Через несколько лет вы услышите крик

и хруст поврежденных хрящей -

это я в первый раз наступлю

на горло собственной песне.

 

Юрий Наумов. «Театр Станиславского».

 

-----------------------------------------------------------------------------

 

Нервы провисли. Закончился чай. Болит голова.

Душа таращится подглуповатой морской свинкой.

На препараторском письменном перекраиваю слова,

точно на полустанке-полуразвалине кусаю травинку.

 

Потому что слова закончились, новых не будет – увы.

Что-то в груди заскрипело, застыли колёса. Приговорённому

вместо простой сигареты, в гильзу забили травы,

и он удивлённо и радостно страх провожает поклонами.

 

Гаснет огонь и кастрюля не булькает. И вообще,

температурный режим отмирающей грудной клетки

словно в вылитом на сугроб позавчерашнем борще,

с руганью, так как на дне обнаружилось мыло соседки.

 

Да, больше образов кухни, готовки, мокрого запах белья,

чем кабинета, сигары, «Мартеля», пыльного фолианта.

Словно какая-то жирная, смраднодышащая свинья

каждое утро сжирает Веласкеса, Грига, Бетховена, Канта.

 

Или же наоборот – время выталкивает взашей

свинью, натасканную на бисер, точно на трюфель.

Поэтому утром отчётливей слышен звук повреждённых хрящей -

вторгаются в кухню тевтонские свиньи домашних туфель.

 

Муза тоже чаще на кухне, чем в спальне (старею). Она

запахивает несвежий халат, гремит кофеваркой,

Роняет столбики пепла мимо щербатого блюдца… Вина,

вина даже не требует! У неё больше сходства с дояркой,

 

когда с простодушием провинциальным таращит глаза

на неуместные строчки, ложащиеся между нами…

Цвет этой скатерти раньше названье имел «бирюза»,

примерно в то время, когда с вороными крылами

 

сравнивала цвет волос моих, пальцами трогая, та,

кто вот только что, снова зевнув, бросила в мойку окурок…

Хлебные крошки, тиканье стрелок, заварка… Всё – суета.

Суета и томление духа, среди сковородок и турок.

 

Это последнее слово. Мне нечего больше сказать.

Что-то застыло и стало неслышным в трещаньи будильника.

Что-то растаяло как рафинад, и не выпарить, не собрать,

что-то сточилось с души равномерной работой напильника -

 

о, этот слесарь Время, бессонный трудяга – прозит!

Вечная Жизнь, видать, бракованная – не радует,

как ёлочные игрушки в старости или вблизи…

То ли тёртый бесплатный сыр, то ли манна падает

 

припорашивает растяжки, и бисер, и горла песен,

дабы глаз не смущать, однородит землю для покидания.

Не то, чтобы мир мне, как Моисею Египет, тесен,

но уж очень похож на переполненный зал ожидания.

 

И когда, догрызя травинку, фляжку опустошив,

с полустанка-полуразвалины-полужизни спрыгну наземь,

(не потому, что ожидаемый поезд заблёван и некрасив,

а потому, что пункт назначения ещё более безобразен),

 

захочется слова, точного, лёгкого, как эС-Вэ-Дэ,

пелевинским Шестипалым прощаясь с миром, печалясь.

Но, перебрав свои великопудовые моралитэ,

презрительно сплюнешь в снег. Слова-то скончались.

 

Пора к переправе. Хоть вряд ли на том берегу

утешит, что оставил на этом, помимо долга,

лишь от берцев цепочки клинописей на снегу.

Да и то – ненадолго. Да и то... Ненадолго.