Карусель.

 

Тяжелые, холодные капли дождя, с шумом пробиваясь сквозь черные, заскорузлые ветви старых яблонь, с равнодушным шлепаньем падали на облупленный дощатый пол старой карусели, полинялых лошадок из папье-маше, жестяные клепанные двухместные самолетики.

Иногда, особенно при сильных порывах ветра, падали и яблоки, последние, уродливо-бесформенные и переспевшие, чудом провисевшие на дереве до конца ноября. Яблоки лопались при падении, плющились и брызгали по сторонам коричневато-жидким, с ярким винным запахом, пюре.

Когда яблок на полу карусели оказывалось уже до неприличности много, дежурный механик Ольга Петровна Кузнецова, она же и билетер, вздыхая, тяжело приподнималась со своей скамеечки втиснутой в фанерную будочку, в которой по причине непогоды и отсутствия желающих покататься, проводила практически целый свой день и с хрустом приподняв ручку рубильника в верх, включала двигатель карусели.… Где-то, в глубине круглой, жестяной тумбы, вокруг которой и крутились эти самые лошадки и самолетики, что-то щелкало, в пропитанном дождевой влагой воздухе отчетливо распространялся запах подгоревшей изоляции, и лишь через некоторое время, когда двигатель наконец-то схватывал, карусель медленно, скрежеща всеми своими сочлениями и цепями, начинала свой бег по кругу.

Через пару-тройку кругов, яблоки, выброшенные центробежной силой, оказывались на земле, где их беззлобно матерившаяся Ольга Петровна полу лысой метлой, отгребала куда-нибудь в сторону, на истоптанные газоны, подальше от своего аттракциона. Иногда жесткие прутья метлы, выскребали из влажного песка, рассыпанного вокруг карусели потемневшую мелочь, и тогда она, полная нездоровой полнотой широко расставляя забинтованные эластичными бинтами ноги, с кряхтеньем собирала монетки, заботливо протирала их о полу синего, линялого от частых стирок халата и складывала в бесформенный кошелек с никелированными защелками…

Весь механизм карусели многократно уже пережил свой максимальный срок допустимой эксплуатации, но его отчего-то не списывали и год за годом, с весны до поздней осени, Ольга Петровна изо дня в день щелкала ручкой рубильника, принося дирекции парка мизерный доход, в иные месяцы не перекрывающий расходы по содержанию аттракциона, не говоря уже о пусть небольшой, но ежемесячной зарплате Кузнецовой…

Ольга Петровна, несмотря на свою полноту к будочке этой уже приноровилась, умудряясь в ее тесном фанерном нутре не только перекусить, но иной раз и поспать, прислонившись к стенке с выпиленном округлым окошком для продажи билетов, хотя если честно сказать, разбухшие ее колени высовывались наружу и дверцу, также фанерную закрыть было никак невозможно.… Над окошком, потускневшей ртутью амальгамы блестел обломок зеркала и темнел небольшой фотографический снимок, порыжевший и выцветший.…На снимке полу обнявшись, в напряженной позе стояли на фоне серых, грубо намалеванных скал, виноградной лозы и водопада, молодая девица лет восемнадцати, с призывно накрашенными чувственными губами, в которой с трудом можно было узнать Ольгу Петровну и увешенный орденами и медалями летчик-офицер, заметно старше своей подруги…

1.

-Ольга, Ольга,- к подружке, перекапывающей небольшой, обильно сдобренный перегоревшим коксом участочек земли за приземистым, двухэтажным зданием бани подбежала раскрасневшаяся, с бисеринками пота над верхней губой, девочка лет тринадцати, в полу просвечивающимся от многочисленных стирок сарафанчике…

- Ольга, побежали быстрее к пруду.…Там десантники с парашютами и летчики…Офицеры…Красивые – ужас! Все уже там, и Клавка и Верка… Маринка и та прибежала, хотя у нее папка в органах…

- Верка говоришь,- недоверчиво переспросила Ольга, рано созревшая девушка, со сформировавшейся уже грудью и слегка удлиненными, блядскими глазами необычайно-глубокого, зеленого цвета.

