повесть

 

Забытым костром догорала осень. Без суеты, без истерики – медленно и торжественно. Мутная бирюза осеннего неба под вечер зарделась на западе золотисто-малиновыми разводами – солнце садилось на мороз. Но вскоре исходящая, словно произрастающая из земли тьма, поглотила, и этот прощальный автограф уходящей осени.

Мухтар не видел этого. Его правый глаз ослеп еще в прошлом году, видимо дробинка, начавшая свое путешествие от ушной раковины ко лбу, затронула какой-то нерв, и глаз стал постоянно слезиться, с каждым днем превращаясь в гнойный нарыв, пока навсегда не затянулся белой поволокой, именуемой в народе бельмом. С той поры Мухтар стал передвигаться с постоянно повернутой вправо головой. Это, конечно, причиняло ему некоторое неудобство, но тут уже, как говорится, спасибо и на этом. Однако вскоре и левый глаз стал требовать отставки. Вместо предметов он стал рисовать лишь контуры, исчезло боковое зрение, с каждым днем и без того нечеткие очертания предметов становились все более расплывчатыми, пока, наконец, и вовсе не погрузились в мутную, непроглядную тьму. Сейчас он уже с трудом отличал тьму от света, день от ночи. Единственными его поводырями стали нюх, слух и память – цепкая, неподкупная, собачья.

Забившись еще с обеда в будку, Мухтар пребывал в состоянии более близком к смерти, чем к жизни. Его знобило. В этом году он впервые не отлинял по осени. Мудрая мать-природа поскупилась на подшерсток. Да, и действительно, зачем он ему? Он не переживет эту зиму. Ему больше не валяться по белому снегу к метели, устраивая водные процедуры еще не успевшим покинуть шерсть блохам, не хоронить в сугробах про запас не совсем доглоданные кости, не вынюхивать ничьих следов: звериных ли, человеческих, птичьих – его песня, похоже, спета. Ну, и ладно. Может, так даже к лучшему.

Спросонья, низким и сиплым голосом, хрипя на высоких нотах, словно с похмелья, оповестил полночь петух Володя. Покойный хозяин за эту особенность исполнения петушиного соло окрестил его Высоцким. Даже заурядное петушиное "ку-ка-ре-ку" Володя выводил темпераментно и раскатисто, налегая на звук "р", издавая утробный львиный рык. Еще он умел петь на заказ, и хозяин постоянно дурачился с ним:

– Володя, спой нам, пожалуйста.

Услышав, что к нему обращаются, расписной кочет с огромными сизыми перьями на хвосте, переливающимися на свету всеми цветами радуги, привередливо начинал топтаться на месте и прихлопывать крыльями, дескать, и не в духе я нынче, и не в голосе, да, и с какой стати. Словом, кичился своей популярностью, пока просьба не повторялась несколько раз, затем, как бы переступив через себя, делая огромное одолжение, выдавливал из себя такие звуки, будто его уже наполовину удавили.

– У меня вся скотина музыкальная! – будучи в веселом настроении, любил бахвалиться хозяин перед друзьями-бражниками.

– А сейчас нам Мухтар споет, – хозяин брал в руки баян, – ну, Мухтарушка, давай! Вступаешь на повторение двух последних строчек.

Иногда хозяин пел сам, а чаще, баян выводил слова самой любимой Мухтаром песни:

"То не ветер ветку клонит,

Не дубравушка шумит,

То мое, мое сердечко стонет,

Как опавший лист, дрожит…"

И случалось чудо: звуки, издаваемые этим странным предметом, усеянным многочисленными кнопками, вдруг наполняли душу Мухтара каким-то странным, непередаваемым, неподдающимся никаким объяснениям чувством, в котором было все: и боль, и радость, и восторг от соприкосновения с прекрасным и удивительным, и страх за хрупкость и уязвимость этого прекрасного. От смятения чувств, шерсть на загривке у Мухтара поднималась дыбом, словно наэлектризованная. Тело делалось невесомым, казалось, что какая-то неведомая сила, словно воздушный поток, подхватывала его и уносила в заоблачную высь, возникало ощущение полета с его упоительным восторгом и сладким, захватывающим дух страхом сорваться с этой божественной высоты четко отточенной, удивительно тоскливой в своем откровении мелодии. И тогда, потеряв контроль над собой, Мухтар начинал выть. Трудно объяснить почему – от музыки хозяина он испытывал сладкую боль.

