Услышав Олины шаги, он протер глаза, стряхивая с них пыль уныния и безнадежности, разрезал морщины широкой улыбкой. Повернувшись, по-хамски запел: « Где мои семнадцать лет…» Потом нагло подмигнул, спросил: «А подружки постарше у тебя нет, Олюшка?»

Оля, с грустью взглянув на Михалыча, села рядом на землю и приобняла за плечи. У него опять запылились глаза. « Значит, все уже знают…» Он нервно прикурил сигарету и зашелся кашлем.

- Ты меня не жалей. Я старый уже. Мне пора, - наконец откашлявшись, произнес он. Произнес как-то неубедительно, даже для самого себя.

- Тебе бы еще работать, Михалыч. Жалко, не разрешают.

- Еще бы, разрешили! Я ж заразный, туберкулезник! – с желчью ответил он.

Здесь, на стройке, Михалыч проработал два года. Теперь все. Одним махом. Страшный диагноз – туберкулез. А ведь мог бы! В свои шестьдесят пять он еще чувствовал в себе силы, боялся одного – остаться без дела. И вот, это «одно» наступило. Не туберкулез означал для него смерть, а бездействие и собственная никчемность.

Оля молчала. Михалыч украдкой взглянул на нее. У нее предательски дрожали губы.

И Ольку жалко. Она для него уже почти как дочь. Не разревелась бы сейчас, а то вдруг и он…

- Олька! Ну ты че? Дома отдохну, хоть и пенсия нищенская, мне много ли надо? А то что я все на работе?

Опять получилось неубедительно. Михалычу захотелось тоскливо завыть, он сунулся во внутренний карман и достал поллитровку. Отвинтил горлышко, шумно отхлебнул и зажмурился.

- Сопьешься теперь, - тихо сказала Оля.

- Я? Куда мне спиваться? Я пил, пью, и буду пить.

« И вправду, совсем, наверное, сопьюсь», - одновременно подумал Михалыч.

- Да брось ты, Оль! – Михалыч попытался придать своему голосу как можно больше воодушевления, - я ж не такое выносил, я крепкий парень, во какой! – и он согнул руку в локте, комично поморщившись. – Я ж рецидивист, Олька! Не хвастаюсь и не горжусь этим, ты не думай. Да ты ведь и сама знала, здесь все все друг про друга знают… Такой уж я, не мог без драк. Меня знаешь, сколько по жизни трепало? А тут… Да тьфу на нее, на эту работу!

Михалыч снова глотнул водки, крякнул, упрямо замотал седой головой:

- Домом займусь, у меня там дел по горло. Старуха обрадуется. Внуков чаще видеть буду…

Оля резко развернула его за плечи, заглянула в покрытые дымкой глаза:

- Ну что ты врешь самому себе? Каких внуков?

Михалыч весь скукожился, превратившись в одно мгновение в дряхлого старика. Он не видел своих отпрысков уже несколько лет. Нет, не поссорились – забыли.

Но он снова выпрямился, заставил себя улыбнуться:

- А я, Оль, колобка старуху испечь попрошу. Толстого, румяного… А потом съем, если что не понравится.

И выдохнулся… Оля , склонив голову на колени, изредка тяжело вздыхала. От этих вздохов у Михалыча что-то переворачивалось внутри, он смотрел на свои большие, мозолистые руки и представлял, как они высохнут, пожелтеют, потеряют силу…

Еще водки. Авось, полегчает.

Смеркалось. Новая постройка погружалась во тьму. На фоне стареньких деревянных домов она казалась Михалычу зловещим монстром. Он возненавидел ее сейчас, швырнул в ее сторону камень и прошипел:

- Вот тебе, кровопийца!

Оля выхватила у него бутылку и приложилась к горлышку. Михалыч очумело наблюдал, как она жадно глотает водку. Закашлялась, вытерла выступившие слезы. А потом вдруг вскочила, словно обезумев, закричала:

- Да за что же они тебя на помойку, Михалыч? Ты ведь сам теперь – как эти старые дома, под снос! Почему так?

Михалыч поднялся с земли:

- Э-эх, Олька! Давай песню затянем!

Он взял ее за локоть и повел прочь. Еще долго над улицей неслись их пьяные голоса: « Нам песня строить и жить помогает…»