Утро красит нежным светом

Стены древнего Кремля,

Просыпается с рассветом

Вся Советская земля.

 

Новенький приёмник «Москвич» задавал тон предстоящему. Чудесное утро первого майского дня. Под огромным куполом неба, за краем земли, из-за тёмной зубчатой кромки лесов брызнули первые солнечные лучи, залив пространство ровным золотистым светом. Мир чуть шевельнулся, и всё замерло в ожидании новых прекрасных открытий наступающего торжественного дня.

Было рано, когда я с отцом вышел на улицу. Солнце едва задевало верхушки крыш и красило тонкой акварелью белёные печные трубы. Между домами бродило ещё не проснувшееся утро. Старые, дырявые, но начищенные ботинки были привычны, а новое пальто, да ещё с шарфом и кепкой, из которой не вынули картонную ленту по ободку, как-то стесняли меня, привыкшего бегать в байковой школьной гимнастёрке, подпоясанной чёрным ремнём с латунной бляхой и кепочке, называвшейся почему-то «лондонкой». Кепочка была какого-то приблатнённого образца, и с какого боку она была «лондонкой», до сих пор загадка. О гимнастёрке я мечтал с дошкольного возраста и… о кирзовых сапогах. Когда пошёл в школу, мне купили форменную фуражку и вожделенную гимнастёрку, что приобщало, как тогда казалось, к обожаемому военному сословию победителей. Рубаху таскал не снимая, даже научился сам менять подворотнички, а фуражка сменилась «лондонкой». Вот эклектика эпохи: форменный картуз сменила «приблатнённая» кепчонка. А сапог так и не приобрели – надо было выбирать; или сапоги, или ботинки, на детские капризы денег не хватало.

Мы пришли в только открывшуюся парикмахерскую и уселись в соседние кресла. Пожилая мастерица, как-то компенсировав недостатки моего роста, нежно воркуя, начала изображать на моей голове то, что называлось тогда «полу-бокс». Когда дошла очередь до «освежить», отец, вместо привычного «Тройного», заказал «Красную Москву». Вот в таком благоухании мы и продолжили свой выход.

 

Холодок бежит за ворот,

Шум на улицах сильней.

 

Балтийский бриз холодил «освежённую» шею и слова песни сами просились на ум. Слова я знал хорошо. Не так давно в классе мы разучивали текст этой песни. Тогда передо мной лежал учебник «Родная речь». Я бездумно глядел на картинку «Три богатыря» на обложке и повторял слова Лебедева-Кумача. Сейчас же, песня, услышанная из радиоприёмника, задавшая тональность моему настроению, окрашивала все ощущения мира и майского утра. Всё соответствовало словам этой песни. Разве, что здесь была не Москва. Да и то:

 

Погляди,- поет и пляшет

Вся Советская страна…

 

На улицах действительно становилось более людно. У отца был пропуск в закрытую для простых смертных зону у трибуны, на которой собиралось местное начальство, чтобы благосклонно принять военный парад и демонстрацию трудящихся, чтобы огласить задачи на текущий момент и посетовать о жизни обездоленных на всём земном шаре. Мы шли улицами, завешанными транспарантами и гигантскими портретами любимых вождей. Портреты были внушительные, но, если свежий ветер срывал такой портрет с реечной рамы, то обнаруживалось, что намалёван он на простой простыне и это было обидно.

 

Шёл и недоумевал – главного-то портрета и не было! Мне казалось, что я что-то пропустил, что, может, кто-то забыл, или, может, что-то новое и необыкновенное ждёт на главной площади, куда мы стремились.

На все попытки получить разъяснения слышалось какое-то невнятное бормотание, вроде: «Потом», «Не место», или «Так надо»…

Пробиваясь к месту пребывания небожителей, отец предъявлял несколько раз картонный квадратик людям в форме и без. К трибунам подошли с тыльной стороны. До начала парада ещё было время и из динамиков гремела музыка. Отец здоровался со знакомыми и, даже, раскланялся с кем-то на трибуне.

Какое-то странное впечатление производили знакомые люди. Детская душа чувствовала какие-то изменения в поведении окружающих, но понять, что происходит, я никак не мог. Всё, кажется, было, как и в ноябре (тогда мы с отцом тоже были здесь), те же принаряженные люди, та же музыка, даже трибуна та же. Но что-то изменилось.

Музыка стихла. Зазвучали команды, линейные, печатая шаг, заняли свои места, и действо началось. Речи, звучавшие с трибуны, не касались сознания. Я ждал главного, ради чего вырядился, как петух – парада. Какая б детская душа не затрепетала б при виде чётких квадратов батальонов гордой Армии победительницы! При блеске неустрашимых штыков, выровненных, как по линейке!

Парад начался и закончился. Последняя машина покинула площадь, и, где-то там далеко, колонна демонстрантов готовилась к движению. Люди тихонько переговаривались, свежий ветерок полоскал стяги. Солнечный свет заливал пространство.

Отец стоял со знакомым возле трибуны, и, как недавние военные, они обсуждали парад. Что-то вспомнив, я отошёл в сторону. Подойдя к линейным, обернулся и посмотрел на здание за трибуной. И здесь не было Его портрета! Чувство детского недоумения охватило душу. На минуту показалось, что я вижу, как маляры смывают знакомый образ с потолка недавно построенного дома офицеров, где мы бывали на всяких торжественных мероприятиях. Смывают и то, нарисованное счастье, осенённое добрым дедушкой, что украшало тот потолок. Со смятенной душой побежал я к отцу у трибуны и громко попросил объяснения. Вокруг любопытствующе замолчали. Перемена, произошедшая в только что праздничном отце, потрясла. Крепко взяв за руку, молча потащил он меня куда-то за трибуну. Найдя относительно тихое место, отец совершенно не свойственным ему свистящим шёпотом, раздельно выговаривая слова, прошипел:

– Никогда, понимаешь, никогда не смей говорить об этом человеке при других людях! Понимаешь!?

Неизбывный страх в глазах отца заставил поблекнуть сияние майского дня и блеск боевых наград на его груди. Праздник был испорчен.

Так начинался великий полувековой человеческий путь в следующее столетие, в следующее тысячелетие.

 

До свиданья, день вчерашний,

Здравствуй, новый, светлый день!

 

Спасибо тебе, дедушка Сталин! Спасибо за наше счастливое детство и неизбывный страх в глазах наших отцов! Спасибо за то, что оставил в наследство политических клоунов, пытавшихся руководить великими делами великой страны! Спасибо за то, что не успел ты их расстрелять вместе с причастными и непричастными! Спасибо, что показал нам наше земное ничтожество! Мы это учтём в нашем светлом будущем.

А картинка с обложки «Родной речи» всё чаще в нашем сознании затмевает твой образ. И, слава Богу!