– Вот кого нужно играть учить, – кивал хозяин на Мухтара в упрек своей дочери Нинке. – У него душа есть. А тебя хоть обучись – все не в коня корм. Эх, Мухтар, Мухтар, и угораздил тебя черт родиться собакой. А, впрочем, может, оно так даже и к лучшему, кому много дано, с того многое и спроситься.

В свое время хозяину пророчили большое будущее, перед армией он даже готовился поступать в консерваторию, и, вероятно, поступил бы, если бы не юношеское бахвальство глупой удалью, из которой он, кстати, не сделал никаких выводов. Захотелось ему однажды, на одной дружеской пирушке выбить пробку из бутылки с портвейном – ударил со всей дури по дну бутылки, та возьми и развались в форме вилки. Руку врачи спасли, сухожилие зашили, а о консерватории пришлось забыть. Одна забава осталась: на свадьбах играть, да с бабками и сопливыми пионерами на смотры художественной самодеятельности ездить.

Теперь хозяина не стало. На дарование петуха Володи было всем наплевать. Петух жил, как все в этом доме, по инерции. По инерции клевал зерно, ради скуки гонялся за курами и в силу природной привычки оповещал полночь. Следом за Володей голос подал молоденький петушок Рябой, или, как по-другому окрестила его теперешняя хозяйка Нинка, – Недоносок.

Жилось Недоноску не сладко: Володя отгонял его от зерна, не подпускал к курам и, если случалось настигнуть, никогда не упускал возможности задать трепку. Разумеется, подобное воспитание не способствовало его физическому развитию. Выглядел он вечно забитым, голодным, с потрепанными перьями и кровоточащим гребнем. Ночевал, где придется: и в будке у Мухтара, и в сарае на дровах, а чаще под порогом дома новой хозяйки.

Петушиный клич подхватили соседские петухи, и он, словно эхо, облетев деревню, сгинул где-то в золотистой мгле лунной ночи. Вновь наступила чуткая и тревожная тишина, навевающая дремотный покой. На дворе спросонья, устраиваясь поудобнее на насесте, время от времени возились куры, беззаботно храпел поросенок, и тяжело вздыхала корова. Ей тоже не пережить эту зиму. Мухтар знал это, знала и корова. Пройдет неделя, другая, и Нинка, скормив ей, последние остатки прошлогоднего сена, затхлого и наполовину прелого, сведет ее со двора. Зачем она ей? Надоя зимой с нее нет, да и какой надой при таком уходе? Зато вместо нее у Нинки появятся новые сапоги, которые у нее в скором времени кто-нибудь украдет. Или она сама прожжет их на горячей печке, появится дубленка, с которой тоже что-нибудь непременно случится – все пойдет прахом: и скотина, и подворье, и дом, некогда бесконечно любимый, а теперь ставший постылым и ненавистным, который Мухтар охранял шестнадцать лет.

Мухтар очнулся. Холодно. Лапы затекли, но не хотелось шевелиться. Он знал, что стоит ему лишь приподняться, как солома мгновенно выстудится, а тупая сверлящая боль в некогда сломанном бедре возобновится с новой силой и, в конце концов, заставит его принять исходное положение.

Когда-то он был молод, молод и, к сожалению, глуп. Нет, он не был первобытным дикарем, но некоторые плоды цивилизации притягивали его к себе, как магнит. Вероятно, так привлекают к себе потенциального самоубийцу мосты, удобно расположенные суки, на которые так и просится веревка, заканчивающаяся концом петли, колеса несущегося поезда. Мухтар знал, что машина – это неодушевленный предмет, и ей не ведомы ни чувство страха перед преследующим ее волкодавом, ни азарт погони, выявляющий более сильного и выносливого. Как назидательный урок память сохранила почти с документальной точностью событие того рокового дня: мчащуюся машину, вихляющую кузовом по грязи, улыбающегося шофера: его лицо то появляется, то пропадает в зеркале заднего вида, – и его, Мухтара, бегущего почти вплотную с подножкой кабины. И вдруг, на какое-то мгновение, он замешкался и в следующий миг уже увидел надвигающиеся на себя, бешено вращающиеся колеса. А дальше… хмурое лицо хозяина, которого привез тот же самый водитель на место, где, распластавшись в грязной колее, лежал Мухтар и пускал в черную лужу кровавые пузыри. Ветеринар зачем-то подергал его за лапы, за хвост, пощупал шею и позвоночник и лишь пожал плечами:

– Черт его знает, Михалыч, лапы вроде целы, позвоночник – тоже, а что там с ливером, об этом тебе никто не скажет. Может, за границей, где кобелям и делают рентген, у нас еще до этого наука не дошла. Скорее всего, все там всмятку. Тут один совет – пристрели, чтобы не мучился, все одно – сдохнет.