-Подожди меня здесь, - попросила Ольга подругу.- Я только переоденусь…

Она с силой воткнула лопату в землю и вприпрыжку взбежала на невысокое дощатое крыльцо, неизвестно когда прилепленное к торцу бани. Ольга со своей матерью жили в служебной комнатушке при бани, которую им выдали еще при жизни Ольгиного отца – кочегара…Отца, которого девочка, кстати, и не помнила, зарезали по пьяни лет десять назад, но комнату не отобрали и мать как-то уж так получилось, переняла у мужа вахту и, теперь, швыряла уголек в ревущую топку не хуже иного мужика…

…Через несколько минут Ольга выскочила на улицу уже в чистеньком платьице с яркими васильками, несколько коротковатом. Впрочем, от этого только выигрывали ее загорелые стройные ноги.… В парке играл духовой оркестр: пожарные в парадных формах с начищенными пуговицами и касками, всюду продавались цветы, воздушные шары и мороженное….

“…Солнечным и самым светлым краем

Стала вся Советская земля.

Сталинским обильным урожаем

Ширятся колхозные поля”.

На каждом столбе жестяная воронка громкоговорителя….

Сотни гуляющих заполнили скверы и аллеи…Стриженые кусты необычайно колючего боярышника, попеременно с портретами членов ЦК и передовиков производства…Дворники в длинных прорезиненных фартуках из шлангов поливали водой разгоряченный полуденным солнцем асфальт.

У старого армянина в белом халате, колдующего над своим раскаленным чаном, девчонки купили по порции сладкой ваты, и, продравшись сквозь шеренгу кустарника, оказались на берегу пруда, а там…

На разгоряченных от солнца досках лодочного причала, выстроившись в линию, стояли, замерев человек десять парашютистов в черных комбинезонах, а совсем еще молодой человек, почти мальчишка в кожаном шлеме, отчаянно смущаясь обступивших лодочную станцию многочисленных зевак, докладывал высокому и, по мнению Ольги необычайно красивому, смуглолицему офицеру с тонкими, тщательно подбритыми, несколько щеголеватыми усами.

- …Товарищ начальник училища. Вверенное мне отделение воздушных десантников-парашютистов учебные прыжки закончило. Происшествий и замечаний нет. После проверки и укладки парашютов, отделение проследует в расположение части. Летчик-инструктор лейтенант Груздев.

- Вольно!- приказал офицер-красавец и, посмотрев на Ольгу, клейкими пальцами уминающую остатки сахарной ваты в коричневый комочек, подмигнул ей, и только ей (она это точно почувствовала), а когда парашютисты под командованием лейтенантика Груздева покинули причал и большинство отдыхающих разбрелось, кто куда, подошел улыбаясь к ней и слегка приподняв Ольгину головку своими, пропахшими табаком пальцами, спросил, вглядываясь в ее бездонно-зеленые глаза…

- И как же тебя зовут девочка?

-Ольга.- С придыханием ответила она, облизнув сладкие свои губы, расправила плечи, с вызовом подалась вперед…

- И где же живет Ольга?- Вновь в своей странной, необычной манере обронил офицер, все также улыбаясь и почти не скрываясь, разглядывал фигурку девочки…

- Там, за баней…- Махнула Ольга неопределенно и, неожиданно подхватив подружку под руку, бросилась прочь…

- Я найду тебя Ольга. Непременно найду!

Не скрываясь, во весь голос крикнул он ей в спину.

- В следующее воскресенье жди в гости. Приду знакомиться с родителями…. Обязательно приду…

…. Он не пришел.…Да, наверное, и не мог прийти.… Так как в назначенный им день, вот уже целую неделю как шла война…

2.

