ДЕДУШКА ГОЛОДНЫЙ

 

Если спросите о Старым Гессе, пожмут плечами: кто такой? На вопрос о Дедушке Голодном реакция последует незамедлительно. Улыбнутся, огорчатся, начнут, точно к больному, приглядываться: «Про Дедушку Голодного не слыхал? Приезжий, что ли?» А всё потому, что прозвище это было известно далеко за пределами не только Степного Кучука, но и Родинского района, может, даже и края. И очень мало, кто знал, что умный, уважаемый немец Гесс и попрошайка Дедушка Голодный – одно и то же лицо.

Бабушки и матери пугали им малышей, дети постарше увязывались за ним, как за экзотическим стариком Хоттабычем, невесть откуда взявшемся, – такой же худой, высокий и непонятно, во что одетый. И хотя моложавое, гладкое, с припухлыми губами и приятными чертами лицо, в отличие от Хоттабыча, всегда было чисто выбрито, детвора все равно воспринимала его, как существо доисторическое, и бегала-потешалась над симпатичным и уникальным в своей нищете Дедом.

В те далёкие годы в огромной некогда стране, по названию СССР, или Советский Союз, российские немцы находились «под комендатурой», то есть они не имели права отлучаться без разрешения из района проживания. За нарушение данного указа полагались сроки в исправительно-трудовых лагерях и даже расстрел, однако Дедушка Голодный, будто указа и не было, жил по своим законам – свободно расхаживал не только по сёлам района, но и края.

Время было военное, всем было трудно, но ему подавали. Появлялся он всегда незаметно. Едва закрывалась за ним дверь, как уже раздавался «попрошайнический куплет», который наизусть разве что слабоумный не знал. Занятые домашними делами, люди от неожиданности вздрагивали, но прерывать артистичный голос никто не осмеливался – он действовал, как гипноз. И в притихшем пространстве, которое до этого кричало, ругалось и шумело, старый Гесс «пел» так, что внутри всё холодело, и люди застывали, как застывают в ожидании фотовспышки.

О завораживающем эффекте его «действа» судачили и на колхозных собраниях, и во время перекуров, и где-нибудь в путях-дорогах, и даже у речки, когда в жаркие дни умудрялись на несколько минут отлынить от колхозных дел. Вспоминали и в простых житейских разговорах, посмеиваясь, сравнивали: «Голодный, как Дедушка Голодный! Голос, как у Дедушки Голодного, проникает... Дёргается... Нарядился... Появился... Поёт... Испугал, как Дедушка Голодный!..»

К немцам-спецпереселенцам Гесс не хаживал, и в россказни о нём они не верили. Может, так никогда б и не поверили, если б случайной свидетельницей лицедейства не оказалась красавица Эрика. Всю силу этого колдовства ощутила она в гостях у соседки Матрёны, что пригласила её вместе с белокурой десятилетней дочерью отведать немыслимый по тем временам деликатес – красный борщ.

Дверь Матрёниной избы открылась внезапно, и на пороге возник Дедушка Голодный. В таком качестве уважаемого Гесса, плохо говорившего на русском, Эрика видела впервые и потому перестала жевать, от удивления едва не поперхнувшись...

Одна нога, завёрнутая в лохмотья, втиснута в галошу, другая –в старый валенок. На тёмном платочке – вязаная шапочка, на ней – шляпа, поля которой для надёжности притянуты лёгким шарфиком. Под разорванными ватными брюками проглядывали другие, далеко не новые. Из фуфайки, что была перетянута бечёвкой и оттого подчёркивала юношескую худобу, серой мышью торчали клочья ваты. Сумка из грубой рогожи болталась у плеча.

Словно слепой, Дедушка Голодный протянул перед собой красные от мороза руки с почти до локтей задранными рукавами фуфайки. Яркий солнечный зайчик слепил, и он отодвинулся в тень. И вдруг – взгляд споткнулся об удивлённые глаза-омуты Эрики... Эрочки... От неожиданности он вспыхнул, а протянутые ладони едва заметно дрогнули. Но секундное это замешательство, похоже, только одна она и заметила.

Отстранённо взглянув на хозяйку, он сделал вид, будто Эрики тут не было, и запел знакомую всем песенку так проникновенно, что женщины окаменели. К голосу прибавлялось и «действо» – танцевали не только руки, что взлетали и опускались в такт словам, но и тело с приклеенными, казалось, ногами. Не отрывая их от земляного пола, он изгибался так, что становилось непонятным, почему не падал.

Я Дедушка Голодный

без роду, без племени...

Подайте несчастному вознаграждение:

Хлеба кусочек, картошечку,

Молока глоток и лепёшечку,

Морковку, фасоль, творожок,

Яйцо, чесночок и лучок,

Можно, конечно, муку и сырок,

А не жалко – сальца малый кусок.

- Не много ли? – не сразу пришла в себя после лицедейства хозяйка.