Люди удалились. Мухтар закрыл глаза и приготовился к самому худшему. Он по-прежнему любил хозяина и не перестал любить бы, если бы тот его пристрелил. Жизнь не каждому дается. На его глазах часто резали скот: сломал теленок ногу – под нож, подавился горячей картошкой поросенок – тоже самое, и он – не исключение из правил, с одной лишь небольшой разницей – его жизнь оборвут не корысти ради, а из сострадания, но легче от этого почему-то становилось. Пристрелит ли его сам хозяин или кого-нибудь попросит? Поднимется ли у него рука? Почему-то очень хотелось, чтобы не поднялась. Вновь зачвакала грязь, шаги приближались, Мухтар сжался, ожидая выстрела, но выстрела не последовало. Его подняли и положили на брезент. Вскоре лошадь, запряженная в телегу, отвезла его домой. Мухтару постелили на террасе. Перед ним стояла чашка с молоком, и хозяин, присев на корточки, осторожно гладил его по голове:

– Нет, брат, тебе умирать нельзя. Где я еще себе такого друга найду? Ты уж давай как-нибудь выкарабкивайся.

Мухтар в ответ лишь поскуливал. У него не было даже сил, чтобы лизнуть хозяйскую руку в знак благодарности.

Случилось чудо – Мухтар поправился. Казалось бы, страшный недуг навсегда оставил его, лапы по-прежнему не знали усталости и исправно, с завидной легкостью, носили его почти стокилограммовое тело. Только иногда бедро ныло в непогоду.

Но жизнь текла, не меняя своего ритма, круговерть собачьих дел поглощала его, и он вскоре забывал об этой боли, исправно нес службу во дворе, как подобает умному и сильному псу. Теперь бедро болело постоянно, более того, что-то стало неладно с желудком: внутри Мухтар чувствовал постоянное жжение. Подобное он испытывал лишь раз в жизни, когда украл и съел у выпивающих мужиков килограмма три сала, густо посыпанного красным перцем. Тогда, чтобы потушить пожар внутри желудка ему пришлось выпить ведра два воды. Сейчас вода не помогала – напротив, она опускалась на дно желудка, как будто вместо нее он проглотил горсть щебенки. На днях он выплюнул последний клык.

– И чем же это так воняет из твоей поганой пасти? – морщилась Нинка, выливая ему в миску, забеленные молоком помои, – Падали что ль нажрался, или утроба твоя ненасытная гниет?

Мухтар не любил Нинку, но до вчерашнего дня он терпел ее. Утром, споткнувшись об него на пороге, она ударила его носком сапога. Пнула просто так, ни за что, ни про что. Просто она была молода и здорова и еще не совсем проспалась после ночной оргии, а Мухтар был стар и немощен. И угораздило ее попасть именно в больное бедро. Мухтар, как ребенок, зашелся в плач, заскулил навзрыд от боли, от обиды за то, что у него не осталось ни одного клыка, чтобы вонзить его в горло своей обидчицы, ни силы, чтобы допрыгнуть до ненавистного горла.

А ведь они росли вместе. Когда Мухтар появился в доме маленьким, похожем на медвежонка щенком, Нинке было пять лет. Повзрослев, Мухтар катал ее в санках, которые хозяин привязывал к нему за ошейник. Потом, когда Нинку уже стали интересовать мальчики, Мухтар долгое время выступал в роли ее телохранителя, часами в дождь и в снег ждал ее возле клуба, и не было надежнее и вернее ни защитника, ни провожатого. А то, что душонка у его подопечной была с гнильцой, Мухтар понял давно. Постепенно эта гниль стала прогрессировать и развиваться, как раковая опухоль, пока, наконец, не проела душу насквозь.

