Дома Василий был видным парнем. Темноволосый, курчавый, с большими улыбающимися серыми глазами, он вдобавок ко всему еще и на гармони играл, и пел звонко, да и плясуном был не последним. А уж что касается работы, то и говорить нечего. Только жизнь в деревне никакая. Потому-то сорвался Василий в город, чтоб самому по-человечески устроиться, а потом и мать с сестренкой перетащить.

Город встретил его недружелюбно. Деревенский стылый март здесь утонул в дорожной черной жиже. По перрону бегал суетливый народ, пряча друг от друга глаза, из двери вокзала тянуло прелой затхлостью, за железной решеткой стояли два столба-тополя, протягивая в задымленное небо корявые ветки.

- Эх-ма… - только и сказал Василий, сдвинув набекрень шапку, и зашагал к справочной будке.

Дядя, отцов брат, жил от вокзала далеко. Пришлось целый час ехать на позвякивающем, трясущемся трамвае. Василий смотрел в окно и удивлялся, сколь большим и сколь грязным может быть город. Поначалу народу на улицах попадалось ничуть не меньше, чем на перроне, потом заметно поубавилось. Мужики все больше в черном или темно-сером, такие же, как в деревне, разве что на ногах не валенки, а сапоги. Зато женщины в городе были намного красивее, это Василий сразу отметил.

Тимофей Ильич встретил племянника суховато, по-деловому. Расспросил о жизни в деревне, о матери и других родственниках. Потом сосредоточенно листал паспорт, будто в нем вся жизнь Васильева записана. Под конец дядя откашлялся и пообещал устроить на завод.

Работы Василий никакой не гнушался. Поступил разнорабочим, а вскоре перешел в ученики токаря, чем сильно порадовал дядю, потому что ученикам полагалось общежитие. Ребята на заводе были простые, многие, как и Василий, выходцы из деревни. Так что вскоре парень почувствовал себя своим в этом огромном грязном городе. Впрочем, с приходом весны улицы постепенно вылезли из слякоти, оделись в тополиную зелень, и стало вполне сносно.

Как-то на комсомольское собрание цеха пришел человек в щеголеватом костюме и шляпе. Он рассказывал о самодеятельных кружках и приглашал всех во Дворец культуры. Вася первым вызвался и тут же записался в хор. Это событие самым настоящим образом перевернуло жизнь парня. Теперь заводские будни пролетали друг за другом под постоянное мурлыканье новых песен. Работа горела в руках Василия, он стремился сделать все как можно лучше и быстрее, чтобы после звонка бежать на репетицию.

Занятия проходили три раза в неделю, плюс концерты по воскресеньям и праздникам. Руководитель хора сразу же заметил чистый голос новичка и буквально за месяц сделал из него солиста. Слова песен Василий запоминал с ходу, а мелодии учить и не приходилось – они, словно с рождения, жили с ним.

В хоре Василию нравилось все: и руководитель, седой добрый Станислав Иванович, и ребята с девчатами, такие же рабочие днем и артисты по вечерам, и запах дворцовых холлов и комнат. Но особенно здорово было во время выступлений, когда доставали из костюмерной шелковые яркие косоворотки парням и сарафаны с крупными цветами для девушек. Потом они всем хором, приосанившись, как настоящие артисты, выходили на сцену и пели. А зрители в зале пальцами указывали на знакомых и громко хлопали, нет, аплодировали по окончании каждой песни. Василий чувствовал себя самым счастливым человеком на свете, легко и красиво поймавшим Жар-птицу.

Однажды, после концерта, посвященного 7 Ноября, Василий встретил свою судьбу. Праздник, начавшийся выступлением хора, продолжился танцами. Дворец гудел разноголосием. Здесь, казалось, собрался весь город, ну, если не город, то все заводчане были тут, это точно. Старички угощались в буфете, вспоминали за кружками жигулевского о войне и о более раннем времени. Девчата пестрыми стайками стрекотали то тут, то там. А Василий в компании «артистов» ходил по залу, присматривая, кого бы пригласить на танец. И вот тут-то он увидел Шурочку. Она стояла с подружками, возбужденно что-то или кого-то обсуждая. Синее шифоновое платье облегало ладную фигурку, в кудрявых волосах кокетливой бабочкой примостился атласный бантик, полная ножка в парусиновой туфельке отстукивала ритм ожидаемого танца.

- Эта – моя, - проронил Василий друзьям и, галантно поклонившись, пригласил Шурочку на танец.

Первый вальс перетек во все последующие танцы этого вечера, а затем плавно перерос в нежные отношения, которые, как и следовало, завершились свадьбой накануне нового, 1957 года.

