«… Чем дальше идет жизнь, тем все ушедшее ближе до боли…».

Письмо, посланное Ольгой Александровной Спесивцевой, проживавшей под Нью-Йорком, своим ленинградским родственникам, заканчивалось неожиданным вопросом: «Где Дмитриев?». Легендарной русской балерине, звезде мирового балета двадцатых-тридцатых годов, приме дягилевской антрепризы, было в ту пору под восемьдесят. Она давным-давно покинула Россию, жила в Америке, так и не ставшей ей родной, двадцать долгих лет провела в психиатрической лечебнице…

Текло время, сменялись обстоятельства, уходили из жизни старые друзья, слабела память, стирались детали, меркли впечатления. Но снова и снова вспоминался ей такой далекий и такой невозвратный Петроград, призрачный город ее тревожной юности и недолгой славы, и художник Владимир Владимирович Дмитриев, тогда еще студент, отчаянно и безнадежно влюбленный в нее. Вспомнились его письма, рисунки и портреты, его молчаливое обожание, его душевное смятение, в чем-то родственное и ей. А может быть, она никогда об этом не забывала?

В судьбе Спесивцевой немало темных мест и неразгаданных загадок. Тому виной ее замкнутость и бесконечное внутреннее одиночество. Она могла молчать часами. Не просто не разговаривать, но хранить молчание, оберегая свой внутренний мир от нежелательных посягательств. Она всегда была словно ограждена неким магическим кругом, в который так просто не войдешь – призрачным кругом виллис, траурным кругом черных лебедей, округлыми очертаниями заколдованного лебединого озера, вглядываясь в которое, она видела то, что не видели другие – то ли начало жизни, то ли ее конец. И то, что ей доводилось увидеть в своих актерских прозрениях, пугало ее, робкую и впечатлительную от природы, вселяло мучительный страх, от которого невозможно было избавиться, сеяло тревогу, отталкивало и в то же время неудержимо влекло.

Внешность Спесивцевой поражала с первого взгляда. В ней gричудливо переплетались французский севр и русский север, хотя она была донских корней и кровей и родилась в Ростове-на-Дону. Утонченные линии хрупкой фигуры дивной красоты, изящной, грациозной, совершенной, как фарфоровая статуэтка. Нежный, робкий, мечтательный облик, словно расцвеченный неяркими, неясными, размытыми акварелями красок северной природы. Тихая радость заплаканных глаз, словно освещавшая их изнутри. Прелестная матово-бледная кожа. Профиль камеи. Скорбный византийский лик. Опущенный долу трепетный взор, скрывающий глубоко запрятанные страсти. Мерцающий покой завьюженных лагун. Бледные петербургские сумерки. Вещие сны. Зыбкая грань мистической иллюзии, легкое дыхание потусторонности. Белый танец на темном фоне глобальных потрясений и трагических катаклизмов эпохи. И еще в ней было что-то экзотичное, нездешнее, напоминавшее о персидской миниатюре, какая-то пугливая грация газели. Недаром юному Дмитрию Шостаковичу при виде ее пришла на ум Шали, героиня рассказа Мопассана, девочка из Индокитая, с огромными глазами и строгими чертами продолговатого лица, исполненного тайн и несбыточных мечтаний.

Спесивцеву любили многие. Любили до умопомрачения. Видеть ее хотя бы издали почитали за великое счастье. Для Дмитриева она была средоточием жизни. Валериан Михайлович Богданов-Березовский, в ту пору студент консерватории, называл ее Stella montis – высокая звезда, позаимствовав выражение у Генриха Гейне, посвящал ей стихи и музыку. Да что влюбленные юноши – сам Аким Львович Волынский, маститый искусствовед, писатель и критик, эрудит, каких мало, почетный гражданин города Милана, из-за любви к Ольге Александровне в шестьдесят лет встал к балетному станку! Но всем многочисленным поклонникам, пылким и восторженным, всем долгим беседам об искусстве, всем картинам, стихам и романсам она предпочла роман с новой властью. Может быть, она думала, что железные объятия самые надежные? Странный и трагический союз балерины и чекиста, наверное, не был случайным – ведь власть, даже самая кровавая и жестокая, нуждалась в красоте, а красота – в защите.