Однажды Мухтар сопровождал Нинку в соседнее село на свадьбу. Люди гуляли: пили, пели, плясали, толпы народу сновали то в дом, то из дома – дверь не стояла на пятах, а Мухтар терпеливо лежал в стороне от массового гуляния и ждал свою юную хозяйку. Однако хозяйка незаметно улетучилась со свадьбы, видимо, нашла себе более достойного провожатого. Мухтар продолжал ждать день, второй, утоляя лишь жажду грязной водой из лужи на дороге. На третий день метко кем-то брошенный камень разбил ему голову. Оскалившись, Мухтар отскочил в сторону, но даже тогда не покинул своего поста, пока страшная догадка не осенила его, он понял, что его предали. По возвращении домой Мухтар нашел Нинку в полном здравии, преспокойно лузгающую семечки на скамейке.

– Мухтар, а ты где был? – В ответ Мухтар даже не повел ухом. Нинка для него перестала существовать. Из человека-полубога в его глазах она в одночасье упала до уровня кошек, кур и прочей домашней живности.

До этого для Мухтара так же перестала существовать и мать Нинки – жена хозяина, по поводу которой тот шутил, что она у него с вольным распределением, с одной лишь небольшой разницей: Нинка сделалась просто безразличной, маменьку ее Мухтар презирал. Как женщина она была красива и привлекательна, стройна, грациозна и сверх меры кокетлива. Но её красота, и обаяние были с оттенком порочности. От нее даже пахло особенно, не так, как от других женщин – она благоухала ароматом молодой, здоровой и похотливой самки, жаждущей совокупления. Бедный хозяин, неужели он не понимал того, что его женушка похожа натечную сучку, только поведение сучки в брачный период можно найти оправдание, поскольку к смене партнеров ее подталкивает сама природа, ибо только самое сильное семя способно дать благодатные всходы в ее чреве. К тому же, собачьи свадьбы быстротечны: два-три дня, и внезапно взбунтовавшиеся гормоны перестают кружить голову, и Жучка, или какая-нибудь там Найда, вновь принимается караулить хозяйский дом, готовясь стать заботливой матерью.

Нинка росла без матери. Маменька пребывала в вечном поиске личного счастья. Дом хозяина был для нее вроде перевалочной базы, когда один любовник – в прошлом, а другой – лишь в перспективе. Покойный почему-то терпел это. Каждый раз, когда его любвеобильная женушка возвращалась домой, Мухтар закрывал ей собой дорогу, обнажая огромные и изогнутые, как турецкие сабли, клыки.

– Мухтар, ты что, не узнал меня? – премило удивлялась эта заблудшая овца.

В глазах Мухтара горела ненависть. В детстве Нинка ненавидела свою мать, ибо она предала ее, променяла на толпу бывших при ней и последующих любовников. Маленькая Нинка не желала ни видеть ее, ни слышать, ни читать ее писем, ни принимать подарков, но все же их объединяло родство, они были родней, и даже не только по крови – по духу. Позже, когда Нинка уже сама стала таскаться по сеновалам, а, вкусив от запретного плода, и, ощутив всю сладость грехопадения, она смогла понять и даже оправдать поступки матери. Ворон ворону глаз не выклюет, а от осины не родятся апельсины. Вскоре между ними завязались самые дружеские отношения. Покойный хозяин не препятствовал общению матери с дочерью, а зря – прожженная, матерая шлюха преподавала теорию прелюбодеяния молоденькой еще неопытной блуднице, но стремящейся к совершенству на этом поприще и впрямь, не закапывать в землю единственный талант.

Мухтар имел редкий дар: он мог безошибочно отличить хорошего человека от плохого. Ему достаточно лишь было взглянуть, чтобы понять, кто, чем дышит. Иногда он пускал в дом совершенно незнакомых людей, зная, что они идут с добрым помыслом, но в то же время, своему соседу не давал даже положить руку на хозяйский забор. По странному стечению обстоятельств после смерти хозяина к Нинке зачастили в гости, как правило, в большинстве своем негодяи. Их выдавал тяжелый запах перегоревшей в желудках сивухи, бегающие глазки, трусливая, крадущаяся походка, которой они проходили мимо него, больного, почти издыхающего пса. Мухтар, как мог, препятствовал этим визитам, но с помощью камней и сапог, брошенных в него юной хозяйкой, ему красноречиво объяснили, что в его услугах здесь больше не нуждаются. Обидно. И все же он прожил счастливую собачью жизнь – есть, что вспомнить.

