬повал был срезан пулеметной очередью и, не приходя в сознание, умер на руках Родионова.

- Вещий, видать, сон ему был, - перекрестился по-раскольничьи двумя перстами, Родионов и, бережно опустив на траву холо¬деющую Митькину голову, вскочил на добытую под Волькой Галузийской венгерскую лошадь.

Хорунжий Белов охрип от крика, подгоняя мечущихся под пулемет¬ным огнем казаков. С немецкой стороны гулко бали орудия, хлеща картечью по густой лаве наступающей коннницы. Наша артиллерия как всегда помалкивала: не оыло снарядов. Не доскакав каких-нибудь двухсот аршин до вражеских, изрыгающих огонь и смерть, позиций казачья лава смешалась и, повернув коней, вот уже в четвертый или пятый раз за день поскакала назад. Фёдор каким-то внутренним слухом скорее почувствовал, чем услышал резкий, душераздерающий свист нагоняющего его неприятельского снаряда, резко рванул коня вправо, но было уже поздно. Близкий разрыв сбросил его на землю, острая боль в пояснице, как раскален¬ной вязальной спицей, пронзила всё тело. Он потерял сознание. Сёмка Топорков с подвернувшимся под руку калмыком Каляевым подня¬ли бесчувственного Фёдора и, кое-как уложив поперек седла на Сёмкиного жеребца, осторожно повезли прочь нз опасного места.

Громов пришёл в себя только в санитарной двуколке, где ему нас¬пех перевязали залитый кровью бок. В прифронтовом лазарете, дожидаясь операции, он увидел вахмистра Миронова, разгуливавшего в наброшенной на плечи шинели возле хирургической палатки. Тот очень обрадовался встрече с однополчанином, не отходил от Фёдора ни на шаг и терпеливо дожидался у входа в палатку, пока, забрызганные кровью, как мясники, харурги выковыривалл из Федькиного молодого тела зазубренные осколки немецкого снаря¬да. Рана оказалась не тяжелой, можно сказать, поверхностной, и Громова в тыл отправлять не стали. Вечером он уже лежал в палатке легкораненых и выздоравливающих на соседней с вахмистром Мироновым койке, которую освободил выписавшийся перед тем из ла¬зарета пехотинец. Фёдор рассказал вахмистру о встрече с его младшим братом.

- Правда! - чуть не подпрыгнул от восторга Миронов. – Живой, говоришь? Молодчина!.. Мишка это. Я как на действительную перед войной уходил, он ещё под себя мочился, а теперь гляди ты – казак! Время летит, Громов, не успеваешь оглянуться. Как птица-тройка с горы.

- Митьку Луня убило, Елисея Ввстигнеева, - рассказывал о взводных новостях Фёдор. - На тебя сотенный командир на повышение paпорт подал, взвод, наверно, дадут.

- Пустое, - беззаботно махнул рукой вахмистр Миронов. – Какой из меня ахвицер? Я в гимназиях, да в кадетских корпусах не обучался, сызмальства по хозяйству бате помогал, землю пахал да виноградники окучивал. Эх, какой у нас, Федька, виноград наливается в Семикаракорах, кабы ты знал. Мёд - не виноград! Так во рту сам по себе и тает. А вино какое из него по осени выстаивается? Чистое - как слеза. Стакан выпьешь и - с копыт долой! Во – вино какое. Э-э, да что там говорить...

Дня через три Фёдор стал присматриваться к хорошенькой медсестре Татьяне. Как раесказывали раненые, Таня была вольноопределяющейся из Москвы, из богатого купеческого семейства.

- Страсть как люблю купеческих дочек, - лукаво подмигивал соседям Громов, когда Татьяна появлялась в палатке выздоравливающих. Спустив ноги с кровати, обращался к смущающей¬ся медсестре: - Чтой-то сердце покалывает, сестричка. К чему бы энто?

- Небось, какая-нибудь хуторская зазноба вспоманает? - сме¬ялась в ответ Татьяна. –

На побывку домой заедешь, отойдет, поди, сердце, казак.

- Не угадала, землячка, нету у меня дома зазнобы, - лукаво заулнбался в усы Фёдор, - а ежели б и была, - враз на такую как ты сме¬нял. Больно ты мне приглянулась...

- Да ну тебя, скажешь тоже... - зарделась румянцем смущенная медсестра и, крутнув подолом динного платья, выбежала из палатки.

- Брось ваньку валять, тузловец, - скалились по вечерам казаки. - Не по твоим зубам штучка-то.

Но Фёдор не отставал от красивой медсестры и однажды поздним вечером перегородил ей дорогу за палатками.

- Ну так как, землячка, пойдем погуляем до первых кочетов по лесу, позорюем у речки?

- Отстань, чигуня, не то зашумлю, враз тебя на гаупвахту отправят, - отмахнулась от него Татьяна. В ту же минуту почувствовала, как её тело обвили ласковые руки парня, услышала возле самого уха его горячее, прерывистое дыхание и пряглушённый, волнующий щепот:

- Не чигуня я, Танюша, а черкас. Это верхнедонских чигуней кличут, а нас, низовских, - черкасами...

- Ан по зубам орешек-то оказался, - хвастался в палатке после бурно проведёйнной ночи Фёдор Громов. - Зазря кровя проливаем, что ли? Нужно и от пирога радости хучь малый шмат отщипнуть.

- Кончать нужно генералам зту войну, - вздохнул худой пехотинец с забинтованной до самых глаз головой. - А ежели сами они не прикончат, то генералам - по шапке и - по домам. Анпиристическую, значится, войну перевернуть в гражданскую.

- Это как же тебя, братец, понимать прикажешь? - спросил, повернувшись к нему, Миронов. - Что-то мудрено толкуешь, папаш¬ка.

- А тут и понимать нечего, - сразу же оживился пехотинец. - Вот ты мне лучше скажи, казак, за что воюем?

- Как за что? Энто и дураку ведомо: за веру, царя и отечест¬во, за что же ещё, - заученно ответил Андрей Миронов.

- Эх, за веру, говоришь? - сплюнул с досады раненый. - Кто ее, веру-то православную, у нас отымал? Нахрен она сдалась кому, вера наша. Да и царь, Николашка, не шибко заслуживает, чтобы за него столько народу православного гибло, Эму, царю-то, вишь ли, агличаны с хранцузами Константинополь басурманский с проливами посулили, да Берлин с австрицкой Веной, вот он и полез в свару на ихней стороне. А вся кутерьма-то зача¬лась из-за какого-то принца австрицкого, которого сербы, братья наши славяне, в городе Сараеве из наганов ухлопали.

- Постой, дядя, - подсел к пехотинцу Фёдор Громов. - Откель знаешь про всё это? Царь тебе сам про Константинополь сказывал?

- При чем тут царь? - отмахнулся раненый пехотинец. - Газеты надо читать, станичник, в них вся правда прописана. Потому и зовётся та газета «Правдою». Я тебе как-нибудь дам почитать... А война токмо царю с генералами и нужна, да буржуям с помещиками. Они на ней, слышь, наживаются. Толстеют, как пауки. Простому люду от войны этой сплошной разор да несчастия. Вы вот, к примеру, казаки-хлеборобы воюете, а дома бабы с детишками одни по хозяйству управляются. Да рази ж они сами землю поднимут? Да ни в жизнь! Отсюда - нехватка хлеба, а там голод. В городах вон давно уж очереди за хлебом выстраиваются. А у бур¬жуев, купцов да кулаков деревенских хлебушка, - хоть задницей, понимаешь, ешь! Рабочие в городах от станка по двенадцать-пятнадцать часов не отходят, а получают гроши жалкие. Я, казаки, сам из рабочих, из Питера, так я всю эту систему сплуатации народа до корней вижу. Попомните мое слово: снова у нас в Расеюшке революция грянет, как в пятом году, и вас, казаков, поновой народ разгонять кинут. Токмо, сдаётся мне, и вас эта война кое-чему научит.

- Уженаучила, не приведи Госнодь, - вадохнул кахой-то казак в хрипящие легкие. - Жынка надысь письмо прислала: разор полный. Сначала, скотину с базу свела, потом пай мой богатеям сдала, а теперя и сама к ним батрачить пристроилась. Они, богатеи-то, от

войны пооткупилися, сынков по теплым местам попристроили и дерут с нашего брата, бедняка, три шкуры.

Фёдор Громов вспомнил своих, брата Максима, и, помрачнев, глу¬хо выдавил: - За них жа, гадов, кровушку людскую льём, за них, шкурников, куркулей чертовых, а они - по гимназиям тыловым...

- Да, запутанная история, - задумчиво проронил вахмистр Миро¬нов. - Одно знаю твердо: не пойдут теперь казаки на усмирение, как в пятом году. Головой ручаюсь!

 

* * *

Полк, в котором служил Лукьян Родионов с частью тузловцев, в соста¬ве l-oй Донской казачьей дивизии третьего конного корпуса подхо¬дил к городу Галичу. Город уже штурмовали пехотные части и казаков, даже не дав отдохнуть после утомительного марша, бросили в бой. Против них по фронту оборонялась дивизия Баварской конницы. На ближних подступах к городу две конные массы сошлись в яростной сабельной рубке.

- Не трусь, кугари, - подбадривал молодежь урядник Лукьян Ро¬дионов. – Прикрывай старших с тылу. Прорвёмся!

Он умело махал шашкой направо и налево и дюжие баварские драгуны, как снопы, валились вокруг него. Скакавший рядом Иван Топорков, выбирая очередного противника в надвигающейся толпе баварцев, удобнее устраивал в pyкe тяжелую пику. Мысленно он осенял себя крестным знамением, прося Бога о прощении за погубленные человеческие души. Иван был набожен. Прикрывавшие их со спины молодые казаки, среди которых были Ванька Вязов, Сашка Мигулинов, семикаракорец Миронов и другие, заметно волновались. Это была их первая сабельная атака. У Ваньки Вязова ныло под ложечкой, и, по мере приближения вражеской конницы, на¬чинало нервно подергивать левую бровь. «Конец!» - отрешённо подумал он, когда передний ряд казаков врезался в густую массу баварцев. Пристроившись позади Родионова, Вязов вжался в конскую шею и принялся отчаянно отбиваться oт крутившихся повсюду вра¬жеских кавалеристов. Он видел как Родионов, кольнув какого-то немца пикой, выпустил ее из рук, перескочил через поверженного противника и, выхватив из ножен шашку, устремися на следующего врага. Ванька Bязов успел рассмотреть как скрестились родионовская шашка и тяжёлый палаш баварца, как проскочили они по инерции мимо друг друга. У Вязова тоже была в правой руке пика. Воодушевлённый яростной храбростью Родионова, Ванька направил пику прямо в грудь наскочившего на него сбоку немецкого драгуна и в ту же минуту, зажмурив от ужаса глаза, почувствовал как с хрустом входит остриё пики в темносинюю грудь баварца. Дальше всё напоминало кошмарный сон, после которого вскакиваешь с постели весь в холодном поту, осеняя себя крестным знамением как заведённый. От сильного рывка застрявшей в теле немца пики, Ваньку сбросило на землю. Чей-то конь едва не размозжил ему голову подкованным копытом, смяв, втоптав в рыхлую почву фуражку. Вязов взвыл не своим голосом и пополз, прижимаясь к земле, в сторону, увиливая как ящерица, от проносящихся то тут, то там. страшных лошадиных копыт. Повсюду на земле валялись трупы порубленных казаков и немецких драгун. Метались в предсмертной агонии умирающие - со страшными, колотыми и резанымы, хлещущими кровищей, ранами. Сверху доносился хруст разрубаемых черепов, сопенье и дикие, нечеловеческие вопли. На Вязова мешком свалился мёртвый казак, забрызгав его своей горячей кровью. Ванька лишился чувств и так и остался лежать под мёртвым, - окровавленный, страшный, сам похожий на покойника. Вечером их обоих подобрали солдаты нашей похоронной команды: Вязова отправили в по¬левой лазарет, а погибшего донца похоронили в вырытой тут же, неподалеку от поля боя, братской могиле.

Штурм Галича к ночи затих, а с первыми утренними лучами возобновился с прежней силой и напором. Поутру полки третьего конного корпуса генерала Корнилова дикой монгольской ордой ворвались на окраины расцвеченного мкогочисленными пожарами, города. Сходство с монгольской ордой корпусу придавала «Дикая» дивизия кавказских горцев, визжащих и улюлюкающих в пылу сражения, перекрикивающихся на узких улочках старинного гуцульского города почти на всех языках и диалектах Северного Кавказа. Не отставали от горцев и донские казаки, как мясники, по уши забрызганные своей и вражес¬кой кровью. Лукьян Родионов с Топорковым и дюжиной взводного молодняка на одном из перекрестков перестрели две австрийские санитарные двуколки, плотно набитые ранеными, как деревянные кадки сельдями.

- Слазь! - грозно потрясая над чубатой, задымленной головой окровавленной шашкой, проорал Лукьян Родионов. - На землю живо! Ферштейна, бляди?

Молоденькая, насмерть перепуганная санитарка первой спрыгнула с повозки, залепетала что-то по-своему, указывая рукой на раненых. Наверно, просила, чтобы несчастных не трогали.

- К черту, на землю всем! – задохнувшись от бешенства, Лукьян вдруг с потягом рубанул по голове ближайшего раненого австрийца.

- Ты что, Лукьяшка? Калеки ить они беззащитные, - кинулся к нему Иван Топорков. Попытался отклонить его руку, занесеную для следующего удара.

Лукьян, обернувшись, замахнулся на Топоркова.

- Уйди, мать твою разэтак! Слабонервный... Да я им за племяша, за Ваньку!..

Мишка Миронов, вскрикнув, зажал руками уши, чтобы не слышать душераздирающих воплей раненых солдат и разбойничьего свиста родионовской шашки. Мигулинов Сашка, схватив грубо за руку перепуганную австрийскую медсестру, втащил её на круп своего коня и, не давая ей опомниться и испугаться ещё пуще, с гиком отъехал далеко в сторону. Завернув за угол дома, молодой казачок ссадил девушку на землю и, толкнув рукой в спину, скомандовал:

- Дуй пока цела, девка! Ну давай, давай, шнеля, значится. Да вспомяни как-небудь мою доброту.

Когда он снова подъехал к повозкам, там всё уже было конче¬но. Кровь ручейками текла на булыжную, с пробивающейся кое-где травой, мостовую. Порубленные австрийцы в неестественных позах лежали в двуколках и на земле.

- Ну и гад же ты, дядька Лукьян, - тихо проговорил Сашка, ста¬раясь не смотреть в ненавистное лицо Родионова.

- Двадцать плетюганов за оскорбление старшего по чину, - отдуваясь, зло выдохнул Лукьян и с силой рубанул нагайкой по голенищу запылённого хромового сапога. - Как выйдет привал, я тя научу, кугарь, как старших почитать. Лично пороть буду!..

За взятие Галича Лукьян Родионов получил георгиевский крест четвёртой степени, а ещё через некоторое время - чин стар¬шего урядника. Сашку Мигулинова он, как обещал, - всё-таки выпорол, подговорив старослужащих казаков. С той поры зятаил парень на Лукьяна лютую злобу, даже подумывал пустить, ему как-нибудь в атаке пулю в затылок, да всё не выпадало подходящего случая.

После взятия Галича наступательный пыл русских полков стал заметно ослабевать. Подходили к концу боеприпасы, приотстали тылы и обозы с продовольствием и фуражом. Где-то к середине авryста Юго-Западный фронт полностью стабилизировался. Русские войска так и не смогли дойти до Львова и Перемышля как было намечено пo первоначальному плану командующим фронтом генералом Брусиловым. Обескровленную и разбитую австро-венгерскую армию спасли переброшенные из-под Bepденa «железные» немецкие части. Снова потя¬нулась вялая позиционная война. Казаков снова загнали в окопы.

 

9.

 

Посеяв озимые, Прохор Иванович Громов поехал в Новочеркасск к Максиму, да заодно по базару порыскать намеревался, прикупить кое-чего по хозяйству, да пшеницы чуток продать. Тронулись засветло с Аникеем Вязовым и стариком Некрасовым, звонарем, героем Русско-Турецкой войны 1877 года, на скрипучей подводе Громова. Аникей Вязов всю дорогу вздыхал и, крестясь, вспоминал о погибшем недавно внуке, Иване.

- За отцом своим сердешный отправился, царство им обоим небесное.

- Война, - скорбно проронил Пpoxoр Иванович. - Moй Фёдор покель жив. Ранетый, писал, был, сейчас ничего, Господь Бог милует. Сказывает, - младший урядник уже.

- А мой Пантюха - вахмистр, - встрял в разговор довольный Некрасов. - Он таковский у меня, вся грудь, почитай, в царских наградах. В меня, знать, пошёл. Орел, - дед Архип с гордостью ткнул себя прокуренным пальцем в грудь, где на черно-желтых георгиевских ленточках побрякивало с дюжину крестов и медалей. - Это мне всё за геройство в Русско-Турецкой войне царём-батюшкой высочайше пожаловано. За Тырново, за Плевну, за Шипку с Ловчей. А как, помнится, под городом Габров отыскал я мальчонку. Чёрный такой, глазёнки маслинами, плачет и на меня так это со страхом поглядует. Сирота, знать, казанская... Пожалел я его и привез опосля кампании в станицу. Это самолично и есть теперешний мой старший сынок Христофор. Болгарских кровей по роду-племени, а по воспитанию и вере - казах донской, истинный хрестьянин.

- А я всё думал, что от цыганки ты его, дед, прижил, - улыбнулся одними глазами Прохор Иванович. – Историю эту впервые слухаю. Право слово, чудно.

- Чудней и быть не могёт, - услужливо поддакнул Аникей Вязов. - Виданное ли дело, - нехристя черномазого, выродка в казаки поверстали! И слухать дажетьпротивно, прости меня Господи.

- Э-э, Аникей, пустое говоришь, - сердито закашлялся дед Архип, сплёвывая на дорогу. - Болгары нам что нинаесть, верные братья. Веры они как и мы - православной, к тому же, как и мы, - славяне. Помню, мы с ими на Шипке от турок оборонялись...

В Новочеркасск приехали часа через три тряской езды по разбитому, пыльному степному шляху. Первым делом навестили Максима, без труда отыскав огромное, серое здание гимназии имени атамана Платова. Максим cpaзy же огорошил их новостью:

- А у нас жандарма на прошлой неделе убили.

Потрясённый известием, Прохор Иванович спросил с заметной дрожью в голосе:

- А кто ж, Максим, убил-то? Мастеровые, небось?

- Известно кто, - шпионы немецкие, большевиками их кличут, - горячился, размахивая руками, Максим. - А ещё, люди сказывают, что скоро революция будет и замирение с германцами выйдет.

- Брехня, - отмахнулся Аникей Вязов. - Покелъ Берлин у Вильгельма не заберём, война не прикончится и революции никакой не будет. Брешут подлые люди, как кобели, а ты и наслухался.

На рынке в проезжавших мимо конных жандармов кто-то метко запустил из толпы гнилым помидором. Раздался смех, язвительные шуточки. Жандарм, смахнув с рукава голубого мундира красную водянистую жижу, направил коня на толпу. Схватив саблю за рукоятку, не вынимая из ножен, руба¬нул ею наотмашь, не глядя, по головам толпившихся на рынке горо¬жан.

- Вот я вам сейчас укорот дам, быдло мастеровое. Смутьяны!

- Фараон, почто людей конём топчешь? Опричник! - выкрикнул кто-то густым прокуренным басом и в жандарма полетел втаро! второй помидор, угодив прямо в его мясистую, багровую от злости физиономию.

В разных концах рынка затрещали свистки городовых, сбегавшихся на шум перепалки.

- Видали, - неприязненно кивнул на толпу Прохор Иванович, об¬ращаясь к своим спутникам, - ничего уже не боится голь мастеровая, средь бела дня власти супротивничает. А всё через эту войну, будь она трижды неладна!

Мимо тузловцев, двое дюжих усачей городовых проволокли избитого в кровь человека. Он орал благим матом и, вырываясь, норовил укусить одного из своих мучителей зa руку. Проходивший мимо Прохора Ивановича хорошо одетый господин в пенсне, с виду учитель гимназии или врач, не весть к кому обращаясь, зло процедил:

- Будет им, идиотам, девятьсот пятый год! Дождутся...

По рынку, распугивая людей, на рысях прогарцевал казачий разъезд. Было тревожно и возбуждающе весело, как бывает в преддверии сильной грозы.

На обратном пути тузловцев прихватил сильный, как из ведра, ливень. Вода потоками обрушивалась на ветхий, дырявый брезент, коим кое-как укрылись казаки. Промокшие до нитки, злые на весь белый свет, они еле дотащились пo раскисшей враз грунтовке до первых дворов Тузловской. В первой попавшейся хате попросились переждать непогоду, загнали подводу на скотный двор, под навес, сами прошли в летнюю кухню...

Только поздним вечером попал Прохор Иванович Громов к себе домой. Младшие дети Улита с Eгopкoй уже cпали, Зойка помогала матери по хозяйству.

- Посыльный надысь из правления набегал, - сообщила Матрёна Степановна, едва только Прохор Иванович переступил порог горницы. – Кум Дмитрий чтой-то тебя, кликал. Какие-то важные новости, говорит. Стряслось чтой-то.

Наспех повечеряв, Прохор Иванович отправился по непролазной станичной грязи в правление. Там в этот поздний час скучало два сиденочника из отставников. Атаман Дмитрий Ермолов с распростёртыми руками встретил Прохора Ивановича.

- Беда, Прохор! Днём верхоконный из Новочеркасску прибегал, приказ окружного доставил. А в приказе том прописано, что надлежит нам собрать команду человек в сто казаков и отправить её cпeшным порядком в Ростов на подавление вспыхнувших там заводских и студенческих беспорядков. Вот такие-то дела наши, Громов... Собрал я, конечно, кого нашёл и под командой хорунжего Мигулинова походным маршем через Каменный Брод спровадил на Ростов. Жду дальнейших распоряжеий из округа.

- В Новочеркасске тоже народ бунтует, - дослушав Ермолдова, вставил Црохор Иванович. - Чтой-то будет, Дмитрий Кузьмич, как думаешь?

- А ничего. Разгонют казаки политику. В первый раз что ли? - Атаман заметно повеселел. - Помню в пятом году так же вот Ростов взволновался, на Темернике баррикадов понастроили, - бтнтують. Ну а мы мастеровых - в шашки! Страсть сколько тогда политики порубали, да, видать, мало. Сейчас придётся напомнить.

- Они ить тожа не лыком шитые, - попробовал урезонить его Про¬хор Иванович. - Особливо хохол... Ежели, скажем., разозлится, -удержу ему нет. Чистый черкесюка! Разбойный народ эти мужики...

Дня через два вернулась посланная в Ростов команда. Безруко¬го хорунжего Платона привезли на повозке с прошибленной каменюкой головой. Пострадал ещё кое-кто из казаков. Гришка Закладнов, тоже ездивший на усмирение, бахвалился:

- Штук десять бунтарей самолично срубал. Как раз на углу Боль¬шой Садовой и Казанского переулку. Молодыя все, студенты...

- И впрямь порубали забастовщиков, - тяжело вздыхал, зайдя к учителю Олегу Куприянову, станичный кузнец Лопатин. - Я-то, конечнoe дело, - на дыбки, ан ничего не доделаешь. В тигулевку, говорят, загремишь за свои вражьи, бунтарские помыслы, a то и в округ, в тюрьму!.. Беда, Оег Ильич, чует моё сердце, - не к добру всё это.

Куприянов только всплеснул от досады руками.

- Слепые, темные, забитые люди! Опричники самодержавия!.. Эх, казачки, казачки, когда же вы поумнеете?.. Ну погоди, Денис Наумыч, вернутся с войны фронтовики, совсем другой компот выйдет. Попомни мои слова, перевернут oни Дон-батюшку вверх торомашками.

Как-то вновь пришёл приказ окружного атамана, собирать по станице команду. Где-то под Азовом волновались крестьянские слободы. Атаман Дмитрий Ермолов, снарядив в поиск казаков, вызвал в правление Пpoxopa Громова.

- Принимай сотню удальцов, куманек, снова под Азовом городом, понимаешь, бунт учинился. Нужно усмирить смутьянов, царю нашему батюшке верой-правдой послужить.

Прохор Иванович в ответ отрицательно затряс головой.

- Не обессудь, Дмитрий Кузьмич, спасибо зa честь, конечно, но под Азов я идтить отказуюсь. Нездоровится что-то мне, видать, к непогоде. В спине шибко ломит.

Команду повел сам атаман Ермолов. Мужиков утихомирили без особого труда, с песнями, с соловьиным разбойничьим посвистом, победителями вернулись в родную станицу. Впоследствии наказным атаманом по достоинству были оценены геройские действия тузловской нестроевой команды по подавлению антиправительственных беспорядков в городах Ростове-на-Дону, Нахичевани и прилегающей местности. Атаман Дмитрий Ермолов получил чин подъесаула, безрукий Платон Мигулинов - сотника. Наградили и рядовых казаков в том числе Гришку Закладнова и военного писаря при станичном правлении Николу Фролова.

Прохора Ивановича обошли очередным чином зa выслугу лет и он загрустил, разобиделся на кума Ермолова и в тот же день пропил с досады десятку в чайной богатея Крутогорова вместе с подвернувшимся под руку Мирошкой Вязовым.

 

10.

 

На позиции Юго-Западного фронта снова опустилась зима. И снова казаки дружно и горячо заговорили о замирении с немцами. Подхорунжий Андрей Миронов, командовавший теперь первым взводом и частенько наведывавшийся в землянку к тузловцам, принес как-то раз листовку.

- Вот, станичники, здеся самая правда про войну прописана. Bсё как оно есть. По знакомству достал, у земляков. Чатай, Родионов.

- Не учёный я, господин подхорунжий, - смущённо замялся Петька.

- А ну дай-ка сюда бумажку, - потянул на себя листок Никита Грачёв.

- Вслух читай, - зашумели вокруг казаки.

- Солдаты и казаки русской армии, - откашлявшись, по слогам прочитал первую строчку Никита, - вот уже третий год вас посылают на убой за чуждые вам антиресы буржуазии, помещиков, генера¬лов и главного из всех помещиков – царя Николая II. Ваши семьи в России умирают от голода, а помещики с капиталистами гноят хлеб в подвалах и продают его втридорога. Вы кладёте свои жизни на фронте, a кучка дармоедов-империалистов наживает на ваших костях огромные прибыли от военных поставок для армии. Вас обманывают и обкрадывают на каждом шагу, вас считают бессловесным скотом и пушечным мясом, а вы, солдаты и казаки, до сих пор безропотно подставляете свои головы под пули также обманутых своими капиталистами неммецких и австрийских солдат. Они такие же рабочие и крестьяне, как и вы. Вам нечего делить с ними. Солдаты и казаки, ваши истинные враги – немецкие империалисты, также как и свои, русские, развязавшие, эту позорную, братоубийственную войнy. Долой царское самодержавие, превратившее Россию в огромную тюрьму народов. Солдаты и казаки, поворачивайте штыки против своих истинных врагов, российских капиталистов! Превращайте войну империалистическую в войну гражданскую. Да здравствует социалистическая революция! Мир хижинам, война дворцам! Российская социал-демократическая рабочая партия большевиков. Ульянов-Ленин.