Муж Спесивцевой Борис Каплун, родной племянник Урицкого, друг всесильного Зиновьева и репетитор его детей, в двадцать пять лет ставший управляющим делами Петроградского Совета, слыл любителем искусств, и балета в особенности. Надо отдать ему должное – он помогал многим литераторам, играя своеобразную роль спонсора петроградской богемы, приложил определенные усилия, чтобы воспрепятствовать закрытию Мариинского театра, где в благодарность за ним была закреплена особая ложа. Ему же принадлежала инициатива открытия первого в Петрограде крематория. И он частенько возил туда Спесивцеву в компании с молодым Корнеем Чуковским, возил так, как возят в театр, на вечеринку или в модный ресторан. Это было что-то вроде ни на что не похожего развлечения. Свидетелем каких кошмарных танцев она становилась, наблюдая за происходящим в оконце гудящей печи? Для ее ли хрупких нервов и ранимой психики предназначались подобные зрелища? Забудьте, мадам. Легко сказать. В ней таилась и ее же сжигала, лишая покоя, воли и энергии, какая-то навязчивая страсть ко всему запредельному.

Ее героини – Жизель, баядерка Никия, цыганка Эсмеральда, белый лебедь Одетта – несли в себе предчувствие беды и неминуемой катастрофы. Даже от улыбки ее Одиллии, с которой она легко, без усилий крутила знаменитые тридцать два фуэтэ в сцене на балу, исходила тревога и смутное ощущение опасности. От нее веяло демонизмом, как и от всего облика танцовщицы в черной пачке с огненными всполохами и алыми перьями на изящной головке, и особенно – от белого загробного видения ее Жизели.

«В Вас есть что-то от дьявола, Ольга Александровна», – сказал ей как-то собеседник. Странные, страшные слова, если вдуматься.

Каплун довольно скоро исчез из жизни Спесивцевой – постоянство вообще ей было несвойственно. Но именно он помог ей эмигрировать, за что его постигли крупные неприятности. Позже, в начале тридцатых годов, он неожиданно появился в Париже. Говорили, для того, чтобы убить Ольгу. Не тогда ли ей овладела мания преследования? Про Каплуна и до этого ходили нехорошие слухи, к счастью, не подтвердившиеся – якобы о его причастности к нелепой гибели молодой и очень талантливой балерины Лидии Ивановой. «О, кавалер умученных Жизелей», – восклицал его друг поэт Михаил Кузьмин. Но зачем было убивать Ольгу? Из ревности? Он мог сделать это еще в России. Или потому что она отклонила его предложение работать на советскую разведку? А было ли вообще такое предложение? Трудно сказать. Вот еще одна тайна Спесивцевой.

Короткое время ей покровительствовал директор Севзапкино Альберт Моисеевич Сливкин, живший отдельно от Спесивцевой. Во всяком случае, в доме балерины его не видели. Именно он провожал Ольгу Александровну в открытой машине на Варшавский вокзал, когда она уезжала за границу. Как оказалось, навсегда.

Судьба подарила ей долгую жизнь – почти век, несмотря на слабое здоровье, бледность и бесплотность. Она страдала бессонницей – или, наоборот, ночными кошмарами. «Измучилась и устала», « когда же буду жить по-человечески?», «сил мало», «так и не хватит меня», «полумертвой живешь» – подобными записями пестрит дневник великой балерины. Ее считали чахоточной. И не просто считали – врачи дважды определяли у нее туберкулез и советовали немедленно бросить балет и серьезно взяться за лечение. Именно эта болезнь очень быстро унесла ее отца, провинциального актера, когда Ольге было всего шесть лет. Тогда осиротевших детей решено было отдать в пансион при Доме ветеранов сцены в Петербурге, а потом – в Театральное училище. В списках Мариинской балетной труппы Ольга значилась как Спесивцева вторая (первой была ее старшая сестра Зинаида), но в историю балета она вошла как Спесивцева единственная и неподражаемая, а во многих ролях классического репертуара, преображенных ее гением, и прежде всего, в Жизели она осталась непревзойденной.

Спесивцева была мастером сложного психологического подтекста и – шире – подтекста культурного и этического. Не всем дано было уловить этот подтекст, но и неискушенный зритель чувствовал, что дело здесь не только во внешней красоте и совершенной технике артистки, а есть еще что-то, невыразимое, магнетическое, что заставляло следить за ней, не отрывая глаз, что делало Спесивцеву явлением. Она утверждала красоту как высшую ценность и оплакивала ее неизбежную гибель в этом жестоком, бесчеловечном мире.

Пластическая кантилена движений и поз Спесивцевой была уникальной. Балерина парила над сценой подобно легкому облачку. Так парить – невысоко, но протяженно, так реять и таять, так плыть и петь всем телом умела только она.