Слыша выражение неудовольствия, старик обычно начинал «притчу» заново. Так случилось и в этот раз. Он только запел было «Я Дедушка Голодный...», как хозяйка безобидно остановила его:

- «Хватя-хватя. Щас», – и кивком головы пригласила за собой в прохладную кухоньку. Не реагируя на огромные застывшие глаза, Гесс вышел.

Мать с дочерью молча переглянулись. Малышка первая нарушила тишину:

- Мам, а мне его жалко. Он какой-то не такой, как все попрошайки.

- Да, не такой, а песенку всё же на русском выучил, – тихо отозвалась мать.

Вернувшись в комнату, хозяйка, у которой на фронте был муж и единственный сын, о ком молилась она денно и нощно, вздохнула:

- Прости нас, Господя, грешных! – и перекрестилась, глядя на образок в углу под рушником. – Вто´рый раз на неделя приходя. Лучок дала и картошки. Каб данёс! Каб ня замёрзло даро´гой! Рукавицы стары нашла. И чем тольки он зямлянку свою топя?

Гостья сидела, словно оглушённая.

- Хучь и немяц, а жалко, чалавек всё жа... – рассуждала хозяйка. – Люба тварь для жизня родицца. И на кой тольки ляд ента вайна Гитлеру нужна? И чо он добива-атся?

- Спасибо, Матрёна, за угошшение, – очнулась, наконец, Эрика. – Накормила... Сегодня готовить не надо – не будем и топить. Выстынет... Ну, да ничего! Потепле укроемся, прижмёмси друг к дружке – не замёрзнем, поди. Встану пораньше и протоплю.

- Знашь, он даж красивай... – задумчиво произнесла хозяйка. – Даром, што так адет. И грамотным кажатся. Ня знашь?

- Говорят, что музыкант, в городах будто бы раньше выступал.

- Оно и видно!..

- К нашим он не ходит. Ежли и приходит, только, чтоб о новостях рассказать. Его, как ходячее радио, встречают. Всё знает: и что на фронте делается, и у кого где кто народился, и у кого где кто помер.

Этот «театр» Матрёна представляла потом обычно в лицах, и Эрике оставалось лишь подтвердить силу того, что видела. С тех пор в россказни о нём немцы поверили, и к попрошайке стали относиться по-разному. Большинство смеялось: «Молодец, старик!», но находились и такие, что осуждали.

К вечеру следующего дня Дедушка Голодный, чисто выбритый, явился к Эрике. Приветливо поздоровался. В добротном ещё полушубке, в солдатской шапке и старых, но подшитых валенках он смотрелся очень даже неплохо. Встречая его на улицах села, она всякий раз почему-то терялась, а сегодня особенно – в памяти всё ещё отзванивал проникающий в душу голос.

Сейчас перед нею был совершенно другой человек. Ответно поздоровавшись, она подала ему тяжёлый массивный табурет, единственно приличное сиденье в землянке, а сама примостилась на колоду.

Под строгим взглядом красивых глаз он в молчании подошёл к высокой печке, с которой выглядывала девчушка, и протянул ей небольшой свёрток из листка чистой тетради:

- Не замёрзла? Я вот гостинец принёс.

Зашуршала бумага, и девочка с придыханием позвала:

- Ма-а-ам!..

Эрика поднялась и увидела несколько квадратных карамелек. «Подушечки», – называли их в народе.

- Зачем вы? – засмущалась она.

- Мне другая пища нужна – не маленький.

- А ходите так... как днём... зачем? Всех наших позорите.

- Чем позорю? Видом? Так для спектакля это. Без него и подавать ничего не будут.

- Немцы все работают. А вы?

- В колхозе? За палочки? Да я лучше кривляться буду.

- Над вами же смеются и издеваются!

- Кто смеётся-издевается? Начальство? Не-ет! – протянул он. – Это не оно, это я-я издеваюсь! Несчастный народ не понимает, что в стране Дьявола живёт и ему служит. А я служу себе и людям нашим – всякие весточки разношу.

- А жить как, не работая? Жмыха не дадут, отрубей... Соломы не подвезут... Чем избушку топить, корову кормить?

С печки вкусно потянуло сладким тягучим запахом.

- Вот она, поди, первый раз конфеточку пробует. Служить Дьяволу за жмых и солому? Не-ет, не дождутся. А солому для печки и за бутылку самогона купить можно, – и помолчав. – Лучше скажи, что про мужика из трудармии слышно?

- Скоро год уже, как ничего нет. Жена одного, с которым он вместе был, говорит, что его вроде бы списали .

- Ты молодая, красивая... Тебе о себе и ребёнке подумать надо, замуж выходить. Ты многим нравишься...

- Тут и мужиков нет! Кому нравиться-то? – усмехнулась она.

- А я чем не мужик? – заискрились, совсем помолодев, глаза. – В город переберёмся, работу там найду. Ты не думай – я всего-то на 15 лет старше.

Эрика подошла к печке. Девочка тихо посапывала возле бумажки, на которой оставила две конфетки для матери.