Закончив читать воззвание, Никита Грачёв ошалело повел по сто¬ронам испуганными глазами.

- Ленин энту бумаженцию намалевал, значится... А гутарили, - он шпиён германский. Иуда, за тридцать тысяч марок кайзеру Вильгельму продался.

- Дура ту, Грачёв, - сердито вырвал у него листовку Андрей Миронов. - Гляди как прописано-то, в самую что ни наесть точку: мир хижинам, война дворцам! Богатым, значит. А нам, простым каза¬кам-хлеборобам, послабление, видно, будет по службе. Может, на казённый счет станут казаков на действительную снаряжать...

- А когда ж по домам? - придвинулся к подхорунжему Миронову Пётр Родионов. - Когда ж они там договорятся с германцами, революционеры эти?..

- У коннозаводчика Исрапилова три табуна добрых коней, - перебивая Родионова, подал голос от печки калмык Садык Каляев. - У меня - три старых, облезлых клячи. Исрапилов не пошёл на война. Каляев воюет. Правда написана в бумажка.

- Когда жа,.. - теребил за рукав Миронова Пётр Родионов, - вой¬на когда кончится, там не прописано, в листовке этой? Царя когда скинут?

- Чудак ты, Родионов, - покачал головой Миронов. - Ничего-то ты, видать, не понял. Войну мы сами прикончить должны, и царя Николашку с трона сбросить тоже сами. Вот этими своими трудовыми руками. - Миронов для убедительности выставил вперёд заскорузлые, мозолистые, обожжённые порохом руки. - Вишь, Пётро, нас тут на фронте многие тыщи в окопах гниют, а генералов да ахвицерья золотопогонного, что нас на убой гонют, - горстка малая. Вот узять да и порубать их всех к чёртовой бабушке! И немцам такоже сделать, вот и конец войне, - по домам.

- Не, не можно так, Миронов, - аж замахал на него руками Никита Грачёв. – Заарестуют нас ахвицера и в Сибирь нa каторгу в кандалах угонют, как уже не раз бывало. Поначалу нужно царя с престолу московского сковырнуть, а посля уж всё остальное.

Фёдор Громов, до этого безучастно дремавший на нарах, медлен¬но поднялся и сел, расправляя помятую гимнастёрку. Презрительно взглянул на Грачёва.

- Глупости ты говоришь, дядька Никита. Цяря Стенька Разин скинуть не смог. Посля Емелька Пугачёв с царицей Екатериной схлестнулся, - 6eз толку. Посрубали им на Москве головы к едрене фене. А какие казаки были? Орлы! Атаманы! Да paзи ж этот Ленин чета им? К тому же, не из казаков он, мужик какой-то воронежский, нето немец поволжский, нето жид местечковый, бес его разберет. А царя токмо казак укоротитьсможет, атаман.

- Народ царя скинет, Громов, - вновь заговорил подхорунжий Миронов, - народ дюже злой за войну сделался. Чисто сатана.

- Точно, - поддакнул, прибывший в полк с последним пополнением, тузловец Пантелей Ушаков. – Я, как уезжал из станицы, слыхал: Ростов опять взбунтовался, как в пятом году, понимаешь ли. Тамо ещё Платона безрукого булыжником по башке погладили. Страсти господние да и только.

В землянку, скрипнув заиндевевшей на морозе дверью, ввалились сменившиеся с постов казаки во главе с вахмистром Пантелеем Некрасовым.

- Ох и морозец с утра!.. До костей пробрал. Эй, Петька, а ну-ка чайку мне сообрази живо, - крикнул Некрасов, отряхиваясь у входа oт пушистого, белого снега, как, вата облепившего его закутанную башлыком голову и плечи. Небрежно кинул дневальному винтовку и ремень с шашкой и подсумками с запасными обоймами.

Семён Топорков, едва стащив с плеч тощую, «подбитую ветром» шинелишку, навалился на друга, Фёдора Громова.

- Новость слыхал, атаман? Ваньша-то Вязов воскрес! Вот истинный Бог, не брешу. Сослуживца его в селе повстречал, говорит: живой оказался Вязов. Его поначалу за мертвяка посчитали, когда он с коня в атаке свалился. К тому же, - в кровище был весь, как кабан резаный. Он без сознания до вечеpa пролежал, а посля его похоронная команда подобрала и в тыловой госпиталь отправила. Поправляется сейчас.

- Новость хучь куда... Знатная новость, - оживился cpasy же Фёдор. – Держится, стало быть, ещё наше «войско».

- Живы будем, не помрем! - засмеялся в ответ Топорков.

На следующий день во время перестрелки ранило Пётра Родионова. Недавно призванный тузловец Яков Берёза завистливо провожал его до caмых санитарных саней.

- Подвезло гляди-то как. С полгода чай в госпитале проваляешься. Ни тебе вшей, ни окопов, ни пуль австрийских. Что ни гово¬ри, подвезло, парень!

Некрасов, неприязненно взглянув на Якова, презрительно сплюнул.

- Снохач! Тыловая крыса... Мать бы их разэтак, всю энту слабосильную команду.

Однажды, когда заглянувший в их взвод Миронов, снова завел разговор о войне, большевиках и Ленине, Пантелей Некрасов злобно окрысился.

- Ты.тут мне крамолу не разводи, господа жодхорутшЛ, нето живо управу на тебя сн!^у. Не разозлдм меня лучше.

- Ты тут мне крамолу не разводи, господин подхорунжий, не то живо управу на тебя сыщу. Не разозляй меня лучше.

- Ты что же, Пантелей, за войну до победного коща? - изумлённо глянул на него Миронов. - Аль чину моему завидуешь?

- Я присягу давал государю-императору, - ещё пуще разозлился Некрасов, и ударил себя сжатым кулаком по коленке. – Давал и никогда её не порушу. А Ленина вашего, германского выродка, самолично б в распыл пустил вместе со всей его каторжной шаёкой-лейкой. Нам, казакам, москали-кацапы не указ, мы сроду на тихом Дону своим умом живём и в чужом не нуждаемся. А что касае¬мо чинов, - так ты, Миронов, не печалуйся шибко, я ишо своё получу, дай токмо время.

- Получишь германским снарядом по башке, - съязвил Никита Грачёв.

- Разговорчики, младший урядник Грачёв! – вконец вызверился Пантелей Некрасов. - Завтра же пойдешь на кухню в наряд, чую, - давно ты там с котлами не управлялся... А вы что рты пораззявили? - напустился он вдруг на притихший з сторонке молодняк. – Живо за дровами для печки! Приказный Громов - за старшего.

- Есть, господин вахмистр! - подчеркнуто рьяно козырнул Фёдор и, еле сдерживая на лице лукавуюухмылку, вышёл с земляками на улицу.

- Тебе, Некрасов, токмо полком командовать, а не взводом, - притворно посочувствовал Андрей Миронов. - Ан держит начальство на низах, не даёть казаку простору...

Фёдор Громов с туазловцами-односумами, вооружившись ручными пилами и топорами, направились в расположенный неподалеку от переднего края, иссечённый артобстрелом лесок. Одни стали собирать припорошенный снегом сухой валежник, другие рубили деревья, но делали это, скорее, для того, чтобы согреться, - дров достаточно было и на земле. Неожиданно с немецкой стороны яростно рявкнули пушки. Казаки уже привыкли к этим планомерным немецким артобстрелам. Заканчивались они, oбычно, хаотичной пулеметной и винтовочной трескотнёй с обоих сторон. Наши пушки на немецкий огонь отвечали редко, - экономили снаряды, которых всегда катастрофически недоставало.

В этот разнемцы, по-видимому, затевали что-то серьёзное. На казачьих позициях трубачи заиграли «тревогу».

- Никак атака! – испуганно глянул на Фёдора Сёмка Топорков и, бросив пилу в снег, рысью побежал следом за ним к окопам. Остальные казаки проделали то же самое. зшдождишк I

На передовой всё уже гудело от частых орудийных разрывов. Комья мёрзлой земли вперемежку со льдом и снегом веером летели во все стороны. По пчелиному жужжали над головами тузловцев разлетающиеся осколки. Сквозь густые клубы порохового, вонючего дыма, окутавшего позиции, едва просматривались ощетинившиеся штыками окопы немцев.

По боковому, в пол человеческого роста высотой, узенькому ходу сообщения Громов со своей командой быстро прошмыгнули в пере¬довой окоп. Там творилось что-то невообразимое. Казаки, подхватив винтовки спешно выскакивали из блиндажей и землянок. Чертыхались, путаясь вдлинных подолах кавалерийских шинелей, сталкивались друг с другом, матерились.

- В цепь! В цепь, душу из вас вон, чигоманы, - ревел, подгоняя их, Пантелей Некрасов.

Размахивая револьвером, прибежал из офицерского блиндажа зас¬панный хорунжий Белов, принялся метаться взад-впередп по око¬пу, орать благам матом на казаков, пытаясь навести в расположении сотни мало-мальский порядок.

Пантелей Некрасов, увидев прябывших из леса тузловцев во гла¬ве с Фёдором Громовым, набросился на них с криком:

- В ружьё, мать вашу туда!.. Разтак её и разэтак! Немцы на приступ вот-вот кинутся, а они разгуливают себе чёрт знает где, куга зеленая.

Пантелей был весь красный не то от холода, не то от злости. К тому же, от него чувствительно разило сивухой. Ой толкнул Фёдора к взводной землянке зa оружием, ударил ещё кого-то ногой. Одуревшие от шума, Некрасовского замысловатого, с коленцами, ма¬та, грохота вражеской артиллерии, молодые казаки-тузловцы спешно расхватали из пирамиды винтовки и рассредоточились по окопу. Заняли каждый свое место, стараясь не высовываться до конца арт¬налета, вжымаясь в небольшие боковые ячейки, выкопанные в окопе заблаговременно.

Пушки, между тем, вскоре смолкли и на переднем крае наступила пугающая, тягостная тишина. Фёдор Громов боязливо приподнялся со дна ячейки, с опаской выглянул из окопа. Всё поле перед русскими проволочными заграждениями, частично разбитыми вражеской артиллерией, было усеяно наступающими молча цепями германской пехоты.

- Колбасники пошли! – вскрикнул от неожиданности Громов и позвал Некрасова. - Господин вахмистр, немцы наступают!

- Взвод, в ружье! – зычно подал команду Пантелей Некрасов. Ему эхом откликнулись командиры других взводов. Команда по цепочке побежала в соседнюю сотню.

Казаки усеяли серошинельными телами подмёрзший зa ночь зем¬ляной бруствер окопа, выставили в узкие бойницы заиндевевшие на морозе стволытрёхлинеек, выкатили из схронов тупоносые пулеме¬ты «максимы», разогревая факелами стынущую в кожухах воду. Кое-кто, не дожидаясь, команды, принялся лениво постреливать в сторо¬ну наступающих немецких цепей. Прозвучала команда открыть огонь и выстрелы из казачьих окопов участились, постепенно слились всплошной гул, прорезаемый то и дело длинными строчками, вступающих в эту оглушительную какафонию, пулеметов.

Немцы, не обращая внимания на яростный огонь обороняющихся, продолжали также молча, 6ез единого крика, накатываться на расположения русских. Талько, каркающим голосом, подавали резкие команды на своем языке щеголеватые кайзеровские офицеры с поблёскивающими моноклями в глазу и гибкими стеками в руках, как будто они вышли на

увеселительную прогулку. Со стонами, с криками падали раненые и убитые немецкие солдаты, отчего наступающая вражеская цепь походила на гребенку, в которой то тут, то там осыпаются зубья. Но на место упавшего солдата сейчас же становился другой и цепь двигалась без остановки, не сбавляя темпа, не колеблясь, как заведенный кем-то механизм. Создавалось впечатление, что упавшие немецкие солдаты вновь поднимаются на ноги и, как ни в чём не бывало, становятся в строй. Атака, эта давила на психику обороняющихся, вызывала панику.

Казаки, paccтреляв обоймы по три и не видя никакого проку от этого, впали в уныние. Некоторые под шумок полезли вон из окопа. И тут, подпустив немцев на максимально возможное расстояние, по атакующим резанули с правого фланга «максимы» соседнего пехотного полка. С левого фланга ударила шрапнелью, постав¬ленная на прямую наводку, батарея полковых трехдюймовок. Немцы, смешавшись, дрогнули и, завернув правое и левое крылья, побежали назад, оставляя на снегу десятки убитых и раненых. Центр по инерции ещё продвинулся на несколько сот метров, но тут, воодушевлённые поддержкой соседей, поднажали казаки, обрушив на атакующих шквал пулеметного и винтовочного огня. Кое-кто попытался дошвырнуть до немцев гранату, но расстояние было ещё, велико, и гранаты разорвались вблизи проволочных заграждений, не причинив противнику никакого вреда. Но атака немцев всё равно уже захлебнулась. Центр также попятился, буквально выкашиваемый казачьими пулемётами, а вскоре и вовсе побежал, как схлынувшая с 6ерега морская волна. На заснеженном, изрытом, как оспой, многочисленными воронками, поле боя чернели сотни трупов немецких солдат. Некоторые тела ещё мевелились, некоторые пытались ползти в сторону немецких позиций. Казаки ловили их ма мушку и безжалостно добивали.

Фёдор Громов, тщательно прицеливаясь в спину очередного вражеского солдата, услышал вдруг до тошноты отвратительный свист приближающегося немецкого тяжелого снаряда, в шутку прозванного русскими солдатами «чемоданом». Стрелявший рядом Сёмка Топорков тоже прислушался и, предостерегающе закричав, бросился ничком на дно окопа. В ту же минуту бруствер перед Громовым сотрясло от оглушительно разорвавшегося вблизи снаряда. От cтенки окопа, отвалившись, рухнул огромный пласт слежавшейся мёрзлой земли, придавив лежавшего на дне Топоркова. У Громова полыхнуло перед глазами, в нос угарно ударило тротилом, что-то острое и тонкое, как игла, пронзило колючей болью всё тело, - сверху вниз... Взрывной волной Фёдора отбросило далеко в сторону, ему показалось, что земля раскололась у него под ногами и он летит в какую-то липкую и горячую бездонную пропасть, из которой уже нет возврата. Что-то жидкое, напоминающее тёплый кисель, заливало его грязное, искажённое гримасой страдания, лицо. Громов потерял сознание и затих.

 

Часть вторая

Переворот

 

11

 

Наступил 1917 год, а вслед за тем в Россию тихо и незаметно пришла революция. В Киев, где в госпитале с декабря ме¬сяца валялся Фёдор Громов, каждый день приходили ошёломляющие новости: коронованный царь Николай II, самодержец Всероссийский, добровольно отрекся от престола в пользу своего брата, великого князя Михаила Александровича. Тот сам отклонил от себя «непосильный венец», - как писали демократические газеты.

Киев украсился красными флагами. Улицы запрудили праздно шатающиеся толпы ликующих горожан, повсюду вспыхивали стихийные митинги, по Крещатику проходили многочисленные демонстрации рабочих и солдат местного гарнизона, на серых шинелях у которых кровянели неуставные банты. Нижние чины перестали отдавать честь господам офицерам, ходили расстегнутые, с винтовками, закинутыми за плечо стволом вниз, как партизаны. Воинская дисциплина в частях заметно пошатнулась.

Вышедший вместе с группой выздоравливающих раненых на улицу Фёдор Громов увидел на обшарпанной газетной тумбе огромный, испещрённый крупными буквами, плакат.

- Высочайший манихвест, - громко прочитал какой-то ссохшийся, с провалившимися глазами, окопник.

«Божию милостию, - принялся читать про себя и Фёдор, выхватывая самое главное и пропуская детали, - мы, Николай Второй, Император Всероссийский, царь польский, великий князь финляндский и прочая, ипрочая, и прочая...

Объявляем всем нашим верноподданным. В эти дни в жизни России почли мы долгом совести облегчить народу нашему тесное единение... и, в согласии с Государственной думой, признали мы за благо отречься от престола государства Российского и сложить с себя

верховную власть...

Не желая расстаться с любимым сыном нашим, мы передаем наследие Наше брату Нашему великому князю Михаилу Александровичу, благословляя его на вступление на престол государства Российского...

На подлинном собственной Его Императорского Величества рукою написано:

Скрепил министр Императорского двора генерал-адъютант граф Фредерикс.

2 марта 1917 г. 15 часов, г. Псков.»

- Уp-pa! Ур-pa! Долой Николая кровавого! – взвыла дикими голосами возбужденная толпа раненых.

Фёдор только горько вздохнул, поправил на лице чёрную повязку, закрывавшую выбитый на фронте левый глаз, и направился обратно в госпиталь. В палате людей было мало. Громов, не снимая сапог, прилег на кровать и задумался. Его раздирали, душили тоскливые мысли: война, которая должна была кончиться со свержением Николая II, и без того кончилась дая него, Фёдора, с потерей глаза. Вспомнился тот страшный, последний для него бой, занесённые сне¬гом окопы, истерическй крик Топоркова, взрыв, пламя перед глазами, острая боль...

- Всё теперь кончено! Вcё, всё, - Фёдор, не замечая, что дума¬ет вслух, судорожно схватился за голову.

- Царя что ли жалко? – окликнул его с соседней койки раненный в обе ноги и руку пожилой уральский казак. - Видать, много, он тебе доброго сделал, коль так по нём убиваешься.

- Да пошёл ты со своим царём!.. – поднял на него мокрое от слёз лицо Фёдор. - Скалечил меня царь энтот, видишь! Кривым теперь всю жизнь буду, а я и не женатый ещё. Кому теперь такой нужен? Ни одна девка не глянет, разве какая-нибудь дурочка станичная... А ещё, казак, то обидно, что и война с моим ранением в однорядь кончилась. Ох, обидно, папашка... Ведь каких-то два месяця оставалось до конца. Сейчас бы вместе со всеми домой в станицу поехал. – Фёдор снова затрясся всем телом, еле сдерживая, рвущиеся из души рыдания.

- Нe тужи, козак, проговорил, заметно окая, бравый бородач-пехотинец. На нём был давно не стиранный больничный халат, правый, пустой рукав которого - засунут за пояс. - Меня вот тожеть отметили. Левша я теперь - ядрить их в печёнку!.. Aн не плачу, потому как бабье это дело – слезу подпускать. Москва, знаешь, козак, слезам-то не больно верит... Скажи спасибо, что жизню Господь сохранил.

- А иди ты!.. - сердито отмахнулся от бородача погруженный в свои невесёлые мысли Громов. - Лучша б навовсе убили! Как Митьку Луня, чем так-то...

- А я слыхал, что в городах искусственные глаза делают, - припод¬нял перебинтованную голову с подушки недавно прибывший в госпиталь с передовой рыжеусый артиллерист. - Вот ей Богу не брешу, делают. Я в Новосибирске самолично такую мастерскую видывал. Го¬ворят, что такой глаз подбирают, - от здорового не отличишь!

- Вранье, - отмахнулся от рыжеусого, как от докучливой мухи, Громов. - Глаза уж мне никто не вернет. Баста.

- Так спросить надо, козак, - вновь заговорил однорукий боро¬дач, - у тех спросить, кто отнял у тебя глаз, а у меня руку... Ты вот насчет войны тут разорялся, прикончилась, мол, и дело в шляпе. Дудки! Царя скинули – полдела. Буржуи с офицерьём у власти остались, генералы... В Питере, по слухам, Временное правительство какое-то объявилося, а это не лучше царя Николашки, так-то вот. Был один живоглот, а теперь целая свора.

В этот момент в распахнутую ветром форточку с улицы ворвались слова песни:

Вставай, проклятьем заклеймённый,

Весь мир голодных и рабов!

Кипит наш разум возмущённый

И в смертный бой вести готов.

Мимо госпиталя прошла оживленная колонна киевлян. Слышались смех, озорные выкрики, шутки. Под окном грянуло несколько пистолетных выс¬трелов.

- Так революция ведь, гляди, дядя, - кивнул головой на ок¬но Фёдор, обращаясь к безрукому окопнику. - Войне проклятой конец должен быть учинён. Я про то ещё на фронте слыхал, - ка¬заки из крамольной бумажки читали. Токмо не верил я, что Ленин тот, верховод всей «политики», которая народ мутит, царя с престо¬лу спихнуть сможет. В старину наши казаки донские на энтом де¬ле зуб обломали, куда уж, думал, ему, кацапу-то!

- Занятный ты человек, Фёдор, - заглянул ему в глаза однорукий бородач. - Только тёмный уж слишком, неотёсанный.

- А ты дюже светлый, дядька? - ощетинился Громов. – Просвети и меня, чего уж там, в долгу не остануся.

- Вам, Фёдор, атаманы с афицерами сотни лет головы затуманивали, а ты хочешь, чтобы я тебе за день ее прояснил. Тут время, браток, нужно не малое. Одно хочу сказать: не правильно вы, казаки, раньше жили. В царских опричников превратилися.

Однорукий, присев на край Фёдоровой кровати, полез в карман больничного, грязно-серого халата зa кисетом.

- Дай cверну-тo закрутку, - потянулся к нему Громов, но бородатый отрицательно мотнул головой.

- Не, я сам. Уже наловчился одной рукой цигарку свертывать, дурное дедо не хитрое.

- Так как же насчет войны, Микола? – спросил, не удержавшись, раненный в голову артиллерист.

- А так... По всем статьям выходит: поновой погонют нашего брата в окопы, - закурив, продолжал однорукий. - И будет вся эта канитель продолжаться до тех пор, покель народ окончательно не поймёт, что к чему и не сбросит со своей шеи всю эту буржуйскую золотопогонную нечисть. Власть в России должна принадлежать рабочим и крестьянам, иными словами, - должна у нас быть диктатура пролетариата, то есть, самых беднейших классов. Вот тогда-то и наступит на земле настоящая справедливость, о ко¬торой прадеды наши мечтали. И войн никаких больше не будет. Народ, конечное дело, сам по себе с этим делом не справится, - организация нужна, как бы генеральный штаб, чтоб повела она массу супротив угнетателев-империалистов. И такая партия у нас, братцы, имеется: рабочая партия большевиков во главе с Лениным. Самая справедливая, скажу-вам, партия во всём мире.

- Так то ж мастеровых партия, - вставил, внимательно вслушивавшийся в слова окопника Николая, Фёдор Громов. - Нам, казакам-хлеборобам она, чай, не подойдёть, партия та.

- Всем она подойдёт, Фёдор, - урезонил его однорукий. - И тем, кто землю в поте лица своего пашет, и тем кто кувалдой на заводе день-деньской стучит. Вот, к примеру, хорошо ли вам, станичникам, под, атаманами жить? Тянуться перед ими во фрунт, зуботычины получать, да полжизни с коня служивского не слазить?

- Что там толковать, дерьмовое дело, - вздохнул раненный в обе ноги уралец. - А как на службу зачнешь собираться, да сынов спроваживать, - и вовсе сущий разор в хозяйстве. Коня строевого купи, всю обмундировку, летнюю и зимнюю, - справь загодя. Харч, фypаж для скотины, шашку – тожеть. Окромя одной винтовки, всё за свои кровные покупаешь. Хучь бы новая власть отменила эту привилегию, что ли. Вздохнули б казаки свободно.

- И отменит, станичник, вот поглядишь, - оживился однорукий бородач. - Токмо не нынешняя, что министры-капиталисты во Временном правительстве устанавливают, а наша, рябоче-крестьянская власть Советов. Попомните, товарищи, ещё одна революция не за горами. В корне она всю жисть нашу жистянку перепашет, диву дадитесь...

В последних числах мерта Фёдора Громова выписали из госпиталя и, уволив из армии под чистую, отпустили домой. Рсспрощавшись с соседями по палате, Фёдор пе¬рекинул через плечо тощий вещмешок и намеревался уже выйти, как вдруг санитары внесли на носилках раненого.

- Ванька Вязов! - обрадовался, узнав друга, Громов и бросился к нему с распростёртыми объятиями. – Живой, чертяка! Ну здравствуй, здравствуй, Иван. Куда ранетый? В грудь картечью? Не беда, Вязов, выдюжишь, али ты не тузловец. Должон выдюжить и – точка! Войне-то конец скоро выйдет, слыхал, может? А я до дому снарядился. Вчистую меня из полка списали, Ваньша. Глаза, вишь, нет. Скалечили, падлы.

- Гражданин урядник, - подошла к нему пожилая, морщинистая медсестра в белой, накрахмаленной косынке, - раненый недавно перенес тяжелую операцию, прошу его не тревожить.

- Хорошо, сестричка, хорошо. Всё понимаю. Сам с того свету едва выкарабкался, - Фёдор отошёл от Вязова и санитары понесли его к свободной кровати.

Громов дождался, когда Ивана положили на кровать и постави¬ли капельницу с каким-то желтоватым, похожим на лимонный сок, раствором, помахал с порога рукой, прощаясь. Вязов приподнял голову с подушки, слабым голосом проговорил:

- Фёдор, передай моим, чтожив, мол, бродяга. Один раз поми¬рал, теперь уж не боюсь, выживу. Так и передай, Федька: поклон, мол, шлёть... - Взов, упав вдруг на подушку, зякашлял, сильно сотрясаясь всем своим худым, спеленованным бинтами телом. От неловкого движения игла капелбницы выскользнула у него из вены, по руке тоненьким ручейком потекла кровь.

Пожилая медсестра, бросилась поправлять капельницу.

- Передам, Ванька, всё передам, выздоравливай! – Фёдop, в последний раз глянув на бленое, почти восковое лицо друга, решительно вышёл из палаты. На шумном, запруженном военными и штатскими, киевском вокзале он, часа три протолкав¬шись в очереди, взял-таки билет на отходивший вечером поезд. Зашёл на телеграф и отправил телеграмму в свою часть, где просил о незамедлительной присылке домой, в Тузловскую, своего коня и оставшегося в полку имущества...

 

* * *

В станице Фёдора не ждали. Мать ещё не пришла в себя в крепких объятиях сына, а Прохор Иванович уже послал работника Борь¬ку Дубова сзыватъ родственников и соседей на вечеринку. Мать, Матрёна Степановна, с соседкой Евдокией Топорковой спешно принялись за стряпню. Во дворе, возле курятника под навесом, батрачка Дарья, муж которой Яков Берёза воевал на фронте, умело, по-мужски, рубила топором головы курам. Истекающие кровью птичьи тела ещё вздрагивали в конвульсиях, а некоторые и вовсе бегали по двору бев голов. Озорник Егорка гонялся за безголовыми курами, оглашая двор смехом и визгливыми выкриками.

Фёдор прошёл вслед за отцом в летнюю кухню. Присели а столу возле печки, в которой плясало и весело потрескивало пламя от разгорающихся кизяков. На плите шипел большой, ведерный чугун с водой, поставленный Дарьей для ошпаривания куриных тушек. В кухоньку то и дело по хозяйственным надобностям забегали суетливые женщины, но, увидев Прохора Ивановича с сыном, старались не шуметь и, взяз, что им было нужно, - поскорее выходили на улицу.