Всецело преданная театру, Ольга Александровна, по сути, не была театральным человеком в том смысле, что она не любила бывать на людях. Знакомясь с кем-то, она сперва стеснялась и от смущения начинала много говорить, но потом это проходило, и она становилась простой, непосредственной и дружелюбной. Неожиданные вспышки общительности сменялись у нее периодами глубокого погружения в себя. Свободные вечера Спесивцева проводила дома в окружении близких. Она носила темные закрытые платья, строгостью линий напоминавшие монашеские одеяния, скромные однотонные блузки без всяких украшений, но как блистательна была в элегантных вечерних туалетах, когда они с Борисом выбирались на концерт в Консерваторию или на драматическую премьеру! Она чуралась шумных сборищ, избегала близкого общения с коллегами вне сцены и репетиций и там, где другие высказывались, она хранила молчание. На первый взгляд могло показаться, что причиной тому ее гордыня, ее нелюдимость, а то и неспособность сформулировать свою мысль. Но это было совсем не так. Достаточно сказать, что Спесивцева обладала редкостным для балерины интеллектом. Просто она была непричастна ко всей этой жизненной суете. Равнодушная к успеху у публики, далекая от театральных интриг и сплетен, чуждая зависти и недоброжелательству, она пребывала в каком-то своем, особом мире, недоступном посторонним. Сорвать аплодисменты, сверкнуть лучезарной и обещающей улыбкой, эффектно выделиться, произвести фурор – это было не для нее. Она выходила на сцену, чтобы служить танцу, она приносила ему жертвы и отдавала всю себя без остатка. И потому так серьезно, так неулыбчиво было ее лицо, так страдальчески сведены брови, так мучительно опущены вниз уголки ее прелестного рта и полузакрыты глаза, что придавало ей сходство с античной трагической маской. Танцуя, она высвобождала свой мятущийся, страждущий дух от тяжких, порой невыносимых оков быта и бытия, а это уже совсем иное измерение.

«Не смогу назвать другого в труппе 20-х годов, кто жил бы на сцене такой напряженной духовной жизнью, как Спесивцева», – вспоминал ее современник, известный историк балета Юрий Иосифович Слонимский.

«Духом, плачущим о своих границах» называл Спесивцеву прозорливый, чуткий, тонко чувствующий Волынский, и трудно подыскать более точное определение.

Спесивцева – балерина трагического дара и трагической судьбы. Она дебютировала на сцене Мариинского театра в 1913 году, а уже в 1924 оставила его навсегда. «Я не понимаю Вашего стиля», – говорила она выдающемуся балетмейстеру-новатору Михаилу Михайловичу Фокину еще в Петербурге – и вынуждена была работать с ним в Буэнос-Айресе. Она пожелала Волынскому на его юбилее жить долго и жить в России, а сама оказалась на чужбине. Как? Почему? “Экономический” ли, как она выражалась, вопрос тому виной, неустроенность и тревожная обстановка послереволюционного Петрограда? Смутная надежда построить свою жизнь как-то по-другому? Личные причины? Творческие мотивы? Или это была попытка бегства от самой себя?

За границей ее знали с 1916 года, когда она, сначала Сергею Дягилеву отказав, все-таки поехала с труппой Русского балета в Париж, а затем в Америку, где танцевала с гениальным Вацлавом Нижинским и имела огромный успех. Ее последующая жизнь на Западе представляется сплошным мучением. Ей не доверяли, к ней относились настороженно – а как еще можно было относиться к «Красной Жизели»? – и считали чуть ли не советской шпионкой. Спесивцева оказалась не просто в эмиграции, но и в своего рода эмиграции внутренней, глухой и беспросветной. Бежать было некуда. Она не понимала и не принимала модернистского балета, ее не увлекали искания современных хореографов, она не хотела ничего знать, кроме классики. Внезапная смерть в Венеции обожавшего ее и делавшего на нее основную ставку Дягилева, несмотря на их споры и ссоры, конечно же, подействовала на Спесивцеву угнетающе. Но вряд ли иное стечение обстоятельств могло что-либо изменить. Все ей было чуждо, все было пусто, если не сказать – враждебно. Иногда приходилось и лукавить. Чтобы не танцевать балет Джорджа Баланчина «Кошка», который она считала «слишком современным», – одни целлулоидные декорации чего стоили – Спесивцева притворилась, что на репетиции подвернула ногу, и несколько дней сидела дома с повязкой и с болезненной гримасой на лице. Но что она могла поделать? Разорвать контракт, не выполнить обязательства, остаться совсем без работы? Возрождение классических спектаклей в таком виде, как бы ей хотелось, было невозможным. Ее любовь к большому балету оставалась неутоленной. Великое наследие было утеряно, высокий балеринский стиль уходил в прошлое. И Запад, где искусство балета все больше отдалялось от классики, в свою очередь до конца не понял ее, да и не мог понять, не мог во всей глубине постичь заветную тайну ее зачарованной, тоскующей, плачущей души. Для этого ей, возможно, надо было родиться в другое время.