Теплый майский день: пьянящий, щекочущий ноздри запах черемухи, копошащиеся в пыли куры, огромный, как ему тогда казалось, вольер, сваренный из стальных прутьев, и его мать – Сара – немецкая овчарка. В этом помете у нее было пять щенков: три сестры и он с братом. Хозяин сразу выбрал его, скорее всего виной тому был необычный окрас: сестры были черные – в мать, брат – ни то, ни се, а он унаследовал внешность отца – могучего кавказского волкодава. Серая шерсть отца и вытянутая морда овчарки делали его похожим на волчонка. Прежде, чем передать его хозяину, заводчик долго ломался, расхваливая почему-то больше брата, – хозяин настаивал на своем. Наконец, они порешили. Мухтара за шиворот вынесли из вольера, хозяин встряхнул его и зачем-то поцеловал в черный, словно намазанный гуталином, нос. Хозяин понравился Мухтару сразу – он излучал какую-то добрую веселость и озорство:

– Ну, за тебя пьем, черт лохматый! Иди, пригуби малость.

– Хозяин капнул из рюмки на нос Мухтару – тот инстинктивно слизнул. Язык обожгло огнем, в горле запершило, слюна в пасти сделалась горькой и противной. Мухтар замотал головой. – Что, брат, крепка советская власть? Я тебя приучу у бабки самогонку искать, а то она иной раз так запрячет, что сама найти не может. Слушай, а что ты свою собаку Сарой назвал, она у тебя что – еврейка?

– Хрен ее знает, Михалыч, мудрая ли она еврейка или дюже умная немка, но такая пройда – пробу ставить негде. Суди сам. У меня сорок кур-несушек, а яиц – если за неделю десяток наберется, считай, повезло. Вопрос: куда что девается? Сара днем в вольере, ночью курятник закрыт, кошки яйца не едят, крысы столько не перетаскают, хорек первым делом бы всех цыплят порешил. Стал присматриваться. Был у меня маленький кобелек – Дружок, с кошку ростом. Я его вместо звонка держал. И что ты думаешь? Отвернусь, он шмыг в курятник, и оттуда уже яйца в зубах тащит, и что самое интересное, сам не ест, а Саре несет. А эта сволочь днем скорлупу в будку прячет, а ночью на помойке закапывает, и все шито-крыто, комар носу не подточит. Ликвидировал я дружка. Думаешь, яйца в доме появились? Куры теперь сами у нее в будке несутся. И ничего не попишешь – курицу на цепь не посадишь. Вот и думай, кто она – немка, еврейка или аферистка местного разлива. Изначально, я ее Симкой звал. Это уже после истории с Дружком в Сару перекрестил, а ей без разницы, хоть Пенелопой нареки – только жрать давай.

Больше Мухтар о своей матери ничего не слышал. И свидеться им не довелось – матушка была не местная.

Дома хозяин стал возводить Мухтару хоромы, ибо собачьей будкой это было нельзя назвать. Соседи на это лишь удивленно пожимали плечами: где это видано, чтобы на конуру пускать обрезной, липовый тес, да еще при этом стругать каждую доску. Но хозяин был человек вдохновения, и, если он загорелся такой идеей, то ему было не жаль для ее воплощения ни сил, ни средств. Будка получилась на славу: с двускатной крышей, крытая оцинковкой, с дубовым полом – этакий микрокотедж, не хватало лишь террасы и балкона.

Службе Мухтара никто не учил. Он все постигал сам методом проб и ошибок. В подростковом возрасте Мухтар воровским образом съел трех кур – так уж получилось, ему просто нравилось с ними играть, охотиться понарошку, а когда пойманная дичь, побывав в его зубах, некстати испускала дух, то не пропадать же добру – приходилось оттащить в кусты и съесть, а перья закопать в бурьяне. Вероятно, сказывались дурные гены его матери Сары. С задушенным петухом его поймал хозяин и задал такую трепку, что у Мухтара на эту пернатую тварь на всю оставшуюся жизнь появилась аллергия. Хозяин бил его по морде еще теплым петухом и приговаривал:

– Не смей трогать кур!