 

…Ольга с матерью так и не эвакуировались и прожили всю войну в тесной своей комнатухе, что в торце бани, хотя уже с середины июля сорок первого года, здание бани отдали под госпиталь. Мать Ольги так и осталась в истопницах, а сама девочка каждый вечер стирала и кипятила использованные бинты в небольшой прачечной, организованной в бывшей парилке. Она часто помогала вечно не выспавшимся, задерганным санитаркам обмывать тяжело раненных солдат и уже к концу войны ее, поднаторевшую на послеоперационных перевязках, вид обнаженного мужского тела перестал будоражить Ольгину юную душу. Ее, многократно видавшую молодых ребят голыми и беззащитными, в самых нелицеприятных видах, не коснулась почти обязательная эпидемия школьниц-старшеклассниц, влюбленность. Записочки и случайные робкие прикосновения обошли Ольгу стороной, хотя ее, к концу школы довольно вызывающие формы, несомненно, лишили сна многих и многих старшеклассников.

Как-то так получилось, что она одна во всем классе получавшая паек по рабочей карточке, сблизилась с учителями, покуривала с ними в учительской во время перемены, иногда угощала их глюкозой разведенным спиртом….

В июле сорок пятого, эвакуированное летное училище вновь вернулось в городок, и однажды, под вечер, когда Ольга со своей матерью сидели на теплых досках своего крылечка, невесть, когда прилепленного к торцу бани и устало, болтали обо всем, о каких ни будь, ничего нестоящих пустяках, а может быть вообще молчали, да это и не важно по - большому то счету, что они делали на своем крыльце…А важно то, что неожиданно, откуда-то со стороны , из-за кустов появился он, тот самый необычайно красивый офицер -летчик, с такими же тонкими, тщательно подбритыми усиками над сочными, припухшими губами, как и до войны, но уже в полковничьих погонах, вместо кубарей, в которых если честно Ольга так и не разобралась в свое время…

…Свадьбу сыграли довольно скромную, в ближайшем кафе «Бригантина», и на следующее же утро, молодая чета Кузнецовых, с двумя фанерными чемоданами, выкрашенными коричневой половой краской отбыла в Москву. Сталин любил своих летчиков, гордился ими и, пожалуй, ни один род войск в победоносной Советской армии не мог пообещать для молодых офицеров столь стремительной карьеры, как в авиации.

Квартиру молодому полковнику, орденоносцу и герою Советского Союза, выделили в небезызвестном доме на набережной, в подъезде, примыкающем к кинотеатру «Ударник». Квартира хоть и однокомнатная, но по Московским меркам огромная, с длинным балконом и большой комнатой-чуланом для всяческого хлама, которую Саша (а мужа Ольги звали Александром Федоровичем), смеясь, называл «тещиной комнатой». И хотя «тещина комната» имела место быть, о переезде в Москву своей матери, Ольга даже и не заговаривала. Ну не вписывалась эта малограмотная женщина в только что устаканившийся быт молодой семьи, да и в интерьер этой их уютной квартиры на пятом этаже тоже не вписывалась….

-Увы и ах!- как частенько говаривала быстро освоившаяся в Московском светском, послевоенном обществе, необычайно похорошевшая Ольга. А как иначе, когда приходится соответствовать и этому дубовому, без щелок и зазоров паркету, и этой мебели карельской березы, поражающей взгляд изгибами и узорами древесины всех оттенков теплого спектра, и этим шторам тяжелого, багровых тонов бархата, неподвижно, крутыми складками ниспадающих у балконного окна. Да и самому воздуху, струящемуся вокруг дома на набережной, пропитанному шоколадом, корицей и ванилью из-за вблизи расположенной кондитерской фабрики тоже нужно соответствовать…. А про красавца мужа и говорить то не стоит.… Не раз и не два, прогуливаясь вечерами под ручку с Александром вдоль Москвы-реки, замечала Ольга как на ее Александра Федоровича откровенно заглядываются и не только молодые девицы, изголодавшие за время войны по настоящим мужикам, но и солидные женщины, генеральские жены, живущие по соседству с четой Кузнецовых…

- Смотри Сашенька,- шутливо грозила пальчиком Ольга.

-Замечу что, во сне кастрирую, пикнуть не успеешь…

- Боюсь родная моя, что ты первая загуляешь.

Отвечал на это он, пропуская сквозь пальцы светлые ее волосы, с сомнением вглядываясь в опрокинутое лицо молодой своей супруги.

- Уж больно глаза у тебя шаловливые…Неверные.