Несколько сезонов она занимала положение прима-балерины Парижской Оперы, танцуя с Сержем Лифарем, к которому, как говорят, была неравнодушна, а он пугался ее страсти и не отвечал ей взаимностью, потому что в любви предпочитал совершенно другое. Потом – поездки по разным странам, с разными, порой наспех собранными труппами, поездки, которые хочется назвать скитаниями. Она оставалась великой классической балериной, последней героиней балетного романтизма, а танцевать-то было нечего. Ни достойных ее ролей, ни – иногда – даже достойных ее подмостков. Частая смена климата, тяжелые переезды, нервные нагрузки отнимали последние силы. Ее мучили приступы невыразимой тоски и раздражения. Ею завладела мания преследования. Но даже не это было самым страшным.

«Не от танцев помрешь, а оставишь их – и ничего не будет, и ты ничья», – читаем мы дневниковую запись Ольги Александровны, относящуюся к 1923 году. Ничья. Трагическое осознание собственной невостребованности, – и это в расцвете таланта и мастерства! – роковой неприкаянности гения, волею судеб оказавшегося на стыке, на излете мировых художественных течений – вот что мучило и жалило, вот что сводило с ума. И наконец, переполнившей чашу каплей, окончательно сломавшей психику Ольги, стало известие о скоропостижной смерти мистера Брауна, У Спесивцевой обострилась психическая болезнь, черты которой проступали и раньше, на многие годы словно погрузившая ее в зачарованное царство, изолировав от жизненного течения. Станцевав Жизель в Буэнос-Айресе, Спесивцева больше никогда не выйдет на сцену. Мистер Браун ничего не успел: ни официально оформить их отношения, ни составить завещание. Теперь платить за ее лечение было некому, и она попала в психушку для бедняков и так называемых «displaced persons», людей, не имевших ни паспорта, ни гражданства, ни постоянного места жительства. Думала ли она, посещая в период работы над образом Жизели клиники для душевнобольных, что сама станет их пациенткой? Что лишь на склоне лет ей удастся освободиться от навязчивой и гнетущей власти этого образа? Что мотивы «разорванного сознания», новаторски привнесенные ею в роль, сбудутся и воплотятся в действительности? Она сошла со сцены в безумие. Не парадокс ли – лишиться рассудка, чтобы сохранить себя! Но разве у нее был иной выход? Изменить своему предназначению, отказаться от своих идеалов, пойти на компромисс со временем, переступить положенный ей предел Спесивцева не могла.

До конца своих дней Ольга Александровна оставалась замкнутой, молчаливой и одинокой. Она пыталась вернуться на родину, к сестре и брату. Не получилось. Беспомощная, лишенная опоры, всю жизнь в ней нуждавшаяся и ее не имевшая, она продолжала жить как бы по инерции, терзаемая вечными страхами, кровавыми видениями революционных лет и мучительными личными переживаниями. Ей снились озверелые толпы, чекисты в кожаных куртках, брат Шура, убитый в Петрограде вскоре после революции то ли матросами, то ли бандитами, и она просыпалась в холодном поту.

Спесивцевой каким-то чудом удалось преодолеть душевное расстройство. Она выздоровела, к ней вернулась память. Она вспомнила рисунок всех исполненных ею партий и могла «станцевать» его руками. Но снять с себя печать обреченности она была не в состоянии. Надвигалась нужда. Ее стали забывать. В старости Спесивцева часто посещала церковные службы – только там ее отпускала тоска. Когда она умерла, оказалось, что за ее могилой некому ухаживать.

Зарубежный архив Спесивцевой утерян. В каком неведомом трагическом мире витала ее душа? Какие запредельные тайны открывались ей? Жила ли она когда-нибудь реальной жизнью, она, спящая балерина, заколдованная волшебница? Была ли счастлива, как женщина? Этого мы не узнаем никогда.

 

(опубликовано в сборнике "Русские богини", Москва, АСТ-пресс Книга, 2007).