- Я мужа ждать буду, – вернулась она к своему сиденью.

В обществе двух этих одиноких, беззащитных и милых существ пятидесяти семилетний Гесс чувствовал себя легко, тепло и уютно. С ними жизнь обретала смысл. Его тело отдыхало сегодня от постылой «работы», а на душе был праздник. Уходить в одинокую и чуть тёплую землянку не хотелось, но старый Гесс знал жизнь и понимал, что может только надеяться и ждать.

Закрыла дверь и задумалась... И до войны ей, сироте, не сладко было, а сейчас и совсем тошно. В трудармию призвали, но там всё думалось о больной дочери, которую пригрела Матрёна, и Эрика рискнула – бежала. Не вернули, слава Богу... Сейчас картошка есть, лучок и чесночок, иногда жмых – жить можно. А старый Гесс... такой, как сегодня вечером, даже в сравнении с мужем выигрывал...

Затем до самой весны они не встречались. Рассказывали, что комендант ругает его и грозится прибить, если увидит в других районах. Гесс, казалось, внимательно выслушивал ругань, но, как только тот заканчивал, словно в издёвку, протягивал руки и начинал цветастую аппетитную песню: «Я Дедушка Голодный...»

Однажды ходок коменданта почти у самого села нагнал Гесса, возвращавшегося из дальнего пути. Старик по привычке затянул было свою песенку, но комендант вдруг начал безжалостно хлестать его бичом. Возможно, и забил бы в злобе – спасло любопытное пацаньё, выбежавшее из лесочка на уже слабое «Я Дедушка... Голодный...» Увидев ребятишек, комендант длинно выматерился, ударил коня, который, сорвавшись с места, умчал своего яростного хозяина.

Гесса после этого видели какое-то время только в колхозах своего села – наверное, отдыхал, а, может, и осторожничал. В дни, когда он попрошайничал, разговоры колхозников сводились к тому, что «приходил Дедушка Голодный», что «поёт он складно», что «и мужик-то он ничо, и согласилась ба с ём». Кто-то отмечал, что и песня его «интяресняй стала», кто-то – что «одеваться стал получше».

Поближе к лету надумал он в сумерках навестить Эрику. Недалеко от землянки ещё с улицы услыхал истошный детский крик. От предчувствия беды всё в нём дрогнуло, и он заторопился к жилищу. Рванул дверь – и увидел картину, от которой проснулся в нём инстинкт дикого зверя, отчаянно защищающего жизнь.

Девочка металась по маленькой комнатушке, а безногий на култышке сосед гонялся за нею без брюк. Гесс явился вовремя: со словами «немчура проклятая» мужик поймал девчонку за косы и подмял её под себя. Разъярённый Гесс схватил первое, что попалось под руки, – табурет. Вне себя от бешенства он с силой ударил насильника по голове. Мужик обмяк, ткнулся лицом в земляной пол, придавив собой задыхающуюся девочку. Отшвырнув его, Гесс понял, что тот не дышит...

Девчушка душераздирающе кричала. Бросив табурет, он поднял её на руки и, прижимая к груди и покачивая: «Чь-чь-чь!..», – вынес на улицу. Опустившись на траву, усадил на колени и, пока она не перестала всхлипывать, в задумчивости поглаживал светло-русую головку. Придя в себя, тихо поинтересовался:

- А мама где?

- Из бригады ещё не пришла.

- Ты вот что, – с печалью негромко сказал он, глядя в испуганные, цвета бирюзы, красные от слёз глазёнки, – если спросит кто, почему кричала, скажи, что змею видела.

Завёрнутая тёплыми руками, девочка уснула, а он всё покачивался и покачивался.

Эрику в темноте он, скорее, почувствовал... На его тихий зов она легонько ойкнула.

- Ты только не пугайся – он ничего уже не сделает, – тихо, точно убеждая и её, и себя, начал он. – Вынеси одеяло. Бедняжку в сарае на соломе положить надо. Не замёрзнет, поди. Нам с тобою тяжёлая ночь предстоит...

К вечеру следующего дня жена безногого соседа искала по селу пропавшего мужа. Ещё через день заговорили о неожиданном исчезновении Эрики с ребёнком. Приставания соседа к красивой немочке ни для кого секретом не были, а потому все вскоре успокоились, решив, что они поладили. Изрыгая ругательства, озлобленная жена осталась при мнении, что «проклятая фашистка» увела её «дурака». Дедушка Голодный какое-то время отвлекал внимание взбудораженного народа, затем и он пропал.

С тех пор прошло немало лет. Притупилась и выветрилась острота издевательств над российскими немцами, забылся безногий мужик, забылась бы, возможно, и Эрика, если бы не память о своеобразном и симпатичном старике. Вспоминая его песенку, манеру и голос, жители тех мест улыбаются, рассказывая истории, в которых не обходилось и без Эрики – замуж, мол, за него вышла и счастлива.

Хорошо бы!..