После чего полковник, обычно несколько ссутулившись, уходил на кухню и пил водку. Пил один, не закусывая и даже не задерживая дыхания, лишь курил папиросу за папиросой.…И плакал, в пьяных слезах звал кого-то, просил у кого-то прощение.…Каялся.

Ольга в такие минуты «под кожу» к мужу не лезла, чувствуя своей врожденной хитростью, что сейчас, на кухне она будет лишней, позволяла Александру пить, пока он может, пока ему лезет, а потом, взвалив на свои плечи его безвольно обвисшее тело переносила в комнату, раздевала и укладывала спать на скрипящий кожаный диван, ставила на пол, в изголовье таз, на случай рвоты и присаживаясь к окну, смотрела на ночную Москву…

Муж, по-видимому, спьяну, иногда принимая ее за свою мать, давно уже умершую от голода в Ленинграде во время блокады (он также был родом из Ленинграда), жаловался и, путаясь и повторяясь, рассказывал одну и ту же страшную историю, случившуюся с ним в самом начале войны, когда немец настырно и упрямо пер и пер на столицу.

…Из его слов, Ольга поняла, что кто-то, в зимнюю кампанию, проморгал крупное моторизованное соединение немцев, беспрепятственно двигающееся к Москве по дороге, оставленное нашими войсками без внимания и этот кто-то, решил остановить противника силами воздушного десанта, сброшенного с Советских, тяжелых бомбардировщиков. Но как часто бывает в запарке, кто-то с кем-то, что-то не согласовал, что-то не доукомплектовал, и на верху было решено, молодых ребят, десантников, лишенных парашютов, но вооруженных пулеметами и противотанковыми ружьями сбрасывать на бреющем полете прямо в снег, дабы организовать живой заслон, и не допустить фашистов к Москве. Десятки солдат, погибли уже при приземлении, сломавшись о заиндевелые сугробы, десятки погибли, попав прямиком под колеса и гусеницы противника и лишь единицам «повезло», более-менее удачно приземлившись на землю, они таки вступили в бой, и как ни странно, остановили продвижение врага.…Сумели….

3.

Впрочем, Ольге грех было жаловаться на своего супруга. По сравнению с другими офицерами, да и их женами, частенько захаживающих в гости к бездетным Кузнецовым, Александр Федорович пил довольно редко и мало. Сам Василий Сталин, молодой генерал появлялся у них пьяным до отвращения, остекленевшими глазами и перекошенным, слюнявым ртом. Не смотря на его невзрачный внешний вид: рябоватость и невысокий рост, дальновидная Ольга решила поиметь на сына вождя народов определенные виды, бросая на того томные взгляды своих зеленых глаз, и лишь появление его в обществе Тимошенко Екатерины Семеновны, второй жены Василия, спутало все ее карты…

…-Выблядок!- Однажды вполголоса презрительно бросил Александр Федорович, наблюдая со своего балкона, как мертвецки пьяного Василия Иосифовича, с трудом впихивают в служебный, сверкающий автомобиль.

- …Сын пса, и сам, скорее всего, сдохнет как собака.

Он обернулся и только тут заметил, что Ольга внимательно вслушиваясь, стоит на пороге балкона…

- Ну-ну…- Фыркнул полковник и, закурив, плотно прикрыл застекленную дверь у нее пред носом…

…Когда за Александром Кузнецовым пришли, он не торопясь, махнул стакан водки, закурил и, в полном молчании набросив поверх полосатой пижамной куртки увешанный орденами и медалями парадный китель, спокойно пошел на выход, в молчаливом сопровождении молодых ребят в строгой, штатской одежде. И лишь проходя мимо прижавшейся к дверному косяку супруги, посмотрел на нее грустно и внимательно…

- Дуреха. Зачем тебе это надо было? Ради квартиры, или барахла, что вокруг тебя? Напрасно.… Разве ты не замечала, что здесь везде, даже на самом распоследнем абажуре и то бирка с номером пришита? Здесь все не наше: и стены и вещи.… Боюсь, что отсюда ты уйдешь еще более бедной, чем пришла.… Если вообще уйдешь…