- Ну как тут у вас, батя? Что Максим? Учится? - спросил у отца Фёдор.

- Учится, - доставая из посудного шкафа бутылку самогонки, кивнул Прохор Иванович. - Улита, дай-ка нам что-нибудь загрызть да стака¬нов пару, - крикнул он заглянувшей в кухню дочери и вновь повер¬нулся к Фёдору. - Как живем, спрашиваешь, сынок? Ничего, Бог милу¬ет... На масленицу, не слыхал, свадьбу справили: Зойку замуж отдали. Недалече, с хутора Собачьего жених, справных хозяевов. Леонтия Бойчевского сын, Павло, однокашник нашего Максима, в одной гимна¬зии Платовской учатся... у Новочеркасском.

Фёдор поморщился.

- Они, люди брехали, не казачьего роду, батя, Бойчевские твои. Из жидов никак?

- Брехня, Фёдор, кого ты слухаешь, - досадливо мотнул головой Прохор Иванович. - Стал бы жид в казачьей гимназии учиться?

- Нy а вообще как живете? - оборвал щекотливый разговор Фёдор. - Об революции что слыхать?

- Изменениев почти никаких, всё по старому, - сказал Прохор Ива¬нович. - Полицейский, правда, у нас в станице был, Терентий, может, помнишь такого? Нету теперь. Революция... Не полагается, стало быть... Да что я - чушь всякую... - спохватился вдруг он. - Ты-то как, сынок? С глазом-то что? Насовсем, что ли?

- Конец, батя! - Фёдор сложил крестом два указательных пальца.- Крест моему глазу вышёл. Ты давай, готовь денег сколь ни наесть, - очухаюсь малость, в Ростов поеду искусственный глаз ставить.

- А рази ж такие бывают? - наливая в принесенные Зойкой стака¬ны самогонку, недоверчиво спросил Прохор Иванович.

- Нонче, батя, всё бывает. Революция, сам говоришь.

Стали сходиться гости. Первым как всегда прибежал, за версту чуя дармовую выпивку, безрукий Мирон Вязов.

- Батюшки родные, Федька! Громов! Вот черт, возмужал-то как на казенных харчах. Да ты, гляжу, окривел никак. Где это тебя?

- В Галиции, - неохотно ответил Фёдор.

- И меня, там же, вот черти, - засмеялся от удовольствия, никог¬да не падавший духом Мирон и, сдернув с головы старенькую фронто¬вую фуражку защитного цвета, уселся рядом с Прохором Ивановичем.

Следовл пришли Топорковы: Евдокия Макаровна с дедом Лаврентием. Потом повалили густой толпой: кумовья Ермоловы, Медведевы, дед Некрасов со снохой Ефросиньей, Закладновы, Мигулиновы и другие. Гостей набилось как на свадьбе полная горница. Всем хотелось услышать последние вести с фронта и из далекой от Тузловки,

взбунтовавшейся вдруг России, порасспросить о своих родных и близких. На сыпавшиеся отовсюду вопросы о войне, долго ли она ещё, проклятая, продлится, Фёдор неопределённо отвечал;

- Покель ничего не придвидется. Одно могу сказать точно: нынешнее Временное правительство не намного лучле царского. - Фёдор вспомнил безрукого бородача-пехотинца, своего соседа по госпиталь¬ной палате, - и добавил несколько сказанных им фраз, наиболее ярких и запоминающихся.

- Так ведь царя ж, Николашку, скинули, - горячился чей-то визгливый тенор, - знать и война должна закончиться, иначе б зачем его скидывать, царя-то?

- Енералы его на отречение подтолкнули, точно тебе говорю, сват Михаил, - доказывал ему сосед. - Он, царь-то батюшка, за нас, за народ простой душой исстрадался и примирение с Вильгель¬мом, королем германским, хотел учинить, вот его енералы с прес¬толу и сковырнули. Чтоб, значится, войну кровавую продолжать да на народных косточках наживаться.

- Не, энто царица, стерва, ему козу подстроила, - говорил третий. - Она ить сама немецкого роду-пдемени. От её все наши секретные планы германские генералы знали. Сплошное предательство наверху было.

- И не царица вовсе во всём виноватая, a Вильгельмов шпиён: Лениным его кличут, - уверял слушателей четвертый. - И шайка-лейка у того Ленина есть – большаки прозываются.

- Да не, Гришка Распутин всей смуте голова. Он, он, станишники, - доверительно сообщал пятый.

Страсти за столом накалялись. Фёдор устал от расспросов и в разговоре не участвовал. Он лихо осушил налитый Гришкой Закладновым стакан огненного, чистого, как слеза ребёнка, первача и, закусывая, неожиданно заметил жадно впившийся в него взгляд жалмерки Ефросиньи Некрасовой.

Гришка Закладнов, уловив, недвусмысленно подтолкнул локтем Фёдора.

- Хорошая бабенка, Грома? Пойдёть с голодухи-то?

- Посля окоопной жисти нашей солдатской и уличная дурочка за Василису Прекрасную сойдет, - оскалился в лукавой улыбке Фёдор.

Гости, между-тем, поднабравшисьсивухи, дружно повылазили из-за столов. Казакам захотелось покурить, поразмять кос¬ти. Самый младший из братьев Медведевых, Петька, виртуозно растянул мехи новенькой, недавно купленной на базаре в Новочер¬касске, гармошки. Мирон Вязов тут же пустился вприсядку. Потащил было за собой в круг Фёдора, но тот отмахнулся от назойливого соседа. Выйдя с закруткой на крыльцо,поймал за рукав шнырявшего поблизости работника Борьку Дубова.

- А ну-ка, бесенок, кликни до меня во двор вон ту вон бабенку. - Фёдор указал через оконное стекло на стоявшую в горнице у печки Ефросинью. – Позовёшь, гривенник дам. Да гляди, Егорка, про то никому не сказывай, молчок.

Борька, дурашливо хихикнув, как ветер унёсся в хату. Ефросинья вышла и Фёдор, залихватски сбив на затылок фронтовую казачью фуражку, повел ее в сад.

- Не приметал бы кто, Федя, - ласково обвивая рукой потную шею Громова, жарко зашептала казачка.

- Боишься? - ухмыльнулся Фёдор и жадно припал ртом к ее податливым, влажным губам, как к роднику с живой водой....

После этого вечера Фёдор ещё несколько раз встречался с Ефросиньей, предварительно хлебнув самогонки с Мироном Вязо¬вым. Потом, забросив и то и другое, втянулся в хозяйство. Коле¬сом завертелась однообразная, как дорога в степи, и скучная до одурения сельская жизнь. Фёдор изо дня в день с тоской убеждался, что к прежнему, беззаботно-радостному детству и восторженной юности возврата больше не будет. Съездив

как-то перед Пасхой в Ростов, он наконец-то вставил там, в частной глезной клинике, искусственный глаз тончайшей, ювелирной работы.

- Как настоящий! - восторженно всплеснула руками мять, Матрена Степановна.

Фёдор, повеселев, опять приударил по жалмеркам. Однажды старуха Терёхина, славившаяся своим сварливым характером и несдержанным, чисто помело, языком, застала его у тернов возле речки Камышевахи с Фроськой Некрасовой и раззвонила о том по всей улице.

- Женить его, сукиного сына! Непременно женить, - возмущался, узнав об этом, Прохор Иванович.

Дело происходило в правлении и Платон Мигулинов, числившийся при атамане Ермолове вторым помощником, соболезнующее поддакивал Громову:

- Точно, Прохор, засватай ты ему к осени девку, нето энти таскания по жалмеркам до хорошего не доведуть. Я-то свово Сашку ещё перед службой обженил, теперича младшего на¬до, Антошку. Тоже непутевый растеть, на хуторе Каменный Брод с цыганчёй заезжей якшается.

Наследующий день в правление прибежала рыдающая, голосящая не своим голосом Платонова жена Клавдия.

- Ой, Платоша, oй родненький мой! Ой моченьки моей нету...

- Что? – до боли стиснув кулак своей единственной руки, впился в неё помутневшим враз взглядом Платон Мигулинов. Внутри у не¬го всё похолодело от недоброго предчувствия.

- Сашу-то нашего убили! - запричитала, бросившись на грудь мужу, убитая горем

женщина.

Принёсший эту чёрную весть молодой казачок с верхнего края станицы, рассказывал в хате у Мигулиновых, в которую под завяз набилось соседей:

- Было это, братцы, на Припяти. Hаш полк куда-то конным порядком перебрасывали. Ну едем, значится, взводными колоннами, растянулись по степу на версту. А местность, скажу я вам, ровная, ни тебе деревца, ни балочки. Одним словом, паршивая мест¬ность. А до лесочка, который впереди маячит, версты три ещё с гаком, не менее. Я как предчувствовал беду: коня пришпориваю да всё по сторонам зыркаю. И вот выныривает вдруг из-за того лесочка, германский ероплан, чисто стрекоза, - казак шумно перевёл дух и, огладев слушателей умным, прищунным взглядом, стал доставать кисет.

- Дальше-то что было, служивый? – послышался чей-то нетерпеливый голос.

Немолодая, рябая бабёнка раскрыла от изумления рот.

Kазак затянулся вонючим махорочным дымом и, кашлянув в кулак, продолжил:

- Ну, значит, выныривает эта штуковина из-за лесочка и прямо на нас. Суматоха тут, конечное дело, началась в походной колонне. Одни казаки с коней посигала, в землю вжимаются, другие - врассыпную по степи, а третьи и навовсе встали как вкопанные и вверх на ероплан тот зенки пялют, как будто не видали никогда летающую телегу. Я, признаться, поначалу тоже спужался, прыгнул под брюхо коня и дрожь меня по всему телу прошибла: а ну, дyмаю, бомбу немец с дуру швырнёт, либо из пулемёта вдарит? Мало не покажется. Тут ероплан меня как бусто услышал: и впрямь бомбы начал на нас скидывать. Страшное дело сделалось: человек с тридцать казаков в клочья разорвало, ещё столько же по земле в кровище катаются, - все сплошь переранетые. Мы, кто ещё на месте оставался, - по коням и наутёк, к лесу. А немец, сволочуга, летит сзади и косит нас из пулемёта, трaву в пойме. И тут, значится, гляжу я: сынок ваш, хозяюшка, Сашка Мигулинов, натянул повод, остановил коня.и в ероплан из винтовки целит. И покель тот прожужжал мимо, Лександр, значится, всю обойму в его, полосатое, как у змея, брюхо выпустил. И подал! Загоре¬лось в ероплане что-то и пошёл он кубарем вниз, кренделя выпи¬сывать. Так о земь и шмякнулся - только щепки в равные сторо¬ны полетели. Но и вашего сынка, хазяюшка, не уберёг Господь Бог: последней очередью достал его супостат! Пока мы, значится, к нему, к Лександру-то, подбегли, он уж, сердешный, и кровями весь изошёл. Кончился, царство ему небесное. –Казак, обжигая пальцы, сделал последнюю, жадную зятяжку и, швырнув под печку, в специальную жестяную подставку, дымящийся окурок, решительно подшялся на ноги. – Ну прощевайте, хозя¬ева дорогие, не гневайтесь за весть чёрную, что принёс я вам не по своей воле. Война, она ведь никого не милует: ни казака, ни мужика, ни бедного, ни богатого. Эх, сколь народу уже полегло!..

Казак ушёл, а соседи долго eщё сидели у Мигулиновых, усплкаивая навзрыд плачущую жену Александра, отпаивая сердечной настойкой мать...

 

* * *

На сенокос в Тузловскую прислали сотни три пленных австро-венгров. Тут же собрав станичный сход, атаман стал распределять работников по наиболее нуждающимся дворам. На следующий день одного австрийца нашли с разваленной топором головой. Виновных отыскать не удалось и, посудачив на майдане, казаки единодушно решили, что кто-то подобным образом отплатилавстриякам за погибшего на фронте родствен¬ника. На том дело и кончилось. Справившись кое-как с заготовкой на зиму сена, стали готовиться к уборке хлебов.

 

12

 

Стоял тягучий, полуденный зной, не нарушаемый ни малейшим призраком ветерка. Природа замерла в сонном оцепенении. Солн¬це пекло до того немилосердно, что казалось, - хотело выжечь на грешной земле всё живое. Глубокая, задумчивая тишина обволакивала выжженные степные просторы; не было слышно ни весё¬лого стрекота кузнечиков, ни пересвиста сусликов, ни резкого звука крыльев вспорхнувшей из придорожного бурьяна птицы.

По пыльному степному шляху в направлении Тузловской устало брели два человека. Оба они 6ыли в защитных солдатских гимнастерках, выгоревших и потёртых до белизны, за плечами – вещмешки и скатки шинелей. Один, - высокий, с лычками ефрейтора на погонах, превозмогая усталость, что-то оживлённо говорил, указывая рукой на раскинувшуюся далеко впереди, в низине, станицу. Пот обильно струилсл у него по лицу, линялая гимнастёрка взмокла под мышками и на спине. Второй солдат, немногониже своего спутника, весь заросший колючей рыжей щетиной, угрюмо помалкивал, изредка роняя короткие фразы.

- Вот, Ефим, видишь - станица наша, Тузловская, - заметно волнуясь, говорил высокий ефрейтор своему суровому, неразго¬ворчивому спутнику. - Три года рвался, детишков не чаял уви¬деть и вот наконец-та... Дошёл ведь, черт побери! Дополз.

Рыжий повернул к нему злое, недовольное всем на свете ли¬цо, процедил сквозь стиснутые, зубы:

- И бис мэнэ дёрнул з тобою, Дубов, связаться. Робыть-то щё будемо? Та липа, щё ахвицер у Карсе зробил, тильки отпуск дае, тай и тот у субботу кончается. Заарестуют нас, Михаил, тай снова на фронт отправлють, а то и навовсе - к стенке! Чуешь, щё кажу, лихоманка б тоби узяла?

Высокий, посуровев, гневно взглянул на рыжего.

- Я тебя, Ефим, силком за собой не тянул. Аль воевать ещё не наскучило? Иди тогда, не держу. Подставляй опять дурную башку под турецкие пули за капиталы буржуйские, а с меня этого дела хватит! Будя, брат. Навоевался по горло!.. Верный человечек мне сказывал, - ещё одна революция намечается, большевики всю власть забирать будут. Вот я до той поры и прихоронюсь. - Высокий, снова развеселившись, хлопнул своего приятеля по пле¬чу. - Проживем как-нибудь, Клименко, где наша не пропадала! Пом¬нишь, как под Эрзерумом турки нас к ущелью прижали? Позади - пропасть тридцатиметровая, Аракс по дну протекает, впереди - го¬ры неприступные и башибузуки на них засели. Цельных две недели тогда от них отбивались. Мох жрали, заместо воды иней со скал слизывали. Помнишь, Ефим, как берегли последние патроны, штыками и прикладами дралися, каменья в турок швыряли и выдержали. Подоспели на помощь казаки-пластуны. Тридцать пять человек тогда от всей роты нашей осталось. Так неужто после такого мы чего-нибудь могем испужаться? - Михаил резко повернулся к Ефиму. - Нам теперича, Клименко, сам дьявол не страшный!

- А помнишь, Дубов, як в маю пятнадцатого?.. - в свою очередь пустился в воспоминания рыжеволосый Клименко.

Впереди замаячила правящая в станицу повозка, доверху нагру¬женная тугими пшеничными снопами. Друзья остановились.

- Ну, Михайло, мэнэ дальше нэ можно, - вздохнув, проговорил Ефем, невесело поглядывая на раскинувшиеся в стороне от дороги густые, колючие, как проволочные заграждения на фронте, заросли терновника вперемежку с низкорослыми деревцами диких яблонь, слив и акаций.

Дубов, быстро сняв с плеча вещьмешок, достал полбуханки черст¬вого хлеба и завернутый в замусоленную тряпицу порядочный кусок сала, - всю оставшуюся у них провизию. Протянул продукты товарищу. - Бери, Ефим, я как-нито перебьюсь в станице.

Вспомнив, вытащил из кармана галифе старенький револьвер с двумя оставшимися патронами в барабане, с сожалением покрутив почти пустой барабан, сунул оружие другу.

- Сиди, Ефим, тихо, почем зря не высовывайся. Завтра, жив бу¬ду, вернусь. Двинем в Таганрог, али на шахты Донецкие, а то и в саму Расею.

Михаил крепко обнял друга, затем, отпустив, пошёл, не огля¬дываясь, в станицу. Ефим опасливо покосился по сторонам и, поп¬равив на плече потяжелевший враз вещьмешок, проворно юркнул в придорожные заросли тёрна.

Идя быстрым солдатским шагом, Михаил Дубов вскоре нагнал еле тащившуюся по пыльной дороге, нещадно скрипевшую несмазанными деревянными колесами повозку. Поравнявшись с передком, взглянул и - раскрыл рот от изумления: на возу, на густом ворохе перезрелой пшеницы, полулежа правила лошадьми немолодая, но ещё не утратившая былой привлекательности, казач¬ка. Рядом с ней, обнимая за дебелую талию, примостился белобрысый австрийский солдатик, облачённый в потертый суконный, городской пиджак, явно с чужого плеча, и голубую форменную кепи без кокар¬ды. Они о чем-то дурашливо болтали и поминутно смеялись. И хоть говорили они на разных языках, было видно, что понимают они друг друга прекрасно.

Михаил снял свою засаленную, видавшую виды фронтовую фуражку и состроил на лице лукавую, всё понимающую гримасу.

- Здравствуй, землячка! Что, невтерпеж уже муженька со службы дожидаться? Гляди, австрийчонка ему в подарок в подоле не принеси. Ха-ха-ха... Беды посля с им не оберешься.

Казачка выпрямилась и метнула косой, гневный взгляд-молнию на насмешника.

- Ты, землячок, ступай куды шёл, да назад поменьше оглядуйся. Не тебе меня учить и в глаза колоть, мужик ты воронежский! Казак мой ежели жив будет, - ему и решать, а сейчас я покель сама себе хозяйка, вот так-то! - казачка снова откинулась на снопы и положила руку на плечо смущенного, не знающего куда деть глаза, австрийца.

- Он ведь тоже, чай, человек живой, - лукаво подмигнула Миха¬илу казачка, - как-то ему, болезному, в плене-то обретаться? Несладко, небось. - Она засмеялась и звонко чмокнула австрийца в худую, небритую щеку. Тот неловко отстранился, затравленно зыркая

огромными, слезящимися глазищами то на свою разбитную спутницу, то на презрительно ухмыляющегося Михаила.

Дубов почти по самые глаза нахлобучил фуражку, посмотрел изу¬чающе на казачку, сухо промолвил на прощание:

- Ну и бесстыжее вы, бабы, племя, как я погляжу. Тебя, небось с месячишко в заперти подержать, а посля кобе¬ля из будки подпустить, так ты и с им, ей бо, женихаться зачнёшь! - Михаил в сердцах сплюнул и убыстрил шаг, обгоняя на крутом спуске повозку.

- А энто уж моё самочинное дело. Хотишь, приходь сёдни на ночь - и тебя, служивый, приголублю, чай не жалко энтого добра... - игриво крикнула ему вдогонку казачка.

- Нет уж, звиняйте на добром слове, своя законная есть, - не оглядываясь, буркнул в ответ Михаил и зашагал дальше, невесело вспоминая свою законную, которая вот уже шесть лет лежала в немилой для иногордних, сырой казачьей земле.

 

* * *

Родился Михаил Фомич Дубов в Тамбовской губернии, в селе Сосновка. Появился он на свет третьим, самым младшим. Два предшест¬вовавших ему брата уже успели, подрости, окрепнуть, вдоволь на¬сытиться материнской лаской, когда мать, разродившись прямо на ниве, через два дня умерла. Так и не суждено ей было порадоваться на своего младшенького. С той поры и начались все Мишкины нес¬частья, как будто судьба нарочно изгалялась над ним. Отец, Фома Никитович, малость погоревав после смерти жены, правел в дом друю. И та, молодая, пышущая здоровьем деваха, хорошо относившаяся к двум старшим Мишкиным братьям, его почему-то сразу же невзлюбила. Мишка был крикливый, прожорливый, капризный, - не давал мачехе спать по ночам, будил своим бесконечным, выматывающим душу «у-а». Молодая бабенка злилась, сквозь сон раскачивала привязанную к по¬толку зыбку, меняя обгаженные пеленки, частенько шлепала неугомонного малыша ладонью по заднице. Когда Машка с горем пополам подрос, мачеха взвалила на него всю черную работу по дому. Донашивал он то, что оставалось из одежонки от старших братьев, лучший кусок всегда проплывал мимо его рта. Под влиянием молодой жены холодно стал относиться к сыну и Фомa Никитович, решив как-то по пьяной лавочке, что Мишка появился на свет вовсе не от него, чему способствовала, к слову сказать, полнейшая несхожесть его со старшими братьями.

Видя Мишкину полную заброшенность и незащищённость и братья стели частенько обижать и тайком поколачивать его. Так шли годы, братья подрастали и вскоре женился старший из них - Тимофей. Отецотделил его от семейства и отгрохал дом на удивление и зависть односельчан, - просторный, вкусно пахнувший свежей, лесной стружкой пятистенок. Денег не пожалел. Зажил Тимофей самостоятельньым хозяином, добром поминая Фому Никитовича, молясь за него в церкви.

Пришло время и стал поговаривать о женитьбе средний брат, Платон. 3адумался тут Фома Никитич, погрустнел. Ведь, ежели и сред¬него отделить, то, выходит, - всё хозяйство, кровью и потом нажи¬тое, Мишке-дурачку достанется? Так не бывать же этому никогда!

И решил тут Фома Никитович, под давлением, жены своей, сосватать Мишке у бедняка Наумова семнадцатилетнюю дочьку Маринку. Так он вскорости и поступил. С согласия Наумовых быстренько сыграли свадьбу. Поставил Фома Никитич молодым хатенку саманную, неказистую на краю села, сбочь оврага, снабдил кой-каким барахлишком да живностью на первое обзаведение. Живи, Михаил батькович, хозяйствуй, как сумеешь!..

Нy и зажил Михаил с молодой женой собственным хозяйством, работал от зари до зари, рубаха за ночь от пота просыхать не успевала, кожа на руках от мозолей, как древесная кора, потрескалась. И, глядишь, начал помаленьку выправляться, быков по случаю, на там¬бовской ярмарке прикупил, лошадь. Уж не Мишкой, а Михайло Фомичем на улице прозывать начали. Хоть жена, Марина, поначалу и не по сердцу пришлася, но посля ничего, пообвык, попритерся. Гля¬дишь, за ночным житейским делом и пацаненок вскорости по двору забегал. Василием нарекли, в честь деда Марининого.

Так шло время. Не шло, бежало, как угорелое. С грустью узнал Михаил о смерти отца, пришёл, поплакал над гробом, схоронил, да и забыл вскорости за работой. Приспело время, и родила его Марина второго пацаненка, Бориса. Вспоминая с грустью своё неласковое детство, Михаил изо-всех сил старался уделять ребятам одинаковое внимание. И ревностно следил за женой, чтобы и она поровну делила между ними своё материнское чувство.

Всё бы шло хорошо, как вдруг, откуда ни возьмись, слу¬чился пожар. Лето засушливое в тот год было. За одну ночь выго¬рело полулицы, как корова языком избы с хозяйственными построй¬ками слизала. Еле успел Михаил с семейством выскочить в чем есть из горящей хаты. Пробовали тушить, но бесполезно, так что на утро от дома одни головешки дымящиеся остались. Брятья посочувствовали Мишкиному горю (их избы на другом конце села стояли и от пожара не пострадали), посоветовали поискать счастья на хлебном юге, на Дону или Кубани. Усовестились, наскребли всё ж таки бра¬тельнику малую толику деньжат на дорожку. И Михайяо, распрощавшись с отчими местами, поклонившись поясно родительским могилкам и обгоревшему до сапожной черноты подворью, отправился навстречь новым несчастиям и Господним испытаниям. Почитай два года скитались они по станицам и хуторам верхнего и среднего Дона, переменяли дюжину хозяев и, вконец обессиленные и измотан¬ные длительными скитаниями, осели наконец в Тузловской, у крепкого тогда уже казака Прохора Громова.

Но и тут злодейка-судьба не оставила бедного Михаила в покое. Как-то paз Марина заполночь возвернулась с громовского поля. Была она вся растрёпана и грязна, лицо и руки в ссадинах и кровоподте¬ках, глаза горят каким-то диким, безумным полымем. Михаил забеспокоился, принялся тормошить супругу за плечи, расспрашивать о случившемся, но она ничего ему толком не вымолвила, вела себя всю дорогу странно, как будто была не в себе. Даже стала загова¬риваться. И с тех пор Михаил со страхом стал примечать за женой неладное: начала Марина разговаривать сама с собой, песни колы¬бельные сама себе петь, путать детей стала: Васятку Борей назо¬вет, а Бориса – Васяткой. Когда наступал вечер и за оконцем их неказистой саманной мазанки сгущались синие сумерки, она пуга¬лась каждого шороха, стука калитки, птичьего крика, и ни за что не соглашалась выйти на улицу. Даже по естественной нужде не выходила, для чего оставлял ей Михаил в сенях ржавую, ненужную в хозяйстве цыбарку. И ещё примечал Михаил: что ни день, то полнее становилась его Марина. Округло выпирал живот, который не скрывали уже просторные, колокообразные сарафаны. И понял нако¬нец Михаил, - что случилось с его женой в ту роковую, проклятую ночь. Марина была беременна! Но это ещё полбеды, самое страшное было то, что у нее налицо были все признаки умственного помешательства. Что ни день, - всё отчуждённее становилась она в семье, уже и сыновья стали примечать за ней неладное. Плакал по ночам Михаил горькими слезами и умолял Марину открыть: кто сильничал её в ту ночь, а она только смеялась дурашливо над его слезами и, положив его голову себе на колени, убаюкивала, как маленького.

Рано ли, поздно - родила она в один прекрасный день дочурку, и с ужасом заметил Михаил, что с холодной отчужденностью отно¬сится к ней Марина. На вопрос мужа, какое имя она хочет дать дочери, она наотрез отказалась отвечать и только бросила злой, не материнский взгляд сначала, на девочку, потом на Михаила. И похолодело у него внутри от этого взгляда: не прежние, весёлые Маринины глаза смотрели на него, а новые - равнодушные и дикие.

Но подошёл конец и этому. Вернулся как-то раз Михаил с хозяйского поля и застал в мазанке безжизненно лежащую на полу, простоволосую Марину с ременной удавкой, туго захлестнувшей ее тонкую шею. На кровати, с обнаженной шашкой в руке, понуро сидел Прохор Иванович Громов. Малость не успел он, вошёл, когда удавленница перестала уже и дергаться. Пока бегал в свою хату за шашкой, перерубал ремень петли, Марина кончилась. Безжизненный труп свалился к его ногам, громко плакала в зыбке некормленная с утра дочурка.

Бросился Михаил к жене, закричал как помешанный, затряс ее безжизненные плечи, попытался освободить от петли шею. Но всё было напрасно. Широко раскрытые Маринины глаза равнодушно уставились в потолок, где на железном крюке болтался обрезанный шашкой кусок ее смерти. Зубы крепко стиснуты, из прокушенной нижней губы тонкой струйкой стекала кровь.