Шурочка оказалась не только красавицей, но и хорошей хозяйкой. В общежитской комнате она сразу же создала уют, какой бывает в деревенских домах со стажем. Еще она варила удивительно вкусные борщи, а к праздникам лепила пельмени и ставила холодец. Через год родился Витька. И тут Шура впервые завела разговор о том, что не солидно Василию, уважаемому на заводе человеку, а теперь еще и отцу семейства, бегать на спевки. Ведь сама Шурочка сейчас не могла, как раньше, ходить на концерты, говорить подружкам: «Мой опять солирует». Не могла контролировать Василия, который, по ее мнению, был не дурак приударить за какой-нибудь смазливой девчонкой. Да, что скрывать, Шура была ревнива. Поэтому чернее грозовой тучи встречала мужа вечером после репетиций, а уж особенно после концертов. Он утешал ее, называя самой красивой, самой замечательной. Но Шурочка тянула свое: «Знаю я, кто у тебя самая замечательная», - и ревела в голос. Отчего Витька тоже принимался орать, и приходилось его полночи укачивать на руках.

Перед Первомайскими праздниками Дворец культуры встал, как говорится, прямо на уши. Все ждали комиссию из области. Мыли, драили залы, обновляли стенды, пересаживали цветы. Для хора сшили новые костюмы. Репетиции проводились ежевечерне. В семье назревал скандал, но Василию казалось, что все будет очень хорошо. Он, как ребенок, жил с непонятным чувством приближающейся сказки. И чудо свершилось.

На генеральную предпраздничную репетицию хора пришли трое незнакомых людей. Станислав Иванович очень волновался и без конца повторял:

- Не подведите, ребятушки. Не подведите.

Спели хорошо, без единой запинки, даже, пожалуй, с таким воодушевлением, как не на каждом концерте бывает. После прогона всего репертуара люди из области долго беседовали со Станиславом Ивановичем, а потом…

 

- Шурка! Шурочка! – Василий сгреб в охапку хмурую жену и закружил по комнате. – Шурочка, милая! Ты не представляешь!

- Что стряслось? Говори толком.

- Шура, меня пригласили. В Уральский государственный хор. Представляешь, сказали, что у меня очень красивый голос. Что мне надо стать артистом!

Шура оттолкнула мужа и разрыдалась.

- Шур, ты чего? – не понимал Василий.

- Да какой из тебя артист? Тебя поманили, а ты уж и губу раскатал, - слезы у Шуры мгновенно высохли, теперь она готова была сражаться до конца.

- Шур, это правда. В Свердловск поедем…

- Никуда не поедем. Я не поеду, и ты не думай.

- Меня ж пригласили… Такие возможности…

- Дурак! Какие возможности? Да таких артистов пруд пруди. Кем ты там будешь? Пятым колесом в телеге? А здесь квартиру скоро дадут.

- Шура, и артисты неплохо живут, даже наоборот, еще получше токарей.

- Знаю я, как артисты живут. Решай, Васька, или я или этот дурацкий хор, - сказала, как отрезала.

Василий даже не попытался продолжить беседу. Уж что-что, а характер у жены был железный. Станислав Иванович, добрая душа, долго еще убеждал, говорил даже, что Василию учиться надо в музыкальном училище, а потом в консерватории, что нельзя талант в землю зарывать. Много еще добрых слов извел седой учитель, только Василий уже все для себя решил. А чтобы к разговорам этим не возвращаться больше, он ушел из хора. Навсегда, совсем, даже на праздничные концерты потом не ходил, даже с лучшим другом, тоже хористом, поссорился.

Зато Шура была довольна. Вскоре им, как молодой семье, дали двухкомнатную квартиру. Василию на заводе повысили разряд. Родился второй сын. Шурочка постепенно превратилась в дородную Александру Григорьевну. Жили не хуже других, а то и лучше – тихо, мирно. Только Василий по выходным пристрастился выпивать. Но ведь по выходным и дома, так что никакого греха в том никто не усматривал.

 

У Александры Григорьевны была большая родня: три брата и сестра, у всех семьи. По праздникам собирались большой шумной компанией в доме у старшего брата. Веселее прочих отмечали 7 Ноября и 1 Мая: с пельменями, самогоном, песнями и плясками. Василий любил своих шуринов, особенно старшего. Можно было в его доме отвести душу: поговорить за жизнь, попеть застольные песни, выпить хорошо, и никто не осудит. Только Шурка иногда по привычке дергает, но ее родственники останавливают:

- Пусть поет. Не тереби мужика, не мешай.

И Василий пел. Иногда всю ночь. Все спят, а он сидит за столом и поет. Между песнями делает перерыв, встает, кланяется и тихонько озвучивает:

- Аплодисменты, аплодисменты, бурные аплодисменты.

- Ложись уже спать, артист погорелого театра, - подает голос сонная жена.

- Цыц, Александра! Не мешай! Меня публика просит, - и Василий самозабвенно затягивает новую песню сиплым, старческим голосом.