Он шагнул за порог, и растерянной Ольге показалось, а быть может, она и в самом деле услышала, как за высокой, тяжелой дверью ее бывший уже супруг удовлетворенно выдохнул:

- Слава Богу, Ольга, что у нас нет детей…

…Прав был Александр Кузнецов, ох как прав.… Уже через неделю, а то и того раньше (Ольгу затаскали по кабинетам и конторам, не до календарей…), ей выдали ордерок на пятиметровую комнату, в коммунальной квартире на севере Москвы, и то канцелярская крыса из жил конторы, выдавая ордер, довольно откровенно намекнул, что неплохо бы было его отблагодарить, за усердие и человеколюбие. Она поняла и пришла к нему в кабинет после окончания рабочего дня (другими ценностями Ольга на тот момент уже не обладала).

Через некоторое время, жена этого ответственного работника ЖЭК (вот же сука, а клялся что одинокий!), застукала их за процессом передачи очередной порции благодарности. Был скандал: неверный муж и он же член партии, с большим стажем, естественно покаявшись, вернулся в лоно Советской ячейки общества, а подурневшая и несколько даже опухшая от частых возлияний спиртного Ольга со своими крашеными чемоданами поехала устраиваться в коммуналку, в глухом и не обустроенном Отрадном…

4.

С тех пор, жизнь Ольги, подчиняясь странной череде серых, однообразных событий, завертелась, словно в каком-то болезненном кошмаре…

Ее, не имеющую за душой никакой приличной профессии, тем ни менее с легкостью взяли в ближайшую больницу санитаркой, благо опыт работы с больными и раненными у Кузнецовой имелся, а в неквалифицированных медицинских работниках, в стране наблюдался очевидный «голод». Но любвеобильная и безотказная женщина, особенно если в подпитии, тем более в учреждении, где каждый второй лечащий врач был мужчиной-фронтовиком, и где достать спирт при определенной сноровке и наглости было довольно просто, естественно не смогла удержаться в рамках приличия.

Ольгу Петровну уволили за аморалку, страшную по тем временам запись в трудовой (слава Богу, что к тому времени уже как два года у власти стояв великий разоблачитель культа личности, а то бы пришлось ей, бедолаге лагерную похлебку отведать), а вместе с ней, уволили и нескольких врачей, находившихся с санитаркой Кузнецовой в более или менее продолжительной и довольно близкой связи. Мужиков, правда, уволили по «собственному желанию». Вошли в положение, так сказать…

…Некоторое время, Ольга Петровна помыкалась еще в курьерах, уборщицах и дворниках, но однажды, плюнув на столицу, на комнатку свою в Отрадненской коммуналке, оказавшейся к тому же ведомственной, и со всем своим немудреным скарбом, вернулась в родной городишко. Мать Ольги, подслеповатая уже к этому времени старуха-пенсионерка, блудную дочь приняла если и без излишней радости, но и не корила, куском хлеба никогда не попрекала (чего больше то уж?), а в скором времени Ольга Петровна устроилась в местный парк культуры и отдыха,

дежурным механиком-билетером на карусель в сезон, и дворником в межсезонье…

Так бы и жили в теплой этой комнате при бане две женщины, постепенно старея, и дряхлее, но Ольгина мать, как-то под осень, словно предчувствуя что-то, достала из покосившегося шифоньера свои, давно уже приготовленные похоронные вещи, платье да платки, перегладила их зачем-то, после легла спать, что бы уже никогда не проснуться.

А дочь, отплакав положенное, помянула покойную красненьким, и, оформив через ЗАГС какие полагаются бумаги, зажила одна, тихо и мирно. Правда, иногда Ольга Петровна срывается, и, выпив бутылку водки, с криками и матерными частушками бегает по парку, грязная и обосанная, радостно рассказывая всем желающим про свое безбедное житье в Москве, в роли полковничихи… Милиция обыкновенно ее не трогает, жалеет что ли, и она, перебедовав ночку на скамейке вновь превращается в старательного и добросовестного работника - дежурного механика-билетера в сезон, и дворником в межсезонье…