Прикативший на следующий день из Новочеркасска толстый полицейский пристав составил сухой протокол происшествия, дал расписаться в конце Прохору Ивановичу и Миха¬илу, выпил рюмку водки, поднесённую хозяйкой, Марьей Степанов¬ной, и уехал.

На кладбище хоронить удавленницу Михаилу не позволили, за¬копал он её в степи недалеко от станицы, на самой вершине ог¬ромного половецкого кургана. «Так дажеть лучше, - подумал, утирая пот, - как какую-нибудь древнюю степную княжну схоронили»... На том дело и кончилось. Но до сих пор не знал Михаил, кто же попользовался его женой в ту смутную, перевернувшую всю его жизнь, ночь. И часто потом, всматриваясь в девочку, названную Наташей, он с тоской примечал в ней чужие, не его и не Марининн черты.

 

* * *

Так, угрюмо перебирая в памяти свою прошедшую жизнь, Михаил добрался до станицы и зашагал по главной, пыльной немощенной ули¬це мимо казачьих дворов, из-за плетней которых выглядывали незна¬комые, равнодушные или любопытные лица казаков и казачек. Мужчины, отрываясь от дел, провожали его рассеянными взглядами, женщины, кто побойчее, окликали: «Откель путь держишь, служивый?»

- С Туретчины, мать, - бодро отвечал он и шагал дальше.

Воробьиная стайка шустрых ребятишек густо облепила ветхую, осы¬пающуюся кладку ракушечника по правую руку от него.

- Кацап! Кацап, за пузо – цап! - дурашливо кривляясь, пропищал какой-то остроносый, вихрастый, обсыпанный ярко-рыжими конопушка¬ми, мальчуган в красной ситцевой рубашонке и запустил в Михаила лепешкой высохшего коровьего помета.

Тощая, беззубая девчонка с косичками-змеями, выглянув из-за ра¬кушечной ограды, показала ему язык.

- Касап!

- А вот я тебя!.. - шутливо погрозил ей кулаком Михаил Дубов, досадуя всё же в душе на случившееся. – «Кацап... Слово-то какое выдумали поганое, казачуры! Звот попробуй распропагандируй таковс¬ких, коли им с пеленок в башку вдолблено: какзак, казак, казак!

Ну ничего: перевернем матушку-Расею, дай только срок, беззубая! Батька-то на фронте, небось... Повыбивает там с него немчура спесь казачью! Право слово, повыбивает...».

Вот наконец и предпоследний по улице переулок. За поворотом, в нескольких десятках саженей от угла, - громовский просторный двор. Сердце Михаила учащенно забилось. Не в силах скрыть волнения, он расстегнул дрожащей рукой верхнюю пуговицу на вороте гимнастерки. Пройдя ещё несколько шагов, остановился перед свежевыкрашенной в

зелёный цвет знакомой калиткой, постучал. Во дворе злобно зарычал пес, почуяв чужого, гремя цепью, выскочил из будки. Из летней кух¬ни, щурясь от яркого полуденного солнца, вышла супруга Прохора Ива¬новича, из-за её широкой спины выглянула какая-то молодая, незнако¬мая Михаилу казачка. Дубов сдернул с головы засаленную фуражку.

- Здорово дневали, хозяева! А не у вас ли туточки Дубовы прожи¬вают?

- Неужто Михаил? - узнала Матрена Степановна, направившись к калитке и крикнув на ходу казачке, выглядывавшей из кухни: - Эй, Дарья, прими кобеля.

Михаил вошёл на широкое громовское подворье и перекрестился, смахнув с небритой щеки непрошенную слезу...

 

13

В правлении, в канцелярии, в этот час собралась вся станичная верхушка: атаман Ермолов, Прохор Громов, безрукий Платон Мигулинов, Устин Закладиов с военным писарем Фроловым, казначей Фома Будяков, смотритель станичного табунного расхода Ордынцев.

В предчувствии каких-то грозных вестей, все молча, с затаенным интересом разглядывали незнакомого, подтянутого офице¬ра с погонами подъесаула на серо-зеленом защитном френче, курившего у распахнутого окна.

Атаман, перебиравший за столом бумаги, сложил их неровной стопкой слева от себя, поднялся на ноги, кивнул незнакомцу у окна.

- Всё устроим, господин подъесаул... Да, господа казаки, - рез¬ко повернулся Ермолов к собравшимся, - разрешите представить вам подъесаула Замятина Геннадия Викентьевича. Прошу любить и жаловать. Прибыл к нам с особыми поручениями окружного атамана. - Дмитрий Кузьмич, откашлявшись, поискал кого-то глазами. - Урядник Фролов, проводи-ка, голубчик, господина Замятина на квартиру. Где-нибудь здесь, поближе к правлению устрой. У вас много вещёй, подъесаул?

- Ничего, я с деньщиком, - поспешил к выходу Замятин.

- Вот и добро, - почему-то обрадовался Ермолов. Широко заулыбался, блестя гладкими, недавно выбритыми, розовыми щеками. – Отдыхайте покель, Геннадий Викентич, - завтра мы с вами потолкуем... Так вот, - снова обратился к своим чиновникам атаман, когда Замятин с Николаем Фроловым скрылись за дверью, - вести поступают, я вам доложу, господа казаки, весьма тревожные. – Атаман Ермолов выбрался из-за стола и прошёлся, скрипя половицами, по комнате. – В Ростове снова возмущается мастеровщина, с фронту пачками дезертируют иногородние, Временное правительство бессильно что-либо поделать с разбушевавшейся мужицкой стихией. А тут ещё жиды как всегда масла в огонь подливают... Вся надёжа на нас, братья станичники. Токмо решительными мерами можно сдержать нонче многострадальную Россию от рокового развала и скатывания в пропасть анархии и беззакония. А вместях с ней спасти и нашу коханую, нашу матку Область Всевеликого Войска Донского от произвола взбунтовавшейся черни, кацапов-иногородних и кайзеровских наймитов, безбожных большаков иудея Ленина. Наш войсковой, впервые избранный на казачьем кругу со времён нехристя Пётра, атаман Каледин повелевает всем нам, истинным сынам православного Дона, утроить бдительность и на корню присекать всякую большевицкую крамолу. Поэтому, господа, я приказываю своей властью: коней из станичного табунного расходу по последней мобилизации комиссарам Керенского не давать, а отправить их зараз же в Новочеркасск, в распоряжение войскового правительства, - Ермолов шумно перевёл дух и взглянул на писаря Закладнова. – Ты, Устин Никитич, подбери по станице какую нинаесть хату, оборудуй койками, чистым постельным бельём, перевязочными материалами, дров такоже запаси, кизяков. Да чтоб вода поблизости была в колодце, али от речки недалеко. Да бабок по соседству присмотри ежели что, догляд чтоб по хозяйственным делам вёлся... Крнюшня, опять же, чтобы во дворе имелась и всё такое прочее, что в военной области понадобиться могёт. Ты, Устин, человек служивый, сам разуметь всё должен...

- С фронту прибытие раненых намечается? – с тревогой спросил писарь Закладнов.

- Посля, посля, Устин. Делай пока, что велено, - нетерпеливо замахал на него руками атаман и взялся за казначея Будякова: - Фома Андреич, тебе вот какое поручение от меня: поезжай-ка, дружок, в Новочеркасск и поторопи там окружное казначейство со скорейшей выдачей нам ссуды под обчественный станичный фонд, ввиду того случая, что деньги вскорости могут шибко занадобиться. Вона и зараз половина призывников годится токмо в лапотную пехоту, потому как коней их папашкам покупать не на что. А энто, казаки, не резон, чтобы наши природные сыны, славные тузловцы, пластунами вшей в окопах кормили. Ну и последнее, - подытожил Ермолов, останавливаясь перед безруким сотником Мигулиновым. – Ты, Платон Михайлович, с завтрашнего дня поступаешь под руку подъесаула Замятина. Будете гуртовать с ним, согласно приказу окружного, станичную внестроевую команду, со всем исходящим отселяя мезонином. Твк что поусердствуй, дружок, времена ноне тяжкие, даже, можно сказать, смутные...

- Чтой-то будет? – толпой вываливая из правления, качали головами казаки.

- Право, верно вам говорю, - вдругорядь царя Николая генералы на престол хотят посадить!

- Тю, да не царя, а какого-то Корнила, а Каледин, бля, ему в помочь войску с Дона зашлёть.

- Хто ж пойдёть-то? В станицах одни старики с ребятнёй сопливою осталися.

- А Ермолов-та как поперёд энтого подъесаула заезжего выкаблучивался! Чисто цыплак перед кочетом.

- Вон пронырливый, Ярмол-то... Родня в него у Новочеркасском к тому же.

- И говорить-то как зачал, чисто благородных кровей...

Дмитрий Ермолов, заперев на ключ канцелярию, прошёл к себе в кабинет, растянувшись на длинном кожаном диване, задумался. Было от чего поломать голову. Каледин из Новочеркасска призывал не подчиняться Временному правительству, употребляя все силы и средства на поддержку верховного главнокомандующего Корнилова. Корнилов явно готовил мятеж и восстановление российской монархии. Чья-то возьмёт? Ох, не прогадать бы!

Негромкий стук в дверь вывел атамана из задумчивости. В кабинет просунулась вихрастая голова пацана-сиденочника; одной рукой он придерживал скрипучую дверь, другой поравлял великоватую, размера на два больше, форменную казачью фуражку.

- Господин атаман, тамочки какой-то мужик-пехотинец до вас просится. Пущать, ай нет?

- Ты чей сам-то будешь? – приподнявшись с дивана, весело глянул на казачка Дмитрий Кузьмич.- Чтой-то, братец, мне рожа твоя шибко знакомая?

- Антошка я, Мигулиновых, - в свою очередь осклабился в приветливой улыбке пацан-сиденочник.

- Картуз-то почто не по росту, ай стащил где?

- Братанова, Сашкин... Всю справу его посля смерти нам из полка прислали. Мне вот всё и досталося. Окромя коня токмо. Убило браткиного Цыгана.

- Платон Михайлович, батька, коня-то небось справит?

- Не-е, - горько мотнул головой младший Мигулинов, - шумит: не дам последнюю скотиняку с базу, хоть в пластуны верстайся, хоть в антилерию. Аль станичному сходу в ножки поклонись, может, обчество с конём и подмогёт.

- Ну ладно, - задумчиво протянул Дмитрий Кузьмич. – Что ж мужик-то хочет тот, пехотинец? Аль в правлении больше никого нету? Где Ниеола Фролов? Возвернуться уж должен.

- Он, господин атаман, шибко сердитый прибёг: синяк во всю рожу и кровью харкает.

- А ну-ка кличь, Антошка, сюда обоих, - атаман грузно поднялся с дивана.

В кабинет ввалились Михаил Дубов и сияющий побитой физиономией военный писарь Никола Фролов. Он него чувствительно разило сивухой.

- Так, так, - укоризненно глянул на него Ермолов.

- А я ничего, господин атаман, - решительно запротестовал против чего-то Никола, - у церкви Вязов-левша с Терёхой табунщиком подралися, ну я их разнимать, конешное дело...

- Ступай, Фролов, с глаз моих долой, не то, видит Бог, осерчаю, - устало прервал его сбивчивые объяснения Ермолов. Когда тот ушёл, вгляделся повнимательнее в солдата. – На побывку никак, с фронту?

- Точно так, господин станичный атаман, - лихо козырнул тот и отрапортовал по всей форме:

- Ефрейтор Дубов. В-ский пехотный полк, Кавказская армия.

Атаман невольно залюбовался строевой выправкой фронтовика. Степенно пригладив усы, крякнул.

- И что ты, братец, не казак? По всем статьям сгодился бы. Ну да ладно уж, не горюй... Документы, надеюсь, в порядке?

- Так точно, господин атаман, - гаркнул Михаил, делая строевой шаг вперёд и протягивая отпускное свидетельство.

Ермолов долго изучал поданные Дубовым документы, потом вдруг озабоченно поднял голову.

- Как же энто получается, отпуск-то твой по бумагам двадцать седьмого числа июня месяца приканчивается, а нынче уж двадцать пятое? Неужто стоило из-за двох дней в этакую далюку телёпать?

Михаил тяжело вздохнул.

- Звиняйте конечно, господин атаман... Дело вот как повернулося: месяц мне был дан за геройство отпуску. Да разумеете, беда-то какая... Человек я холостой, к тому жа и на Туретчине натерпелся лиха под самую под завязку. Так что не стерпел, прилепился на Кубани, в станице Покровской, к одной вдовой бабёнке...

- Ясно, Дубов, - понимающе кивнул головй Ермолов. – Ступай, не задерживаю. Поперёд отбытия зайдёшь, отметишься в канцелярии.

На крыльце вдруг послышались какой-то шум, топот ног, возня. Раздались хрясткий удар кулака и вопль стукнувшегося об дверь человека.

- Что за чертовщина? – выругался Дмитрий Кузьмич и вслед за Михаилом Дубовым выбежал из правления.

На дворе довольно внушительная толпа баб вперемешку со стариками била какого-то, юлившего по земле и оравшего не своим голосом, голодранца. Трое казачат-сиденочников во главе с сыном кузнеца Илюхой Лопатиным тщетно пытались унять озверевшую толпу. Остальные сиденочники лениво сидели на резных перилах крыльца, лузгая подсолнухи и сплевывая шёлуху на головы суетившихся внизу баб и дедов.

- Гражданы, в чем дело? - поднял руку Ермолов и толпа, бросив истязать свою жертву, обрушилась криками на атамана.

- Сбежал!

- Догнать зараз же басурмана!

- Заявляется, гнида придурашная, и бухтит: «Грех божьего чело¬века под замком держать!». А я ему - по мусалам!

- По порядку, - злобно рявкнул рассердившийся Дмитрий Кузьмич. Сбоку, из-за угла правления, незаметно вынырнул подъесаул За¬мятин.

- Да чево уж там по порядку, - выступила вперед разбитная ка¬зачка Евстегнеева. - Австрияк нонче от нас убег, вместе с конем. А пустил его Авдей-дурачок, прибить его мало, «божьего человека». Такой разор из-за него вышёл.

- Я займусь, господин атаман? - тронул Ермолова за плечо сине¬го суконного мундира подъесаул Замятин.

- Добро, - согласно кивнул головой Дмитрий Кузьмич. - Безруко¬го Платона сыщите себе в подмогу: он казаков даст. Юродивого в тигулевку, не прикончили бы стервы длиннохвостые.

 

14

 

Фёдор с раннего утра работал в поле. Солнце уже припекало не на шутку, так что рубаха у Громова раз пять мокла от пота и высыхала только тогда, когда он тяжело забирался на перекур в устроенный под повозкой из старой рваной дерюги шатер. Отдохнув, он снова шёл по полю, взмахивая в такт косой и наблюдая как ложится под его взмахами на землю ровными рядами высокая, местами побуревшая на солнце трава. Позади пленный чех в голубом, изодранном на локтях мундире граблями сгребал скошенную траву в валки и, подцепив затем на вилы, относил к повозке.

Взмахнув ещё несколько раз косой, Фёдор остановился, тяжело перевел дух.

- Будя, перекур с дремотой, - бросил он нагнувшемуся над очередным валком чеху и, воткнув косу в землю, устало побрел к шалашу, где возле повозки паслись стреноженные кони. Натруженные в постоянной ходьбе ноги повиновались с трудом, приятно ныли налитые свинцом руки, единственный глаз, сиротливо обозревающий Божий мир, заливало едким горячим потом, обильно струившимся из-под замызганной фронтовой фуражки. Громов снял фуражку, пробитую на фронте немецкой пулей, подолом выпростанной из шаровар косоворотки вытер разгоряченное работой лицо.

- Фу ты, умаялся!

Подойдя к небольшому стожку, наметанному ещё вчера и уже успевшему подсохнуть на солнце, Фёдор, раскинув руки, расслабленно упал на него головой вперед, как будто нырнул в воду с обрыва. Зарылся лицом в колючие, отдающие терпким, перегретым на солнце, духом слежавшейся земли и прели стебли, блаженно вытянул ноги. Подошёл пленный чех и, опасливо присев рядом, тронул Фёдора за плечо.

- Чего тебе - вскинув голову и обернувшись, недовольно поморщился Громов.

Чех, приветливо улыбаясь, делал, быстрые движения рукой, будто зажигая спичку.

- Камрад рус, концу ми запалить. Едну цигарку, гут?

Фёдор, поняв, устало полез в карман своих синих, с алыми лампасами, шаровар и, достав кисет, кинул его чеху.

- Кури, вражина.

- Па-си-ба, камрад, пасиба, - ещё шире заулыбался пленный.

Разговаривал он на ломаном жаргоне из невообразимой смеси трех языков: русского, чешского и немецкого. Чуть постарше Фёдора, чех никогда не терял веселого расположения духа, как будто неволя нисколько его не тяготила. Любая работа спорилась в его умелых, натруженных крестьянских руках.

- Ты кто будешь сам-то, слышь? - лениво поинтересовался Громов. Перевернувшись на спину, он задумчиво воззрился в чистое, безоблачное голубое небо. - Язык у вас, чехов, вроде как на хохлячий малость скидывается. Нет?

- Я чловек, - весело затараторил пленный, сворачивая цигарку. - Я, камрад, чловек. Худяк (бедняк), ферштейн Поньятнс?

Забрав у чеха кисет, Фёдор и себе принялся крутить толстую козью ножку. Закурил, с наслаждением сглатывая дым и выпуская его двумя густыми струями из ноздрей. Его внимание приковала фигура человека, направлявшегося в сторону их стана от соседней делянки. Человек подходил всё ближе и ближе и Громов наконец признал в нем Егора Астапова, невзрачного казачка с их края станицы, прозванного на улице Татарчуком. Сын Астапова Илья воевал в одном полку с Фёдором.

Подойдя к шалашу, Егор развязно поздоровался. Сняв свою черную, с красным околышем, фуражку артиллериста и крепко сжав ее в кулаке, присел рядом с Громовым.

- Ты что ж, Фёдор Прохорыч, один нонче косишь?

- Как видишь, - угрюмо взглянул на него Фёдор.

Астапов ещё плотнее придвинулся к Громову, зачастил лукавой скороговоркой:

- А я со всем семейством, как штык, да вот беда, - одни бабы у меня в хозяйстве, ну их к лешаку нечистому! А тут гляжу: Фёдор Прохорыч один мается, без сурьезного мужчинского обчества пропадает. Дай, думаю, сбегаю на час в гости, побеседую по душам с бывалым человеком, об сыне своем Илюхе порасскажу... - и, заговорщически подмигнув, выудил из бокового кармана пиджака мутную бутылку самогонки, заткнутую грязным тряпичным кляпиком. - Сообразим, что ли, Фёдор, по махонькой, чем поют лошадей?

При виде поллитры Громов заметно повеселел.

- Вот энто дело, дядька Жора, извиняй, не знаю как по батюшке...

- Николаевич, - подсказал Астапов, скидывая свой городской моднячий пиджак. Бросив его небрежно на землю у своих ног, поставил сверху бутылку и мятую жестяную кружку.

Фёдор тем временем слазил вглубь шатра и вытащил на свет божий упитанную хозяйственную сумку с харчами, с вечера заботливо собранную для него Матреной Степановной.

- Ну, с Богом! - перекрестился Астапов, откупорил зубами бутылку, торопливо обмахнул для чего-то крестным знамением и кружку. Налил в нее самогонки. - Давай, Фёдор, свою посудину.

Громов живо подставил под мутно-голубоватую струю небольшую крынку из-под кислого молока, которое не так давно с превеликим удовольствием выпил. Самогонка, смешавшись с остатками молока, приобрела цвет забродившего кумыса. Фёдор потянул носом получившееся снадобье и с восхищением прицокнул языком.

- В самый раз водочка, дядька Жора. Дай бо, чтобы не последняя!

Казаки звонко чокнулись, залпом опрокинули огненное пойло в себя. Тут же оба поморщились, как будто выпили керосину, и, с шумом выдохнув, принялись за еду.

- Слышь, Егор Николаевич, - нечленораздельно промычал Фёдор, до отказа набивая рот холодными варениками с застывшей на их скользких тельцах сметаной, - как там твой Илюха, пишет чи нет?

- А ты как думал. - Егор взял зеленый, с аппетитными пупырышками, огурец и, откусив сразу половину, смачно захрустел. - На днях письмо получили, пишет, что хорошо, мол, всё. Живой-здоровый. Гдей-то на Северном фронте служит; вестовой он сичас при командире сотни. Во как.

Фёдор с пьяной фамильярностью потянул Астапова за рукав.

- Гля, дядька Жора, а не пишет Илья, когда вся энта дохлая канитель кончится? Войне когда укорот будет?

- Да кто ж ее маму знает, - Егор сыто икнул и вновь потянулся к бутылке. Тут он заметил внимательно наблюдавшего за ними чеха.

- Федька, а че вон зырит? - спросил Астапов, указывая пальцем на пленного.

- А гад его знает. Мож, жрать хочет? - Громов, пошарив в сумке, выудил оттуда раскрошившийся ломоть белого хлеба и два увесистых помидора. Швырнул, не примериваясь, чеху, пристроившемуся на корточках поблизости.

- Держи, горемыка!

Чех, как голодная собака, поймал брошеные продукты на лету. Благодаря, по своему обыкновению заулыбался.

- Пасиба, камрад рус.

К нему придвинулся Астапов.

- А водку, слышь, будешь, нехристь?

Не дожидаясь ответа, он решительно набулькал из бутылки в свою кружку добрую половину, протянул чеху.

- Пей, дядя.

- Егор, не дури, - запротестовал Громов, с грустью рассматривая почти пустую посудину. Самогонки явно оказалось мало.

- Пускай промочит горло служивый, жалко дерьма что ли! А ну каково ему, Федька, в чужой земле в полоне пребывать? - Астапов чуть ли не силком всунул кружку в мозолистую руку чеха. - Дуй, солдат! Это наш казацкий шнапс. Забористая штуковина, я скажу.

Пленный, кивая в знак признательности головой и улыбаясь им обоим, смело запрокинул кружку. Сделав несколько больших глотков, он вдруг стремительно отдернул руку и, ошалело поводя глазами, раскрыл рот, жадно хватая воздух. Но одного воздуха было явно недостаточно, чтобы затушить полыхнувший в его груди пожар. Чех напоминал рыбу, выброшенную из воды на берег. Слезы в два ручья стремительно побежали по его щекам, выпитая самогонка едва не хлынула назад, на импровизированную скатерть. С трудом очнувшись от первоначального шока, пленный двумя руками принялся хватать всё, что попадалось из съестного, и стремительно отправлять в рот. Казаки, схватившись за животы, так и попадали на траву от смеха.

- Ох не могу, Федька, кони двину! - катался по земле Астапов, визгливо хохоча в бороду. - Ну и служивый... Отведал, бля, русского шнапсу. Небось, аж в одном месте припекло!

Егор, высмеявшись, лез обнимать бедного чеха, а тот, одуревший от необычных, никогда ранее не испытанных ощущений, только мотал тяжелеющей, как чугун, головой и, ещё не отдышавшись, словно вынырнувший на поверхность воды пловец, протяжно всхлипывал и вытирал струившиеся из глаз слезы.

Тут позади выпивох раздалось шуршание раздвигаемых трав и чьи-то лёгкие шаги. Фёдор обернулся и увидел стройную девичью фигуру показавшуюся из-за повозки. Девушка подошла и, метнув на Громова косой, изучающий взгляд, обратилась к Астапову:

- Пойдем, батя, маманя кликала до дому ехать. Вон дождь, гляди, собирается.

- И правда, увлёкшись выпивкой, казаки не заметили, как тёмно-свинцовые грозовые тучи начали обволакивать голубой небосвод на западе, где до этого не было ни облачка.

- Зараз пойдём, Наташка, присядь покель, в ногах правды нет, - проговорил Астапов, наливая себе и Фёдору оставшуюся в бутылке самогонку. – На посошок, Фёдор Прохорыч... Тяпнем по махонькой, чем поют лошадей.

- Ну ты скажешь, батя, - сконфуженно покачала головой дочь Наталья.

Громов лихо встряхнул чубом, залпом выпил огненную жидкость и, даже не поморщившись, взял корку хлеба, занюхал. Взгляд его, до этого беспокойно шаривший по степи, остановился на стройной фигуре Натальи, пристроившейся на корточках возле отца. Егор невзначай перехватил этот взгляд, пьяно заулыбался, уразумев что к чему.

- Что, Федька, хороша у меня дочь? Женись, зятем будешь, ха-ха-ха...

Наталья гневно сверкнула на отца вмиг вспыхнувшими, как огонь, чёрными глазами. Залилась краской.

- Удумаешь тоже, батя!..

- А что тут такого? – непослушным, заплетающимся языком протянул Громов, вперив хмельной взгляд прямо в жгучие глаза девушки. Он как бы весь воспламенился от её ответного взгляда, чувствуя как по жилам пробежала обжигающей вулканической лавой закипевшая кровь. – Вот возьму и зашлю на завтра сватов. Ей Богу зашлю.

- И засылай, Федька, оч-чен-но р-рад буду, не а-ат-кажу, - громко икая, проговорил Егор. Поднялся с земли, встряхнул от крошек и сенной трухи свой пиджак.

- Ну, бывай здоров, Фёдор, потопали мы до дому, до хаты. - Астапов сильно покачнулся и направился к своей делянке.

Наталья бросила на Фёдора прощальный, сумеречный взгляд и поп¬лелась вслед за отцом.

- Наташа, погодь малость, - крикнул вдруг ей в спину Громов, срываясь с места и догоняя.

- Чего тебе ещё? - с деланным равнодушием обернулась Наталья, но сердце в ее груди от чего-то сильно забилось.

- Наташа, - Фёдор полоши рзгку на плечо девушки, замялся. - Ты вот что... как стемнеет, приходи к речке насупротив кузни, хоро¬шо? Ждать буду. - Казак заглянул ласково и призывно в её помутив¬шиеся глаза. - Придешь?

- Приду, пусти, - сдавленно выдавила Наталья и, в последний paз глянув с опаской на Фёдора, резво побежала к своему стану.

 

* * *

В станицу Фёдор вернулся не в духе, изрядно вымокнув: весь день собиравшийся дождь застиг его всё-таки на полдороги. Пос¬тавив бричку у сеновала, он по-быстрому распряг лошадей. Разбу¬дил уснувшего под дождик в сарае молоденького австрийца и, наказав ему с чехом выгружать привезенное с поля, уже высохшее под солнцем, сено, направился в хату. В кухне за столом сидели мать Матрена Степановна вместе со свахой, поповной Евдокией Мироновной и женой безрукого хорунжего Платона Клавдией Серафимовной. Они пили чай и о чем-то неторопливо беседовали, в углу у печки же¬на Якова Березы, служившая у Громовых в работницах, возилась с самоваром.Потолкавшись без особого дала в кухне и узнав, что вернулся Михаил Дубов, Фёдор направилоя к саманной мазанке в дальном углу двора, где проживал Михаил со своим семейством. Дубов его встретил приветливо, ссадив с колен семилетнюю дочь Наташу, выпроводил ее погулять. Пригласил хозяйского сына присесть на лавку. Посидели, посудачили о всякой всячине, выкурили полкисета табаку и Фёдор заторопился, видя в окно, что солнце уже клонится к закату, а ему нужно ещё было сходить в лавку. Хотел Громов купить что-нибудь в подарок Наталье, прельстить обновой падкое до украшений и нарядов девичье сердце. Видать, зацепила чем-то его огрубевшее на войне сердце дочка Астапова.

Сходив ещё раз в дом, он надел чистые, заботливо выглаженные матерью шаровары, гимнастерку с погонами урядника на плечах и георгиевским крестом и, взяв из своих «крестовых» денег, которые регу¬лярно присылались ему из Новочеркасска, приличную сумму, направился в лавку колониальных товаров купца Ковалева, которая располагалась недалеко, на главной станичной улице, у церкви. Возле лавки на завалинке дымили самосадом старики во главе с безруким Мироном Вязовым, по своему обыкновению уже пьяным в грязь.

- Здорово дневал, Фёдор. Куда намылился? - первый затронул его Вязов. - Ежели водку пить, то и я с тобой. Примешь в ком¬панию? Не?.. Ну Бог с тобой, дай тогда на поллитру, я сам за твое здоровье выпью.

- Уймись, холера! - сердито запшиели на Мирона деды.

Фёдор рассмеялся, порывшись в кармане шаровар, достал мелочь.

- Держи, дядька Марон.

- Вот спасибочки, - жадно схватил тот подношение, похо¬жий на нищего на церковной паперти. - Ты, Федька, мне прям-таки лучше отца родного. Ей бо!..

Отвязавшись от прилипчивого, как смола, Мирона, Фёдор зашёл в помещёние лавки, где за прилавком суетился пожилой приказчик, отвеши¬вая бабам и ребятишкам товар. Громов постоял недолго в очереди, купил шёлковую косынку с аляповатыми цыганскими узорами, полфунта пряников, фунт леденцов. Велев приказчику завернуть всё это, при¬нял из его рук пакет и вышёл из лавки. Мирона на завалинке уже не 6ыло, видно, побежал искать по соседям самогонку. Фёдор и сам сейчас бы с удовольствием опрокинул пару стаканчиков для храб¬рости, но взять было негде. Солнце уже устало и неторопливо лег¬ло за гору и нужно было поспешать на свидание.

У речки Камышевахи было свежо и покойно. Неслаженным, хрипловатым хором квакали в камышах лягушки, глянцевую гладь во¬ды иногда тревожила резкими всплесками поднявшаяся из глу¬бины рыба. Комаров не было слышно, только неустанно потрескивали в степи кузнечики. Было хорошо на душе и тревожно от томительно¬го ожидания недалекой уже встречи. Фёдор, наверное, и на фронте перед атакой так не замирал и не волновался, как сейчас. Отвык видно в той адовой мясорубке, куда безжалостно швырнула его вместе с другими казаками безжалостная старуха-судьба, от обыкновен¬ных человеческих отношений.

Фёдор подошёл к условленному месту встречи, нетерпеливо закурил цыгарку и стал ждать. «Придет, или не придет?» - ворочалась в голове сомнительная загадка. И то верно: сердцу девичьему не прикажешь. А душа девичья и вовсе - потемки! Но надеялся. Внутренним, интуитивным чутьём подкреплял надежду: «Придет!»

Наталья пришла. Запыхавшись (видно бежала вдоль речки), остановилась в пяти шагах. Тяжело поводя грудь перевела дух.

- Пришла, Наташа! - Фёдор не нашёл ничего лучшего, как про¬тянуть, чуть ли не насильно всучить ей подарки. - Бери, бери, дуреха, тебе старался!

- Что ты сразу так... аль невтерпеж? - смущенно отстранилась от даров Астапова, как будто защищаясь от чего, вытянула вперед руки.

- Oт всей души, что ты.. Прими, Наташа, прошу, - совал ей сверток Фёдор, и понимал, что делает что-то не то, сам портит и гу¬бит всё на корню.

- Зачем потратился, Громов, деньги что ль у тебя лишние? - взяла всё же сверток Наталья, не зная что с ним делать, нелепо вертела в руках.

- У меня деньги, Натаха, казенные, - похвастался с нескрыва¬емой гордостью Фёдор, - за крест, что геройством на фронте добыл, причитаются. Вот и пользуюсь. С паршивой овцы, каж говорят, хоть шерсти клок, так и от начальства нашенского.

Фёдор, не зная, что ещё говорить, попытался обнять девушку, усадить ее на траву.

- Ты сядь, девонька, гостинцев отведай. Вкусные пряники у Ковалёва, свежие, Я сам их всегда покупаю по воскресеньям, как из церкви с заутрени домой иду.

Наталья заупрямилась, выскользнув из его объятий, отошла на два шага в сторону.

- Скорый ты на руки, Фёдор. Все вы так... только дай девку полапать.

- А чё ещё делать? - искренне удивился Громов.

- Пойдем пройдемся по бережку, поговорим, - предложила Натальа.

Они пошли по узкой кривой тропинке, прорезавшей на берегу Камышевахи густые заросли бурьяна, такого высокого, что они порой скрывались в нем с толковой. Девушка развернула-таки сверток и попробовала на вкус медовый, обсыпанный сахарной пудрой, пряник.

- Вкусно.

- Ещё бы, - удовлетворенно хмыкнул Фёдор. - А ты почто такая сердитая со мной, Наталья? Али я тебе не нравлюсь, али рожей не вышёл, али другой кто люб? Ты скажи, что в молчанку играть.

- Не люб был бы, не пришла бы зараз на речку, - глухо призналась девушка.

- Так почто ж ломаешься? Я так не люблю, девка, - укоризненно посетовал Громов.

- А что ты любишь, Фёдор? - вся моментально вспыхнув, горячо вдруг зачастила Наталья. - Сразу на сеновал? Обрюхатить девку и - в сторону. Моя хата с краю... Слыхала я про твои «геройства», токмо не на фронте, а туточки, в станице. Про Фроську Губареву, ещё кой про кого... Но пойми, Фёдор, не все одинаковы бабы, да девки, не во всех совесть и стыд на богатые гостинцы разменяны.

- Об себе никак толкуешь? - с усмешечкой взглянул на нее Гро¬мов. - А ежели я честь по чести, - женюсь на тебе, любить будешь?

- Не верю я тебе, Федька, - вздохнула тяжело Наталья. - Обманешь, - руки на себя наложу!

- Эх, Наташка, и впрямь, видать, обману, - Фёдор сплюнул с досады в Камышеваху. - Жалости во мне зараз нету, девка. Всю на фронте повыбивали. Кривой я, к тому же, слыхала, наверно? Глаз-то энтот, левый, - вставной. Стекляшка, мать ее за ногу!

- Что глаз, сердце у тебя вставное, Фёдор.

- И то, видать, верно, ан всё одно пойдем, Натаха, в степь за речку... Жизня-то одна человеку дадена, почто зазря мудрствовать, - Фёдор вновь привлек к себе казачку, крепко обхватил замком сильных, жилистых рук за плечи, полез усами в лицо.

- Пусти, людей покличу! - пригрозила Наталья, сколько можно отстраняясь от него.

- Скажешь, снасильничать хотел? Ну кричи давай. И не совест¬но будет? - Фёдор криво улыбнулся, всё больше и больше налива¬ясь непреодолимым желанием. - Не дури, девка, сама ведь хочешь? Наскрозь вижу.

- Догадливый.

Они дошли до неровной деревянной кладки, бог весть когда переброшенной казаками через неглубокую в этом месте Камышеваху. Мосток был низенький, скрипящий под ногами подгнившими досками, без перил.

- Пойдем на ту сторону, - потянул ее за речку Фёдор и первый без опаски ступил на кладку. Наталья, чуть поколебавшись, пошла следом.

Оказавшись в ночкой степи далеко за станицей, они нашли укром¬ное место, примяли ногами траву, сели. Немного помолчав, Наталья задумчиво заговорила, как будто исповедовалась, без стеснения и недомолвок, всё - как на духу:

-Я-то тебя, чертяку, всю жисть на уличных поси¬делках примечала. Ещё когда ты с братишкой моим, Ильей, по ста¬нице верхами шастал. Токмо ты тогда всё на Софью Лунь зенки-то свои бесстыжие пялил, а она - на Гришку Закладкова... Как вы на фронт с братом ушли, я всё у Ильи в письмах об тебе справлялась, да он отшучивался. Посля подранили братца...

- Ждала меня, значит? - ухмыльнулся Фёдор.

- Чего ждать, коли и словечка никогда с тобой не замолвила, - пожала плечами девушка. - А всё же надеялась, что придешь... ко мне придешь.

- Во как?! - удивился Громов, крутнув пальцами ус. - Неужель жизня вольная надоела? Замуж выйдешь, - детишки пойдут, хозяйство свое, стряпка.

- С милым и в шалаше - рай, а так как Фроська Губарева не хо¬чу, противно, - Наталья тяжело вздохнула. - Уж лучше и на свете не жить, чем быть подстилкой уличною.

- Так давай, что ли поженимся? - осклабясь, Фёдор прильнул к ней всем телом, обвил руками за талию, повалил на траву.

- Так и знай, Фёдор, ежели что, - я позорищем для людей жить не буду, - почти уступая ему, тяжело выдохнула Наталья. - Все вы кобели проклятые...

В темноте вдруг звучно хлопнули близкие револьверные выстре¬лы, вслед за ними грохнуло несколько винтовочных, затем ещё и ещё.

- У кладбища стреляют, - вслушиваясь, тревожно определил Фёдор.

- Верно, конокрадов бьют, - вздрогнула всем телом Наталья. - Надысь батя шумел: цыгане в хуторе Собачьем коня у казака свели. Ночью цепи на ногах подпилили.

- Не, Натаха, чую я - тут другое, - отрицательно качнул голо¬вой Громов. - Конокрадов обычно дрекольем потчуют, а тут целая война. Не иначе политика из города затесалася, большевики.

- Ой, Федя, я боюся, - прижалась к нему Наталья. - Побегли от греха в станицу...

 

Наутро стало известно, что команда сиденочников во главе с подъесаулом Замятиным, возвращаясь после бесплодных поисков сбежавшего австрийца, наткнулась под горой, в тернах у кладбища, на какого-то дезертира. Тот, пальнув из нагана, легко ранил Платона Мигулинова и пустился было бечь, да сам, раненый в ногу ответ¬ным выстрелом, запутался в колючих кустах. Схваченный казаками, доставлен был в станицу и помещён до утра в тигулевку.

Toй же ночью из Тузловской ушёл Михаил Дубов, захватив у Гро¬мовых доброго коня под седлом. Прохор Иванович схватился за голову и со злости велел казакам выпороть пятнадцатилетнего Борьку Дубова. Но коня этим, естественно, всё одно не вернул. Станица угрожаю¬ще притихла в ожидании новых бед и потрясений. Кругом всё рушилось и приходило в негодность. Старый строй вещёй отживал свой век бесповоротно и окнчательно.

 

15

 

В России свершилась февральская революция, как потом об этом событии выспренно напишут социалистические историки. Правда, они подобострастно, в угоду правящему коммрежиму, снаб¬дят ее обязательным эпитетом «буржуазная», как бы перечер¬кивающим всё ее историческое, а тем более позитивное значение в истории нашего государства.

Что на самом деле произошло в те трагические февральские дни: революция ли, государственный переворот, дворцовый заговор, масонская интрига, либо ещё что, - не суть важ¬но. Главное то, что царь Николай II был свергнут с престола, пра¬вившая более трехсот лет династия Романовых пала. Наконец-то свер¬шилось то, что на протяжении вот уже нескольких десятков лет волновало всю прогрессивную, здравомыслящую Россию; за что отдали свои молодые дворянские жизни пылкие романтики-декабристы, первы¬ми бросившие офицерскую перчатку чести в гнусное лицо российского самодержавия; к чему призывал разбуженный ими от обломовской рус¬ской спячки интеллигентный Герцен; о чем кропали крамольные вирши Пушкин и лихой вояка, покоритель диких чеченцев Лермонтов. Пала династия, на которую с юношеским гимназическим пылом покушались Каракозов и старший Ульянов, гибели которой страстно жаждали Бакунин и «неправильный» князь Кропоткин. Россия, казалось, наконец-то воспря¬нула, как птица-Феникс, из пепла. В единый миг, как буд¬то по мановению волшебной палочки, она стала демократической рес¬публикой.

Теперь, по мнению многих как на фронте, так и в тылу, долж¬на была прекратиться и бессмысленная человеческая бойня, безумно навязанная свергнутым императором Николаем и его камарильей многострадальному российскому народу. Народ больше не желал вое¬вать черт знает за что, вернее, он вообще не хотел воевать. За что бы то ни быто. Народ устал от войны и желал только мира и отдохновения.

Ситуация в стране была патовая - это понимали теперь все. Мо¬нархия с ее тремя китами, на которых она с горем попо¬лам держалась два с половиной года войны, за что призывали отцы-командиры класть свои животы одуревших в окопах российских мужиков, пела. Тремя китами этими, как известно, были: вера, царь и отечество. Войну нужно было кончать, но как это конкретно осу¬ществить, основная солдатская масса, загнанная в окопы, не зна¬ла. Всё ее понимание исчерпывалось тремя популярными лозунгами: «Долой!», «Домой!» и «Даёшь!». Всё, иной программы, кро¬ме этих трех «Д», в солдатских головах не существовало. И тогда со своими соображениями по этому сложному вопросу выступили комиссары Временного правительства. Они провозгласили войну до по¬бедного конца, верность союзникам до гроба и мир с противником на почетных, выгодных для России условиях. Желательно, с оттор¬жением от Турции черноморских проливов Босфор и Дарданеллы, от Австро-Венгрии - Галиции, а от Германии - северо-западной Поль¬ши, доставшейся ей в результате третьего и последнего раздела Речи Посполитой в конце XVIII века.

И снова на фронте загремели пушки, засвистели пули, полилась на землю безвинная солдатская кровь. Временное правительство, наущаемое и подстрекаемое англо-французскими союзниками, наметило на июнь 1917 года новую наступательную операцию на Юго-Западном фронте, в многострадальной Галиции. Проведением этой операции новая правящая клика российских политических авантюристов во гла¬ве с метившим в российские Бонапарты Керенским преследовала свои мелочные, контрреволюционные, а попросту, антинародные цели. В случае ус¬пеха наступления и нового захвата Галиции, несколько раз перехо¬дившей за эту войну из рук в руки, «Временные» надеялись укрепить в стране свой непрочный, пошатывающийся авторитет, показать свою мощь союзникам, поднять боевой дух в деморализованной, разваливаю¬щейся на глазах армии. В случае же провала операции, Керенский и компания намеревались свалить всю вину на большевиков, обвинив их в измене, пагубном разложении армии, в экономических диверси¬ях в тылу, короче - во всех смертных грехах, и под этим предло¬гом разогнать созданные ими во многих городах России, а главное, в Пётрограде и Москве, советы рабочих и солдатских депутатов.

По первоначальным замыслам Генерального штаба наступление предполагалось начать в апреле нанесением главного удара по германским войскам на Западном фронте, а Юго-Западный использовать как вспо¬могательный и отвлекающий. Однако из-за полнейшей неподготовлен¬ности армии и тыла к активным наступательным действиям, прорыв решено было отсрочить до лета. Затянувшаяся война исто¬щила экономику страны до крайности, выжала ее, как лимон в чае. На фронте не хватало самого необходимого: пушек, пулеметов с вин¬товками, боеприпасов. Не хватало обмундирования, лекарств и пере¬вязочных материалов в лазаретах, продовольствия и даже штабных карт. Не хватало обученных военному делу солдат и офицеров, так как почти полностью выбитая в течение первых месяцев четырнадцатого года кадровая армия пополнялась теперь всяким сбродом, столыпинскими эшёлонами доставляемым на фронт из российской глу¬бинки. Тем не менее, новые демократические генералы, с завидной легкостью отрекшиеся от священной присяги, данной императору Николаю, гнали солдат в новое, заранее обреченное на неудачу, наступление.

Временное правительство, желая подстраховаться и разделить будущую ответственность перед народом за массовое кровопролитие, к которому оно подталкивало армию, ещё с кем-ни¬будь, решило подкрепить наступательную авантюру санкцией I съезда Советов, который проходил в то время в Питере. Под давлением боль¬шинства меньшевицко-эсеровских делегатов высокий форум народных представителей одобрил наступление и громогласно призвал народ и армию поддержать в этом «благом» начинании Временное

правительство.

К началу июня судьбоносного для страны 1917 го¬да все лихорадочно-поспешные приготовления к прорыву были закончены и командующий Югo-Западным фронтом генерал Гутop отдал приказ о начале операции. 18 июня началось последнее в этой войне летнее наступление русский армии, заранее обреченное Богом и историческими обстоятельствами на провал.

 

16

Кругом стоял невообразимый грохот, как в преисподней, во все стороны летели комья земли от разрывов снарядов, вспыхивали ядовито-красные языки пламени. Германская алтиллерия обрушивала на позиции русских войск сумасшедший шквал огня и металла, в то время как русские батареи уже выдыхались, израсходовав за несколь¬ко часов первого дня наступления большую часть своего и без того скудного боезопаса. Немецкие тяжелые снаряды рвались с ужасаю¬щей силой, кромсая первую и вторую линии русских окопов, где, вжимаясь в брустверы, покорно дожидались сигнала к атаке оглохшие от беспрерывных артиллерийских залпов толпы серошинельной пехоты.

Как только наши пушки прекратили бить по переднеьу краю нем¬цев и перенесли огонь вглубь вражеских расположений, последовал сигнал и офицеры начали выгонять солдат из спасительных земляных укрытий. Первые атакующие батальоны встали и жиденькими, неров¬ными строчками на изрытом, изгаженном безобразными воронками-оспинами поле стремительно покатились к немецким позициям. Германская артиллерия, не умолкая, била по переднему краю русских. Наступающие цепи русской пехоты под гребенку выкашивали стан¬ковые пулемёты противника, работающие четко, кэк швейные машинки.

Рота, в которой служил недавно плизванный Василий Дубов, находясь во втором эшёлоне, потерчла уже около пятидесяти человек убитыми и ранеными, ког¬да ошалевший от воя и грохота вестовой командира полка принес ротному приказ о переходе в первую линию обороны. По неглубоким, заваленным землей от разрывов, ходам сообщения добрались до раз¬битых, курящихся свежей тротиловой гарью окопов, из которых толь¬ко что с опаской выползла и пошла в атаку предшествовавшая им ро¬та.

- Спаси и помилуй мя грешнаго, царица небесная! - перекрестил¬ся, мешком плюхнувшись рядом с Дубовым, старослужащий, имевший несколько ранений, солдат Евлампий Самоедов, которого все во взводе из-за недавней контузии считали малость придурко¬ватым.

Василий неприязненно покосился на Самоедова и, чуть-чуть вы¬сунувшись из-за неровного холмика бруствера, взглянул на испещ¬ренный черными яминами от разрывов бугор, по которому переползали, прижатые к земле немецкими пулеметами, атакующие русские цепи.

- Чаво высовывашся, паря, жисть недорога? - осадил его сбоку одногодок, весельчак, любимец всей роты, костромич Антон Куравлёв. - Одной такой любопытной Варваре нос невзначай оторвали. Сяди смирно-та, милай.

- Пшол к чёрту, кацап, - сердито ощерился в ответ Василий. Взыграл в нем навеянный казаками гонор. - Сопли вон подбери, свалются, не найдешь.

Окоп и всех в нем обретавшихся людей сильно встряхнул близкий орудийный разрыв. Комья теплой земли густо обсыпали свернувшихся в бесформенный клубок пехотинцев.

- Бризантными жарят, - посочувствовал сам себе чей-то рассу¬дительный голос.

Василий, вглядевшись, узнал взводного унтер-офицера Отрепьева, который, по его собственным словам, был в родстве с легендарным Гришкой Отрепьевым, - великим самозванцем и негодяем захватившим в XVII веке с помощью польских отрядов российский престол. Возле Отрепьева трясущимися непослушными руками сворачивал цыгарку хохол Михаил Сивачок, умудрившийся побывать в начале войны в австро-венгерском плену и счастливо спасшийся с помощью какого-то не то словака, не то чеха, не то закар¬патского русина. Дальше о чем-то приглушенно перешептывались, как будто молились, вольноопределяющийся из Ростова-на-Дону, армянин Дереник Шахназарян и член полкового революционного комитета Маевский, юзовский шахтер и большевик с довоенным стажем.

- Так через чего ж я кацап, а ты русскай, а? - тянул Василия за рукав гимнастерки Антон Куравлёв и весело подмигивал своему приятелю, марийцу Кузьме Головину, пристроившемуся неподалеку.

- Глякось, Кузя, донской казак выискался. В Воронежу на фонаре лапти повесил и в холуи к куркулям подался, думал там молоко вед¬рами из речки черпают и киселем с берегов заедают.

- У богатеев-то известно: денег куры не клюют, - поддержал его раскосый мариец Головин, - а у нас, вишь, и на курево не хвата¬ет.

- И из дыма вышла саранча на землю, и дана была ей власть, какую имеют земные скорпионы, - тупо бубнал что-то из Библии Евлампий Самоедов, полузакрытыми, слезящимися глазами уставившись в одну точку на бруствере. - И сказано было ей, чтобы не делала вреда траве земной, и никакой зелени, и никакому дереву, а только одним людям, которые не имеют печати Бошей на челах своих...

- Ты погляди, погляди-ка, - толкал локтем унтер Отрепьев жав¬шегося рядом хохла Сивачка, - Самоед-то, вишь, и впрямь, видать, с головой раздружился. Басни какие-то сам себе талдычит. Гляди как чешет, - как по писанному.

- Тай вин цэ - из священного писания кажэ: Откровение свя¬того Ивана Богослова. Мабудь, глава девятая, - вслушиваясь в глу¬хое бормотание Самоедова, ответил набожный хохол Сивачок.

- Я на заседании комитета прямо поставил вопрос ребром об отказе идти в наступление, - горячился, махая рукой перед горбоносым лицом Шахназаряна, юзовский шахтер Маевский. - Меньшевики проклятые да эсеры «за» высказались. Подлецы. Предатели насущных чаяний и интересов рабочего, неимущего пролетариата. Соглашатели с капиталистической буржуазией. Была б моя воля, я бы всех их вслед за царём Николашкой смахнул к чертовой бабушке. И фамилий бы не спросил.

- Хворостиной оглобля нэ поломаешь, ара, - понимающе вздыхал армянин Дереник Шахназарян. - Но нэ тужи, Игнат Василь¬евич, будэт и на нашей улаца празднык, если живы из эта поганый заварушка вырвемся. Нэдолга уже осталось.

В окопе появился размахивающий наганом взводный, поручик Haймушин. Срывающися, простуженным голосом подал ко¬манду:

- Взвод, в ружье! В атаку за мной, в-пе-рёд!

Солдаты, матерно ругаясь, нехотя полезли вслед за ним из окопа. Далеко впереди маячили докатившиеся до порвой линии вражеской обороны жалкие остатки двух первых батальонов полка. Огонь немцев усилился. Первым же снарядом в цепи пова¬лило целую дюжину атакующих. Марийцу Кузьме Головину осколком напрочъ снесло полчерепа. Василий Дубов с ужасом увидел, как брызнувшим во все стороны мозгом марийца обляпало бежавше¬го впереди Андрея Чикина, не так давно переведенного к ним в роту из другой части и, по слухам, разжалованного за что-то из штабс-капитанов в рядовые. Ещё через несколько саженей, взвыв не своим голосов, ткнулся ничком в воронку придурковатый Евлампий Самоедов.

- В рай никак попадет, - не применул и тут съязвить костромич Антон Куравлёв, сам едва не напоровшись на пулю, которая прожужжала совсем рядом, впилась в пртклад его старенькой, видавшей вида трёхлинейки, отколупав здоровенную щепку, ушла на излете в землю.

Василий Дубов, вжимая голову в плечи, еле передвигал непослуш¬ные, налитые свинцовой тяжестью ноги. Каждую секунду ожидал удара горячего комочка свинца, который навеки вечные прервет его молодую, несчастливую, никому не нужную жизнь.

- Не отставай, сволочуга! - злобно ткнул его сзади прикладом унтер-юфицер Отрепьев. - Вперед, вперед! Штыком пропорю. Шире шаг.

Василий прибавил шагу, широко раскрытыми от ужаса глазами всматриваясь в приближающиеся германские окопы, где уже вовсю кипе¬ла, как дома в деревне, беспощадная мужицкая рукопашная свалка. Не добежав несколько аршин до всклокоченных нашим орудийным ог¬нем проволочных заграждений противника, упал да так больше и не поднялся хохол Михаил Сивачок. В немецком, хорошо оборудо¬ванном для длительной позиционной войны, окопе всё ещё озверело дрались чем попадя русские и неприятельские солдаты. Туда же, на помощь своим, дружно, как горох, посыпались солдаты добежавшей до немецких расположений цепи, где был Василий Дубов.

Василий с разгону прыгнул на дюжего, усатого немца и, чуть не напоров¬шись на его плоский, остро отточенный штык, проворно отскочил в сторону. Мгновение и - палец уже на спусковом крючке винтовки. Выстрел и вражеский солдат мучным кулем грузно валится на выстланное досками дно окопа. Дубов бежит дальше по узкому про¬ходу, заваленному трупами своих и немцев. Впереди, у входа в блиндаж, долговязый вражеский капрал в стальной островерхой кас¬ке почти в упор стреляет из пистолета в навалившегося на него русского унтера. Василий узнает в несчастном Отрепьева из своего взво¬да; не примеряясь, с силой всаживает трехгранный штык в тощий живот германца. В ту же минуту позади раздается гулкий, раскатистый выстрел. Василий, отскочив от падающего на него мёртвого немецкого ландштурмиста, с благодарностью взглянул на своего спасителя.

- Живи, брат, - выкидывая из затвора винтовки дымящуюся стреляную гильзу, подмигнул ему бывший штабс-капитан Чикин. Досадливо поморщившись от боли, осторожно потрогал колотую рану в плече, кряхтя, полез на бруствер окопа.

Размахивающие пистолетами офицеры снова поднимают отупевших от происходящего кругом безумия солдат и гонят в атаку. На глазах у Василия факелом вспыхивает, попав под залп неприятельского огнемёта, костромич Антон Куравлёв. Впереди по полю катаются по земле ещё несколько таких же человеческих факелов. Убийственное стрекотание вражеских пулемётов постепенно сливается в сплошной неописуемый гул. Атакующие русские пехотинцы, не выдержав сплошного свинцового ливня, хлещущего прямо в лицо, сыпятся сверху обратно в окоп, наспех закрепляются для обороны. Тем временем взбодрившиеся немцы дружно бросаются в контратаку.

 

* * *

На площади разбитой вдребезги, дымящейся гуцульской деревеньки расположилась гвардейская казачья батарея. Номера суетились возле то и дело вздрагивающих, посылающих огонь и смерть в сторону неприятельских позиций старенкьих, с облупившейся зелёной краской, трёхдюймовок. Вокруг то и дело по разбойничьи посвистывали шальные пули, да частенько с отвратительным нутряным треском лопались австрийские снаряды, как бы нащупывая огневую точку русских. Заряжающий, тузловец Филипп Медведев, как заводной крутился в прилипшей от пота к спине нательной рубашке, торопливо выхватывая из рук подносчика увесистую, гладко отшлифованную болванку осколочного снаряда, с силой вгонял её в затвор, проворно отскакивал в сторону. Присев на корточки и зажав пальцами уши, наблюдал за вахмистром Подтёлковым. Вот команда, резкий взмах рукой и ольгинский казак Богомолов со всей силы дёргает спусковой шнур, широко открывая спёкшийся от жары и гари рот, чтобы не оглохнуть от грозного рявканья рассерженной трёхдюймовки.

Уже полтора года Филипп Медведев, третий сын крепкого тузловского казака Степана Захаровича, служил в гвардейской батарее. На диву всей станицы вымахал род Медведевых, как на подбор, - богатырского роста и сложения, будто оправдывая свою звериную фамилию. И вот уже пятый из Медведевых сходу попал служить в казачью гвардию. Первым дорожку в привилегированные войска проторил дед Захар Емельянович, которого за лихость и отчаянную джигитовку презентовал в Царском Селе ценным подарком сам государь-император Александр III. Затем батя Филиппа, Степан Захарович Медведев так же попал в гвардию и всю службу отломал в Санкт-Петербурге, в почётном карауле у царского дворца. Потом отслужил действительную в атаманском полку старший сын Степана Захаровича, Спиридон. Но ему не повезло. Уйдя вскоре с второочередниками на Русско-Японскую войну, он так и остался лежать где-то там, - в далёкой и загадочной Маньчжурии, сложив свою голову в схватке с беспощадными самураями. В 1915 году ушёл в лейб-гвардию, сражавшуюся тогда на фронте, второй из братьев Медведевых, Николай. Следом Филька – в гвардейскую артиллерию, а оставшийся ещё дома шестнадцатилетний Петька ничуть не уступал братьям в росте и дурковатой силушке и тоже по всем параграфам годился для службы в гвардеёском или атаманском полку. «Ну, нарожала ты мне гвардейцев... Тридцать три богатыря, - шутил подчас гордый за сынов Степан Захарович и любовно хлопал жену по дородному широкому заду. – Хоть бери, да отдельный взвод атаманцев из них гуртуй, право слово»...

Филипп по инерции обернулся за следующим снарядом, но подносчик, нахальный задиристый казачок из станицы Вёщенской Авдей Кривоступов подошёл с пустыми руками и, опёршись л грязное колесо трёхдюймовки, досадливо сплюнул.

- Амбец, братва, ни одного снаряда нема, все подчистую прикончились. Мож сапоги скинем, да пульнём по немцу заместо атаки газовой. Пущай понюхает. - Ещё раз сплюнув и ругнувшись, вещёнец полез в карман шаровар за кисетом.

- Опять перекур, значится, - буркнул, отворачиваясь от него, Филипп. Сев на передок орудия, устало провел рукой по вспотевше¬му, разгоряченному боем лицу.

К казакам подсел вахмистр Подтёлков, достав коробок дешовых асмоловских папирос, щедро протянул батарейцам.

- Угощайтеся, станишники, эт курево доброе, нашенской ростовс¬кой фабрики купца Асмолова. Спробуйте на здоровьичко.

Те, кто был рядом, закурили. Чавкая грязью, подошли остальные номера расчета, тоже потянулись за дармовым угощением. Раскуривая папиросы, судачили:

- Стал быть, позагораем.

- Грязь, подвозу нема, да и где они снарядов возьмут, ежели с зимы всё со складов выгребли подчистую. Родют, что ли?

Казаки дружно облепили остывающее от тяжелой фронтовой работы орудие. Один растянулся прямо на обляпанном грязью лафете, мечта¬тельно вздохнул:

- Эх, матерь честная, как жа до дому охота. Баба щас, небось, стряпается, маманя, мож, внучке что вяжет. Батя амбары, наверняка, поправляет, под зерно готовит. Что и говорить, казаки, - мечта!..

- А мои, наверно, уж в поле выехали, - проговорил другой ба¬тареец, до глаз заросший черной курчавой бородой, обличием силь¬но смахивающий на цыгана. - Мы ить завсегда самые первые с хуто¬ра на уборку выбирались. Да и посеву у нас, рассуди, под сотню десятин, не менее. Как-то они там без меня?

Как спрашиваешь? Очень просто, - ощеря белые волчиные зубы в широкой улыбке, многозначительно подмигнул собравшимся вёщенец. - Маманя у хате одна, небось, спит с пуховой подушкой в обнимку, а батя на сеновале со снохой кувыркается, молодую мясу пробует. Не зря ж люди гутарют: седина в бороду, а бес-то в ребро! Так и живуть, родимые...

- А ну тя к лешему, зараза, - выругался чернобородый артиллерист. - Вечно ляпнешь что-небудь, - как серпом по одному месту.

Вещёнец Кривоступов подсел к Медведеву.

- Эгей, черкасюка, чего нос повесил? Об бабе, небось, жалкуешь? Не горюй, брат, баба, что колодец: сколько не черпай ведер, все одно всем хватит жажду-то утолить.

- Брось, Авдей, - отмахнулся от него, затягиваясь папиросным дымом, Филипп, - бабы, они тожеть разные бывают. За свою Варьку я башкой поручусь - никогда она хвостом на сторону не вильнет. Совестливая она у меня.

- Совестливая по чужим.скирдам валяться, - Авдей-вещёнец по¬хлопал Медведева по плечу, поиграл хитро прищуренными, ко ричневыми кошачьими глазками. - Видали мы таких совестливых-то, у которых ребятишки посля на соседа обличием смахивают.

- И чего привязался, пустобрех? - вступился кто-то из бата¬рейцев за Филиппа. - отвали, дядька, от парня, не до тебя, чу¬ешь.

- Гляди, станичники, встрепенулся вдруг чернобородый, - никак командир батареи верхи бегит, чтоб ему пусто было!

- Будет, - злорадно пообещал Фёдор Подтёлков.

Командир батареи подъесаул Кутахин, по уши забрызганный грязюкой, осадил коня перед самым орудийным лафетом, обдавая поспешно вскочивших казаков ошмётками грязи и лошадиной горячей пены.

- По местам, мать вашу женщину! Прицел тот же, через двадцать минут огонь.

Подъесаула отнесло ко второму орудию. Уже оттуда он прокричал Подтёлкову: - За снарядами живо! На станции эшёлон разгружается.

- У-у, чёрт горластый, зло плюнул ему вслед вещёнец. - Хуть ба ты на земь сдетел, да взад не поднялся, сука!

- Такому следоваит, - поддержал вёщенца чернобородый батареец, занимая место наводчика. - Помню, он мне ишо при царском распорядке так по скульям звезданул, что ажнак три зуба, паскуда вышиб. И ведь что обидно: не за хрен собачий. Вишь ты, масло в замке не протер.

- Во втором расчете уж четвертый командир меняется, а Кутахина и черт не берет. Видать, не нужен он черту-то, - подал голос другой казак.

Вахмистр Подтёлков, отправив ездовых с зарядным ящиком на станцию за снарядами, вновь подошёл к батарейцам. Опасливо покосившись по сторонам, проронил вполголоса: - Ничего, казаки, скоро и его песенка будет спетая.Отыщется на вражину вострая пуля... Как токмо выйдет замирение с германцами, так и зачнём неугодных офицеров крошить, а заодно и буржуев усяких, которые нас, глу¬пых, на энту проклятую войну спровадили. Со смертушкой окаянной сосватали. Слых есть, - в пехоте у мужиков давно уже всем гос¬подам офицерам решку навели, да и на Балтийском флоте братишки

постарались, гутарют, - даж самого контр-адмирала на штыки подняли. Верно вам говорю, казаки.

- А ты откель же, Фёдор Григорьич, знаешь всё это? - разинув от удивления рот, просипел чернобородый. - Неужто и впрямь по домам скоро?

- Знаю, братцы, точно знаю, токмо чур - зазря языками не че¬сать. - Подтёлков предостерегающе поднял кверху указательный палец.

- Да что ты, Григорьич, - шумно заволновались казаки, - мы тебя не подведем, не думай. Гутарь, что знаешь.

Подтёлков, выдержав небольшую паузу, многозначительно загово¬рил: - Вы, станичники, за Ленина что-небудь слыхали? Так я вам напрямую рубану: он есть самый наиглавнейший в России большевик. Большое и важное дело потому что задумал: освобождение бедняков из-под власти начальства и буржуев-кровопийцев. Тут офицеры, как кобели цепные брешут, что большевики будто бы шпионы германс¬кие, бандиты, мол, с большой дороги, - так не давайте вы им веры, станичники. Скажу вам точно, как в церкви на исповеди: боль¬шевики - такие же как и мы русские люди, и туточки на фронте из их имеются, Вместях с нами в окопах гниют. И стоят они, братцы, за простой люд, за то, чтобы войну кончать скореича и - до дому, до хаты. Без всяких энексий и кантрибуций. Ну а буржуям, кому, значит, война нонешная - мамка родная, и главному их премьеру-министерскому Керенскому большевики с Лениным - как в глотке кость. Они от войны токмо великую выгоду поимели, мильёны целковых на кровушке солдатской и казачьей неправедно на¬жили, и добровольно бойню эту ни за что не прикончат. Вот боль¬шевики во главе с товарищем нашим Лениным и хотят Временное пра¬вительство из Питера шугануть и забрать всю власть в свои мозо¬листые пролетарские руки, а посля и войну с Божьей помощью закон¬чить. Немцев ведь тоже как и нас ихние буржуи силком на убой гонют. Вот и скажут им тогда товарищи рабочие большевики: вы, дес¬кать, пролетарии и мы тоже. Так за какой хрен нам, скажите по¬жалуйста, друг с дружкой воевать, кровя народные по чем зря лить? Повертывайте-ка вы, германская беднота, вонтовки свои назад, да превращайте войну империалистическую в войну гражданскую, супро¬тив своих же германских помещиков да буржуев. А мы, у себя в Расее, также порешим, на том и войне - крышка. Вот так-то, братцы, - закончил объяснять Подтёлков. - Токмо ещё раз прошу, казаки, ни слова про то начальству, а не то... Саш соображение имеете.

- Бога побойся, Григорьич, почто обижаешь? - замахал руками вещёнец Кривоступов. - Токмо мудрено ты что-то гутаришь, позволь уж вопросец подкинуть. По твоему, значит, надо укорот давать энтой войнишке, потому как она царем Николашкой зачата, а взамен ей ещё какую-то войну по накатанной дорожке пущать, так что ли? Это что же ещё за гражданская война и с чем ее маму кушают? Сначала, значит, немца по чем зря 6или, а посля друг друга лупить начнем, как в кулачной потасовке на Масленицу, вер¬но я понимаю?

- Нет, Авдей, не так ты всё мыслишь, уж извини-подвинься, - положил Фёдор руку на его плечо. - Как скинем к чертям собачьим Временное правительство, так вся власть к народу зараз и перей¬дет, уразумел? А народ кончит войну с немцами и всех окопников, бедолаг, и нас, казаков природных по домам на все четыре стороны пустит. Ну а кто супротив народа пойдет, кому новая власть, как кость поперек горла встанет, - вот с теми субчиками тогда и нужно воевать будет. А кто супротив народа, супротив во¬ли его встанет? Вестимо кто: те же офицеры да буржуи, да курку¬ли с атаманами. И коли ты, к примеру, Авдей, захочешь с этими паразитами недорезанными сражаться, то - в добрый путь! Шуруй

в народную армию, получай паек, новехонькое обмундирование со складу, коня и будь, короче, на полном государственном обеспе¬чении. Никто с тебя больше на службу и рубля не потребует, - всё задарма будет. А ежели не будет твоего доброго желания, ни еди¬ная душа тебя дуриком, как зараз, на фронт не погонит, ка¬ков глас?!

- Складно брешешь, Грнгорьич, - недоверчиво крутнул головой вещёнец Кривоступов.

На одной из прилегающих к площади улиц послышались какой-то шум, гул многих голосов и вскоре оттуда, как змея, выползла, нестройная колонна пеших казаков, направлявшаяся к пе¬редовой. Подтёлков опасливо покосился в их сторону и торопливо закончил:

- Я, станичники, хоть самолично не большевик, но в дело ихнее уверовал железно. Потому как справедливое оно, народное.

Филипп Медведев стоял, что-то сосредоточенно обдумывая, гля¬дел на приближающуюся колонну. Потом вдруг, встрепе¬нувшись, будто очнувшись от сна, подскочил к Подтёлкову.

- Вот я туточки слухал, Фёдор Григорьевич, как ты говорил про войну, что кончать, мол, пора... Всё это верно. А вот видишь, казаки на передовую идут, на войну, и никто ж не супротивничает: гонют их, как стадо баранов на бойню, а им всё одно. Идут молч¬ком и никаких тебе реверансов... А взять сейчас, к примеру, да шумнуть им: мол, будя, казачки, навоевалися вдосталь. Рубай под такую мать офицерам головы и - айда по домам!

- Ты потише, потише, Филя, - предоcтepёг Подтёлков, всмат¬риваясь в ряды проходившего мимо казачьего полка, будто кого-то отыскиваяю, - уж больно ты быстрый, как я погляжу. Ну спробуй, шумни им такую каверзу. Власть-то нынче пока ихняя, буржуйская. Да тебя ж в одночасье заарестуют и к стенке как врага на¬рода поставят. Вот и откричался своё Филипп Медведев... Дай срок, братец, крикнем мы им всем, да так крикнем, что ажнак у нас на тихом Дону слыхать дубет. А зараз покель молчи, жди своего часу.

Колонна между тем втягивалась в узкое горло переулка на другой стороне площади. В последних рядах Филипп вдруг приметил зна¬комого казака: то был его одностаничник Лукьян Родионов.

- Лукьян Гордеевич, господин старший урядник, здравия желаю, - весело прокричал он, делая шаг по направлению к колонне.

Родионов обернулся, и сразу же его лицо расплылось в добродушной улыбке.

- Ого-го кого я вижу: землячок нашёлся кажись... Постой, пос¬той, узнаю по обличью - Степана Захарыча Медведева сынок, точно!

Лукьян, поспешно оставив строй, крепко пожал руку ста¬ничнику.

- Узнаю Медведевых. Сила, брат, да-а... Силенка есть. Ты ка¬кой же по счету? Средний? Вот те на: я ж, когда на действительную уходил - ты ещё под себя мочился, а ноне - казак... Как воюется, ничего? И у нас помаленьку... Ну, извиняй, брат, - за¬торопился Лукьян, - я побег своих догонять. Авось, Господь даст, свидимся посля войны, она, говорят, скоро закончится. А мы зараз в бой идем, на прорыв. Прощай!

Родионов, придерживая левой рукой бьющую по бедру шашку, побежал вслед за удаляющимся полком.

- На погибель пошли казаки, - с грустью вздохнул черноборо¬дый, похожий на цыгана батареец, глядя в хвост скрывающей¬ся в переулке колонны.

 

17

 

Наступление Юго-Западного фронта продолжалось до середины ав¬густа. Обескровленные, измотанные боями русские части всё же продвигались вперед, с ожесточением вгрызаясь в немецкую оборону. Были захвачены города Калуш, Бржезаны; к концу июля 8-я армия (бывшая Брусиловская) в который уже раз за эту войну овладела Галичем, который так и не смогла взять 4-я армия, потеряв под городом треть своего состава. Во время ожесточенных боев за Га¬лич русскими было пленено до 50-ти тысяч австрийских солдат, в основном чехов, словаков и закарпатских украинцев, не желавших сражаться против своих русских братьев и сдававшихся в плен це¬лыми полками.

Окрыленное первыми успехами Временное правительство воспрянуло духом. Керенский разъезжал по Пётрограду в открытом автомобиле и под аплодисменты праздно шляющихся толп аристокра¬тов истерически орал о грандиозной победе русского оружия, при¬зывал русский народ решительно сплотить все свои силы для послед¬него, решающего удара по врагу. Столичные газеты раздували ус¬пехи Юго-Восточного фронта в Галиции до невероятных размеров, врали, что под Галичем будто бы попала в плен вся австро-венгерская армия и путь на Вену открыт. Новая мобилизация, как из пустого закрома, выскребала остатки мужиков из самых потаен¬ных уголков необъятной России. Облаченных в неизменные серые шинели, их эшёлонами гнали на пополнение войск Юго-Западного фронта, который, подобно сказочному Змею Горынычу, требовал все но¬вой и новой человеческой дани.

Командующий Юго-Западного фронта Лавр Георгиевич Корнилов был отозван в Могилёв и назначен Верховным главнокомандующим всех российских войск. Но всё было тщетно; достигнув в первые дни нас¬тупления значительных успехов, русские армии всё медленнее и мед¬леннее продвигались дальше. Австрийский фронт прорван не был. На некоторых его участках русским не удалось продвинуться ни на шаг. Так, в направлении Львова сибирская пехотная дивизия в резуль¬тате халатности высшего руководства, граничащей с предательством, была послрна на убой. Не имея за своей спиной ни одного орудия поддержки, по ровному, вдоль и поперек простреливаемому из пуле¬метов полю, она пошла в атаку и буквально в несколько часов бы¬ла полностью уничтожена противником. Здесь, на довольно нешироком участке фронта, как один легли одиннадцать тысяч сибирских крестьян, не сделав почти ни одного выстрела по врагу.

Воинственный пыл русских угасал с невероятной быстротой. Отчаявшиеся офицеры, пуская в ход все свои связи и знакомства, бук¬вально забили прифронтовые интенданства, тыловые и штабные служ¬бы. В тылу околачивался почти весь цвет русского боевого офицерства, а на позициях гнили в окопах вместе с солдатами скороиспеченные прапорщики из нижних чинов, да молодые выпускники юнкерских училищ, досрочно произведенные в офицеры в связи с катастрофической нехваткой на фронте командного состава.

Солдаты пачками дезертировали из частей; командование уже было вынуждено для их задержания снимать с фронта значительные силы кавалерии, в основном казаков. Но отчаянные, завшивевшие в окопах бородачи перли напролом и нередко дело доходило до жестоких руко¬пашных схваток. Казаки порой, не желая ввязываться в невыгодную для них драку, где запросто можно было получить пулю в лоб, мах¬нув рукой, пропускали беглецов на все четыре стороны, а то и сами, в последний раз взглянув на опостылевший до крайности фронт, пускались вслед за пехотой-матушкой.

Армия разваливалась на глазах, следовало уже думать не о нас¬туплении, а о том, чтобы как-нибудь удержать на позициях, морально разлагающиеся части. К середине августа наступ¬ление прекратилось почти на всех участках Юго-Западного фронта, продолжать далее бессмысленные атаки на ощетинившиеся, как еж, пушками и пулеметами немецкие и австрийские позиции не было ни¬каких сил. Новые попытки штурма вражеских укреплений не приноси¬ли ничего, кроме всё новых и новых тысяч убитых, раненых, ис¬калеченных. Поняв наконец всю бесплодность продолжения неудавшей¬ся наступательной операции, командование фронта стало лихорадочно подтягивать растянувшиеся по тылам резервы, укреплять позиции, надеясь удержаться на захваченных у противника рубежах. Но обстановка, увы, складывалась по иному.

Быстро пополнив поредевшие австро-венгерские части свежими немецкими полками и перегруппировав силы, германское командова¬ние перешло в решительное контрнаступление. Собрав мощный кулак из наиболее боеспособных частей, немцы нанесли сокруши¬тельный удар по головной, 8-ой армии русских и в кровопролитном бою на реке Золотая Липа опрокинули и погнали ее назад. Несмотря на отчаянное сопротивление, обескровленные русские корпуса, не в силах сдержать решительного натиска противника, стали отходить и на других участках. С боями были оставлены города Галич, Калуш, Бржезаны, - так что к концу августа русские оказались на тех же самых исходных рубежах, с которых два месяца назад было начато это бесславное, последнее во Второй Отечественной войне наступление русской армии. Немцы продвинулись ещё на некоторое расстояние; развивая успех своего контрудара, они захватили города Каменец-Подольск и Бучач. Но дальше им продвинуться не дали подоспевшие русские резервы, которые были сняты даже с Закавказского фронта. Закрепившись на этой линии и кое-где выровняв фронт, германское командование принялось спешно перебрасывать отдельные свои части на Западным фронт, затыкать дыры на верденском направлении, где после зимней и весенней спячки вновь зашевелились англо-французские войска.

Франция, воспользовавшись тем, что кайзер Вильгельм целиком поглощен устранением прорыва русского Юго-Западного фронта в Га¬лиции и даже перебрасывает туда с запада некоторые свои корпуса, 1 августа 1917 года перешла в наступление под Верденом и за месяц упорных боев добилась значительных успехов.

В начале сентября военные действия русских в Галиции полностью прекратились. Последнее летнее наступление русской армии, принес¬шее горе десяткам тысяч российских семей, унесшее в могилы и пере¬калечившее огромное количество ни в чём не повинных людей, не привело ни к каким результатам. Великая империалистическая бойня продолжалась.

 

18

 

В Румынии к этому времени также наступило затишье. Вступившая в 1916 году в войну на стороне Антанты, Румыния за год была наго¬лову разбита и почти полностью оккупированна австро-германскими войсками. Россия, спасая незадачливого союзника от окон¬чательного поражения, двинула в Румынию войска, удлинив тем са¬мым свой фронт ещё на несколько сот верст. Одним из первых был переброшен сюда и полк, в котором до ранения служил Фёдор Громов.

Ожесточенные бои развернулись на реке Сирет. Казаки лихими атаками прорывали австрийские позиции и, пробравшись в тыл, отвлекали внимание противника от спешно закреплявшихся на рубеже пехотных русских частей. Рейды иногда совершались и ночью, что сильно беспокоило не привыкших воевать в неурочное время, культурных европейцев.

Война тянулась ни шатко ни валко. Австрийское наступление бы¬ло остановлено. Румыны оправились от первоначального шока, ког¬да драпанули от границы до самого Бухареста, и дальше на вос¬ток, собрались с силами, поскребли по сусекам, призывая в армию даже никогда ни с кем не воевавших цыган, и стали наравне с русскими держать фронт. О том, чтобы обратно отвоевать у австро-венгров свою столицу не было конечно и речи, но паническое бегство растрепан¬ных румынских подразделений на восток к реке Прут прекратилось. Дальше улепетывать было уже нельзя, - позади была Россия.

Казачий полк, сильно поредевший в боях, после одного из рейдов отправили в тыл, на отдых. Беззаботно растянувшись по узкой всхолмленной долине, кое-где поросшей лесом и мел¬ким кустарником, казаки наслаждались покоем после сумасшедших ночных рубок. В одном из взводов предпоследней шестой сотни ехали, переговариваясь, тузловцы. Здесь были: друг Фёдора Громова, заметно возмужавший, поблескивающий лычками урядника Семён Топорков, Яков Берёза, Пантелей Ушаков, Пётр Родионов, выбранный казаками председателем сотенного военно-революционного комитета, и, ещё несколько молодых, недавно призванных в армию казаков. Разго¬вор шёл о недавней ночной схватке с противником, от которой всё ещё никак не могли отойти разгоряченные станичники.

- Ну скачу я, значит, ребяты, бешеным аллюром, - рассказывал Пантелей Ушаков, расслабленно развалясь в седле и раскачивая вы¬простанными из железных, потертых стремян ногами. - Астрица какого-то, помню, срубал - подвернулся гад под горячую руку, ну я его и того!.. Жисти решил, значится. Гляжу: палатка стоить ахвицерская, новехонькая, как игрушка. Господа завсегда себе за счет на¬шего брату, простого трудяги, все удобства устраивают, даже здесь, на войне. Вестимо дело... Ну я как гаркну дурным басом: «А ну вылазь, подлюка, из своей норы!». Да как полосну по брезенту шашкой, так цельное окно и прорубил. Гляжу, - мать честная! - что-то во всём белом оттель высигивает и прямь на меня, и руки вверх тянет, сдается, значит. Привидение да и телько!.. На мне волосья - дыбом, аж фуражка чуть не слетела, конь и тот энтой чудище-юдище испужался, заржал жалобно и в сторону сбечь норовит. А оно, привиде¬ние-то энто, - шмыг за палатку и было таково! - Панте¬лей сокрушенно сплюнул. - Во, братцы, никогда ещё со мною такого казуса не бывало, чтоб своими руками и дурной башкой самолично пленного упустил. То ж оказался наиглавнейший ихний начальник, чуть ли не генерал, а генералы, как известно, завсегда моду такую имеют - в одних исподниках дрыхнуть. Никогда себе не прощу сколько жить буду как генерала энтого проворонил. Была б мне за него, чую, от нашего командования большая награда.

- Вот так загнул, дядька Пантелей, - привидения значит, ха-ха-ха, - заржал Семён Топорков, хлапая себя руками по бедрам. - Ты б стрельнул что ли из винтаря, иль шашкой поначалу достал, спробовал, что у него внутрях: кишки, али просто сенная труха да опилки, как у чучелы на плацу, а ты...

- Э-э иди ты... - махнул рукой Ушаков. - Скалится, как мартышка в зверинце. Поглядел бы я, что бы ты на моем месте делал, ког¬да ночь кругом, выстрелы, переполох и вдруг этакое страшилище белое - на тебя!.. В штаны бы наклал, не иначе.

- Ха-ха-ха, - захохотали уже и остальные казаки.

- А я вот, станичники, тоже струхнул не на шутку, - перебивая смех, заговорил Пётр Родионов. - Как стали мы оттель втикать к этой речке, как её?..

- Сиртет, - подсказал ехавший рядом Яков Берёза.

- Во-во к Сиртет этой, так, братцы, лечу я во весь дух и тут конь мой - то ли нога в выбоину попала, то ли ишо что - только спотыкнулся он и - раз на передние ноги. Ну я, конечно, переле¬тел ему через голову и давай рожей землю пахать, во глядите. – (И вправду всё лицо Пётра было исцарапано, в ссадинах и крово¬подтеках, а на лбу, возле переносицы, лиловел огромный, в два пятака величиной, синячище).

- Эка тебя, парень, угораздило, - послышались сочувствующие голоса ехавших рядом казаков. - Разукрасился что надо, хоть кар¬тину срисовывай!

- Ну так вот, - продолжал Родионов, - валяюсь я этак на зем¬лице, а сам думаю: как бы на меня чей конь дуриком не наехал. Наедет, копытами потопчет - конец! Раздавит всего за милую душу. Но ничего, Бог миловал. Дождался я покель задние не проскочут, на ноги встал, взял коня под уздцы и поковылял к нашим. А позади уже топот слыхать, стрельбу: австрияки никак в догон идут. Ну, думаю, пропала Петь¬ка твоя головушка и - к коню. На четвереньки упал, ногу щупаю. Ежели ногу конь поломал - пиши пропало! На своих двоих далеко не потопаешь, зараз споймают, вражины, на месте жизни решат. Знаете небось: казаков немчура не жалует, насолили им, ей-ей... Ан нет, гляжу: стоит себе конек мой рядышком, не шелохнется, головой токмо потряхивает, да пофыркивает. Нога не вывихнута даже. Ну вскочил я, братцы, на Венгра своего, повод тронул - идет. А выстрелы уже совсем близко, за спиной прям-таки. Я обернулся, с локтя пару раз по ним бахнул: чую - упал позади кто-то, голоса, слышу, выматерились по ненашему. Я Венг¬ра пришпорил и был таков, ушёл черт побери! Конь птицей по сте¬пу летел, ажнак сердце замирало.

- Всяко бывает, - флегматично кивнул головой Яков Берёза. - Я вон как-то раз на действительной...

Впереди замаячила соломенными крышами неприветливая, нищая румынская деревенька. Ехавший в авангарде колонны командир полка полковник Степняков обернулся к следовавшим чуть поодаль орди¬нарцам.

- Что это за место, господа? Подайте карту.

- Село Тарнэтэ, - первым выскочил с трехверсткой в руках под¬хорунжий Пантелей Некрасов. Угодливо подал карту полковнику.

- А вот тут, господин полковник, чуть в сороне, - Валиештяны, где нам и предписано остановиться.

- Посылайте квартирьеров, подхорунжий, - устало махнул ру¬кой Степняков, близоруко разглядывая свернутую вчетверо карту.

 

* * *

Тузловцы расположились в одном из крайних домов селения с таким чудным, труднопроизносимым для русского человека названием: Валиештяны, до которого от Тарнэтэ ехали ещё несколько верст. Рас¬седлывая коней у сарая, недвусмысленно подшучивали над выскочив¬шей из старой саманной завалюхи длинноногой, смуглолицей румын¬кой. На вид ей было лет двадцать-двадцать пять и казаки не отводили от нее изголодавшихся на позициях по женщинам, загоревшихся похотливыми огоньками глаз.

- Вот так девка, - я б ее ещё один раз!..

- Гляди, Филька, - попортить кой чего... Они, турки, пре¬злющие до энтого дела...

- Так нам того и надо, га-га-га... Чтоб по милахе своей в походу нескучать-маяться.

Вслед за молодухой на пороге хаты показался пожилой седоволо¬сый румын с трубкой в желтых, прокуренных зубах, в огромной ост¬роверхой бараньей шапке на голове.

- Добри дэнь, панове козаки. Заходьте до дому. Ильяна, - o6eрнувшись, позвал он кого-то в глубине мазанки, - собери быстрэнько на стол, панове проголодались с дороги.

- Сено, хозяин, есть? - обратился к нему с актуальным вопросом Семён

Топорков.

- Найдем, пан козак, - утвердительно кивнул головой ста¬рый румын. - Тут до вас уже было войско, немножко коням потра¬вили сена, но и для вас найдем. Ходи за мной, пан козак.

- Филька, пойди с ним, - повелительно бросил Топорков моло¬дому казаку-тузловцу и, отвернувшись, грузно ввалился в хату. Следом шумной толпой протопали остальные.

Набожный Пантелей Ушаков поднял было руку для крестного зна¬мения, но окинув взглядом пустующий правый угол, с досадой вы¬матерился: - Турки, как есть турки! Басурмане... Перекрестить¬ся не на что. Тьфу ты пропасть!

- Вон старая тебя кочергой перекрестит, - подошед¬ший следом Никита Грачёв кивнул на возившуюся у печки пожилую румын¬ку и, снимая с плеча винтовку, оскалился.

- Дурак, - сердито махнул на него Ушаков, - Господа Бога почитать надо, а не гневить, тогда и жив в энтой заварушке останешься, а так, без хреста в голове, - гиблое дело...

С улицы зашёл хозяин, седоволосый румын. Пригласил, друже¬любно улыбаясь, разглаживая пышные, опущенные книзу усы:

- А ну-ка, панове русы-козаки, прошу до стола. Отведайте, что Господарь наш Небесный послал.

Следом за хозяином первогодок Филька втащил в горницу здоровенную корзину с чем-то, еле обхватив ее руками.

- Нy как там кони? - спросил у него Топорков, лениво кивнув в сторону хозяина.

- Всё в порядке, господин урядник, фунтов по сто отвалил дед, - ответнл Филька, ставя корзину в угол и весело подмигивая ста¬рому румыну.

- Да-да, - закивал тот головой, ощеряя в улыбке крупные, до желтизны прокуренные зубы, - для дорогих гостей ничего не жалко. Лобанец - дран! Мусульманин - дран! Козак - карош! Мой сын, старик для убедительности ткнул себя пальцем в толстый живот, - сын Ион, служит в королевском войске. Тоже проклятых лобанцев режет. Большой герой! Как вы...

- Да, мы, отец, и сами не лыком шитые, - весело подмигнул хозяину Семён Топорков. - Гляди какие орлы! Звери!.. Неужто не найдется у тебя для союзничков чего-нибудь согревательного, а? - Сёмка многозначительно щелкнул себя пальцами по кадыку. - Для храбрости, дед, чтоб австрияков крепче лупить, королю вашему Бухарест отвоевать пособить и вместях - на Вену!

Казаки понимающе заулыбались.

- О, понимай, понимай, пан козак, - закивал головой в знак согласия старый румын. - Всё понимай, всё будет. Эй, Ильяна, - громко позвал он жену и кивнул на боковую дверь, за которой была, по-ви¬димому, кладовая. - Живо, стара, цуйку неси. Не видэш, панове выпить желают. Ходко, ходко!

Старуха тенью скользнула за дверь.

- Вот это да, это я понимаю, - потирая руки от удовольствия, пробасил сивобородый казачина Никита Грачёв. - Видать и взаправ¬ду опрокинем по стакашку, станишнички!

В хату, скрипнув дверью, стремительно влетела с улицы чернявая красавица-румынка. Засмущавшись казаков, стыдливо опустила глаза к полу, что-то быстро-быстро затараторила по-своему, обращаясь к пожилому румыну.

- Вот это девка - огонь! А глаза-то, глаза... Чисто полымя, - вновь заволновались казаки, восхищенно разглядывая молодую.

- Слышь, хозяин, - нагло скалясь, встрял в их разговор Семён Топорков, - эт что ж дочка твоя, да? - Топорков лукаво подмигнул, указывая на стоявшую с ним рядом девушку.

- Нэ, пан козак, это жинка моего сына Иона, - заговорил, пересыпая речь румынскими выражениями, старик. Повернувшись к снохе, указал в дальний угол горницы, где за цветастой ситцевой занавеской расплакался проснувшийся в колыбели ребенок. - Златана, что стоишь? Дитё с утра не кормлено. Ступай живее покорми.

- Не, хозяин, ты что, - запротестовал Топорков, вскакивая с лавки и крепко хватая румынку за руку. - Златана батьковна, вы уж не обидьте, - просим к нам отобедать, присядьте до стола. Просим!

Та, испуганно метнув растерянный взгляд в сторону старика и увидев его чуть заметный кивок, покорно присела на самый край скамейки, на которой разместились гости.

Вошла старая румынка, неся в обоих руках четыре закупоренные тряпичными пробками литровые бутылки с какой-то темно-красной, приятной на глаз жидкостью.

- Во, эт дело! - восторженно встретили ее появление казаки. - Присаживайтесь, дорогие хозяин с хозяюшкой, вечерять с нами, уважьте.

Те не заставили себя долго упрашивать. Только румынка сбегала по шустрому в угол за занавеску и вернулась с плачущим, завернутым в пеленку ребенком. Златана перехватила у нее дитя и, не смущаясь сидевших за столом непрошенных гостей, принялась кормить его грудью.

Семён Топорков, как старший по званию, взял до верху наполнен¬ный красным виноградным вином стакан, встал и, откашлявшись, про¬говорил, обращаясь к присутствующим:

- Выпьем, братцы, за хозяйского сына, Иона, чтоб, понимаешь, целый и невредимый домой воротился к жинке своей, да ребятенку... Ну и дай Бог, чтоб не последняя. Это само-собой.

Все, звонко чекнувшись стаканами, дружно выпили, рьяно при¬нялись за еду. Застолье затянулось до поздна. Только глубоко за полночь, насытившись и изрядно накачавшись вином и цуйкой (ру¬мынской водкой), за которой хозяин посылал куда-то Златану, попев родных донских песен, ка¬заки вылезли из-за стола.

- Всё, земляки, спать! - заплетающимся языком проговорил, от¬дуваясь и сыто икая, Пантелей Ушаков. Кинув на грязный, затоптан¬ный казачьими сапогами пол потертую, простреленную пулями фрон¬товую шинелку, первый свалился, как убитый.

Семён Топорков, обняв раскрасневшуюся от вина молодую румын¬ку, горячо зашептал ей на ухо:

- Ну что, Златанка, мож тута, в горнице со мной ляжешь, а то смотри, ночью всё одно приду...

- Что вы, не надо так, все смотрят, - опасливо косясь на свек¬ра, защищалась румынка и никак не могла высвободиться из крепких Сёмкиных объятий.

- Златана, поди спать сейчас же, - выглянув из спальни, стро¬го проговорила старая румынка. - Дите плачет, рази не слышишь?

- Пустите, пан козак, я пойду, мама заругает, - попробовала вскочить на ноги смущённая, с пылающим румянцем на щеках, моло¬дая румынка, но Семён не отпускал ее, всё больше и больше распа¬ляясь от близости соблазнительного девичьего тела.

Наблюдавший за ними Пётр Родионов вдруг вскочил с места и, оттолкнув Топоркова от румынки, зло процедил:

- Ну что ты к ней прилип, как репей к собачьему хвосту? Пускай до ребенка идеть, а ты спать ложись, завтра вставать рано.

Стрельнув в Петра благодарным взглядом, Златана поспешно скрылась за дверью спальни. Топорков с сожалением глянул ей вслед, угро¬жающе полез на Родионова.

- Ты как с урядником разговариваешь, казак?! В наряд вне очереди захотел? Будет тебе наряд вне очереди, и не один.

- Я председатель сотенного ревкома, - опасливо косясь на сжатый, тяжелый, как железо, Сёмкин кулак, пролепетал Пётр Родионов, - и не позволю хулиганства среди местного, дружественного Российской реслублике, населения, понял?

Видя, что назревает конфликт, подошли Грачёв с Яковом Берё¬зой. Стали стеной между спорящими.

- Ну-ну, будя, вам, казаки, петушиться по пустякам. Ложитесь-ка лучше на боковую, а. то уж утро скоро, а с зарею - в поход.

- Ничего, я это тебе ещё припомню, законнику, - укрываясь полой шинели, пригрозил Родионову Семён Топорков.

- Поглядим, - уклончиво буркнул Пётр, стаскивая сапоги и с удовольствием разминая затекшие за день ноги.

 

* * *

Утро покрылось сплошным грохотом. Тузловцы, ошалело поводя ничего не понимающими, подслеповатыми со сна глазами, бестолко¬во заметались по горнице. С улицы доносились отчаянные крики, стрельба, топот копыт и лающая немецкая речь. Кое-как одевшись, в спешке похватав винтовки и шашки, казаки гурьбой высыпали во двор. Перепуганный на смерть, с белым, как у покойника, ли¬цом, хозяин торопливо закрыл за ними засов на дверях, жадно прильнул к оконному стеклу.

На сельской улице шёл бой, выскакивающие из домов, полуоде¬тые, одуревшие от грохота и неразберихи казаки вяло стреляли в невесть откуда взявшихся австрийцев. Те всё прибывали и прибы¬вали, заполняя сплошной синешинельной массой все улицы, переулки, дворы; врывались в хаты, кололи штыками и рубили тупыми плоскими тесаками ещё

не очухавшихся, полусонных казаков.

Никита Грачёв, подбежав к калитке и выглянув на улицу, поспешно выстрелил в кого-то из винтовки. Передернув затвор, бросился назад, вглубь двора, к коновязям.

- Станичники, спасайся, австрияки!

Казаки вскочили на коней, но было уже поздно: за калиткой выросла ощетинившаяся, как ёж, штыками внушительная толпа вражеских пехотинцев. Жалобно затрещало под ударами прикладов дерево, калитка слетела с петель и во двор хлынули возбужденные удачей, утренним кофе и шнапсом австрийцы.

- Рус, хенде хох! Стафайс! - лающе зазвучали их выкрики, послышался зловещий звук передергиваемых затворов.

- Пропадаем, станичники! - раздался чей-то истерический, моло¬дой голос.

- Не трусь, братцы, в сады! - зычно приказал бывалый вояка Яков Берёза и, приложившись щекой к прикладу, выстрелил в бегущих по двору австрийских солдат.

- Фойер! - взмахнув рукой с тонким, лакированным стеком, крик¬нул высокий австрийский лейтенант и первый выстрелил из парабеллума в копошащуюся у сарая бесформенную кучу казаков и лошадей.

Вслед за тем дружно грянул залп из трех десятков винтовок. У коновязей всё смешалось. Лошади повставали на дыбы, дико заржали. Одна, тяжело раненная, выскочив на середину двора, грохнулась вдруг на всём скаку на земь. Сидевший на ней молодой казачок Филь¬ка, перелетев через нее, свалился чуть ли не у самых ног австрийских солдат. Под Яковом Берёзой тоже убило коня, упавшей мертвой тушой ему придавило ногу. Петька Родионов, получив горячую пулю в голову, на скаку слетел с коня и, грохнувшись плашмя о землю, потерял сознание.

Оставшиеся, обезумевшие от ужаса казаки, ломая забор, ринулись, нахлестывая нагайками коней, в огороды.

- Станичники, не дай пропасть, помогите! - выл не своим го¬лосом Яков Берёза, тщетно пытаясь освободится от навалившегося на него убитого коня.

Но сослуживцы, ничего не слыша и не видя, даже не отстрели¬ваясь от наседающего противника, уходили огородами на другую улицу Вслед им трещали нестройные залпы преследователей, ко¬торым мешали вести прицельный огонь деревья в саду и изгородь. Но и без того разгром казачьего полка был полный и сокрушительный. Повсюду во дворах и на улицах валялись распростертые тела дон¬цов, австрийские пехотинцы лениво расхаживали среди них и доби¬вали штыками тяжелораненых. Легкораненый сгоняли в группы и, подталкивая прикладами, вели к площади, где формировали нестройную колонну для отправки в тыл.

- Бросили, сволочи! - заскрипел зубами от досады Яков Берёза и, поняв, что дело дрянь, потянулся было ослабевшей рукой за валявшейся поодаль в пыли винтовкой. На нее наступил за¬пыленный, кованый австрийский сапог.

- Ха-ха-ха, рус касак, капут! - Австриец, зловеще улыбаясь, отшвырнул ногой винтовку и упер в грудь Якову плоский, синевато поблес¬кивающий сталью, штык.

«Вот и всё. Смерть это моя!» - с ужасом подумал Яков Берёза и, устало прикрыв глаза, принялся читать про себя молитву. Но удара не последовало. Наоборот, он почувствовал как тело убитого коня приподнялось и его вытащили на волю.

- Встафай, рус. Шнель, шнель! - прозвучала команда на смешанном русско-немецком языке. Висок его вдруг ожгло крепким ударом вражеского сапога, от чего голова Якова, как тряпичная, мотнулась в сторону.

Превозмогая невыносимую боль в зашибленной ноге, Яков со стоном поднялся с земли и, подталкиваемый сзади коваными прик¬ладами, пошатываясь и хромая, поковылял к зияющему провалу на месте выломанной калитки. Краем глаза он успел заметить как дюжшй, богатырского роста, черноусый австриец или, скорее всего, мадьяр с силой ткнул в бок штыком лежавшего без признаков жизни Петра Родионова и нагнулся над ним, выворачивая карманы. В стороне, возле убитой лошади, извивался и орал благим матом раненный в живот Филька. Несколько вражеских солдат стояли возле него полукругом, вздыхали, видимо сочувствовали. Один из солдат, сняв с ремня фляжку и отвинтив металлический колпачёк, присел рядом с умирающим, сунул ему в рот горлыш¬ко фляжки.

Уже выйдя на улицу, Яков усяшал за спиной одиночный выстрел и, обернувшись, увидел как один из окруживших Фильку австрийцев, пожилой, седоусый солдат, медленно опускал дымя¬щийся ствол винтовки.

Двор опустел, на улице ещё кое-где постреливали, да то и дело проносились на разгоряченных конях отставшие от своих казки. В хате, поминутно крестясь, причитала приглушенным голо¬сом старая румынка. Старик и Златана, потрясенные происшедшей во дворе жестокой схваткой, выглядывали в окна. Златана вдруг испуганно отпрянула от окна, обратилась к старику со словами:

- Отец Григоре, посмотрите, вон тот козак у сарая шевелится. Он живой ещё, не убитый!

- Что же нам делать, дочка? Вот беда-то - растерянно пробормотал старый румын Григоре. С опаской оглядел опустевшую сельскую улицу. - Добьют eгo наверняка лобанцы, коли вернутся.

- Отец Григоре!.. - Златана с мольбой взглянула в виновато бегающие, смущенные глаза свекра. - Убьют ведь его, как всех остальных убили. Пойдемте скорее, спрячем его на сеновале. Пойдемте! - Де¬вушка бросалась к двери, не переставая просительно смотреть на свекра.

- Златана, не смей! - раздраженно взвизгнул старик, задрожав всем телом, как осиновый лист. - Увидят лобанцы, - тебя и меня вместе с ним убьют. Сядь на место сейчас же.

- Ах вот вы как? - девушка решительно рванула запор. – Если вы боитесь, отец Григоре, то я сама пойду.

- Постой, - старик подбежал к снохе и, отстранив от двери, с опаской выглянул на улицу.

Мимо их двора прошла группа австрийских солдат, о чем-то оживлённо болтая. Винтовки они перебросили через плечо, из чего можно было заключить, что бой в деревне закончился. Когда неприятельские солдаты скрылись за поворотом, старик, не оборачиваясь, коротко бросил снохе: - Пойдем быстречко!

Озираясь по сторонам, как конокрад, он первым выскочил во двор. Златана следова¬ла за ним, не отставая. Подбежав к раненному казаку (это был Пётр Родионов), они схватили его за руки, за ноги и поволокли к сенному сараю. В дверях несколько замешкались, зацепили косяк плечом раненного. Родионов глухо застонал от боли, заскрежетал зубами.

- Тише, пан, тише! - ошалело поводя кругом безумными, вылезающими из орбит глазами, умоляюще зашептал старый румын.

Вот наконец они в сарае, с улицы их уже не увидеть. Пахнет навозом, мышами, сеном. Старик с облегчением вздохнул, вытер дрожащей ладонью холодную испарину со лба.

- Отец Григоре, - тронула его за рукав Златана, - негоже тут его оставлять, нужно наверх поднять, в дальний угол.

- Добре, - согласно кивнул тот, снова беря безжизненно лежав¬шего на полу Петра под мышки. Златана схватилась за ноги.

Кряхтя от напряжения и то и дело останавливаясь чтобы передохнуть, затащили раненного наверх, на сеновал. Жалобно скрипела и шаталась ветхая деревянная лестница, в ноздри ударял терпкий запах слежавшегося, прелого сена и куриного помета. Потревожив сердито захлопавшую крыльями наседку, разрыли в углу глубокую яму и, уложив туда Родионова, снова завалили сеном.

- Фу, - глубоко, с облегчением вздохнул весь мокрый от пота старик Григоре. - Ну, Златана, наделали мы с тобой делов. Прознают про то лобанцы, - капут нам всем тогда будет, как они гово¬рят... А-а, да что теперь горевать: Господарь Бог, думаю, нас не покинет.

 

* * *

Обстановка на этом участке фронта сложилась не в пользу русс¬ких. Под покровом ночной тьмы крупное австрийское соединение, прорвав внезапным ударом оборону на реке Сирет, где располагался сильно потрепанный и почти деморализованный полк румынского королевского войска, зашло в глубь русских коммуникаций. Наделав немало шума, австрийцы на рассвете, окружив, атаковали село Валиештяны, где мирно спал, ничего не подозревая, Донской казачий кавполк. Потеряв чуть ли не третью часть личного состава и столько же лошадей, полк поспешно оста¬вил село и, спасаясь от полного разгрома, в беспорядке начал от¬ходить в направлении города Яссы. Туда же устремились и остатки разбитых румынских частей, грабя по пути интендантские склады и винные лавки в селах, через которые они проходили. Румынские солдаты окончательно утратили боевой дух, перестали подчиняться отцам-командирам и превратились в толпы озлобленных на весь белый свет, вечно хмельных, мародёров, тащивших всё, что только попадалось под руку. Воевать за них и спасать союзное Румынское королевство от пол¬ного разгрома как всегда приходилось русскому Ивану, - терпеливому и безотказному труженику войны.

 

19

 

На просторном громовском дворе во всю кипела работа. Двое пленных австрийцев грузили на повозку оде большие, пузатые мешки с пшеницей. Прохор Иванович старательно считал их вслух, чтобы не сбиться. Фёдор, в добротных, голубых шароварах с лампасами, заправленных в щегольские хромовые сапоги, в черном, не очень поношенном городском пиджаке и в старой фронтовой фуражке на голове, запрягал с батраком в повозку лошадей.

- Будя! - зычно гаркнул вдруг Прохор Иванович, поднимая вверх правую руку, сжимающую простенькую, самодельную ременную плетку на неструганном вишневом древке. - Шабаш, хлопцы... Федька, да¬вай езжай быстречко. Ровно двадцать чувалов, запомни, а нет, - черкани на бумажку. Двадцать мешков... Матрена! - обернулся он к летней кухне, где с утра хлопотала по хозяйству супруга. - Я вот тебе сейчас всыплю пару горячих по мягкому месту, оглох¬ла?.. Отпускай Дашку скореича, время не ждет.

Фёдор, кончив запрягать, неторопливо уселся на мешки в передней повозке, взял в руки шероховатые, задубевшие от старости ременные вожжи, слегка дернул их на себя.

- Но-о, родимые. Пошли, пошли!

Кони, лениво переваливаясь с боку на бок, тронулись с места. Повозка прогрохотала мимо ворот, распахнутых настеж и удерживаемых сыном Михаила Дубова, Борькой. На улице в нее сзади сели жена Якова Берёзы, батрачившая у Громовых, и пленный молодой австриец. Запрыгивая на мешки, Дашка немного не подрасчитала, чуть не свалилась на землю, забарахталась, пытаясь удержать равновесие. Ноги ее задрались, пышные, длиннополые юбки сползли до самых бедер, обнажая девственно чистую, соблазнительную белизну ее не успевшего ещё загореть тела. Пленный австриец смутился, забегал виноватыми глазами по сторо¬нам, то и дело воровато возвращаясь взглядом к Дарье.

Та сердито прикрикнула на него, чтоб не смотрел, с трудом выпрямилась на мешках, резко захлопнула открывшуюся наготу юбкой.

- Ты же гляди, Федька, много не отдавай мельнику за помол, - кричал вслед удаляющейся повозке Прохор Иванович. - Как в прошлом разе платили - за глаза хватит. Слы-шишь!

- Ладно, отвяжись, - не оборачиваясь, недовольно буркнул Фёдор и сердито, с потягом вытянул концом вожжей коренную. – Ну, пошла, дохлая!

Дашка по мешкам переползла вперед, устроилась рядом с Гро¬мовым. Скрипели несмазанные колеса, повозку раскачивало на коч¬ках из стороны в сторону. Дарья как бы невзначай касалась Фёдора округлым плечом и мягкой, взбугрившейся под юбкой ляжкой, прижималась, терлась. Громов делал вид, что не замечает ее ухищ¬рений, не отодвигался, лениво покуривая.

Дарья была привлекательная, тридцатипятилетняя бабенка: невы¬сокая, фигуристая, - всё при всем. Тяжелая крестьянская работа на чужих не сломила ее ни морально, ни тем более физически. Фёдору она втайне нравилась и женщина это чувствовала.

- Что, Фёдор Прохорович, - наконец решившись, заговорила Дарья, пряча лукавую усмешку в уголках красивых, слегка припухлых губ, - и не скучно это вам, не женатому, на свете белом проживать, а? Годы-то молодые, чай, стороной проходят, глядишь, - в старых холостяках останетесь.

Незаметно она придвинулась к нему вплотную, от чего желание, подтолкнувшее ее к этому разговору, усилилось.

- Да мне, вишь, скучать не приходится, - Фёдор подмигнул Дарье единственным, весело заискрившимся враз глазом. - Рази ж ма¬ло вашенской сестры, жалмерки, по станице наблюдается? Сколько хочешь. А жениться - не напасть, лишь бы женатому не пропасть, как батя повторять любит.

- Ну, а меня вы, Фёдор Прохорыч, неужто не примечали? – Дарья, поигрывая дугообразными бровями, как бы от смущения, отвела глаза в сторону. - Я хучь и не раскрасавица писаная, ан и не какая уродина. К тому же одинокая покель... Аль не нравлюся? - казачька ещё плот¬нее прижалась к Фёдору, так, что он почувствовал через одежду мелкую дрожь ее тела, от чего и сам начал волноваться.

- Да ты ж, Дарья, не ведаю, как по батюшке тебя звать-вели¬чать... - проговорил Громов, убирая с вожжей правую руку и воро¬вато кладя ее на проступающую под юбкой, полную Дарьину ляжку. - Так что, на игрища ты не ходишь, с девками молодыми по гостям на вечор - тоже, а так как-то, в работе и не заметно... К тому же мужняя ты жинка, детишков у тебя двое... Не так?

- Да энто беда не большая, - уже не сдерживая себя, накло¬нившись, зашептала в самое уxo ему казачка. - Фёдор Прохорыч, нынче ночью приходьте до меня в хату! Придете? Ждать буду. - И уже переходя на «ты», порывисто повернулась к Громову всем телом.

- Придешь, Федя?

- Приду, может... - глухо выдавил Фёдор высохшими враз губами и, не глядя на Дарью, бешено заработал кнутом по лошади¬ным спинам.

Станица осталась позади, впереди, почти у самого пологого бе¬рега Камышевахи замаячила паровая мельница станичного богатея, купца Моисея Ефремовича Крутогорова. Солнце стояло высоко в зени¬те, в степи трескуче стрекотали неугомонные кузнечики, из придорожных кустов вспархивали потревоженные тележным скрипом, испу¬ганные птицы.

Фёдор, понукивая лошадей, вьехал на широкий мельничный двор, до отказа набитый груженными мешками с зерном подводами и вмести¬тельными бричками тузловцев и жителей соседних хуторов. С крайней в длинной очереди в ссыпное отделение повозки его радостно окликнул безрукий Мирон Вязов:

- Грома, Федька-черт, здорово дневал, брательник! Швартуйся, земляк, за мной, как раз я ныне крайний за пряниками.

Остановив лошадей и передав вожжи скучавшей рядом Дарье, Фёдор направился к Мирону поточить лясы. У того в повозке восседали на пыльных мешках жена Надежда и сын.

- Здорово дневали, хозяева! Привет, Мирон, - поздоровался с Вязовыми Фёдор, крепко пожал Мирону единствунную руку. Облокотившись о мешок, невесело взглянул на огромную вереницу телег перед весовой и ссыпным отделением мельницы. - Добре придется

позагорать, эка народу подвалило, чисто грязюки.

- Да-а, - сочувственно протянул Мирон, поудобнее устраиваясь на мешках, - со всех хуторов, почитай, съезжаются, головотяпы, а ты стой тута по их милости, очереди дожидайся. Чертяка бы всех их побрал, куркулей гребаных.

- Сказывала ж тебе, Мирон, - раньше надоть было ехать - Встряла в разговор полулежавшая на мешках, закутанная от солнца до глаз белым платком, жена Надежда. - Нет же, покель вычухается... вот и сиди теперь.

- Да не ной ты, без тебя тошно, - махнул рукой Мирон. - Смолим как нибудь. - И, повернувшись к Громову, вдруг с силой ударил себя по коленке. - Вот черт, совсем запамятовал! Слышь, Федька, Иван-то наш вчера на ночь заявился, в отпуск, говорит. Зараз, небось, дрыхнет без задних ног, поддали мы с ним на радостях дай Боже.

- Вот это да! - оживился Фёдор, обводя Мирона восторженным взглядом. - Что ж ты раньше молчал, мы ведь друзья с Ванькой - не разлей вода! Вчера нужно было прибечь, шумнуть, что Ванька приехал.

- Да кто же знал, что не спите вы? Несподручно как-то людей середь ночи будить, - оправдывался Вязов.

- Непременно надоть нонче на вечер спроведать Ивана, - реши¬тельно проговорил Фёдор.

- Приходи, приходи, Грома, - закивал головой Мирон. - Ванька вчера ещё об тебе справлялся, зайтить грозился. «Наипервейший энто у меня друг детства, - грит, - Можно сказать, брат!».

Посидели, поговорили. Незаметно за разговорами подошла очередь. После Мирона Фёдор поставил повозку почти вровень с дверью и вместе с австрийцем начал таскать в ссыпное отделение тяжелые мешки с пше¬ницей. Дарья, стоя на повозке, подавала мешки на плечи мужчинам. Дождавшись помола и рассчитавшись с хозяином, Фёдор направился домой. На поездку ушёл весь день. Вкрадчивые, фиолетовые сумерки начи¬нали укутывать на ночь намаявшуюся в дневных заботах станицу.

Приехав домой, Фёдор велел австрийцу распрягать лошадей, сам направился в хату. На полпути его догнала Дарья, прильнув на секун¬ду к нему всем телом, мягко пружинящим под складками легкой летней одежи, горячо шепнула в лицо:

- Так я жду, Фёдор Прохорыч, придете?

- Сказал же, что приду, что ещё?.. - опасливо косясь на дверь хаты, ответил Громов. Внезапно больно сжал жадными остриями паль¬цев мягкую, податливую грудь Дарьи. - Ну иди, милаха, не то батя ненароком увидит. Ночью приду, как обещал.

Рывком отстранив ее от себя, Фёдор зачастил сапогами по ступенькам крыльца.

 

* * *

Вскоре Фёдор был уже у Вязовых. Там только что закончили вечерят на столе навалом громоздились грязные тарелки, недоеденные куски хлеба, рыбья чешуя, кости. Иван, заметно возмужавший, с поблескивающим ге¬оргиевским крестом на вылинявшей гимнастерке, беседовал с каким-то незнакомым Фёдору казаком, сидя в углу летней кухни, на лавке.

- Ваня, гляди кто прибег! - радостно окликнула его мать, Ульяна Романовна, указывая на Фёдора, стоявшего на пороге.

- Федька, ты! - засияв счастливой улыбкой, выкрикнул Иван. Стремительно сорвался с места навстречу другу. - А я-то всё жду, жду, когда же, думаю, придет чертяка! Дядька ныне набегал, сказывал, что на мельнице тебя видал.

Односумы крепко, по-мужски, обнялись.

- Ну присаживайся, Фёдор, тут у нас разговор шибко завлекательный, - Иван указал на незнакомого черноусого казака. - Вот это сосед мой, Андрюха Сизокрылов, тожеть на отдых прибыл, с Север¬ного фронту.

Фёдор крепко пожал заскорузлую, цепкую, как клещня, руку фронтовика, предложил, улыбаясь, Вязову:

- Слышь, Ванька, давай разговор покель отложим, ну его на гад, а пойдем-ка лучше в чайную, встречу вспрыснем. Слыхал я от твово дядьки: в чайной у Ковалева надысь довоенная ишо казенка появилася. С подполы, знамо дело.

- Добрый глас, земляк, - одобрительно кольнул Фёдора черными, блестя¬щими глазами Сизокрылов. - Пойдем, Иван, что в кухне париться.

- Ну пошли, коли так, - согласился Иван, натягивая на голову синюю с красным околышем, потрепанную фронтовую фуражку.

Вышли с база на улипу. На дворе темнело. В небе, как огоньки ка¬зачьих цыгарок, зажглись первые звездочки. Казаки прошли по пустому, безлюдному переулку до перкрестка, свернули на широкую, немощенную улицу, ведущую к станичному плацу. На обширном, с хорошее поле, плацу редко где видна была фигура спешащего домой казака или казачки, только возле правления топтались, покуривая, казаки-сиденочники, заступившие на дежурство.

Некоторое время фронтовики шли молча, вглядываясь в рас¬ползавшуюся по станице темноту. Наконец Иван, прервав тишину, обра¬тился с вопросом к Громову:

- Я вот о чём, Фёдор... Ты про корниловский мятеж слыхал?

- Да брехали что-то в станице, - неопределенно пожал плечами Фёдор.

- Так вот Андрюха, - метнул Иван взгляд в сторону шагавшего ря¬дом черноусого казака, - самолично всё видел, - ихний третий полк как раз на Питер посылали революцию разгонять... Давай, Андрей, досказывай как дело было, - обратился он к Сизокрылову.

- Ну так вот, - откашлявшись, начал казак, - где-то в конце ав¬густу сымають наш третий, имени Ермака Тимофеича, полк с фронту - это в Эстляндии дело было - ну и походным порядком - в тыл. Там, значится, на станции, запамятовал, как.прозывается, эшёлоны нас уже поджидают. Ну мы, конечно: что? да зачем? Тут наш полковник и отвечает, значится: в Питере, мол, бунт идет, контреволюция, одним словом, и нам, казачки, приказано этот бунт раздавить. Ну с тем, значится, сажают нас в эшёлоны воинские и - прямиком на Питер! А посля оказалось, что нечисто тут дело, так нам хорунжий Миронов и объяснил. Сами мы, мол, супротив революции идем, генерал Корни¬лов, верховный наш, мол, сам хочет замест царя в Питере сесть. Вот с этой диспозицией и двинул он все казачьи полки на столицу. Ну тут, значится, среди казаков недоразумения пошла: не желаем, мол, снова палачами быть, как в пятом году, и точка! Не доезжая Нарвы оста¬навливает наш эшёлон какой-то пехотный полк, да посля ещё матросня флотская подвалила. Короче, окружили и шумят: куды ж вы, казачки, едете, ведь Корнилова уже заарестовали как контру последнюю и будет ему решка. Ну тут и мы взбеленились: баста, мол,- дальше - ни ногой! Председатель полкового комитету Миронов с комитетчиками арестовали командира полка, на том дело и кончилось. Рассказывали посля, что генерал Марков гвардейские казачьи полки на Питер было повел, да под городом их мастеровые с матросней так тряхнули, что, гутарют, всё поле было голубыми атаманскими фуражками усыпано. А третий конный корпус и до Витебска не дошёл, не захотели казачки за Корнилова головы класть. Вот так-то оно и было, - закончил Сизокрылов свой рассказ.

- Слышь, станичник, - обратился к казаку Фёдор Громов, - ты тут хорунжего Миронова поминал, его случаем не Андреем зовут?

- Точно, - кивнул головой Сизокрылов. - Из знакомцев что ли?

- А как же, - враз оживился Фёдор, - хоть и давненько это было, в пятнадцатом годе ажнак, а как нынче помню: вместях ведь в N-ском полку службицу ломали. Пантюха Некрасов у нас еще тогда, помнится, урядником был, а Миронов - вахмистром.

- Это деда Архипа сын, что ли? - спросил Иван Вязов, поворачи¬ваясь к Фёдору.

- Его, - подтвердил Громов, выдергивая сапог из густой, вязкой грязи, перемешанной с коровьим и конским навозом. - Ну и грязюка, черт бы ее побрал.

- Да это что, - махнул рукой Иван. - Ты, Федька, рано с фронту смотался, не видал Перемышля. Болота кругом, шагу не ступишь, да дождь ещё хлещёт, как скаженный. Помню, в окопы нас загнали, так, поверишь ли, - жижа из грязюки - по пояс, дождь холоднючий свер¬ху за воротник льет, на месте и секунд не устоишь, - ноги деревенеют. Эх ма, сколько в той проклятой Галиции казаков добрых осталось, ужас один!

- Да что там толковать, Ванька, - злобно сплюнул под ноги Фёдор, - я тоже достаточно войны энтой хлебанул. Виш вот, - Громов указал пальцем на поблескивающий раскрашенным стеклом искусственный левый глаз. - И думаю, что ещё дешево отделался. Вон Митьку Луня навовсе жизни лишили, слыхал? Тоже в энтой Галиции, будь она неладна.

- Вот в том-то вся и суть, - заговорил молчавший до этого Андрей Сизокрылов. - Сколько казаков полегло в Галиции, у меня у самого старшего братана в Карпатах убило, а у тебя, Иван, дядька, слыхал, тоже там воевал?

- Ну... Под городом Галичем его ранило, руку начисто в лаза¬рете отрезали, - кивнул головой Вязов. - Это когда генерал Брусилов в первое свое наступление пошёл.

- Так вот, - продолжал Сизокрылов, - ложились казаки костьми в этой самой Галиции, теряли руки, ноги, а всё выходит зазря. Галиция-то как была под австрияками, так до сей поры и осталася.. Вы¬ходит, гибли, гибли казаки, а всё оказалось - коту под хвост. Зa пустое место. Вот вам, братцы, и довоевались за веру, за царя и отечество. Прут зараз германцы по всему фронту, а у нас уже и силов никаких нет, чтоб дальше сражаться. Вот и остается теперя токмо мир с противником заключать, а иначе никак нельзя, о по¬беде уже и речи быть не могет, довоевались до ручки, мать вашу...

- А как жа Керенский? - спросил, жадно ловящий каждое слово бы¬валого земляка, Иван Вязов. - Он же никогда на мировую с немцами не пойдеть.

- А что из этого вытекает? - положил ему на плечо руку Сизокрылов. - Раз не пойдет на мировую, значит - супротив желаниев народных будет, вот его народишко и сковырнет к чертовой бабушке и сам, сво¬ей головой за чапыги власти возьмется.

- Вот это верно, - улыбнулся Иван, мечтательно закатывая глаза.

- Скорее бы только...

- Да что это вы за политику взялись, сдалась она вам, - с доса¬дой покачал головой Фёдор, обводя осуждающим взглядом собеседников. - Всё об одном, да об одном, как скажи ты, другого разговору нету. Ну там о бабах, или ещё о чем, а то все о политике, да о политике, - Громов опять сплюнул. - Да по мне, ежели по правде сказать, все они одним миром мазаны: царь, Керенский, Корнилов, большевики с мас¬теровщиной... Начхать мне будет ли ещё война, либо на днях прикон¬чится, - я свое отвоевал, будя! По мне пущай хоть сам черт там у Питербурхе сидитъ, лишь бы сюда, на Дон, нос свой поганый не совал, не лез в наши кровные казачьи дела со свинным рылом. - Что-то вдруг вспомнив, веселое, повернулся, улыбаясь, к Вязову. Подмигнул. - Слышь, Ванька, я ноне к такой бабенке зоревать пойду - пальчики об¬лижешь. Малина-ягода!.. Хош, пойдем вместе, и тебе кое-что перепадеть, а? - Громов звонко захохотал, показывая стройные ряды белых, точеных зубов.

- Ты, Федька, загнешь не подумавши, - в ответ заулыбался Вязов. - Рази ж к одной бабе у двох ходют? Я уж как-небудь сам се¬бе подышу зазнобу, не пропадать же отпуску...

В чайной, несмотря на поздний час, было полным-полно народу. В основном это были фронтовики, приехавшие на побывку из полков или из госпиталей, но кое-где мелькали и седые бороды стариков. Фёдор с Иваном и Андреем Сизокрыловым сидели за крайним столом у стенки и лениво потягивали из глиняных кружек холодное, только что из пог¬ребов, пиво. На столе, возле сушеной рыбы и тарелки с немудреной закуской стояли две бутылки водки, одна уже пустая, другая только начатая.

- Так вот, братцы, и кинули наш полк на Питер... - пьяно бубнил Сизокрылов, с яростью раздирая зубами жесткий рыбий хвост. - Ан не тут-то было, промашка вышла у енералов...

- Федя, односум, - лез к Громову обниматься сияющий телячьим восторгом Вязов. - Давай выпьем за встречу!

- Да ведь пили уже, - отстранял его рукой Фёдор, с удовольствием прихлебывая из кружки.

- Ну ишо один разок, а, Федот? Мож, больше не свидимся... Эй, половой, водки!

- Да окстись, дурья башка, есть ишо, - остановил его Сизокрылов, беря начатую бутылку и разливая синюшную жидкость по грязным, зала¬панным стаканам.

- Ну с богом, станишники! - Фёдор первый опрокинул свой стакан, долго запивал пивом.

- Пойдем, Федька, - снова полез к нему Вязов, - пойдём на игрища к девкам. Эх, гуляй, душа, всё одно пропадать пропадом!

Позади послышался какой-то шум, матерная ругань. Фёдор живо обер¬нулся. Возле стола у самой стойки, за которым сидели, дымя махор¬кой, четверо иногородних в защитных солдатских гимнастерках, стоял, покачиваясь из стороны в сторону, хмельной в дымину военный писарь из станичного правления, дюжий, саженного роста, казак, Никола Фролов и яростно наседал на одного из сидящих.

- Ты что сказал, сволочь, а ну повтори!.. Встать, курва большевицкая, когда с тобой разговаривает старший урядник Всевеликого Войска Донского!

Никола схватил солдата за рукав гимнастерки, с силой рванул на себя. Все посетители чайной, как по команде, враз повернулись в сто¬рону назревающего конфликта. Солдат сердито отдернул руку, нетороп¬ливо поднялся с табуретки, на которой сидел, презрительно прищурившись, бросил:

- А ты на меня не кричи, казуня, вошь тыловая! Попервоначалу в окопах с моё посиди, вшей на фронте покорми, кровя за отечество пролей, а тады и вякай... А сказал, так сущую правду, не в бровь, а в глаз: контра ты недобитая, корниловец, вот ты кто!

- Что? - аж подпрыгнул от ярости Никола. - Это я-то вошь тыло¬вая? Ах ты мужик сиволапый, кацап. На вот тебе, получай!

Хлестко прозвучал в полнейшей тишине звук доброй оплеухи и, опрокидывая стол и табуретки, солдат полетел на пол.

- За что бьешь, стерва? Сатрап царский, - вскочил с места другой фронтовик, крепко сжимая отведенный за спину кулак. - Нонче тебе не старый прижим, зараз укорот сделаем.

- А-а и ты туда же! - размахнувшись, Никола что есть силы дви¬нул и его в переносицу.

Тот только подался немного назад, но на ногах устоял.

- Ну получай, казуня, сдачу, - с этими словами солдат обрушил свой тяжелый кулак на голову противника.

Никола, как подкошенный, рухнул на соседний стол, загремела раз¬битая вдребезги посуда, сидевшие поблизости посетители сыпанули в разные стороны.

- Казаков бьют, станичники! - подал кто-то условный сигнал диким от глубокого волнения голосом. Сразу же к иногородним подскочило несколько разгоряченных водкой казаков, звонко зазвенели удары.

- Бей кацапов! - ревел, отхаркиваясь кровью, зачинщик мордобоя Никола Фролов и норовил протиснуться в самую гущу свалки.

За стойкой, хватаясь за голову, безумно метался приказчик хозяина чайной, торопливо запирал на замок конторку с дневной выручкой. Сюда же, за стойку, дрожа от страха, забились половые. Летели во все стороны столы и стулья, хрустело под ногами битое стекло и дико, по-звериному, ревело стиснутое между четырьмя сте¬нами яростное людское море.

- Бей москалей! - исступленно орал Громов, рассыпая увесистые удары направо

и налево, не видя, где свои, а где чужие. Вот и сам получил точный удар в челюсть и тяжело влип спиной в стену. В изнеможе¬нии сполз по стене на пол, ощущая как разбитый рот наполняется горячей, приторной на вкус, кровью.

- Братцы, вы что? Прекратите скореича эту безобразию! - тщетно рвал голосовые связки Андрей Сизокрылов, пытаясь урезонить дерущихся, но его самого сбили с ног, чуть не затоптали коваными сапожищами.

- Ат, гады! - Иван Вязов, без фуражки, в располосованной до пуп¬ка рубахе, кинулся, как в омут нырнул, на помощь соседу Андрюхе, расшвыривая в стороны беснующихся людей.

Под потолок взлетела пустая бутылка, и погасла последняя, светив¬шаяся ещё лампочка, осыпая мечущуюся внизу, обезумевшую толпу дра¬чунов градом мелких осколков.

- Братва, спасайся, сидельники! - истерично взвизгнул чей-то надрывный голос и сразу же со стоном хрястнули выламываемые под напором множества тел двери. Зазвенело стекло разбиваемых окон.

На дворе выскакивающих из чайной людей хватали окружившие дом сиденочники во главе с подъесаулом Замятиным. Тут же был и безру¬кий сотник Платон. На улице драка полыхнула с удвоенной си¬лой: тут уже не разбирались кого бить и за что, - в темноте слышались только смачные шлепки ударов да матерная, в бога, в царя, в душу и в

матушку, брань. На шум из соседних дворов выскакивали полуодетые станичники, не разбираясь из-за чего сыр-бор, но уяснив, что метелят кацапов, бросались в гущу потасовки. Во дворах истощно, будто авансом оплакивая покойников, голосили перепуганные насмерть бабы.

 

* * *

Фёдор с Иваном Вязовым шли по безлюдной, грязной улице к центру станицы, где находился станичный плац. Позади доносились приглушен¬ные звуки затихающего у чайной побоища.

- Вот же не везет, так не везет, - сокрушался Иван, заправляя под ремень разорванную в драке гимнастерку. - Фуражу посеял, руба¬ху споганили, ироды. Черт бы их всех побрал, москалей этих!

Фёдор осторожно ощупывал языком пустое место во рту от выбитого в потасовке зуба, молчал, поминутно сплевывая под ноги кровавые сгустки.

Вот наконец и площадь. Вдали, возле старых, развесистых жердел слышались звонкие, молодые голоса, вовсю наяривала гармошка.

- Ну, Ванька, не плачь, - подбодрил друга Громов, заметно убыст¬ряя шаг, - зараз какая-небудь краля рубаху тебе заштопает, не зевай только.

- Стой! - вдруг дико взвизгнул Вязов, дрожащей рукой шаря у себя по груди. - А креста ведь нету, там, должно быть, потерял, в чай¬ной. Вот оказия! - Иван круто развернулся на сто восемьдесят граду¬сов и мгновенно исчез в темноте. - Я зараз, Фёдор, иди пока, - донеслось из глубины улицы до Громова. Вскоре вдали раство¬рился звук его шагов.

Фёдор быстрой походкой дошёл до места, откуда доносилась разуха¬бистая игра на гармошке. На большом, поваленном стволе пирамидаль¬ного тополя сидели молодые парни и девчата. Посередине – младший сын Степана Медведева Петька лихо растягивал мехи старенькой, оставшейся от ушедшего на войну брата Филиппа, гармошки. В стороне большая группа парней и девок, громко пересмеиваясь, играла в какую-то игру, гоняясь друг за дружкой. Между деревьями мелькали шепчущиеся парочки, слышались огрубевшие в жизненных передрягах, не девичьи уже голоса жалмерок. С противоположного края подходили ещё какие-то парни, заиграла разухабистую плясовую балалайка.

Фёдор прислонился к дереву, закурил. Всмотревшись в приближающую¬ся веселую компанию, узнал балалаечника - хохла Остапа Пивченко, Борьку Дубова, батрачившего у них в хозяйстве. Их окружало ещё несколько иногородних ребят.

- Гля, рвань мужицкая прется, - встал с поваленного тополя стройный паренек в мастерски заломленной на затылок казачьей фуражке, в котором Фёдор сразу же признал младшего сына писаря Закладнова, Ваньку.

- Эй, хохол, катись отсель по добру по здорову, здеся не подають, - весело скаля зубы, выкрикнул обидные слова Ванька.

- Под церкву шуруй, на паперть в базарный день, - поддержал его один из казаков. Остальные одобрительно засмеялись.

Компания с балалайкой подошла вплотную к казакам. Остап Пивченко в заношенной, не подпоясанной тавричанской сорочке, босой, отставил правую ногу, презрительно сощурился, глядя в лицо Ваньке Закладнову.

- А ты нэ дюже кочеврыжся, куркуль, бо нэ побачу, шо ты син пи¬саря, - враз у грязюке выкатаю.

- А ну спробуй, хохол! - буром попер на него, сжимая кулаки, Ванька. К нему на подмогу направился, отложив гармонь, Петька Мед¬ведев.

- Да что с ними толковать, Остап, гусь свинье не товарищ, - взял его под руку Борис Дубов. - Пойдем лучше на Камышеваху, отдохнем, а то в ночное скоро идтить.

- Эй, постойте и я с вами, - вскочил с места сын кузнеца Дениса Лопатина, Илья.

Удаляясь, голоса и звук балалайки постепенно смолкали. Фёдор, глубоко затягиваясь закруткой, подошёл к снова взявшему в руки гар¬монь Петьке Медведеву, подмигнул одобряюще.

- Ну что же вы, Петька, им бока не намяли? Иль испужались босяков?

- Да что ты, Фёдор Прохорыч, - смутился тот, пожимая плечами. - Стал бы я из-за всякой рвани иногородней праздничные шаровары в грязюке марать... Они ещё своё получут сполна, право слово.

- Ну-ну, - Фёдор присел на бревно с краю, вслушиваясь в веселые голоса посидельщиков.

Петька Медведев снова бодро растянул меха гармони, быстро пробежал пальцами по клавишам сверху вниз и обратно. Из темноты неожиданно вынырнул сияющий Иван Вязов.

- Мир всей честной компании!.. Слышь, Федька, нашёл я крестик-то свой, да и фуражку заодно, - Иван присел рядом с Громовым, снял с головы фуражку. - Токмо вот беда, козырек лопнул, гляди. Видать кто ногой наступил, там ведь куча мала кувыркалась.

- Вот это да, Ваня, - рассмеялся Пётр Медведев, на время прекра¬тив играть. - Сколько же ты выпил, коль крест нательный утерял и фуражку?

- Молчи, дурень, коли не знаешь. Надысь такая мордобития в чай¬ной была, что не приведи господи. Видал как мне рубаху-то распанахали... То-то же и оно, - Иван обратился к Громову:

- Гля, Фёдор, что я там нашёл, возле чайной: лежит, значится, рядом с моей фуражкой цельная и невредимая, меня дожидается, - с этими словами Иван вытащил из кармана шаровар бутылку водки, поста¬вил на землю около бревна.

- Вот это ты молодцом! - одобрительно хлопнул Фёдор по плечу односума. - Эгей, Петро, ходи сюда. Водку пить будешь?

Петька отложил гармонь, приблизился к выпивохам.

- Эт завсегда можно, дядька Фёдор. А что, кружки у вас нету?

- Давай дуй так, из горлышка, - Фёдор принял из рук Ваньки бу¬тылку, откупорил со знанием дела, взглянул в сторону станичного мо¬лодняка. - Слышь, Закладнов, Ванька, и ты иди сюда, дядька Иван всех угощает.

Тем временем Петька окрикнул одну из девок:

- Галка, ты рядом живешь, - смотайся домой за кружкой, вишь дядь¬кам фронтовикам выпить не из чего.

- Ладноть, не шуми дюже, папка услышуть, - отозвалась та и нес¬пешно направилась к своему двору.

- Погодь, Галюся, - увязался вслед за нею не протрезвевший ещё Вязов, - будь добра, прихвати по пути иголку с ниткой рубаху заштопать!

Фёдора кто-то осторожно тронул сзади за плечо.

- Чего ещё? - обернулся он и увидел заговорщически подмигиваю¬щую ему незнакомую девку.

- Идитя, тамо Наташка Астаповых вас кличут, - махнула она ру¬кой куда-то в сторону, в темноту у церковной ограды и быстро ускользнула из глаз, словно канула сквозь землю.

Направившись по указанному направлению, через несколько саженей Фёдор различил под деревьями белый Натальин платок и вскоре уже держал ее крепко за руки.

- Здорово вечеряла, Наташа, - нежно прижал он ее к себе.

- Здорово, Фёдор, - казачка покорно склонила голову на его креп¬кое плечо, приглушенно заговорила: - Федя, почто ты пьянствуешь? От тебя ведь сивухой несет, как из кабака.

- А сатана его знает, - Фёдор погладил заплетенные в тугую косу Натальины волосы. - Привык как-то... Без водки уже и за стол не ся¬дешь. Но, коль тебе не по нраву, - всё, больше не буду. Слово каза¬ка!

- Фёдор, женись на мне, - выдавила, залившись краской стыда, Наталья. Задрожала всем телом, как в лихорадке. - Не могу я больше без тебя, люблю, да и папаня согласный. Все уши уже прожужжал: ког¬да, говорит, Громовы сватов засылать будуть?.. Или, может, только языком болтал, а сам не любишь?! - девушка вдруг отпрянула от не¬го, с нетерпением впилась взглядом в глаза Фёдора, ожидая отве¬та.

- Да ты что, Натальюшка, - испугался ее порыва Громов, снова прижимая к себе невесту, - люблю я тебя, сама знаешь! Так крепко, как никого ещё не любил. Ты мне одна нужна, единственная на всём белом свете. Жисть за тебя на плаху положу, не пожалею! На край света пойду!.. Токмо пора сейчас, сама знаешь, горячая. По хозяйству до¬ма делов много. А вот погоди трохи, как управимся, через месячишко ждите сватов, а там, глядишь, к Егорьеву дню и свадьбу чин-чинарем, сыграем. Всё хорошо будет, ей Богу, Натальюшка...

- Федька, поди сюда скореича, - послышался из темноты голос Ива¬на Вязова. - Бегом, Громов, посуду принесли.

- Пейте сами, Иван, я не буду, - крикнул в ответ Фёдор. Дождался пока стихли в отдалении шаги односума, обнял и страстно запечатлел на губах Натальи скрепляющий их уговор поцелуй...

До Егорьева дня оставался ровно месяц. Никто ещё в станице не знал, что этой ночью далеко на севере страны, за сотни вёрст от Тузловской, в клокочущем революционными страстями Пётрог¬раде падет Зимний дворец, а с ним и Временное правительство Керенс¬кого. Власть возьмут в свои руки большевики во главе с Лениным. Начнется новая эпоха...

Но об этом потом.

 

1972 - 2002