Потом куры клевали у Мухтара из миски, в будке от дождя прятались цыплята. Вообще, он был гостеприимным псом, что с кавказцами случается крайне редко, правда, гостеприимство его распространял ось только на хозяйскую живность.

Мухтар терпеть не мог кошек, хотя чувство собственного достоинства потомственного аристократа не позволяло ему сломя голову носиться за ними по округе, но на его пути кошке лучше было не попадаться. Хозяйская же кошка настолько обнаглела, что несколько раз котилась у него в будке, и Мухтар, войдя в положение кормящей матери, неделями мок под дождем на улице. Смешно сказать, однажды он предоставил убежище кролику, который убежал буквально из-под ножа хозяина. Впрочем, кролик оказался на редкость глуп, и, попав на неподконтрольную Мухтару территорию, был съеден деревенскими собаками.

Иногда хозяин обращался к Мухтару за консультацией:

– Мухтар, чья это курица, наша или соседская?

Если Мухтар скалился – курица была чужая, а если равнодушно отворачивался – своя.

– Как ты их различаешь, они же на одну морду?– недоумевал хозяин.

– Чудак-человек, – недоумевал в свою очередь Мухтар, – они и для меня все на одну морду, только пахнут по-разному: у нас курятник из сосны, а у соседей – из осины. Ты и сам, небось, сосну с осиной не спутаешь.

Много было на веку Мухтара и светлого, и доброго, и трагического. Хозяин, будучи личностью неординарной, приучил его ездить с ним в коляске на мотоцикле и однажды взял с собой в Одоев. Там он загулял в свойственной ему манере: широко и весело. Человек он был в округе популярный, и люди, зная его талант, тотчас где-то раздобыли баян, хозяин пробежался по кнопкам, развернул меха, и понеслось. События разворачивались на улице возле пивнушки: пили, пели, плясали, визжали какие-то бабы, прыгали к хозяину на колени и лезли с ним целоваться, – тот особенно не противился. Почти после каждой песни ему подносили рюмку водки, – тот выпивал и, запив пивом, спешил продолжить этот импровизированный концерт. Народ валил валом.

Между тем день клонился к вечеру, а народ все еще требовал продолжения банкета. Затем началась драка, и люди, утратив человеческий облик, разбившись на группы, стали хуже собак, не сумевших поделить кусок мяса. Мухтар осторожно наблюдал за происходящим, поскольку хозяин участия в драке не принимал, а пьяный спал в коляске мотоцикла. Мухтар лежал рядом и выполнял сложную и ответственную миссию телохранителя. Приехала милиция. Люди в форме хотели, было, до кучи забрать и хозяина, но Мухтар не дал, а подойти к разъяренному волкодаву они не решались. Не решались, и стрелять в него из-за боязни попасть в спящего в коляске человека, которого грудью закрывала собака. Однако и оставить это дело просто так они не хотели.

Привезли служебную собаку и решили устроить поединок между ней и Мухтаром. Собаки встали друг против друга и, утробно рыча, вздыбив шерсть, оскалились. Привезенная овчарка чувствовала за собой поддержку людей в форме, которые ее всячески подбадривали. На ней лежала ответственность, так сказать, отстоять честь мундира. Мухтара же на этот роковой бой толкало только одно – любовь к хозяину. На одной стороне стоял закон, а на другой – правда. Всем своим видом Мухтар дал понять, что играть он намерен по-крупному, что из этой схватки только один из них выйдет живым. Он был готов к смерти. И чем люди в форме сильнее натравливали и приобадривали своего пса, подтягивая его к противнику за ошейник, тем крепче тот упирался всеми лапами и пятился назад. Возможно, он даже не струсил, а просто оказался умнее и благороднее своих хозяев.

Мухтар очнулся. Острая, сверлящая боль в бедре вновь вернула его в мир реальности. Тянуть было больше нельзя. С трудом, по-стариковски он вылез из будки. Остановился, прислушался. Ткнулся мордой в миску с водой – вода замерзла. Полизал лед. Не полегчало. Попробовал отряхнуться от соломы, словно снятая с чужого плеча, шкура заболталась на позвоночнике, заходила волнами на дряблых мышцах. В доме еще не спали; доносились визгливые пьяные женские голоса, сиплые мужские баритоны. Нинка, видимо, пыталась музицировать, и, словно тоже пьяный, баян лениво и сонно выдавливал из себя слипшиеся, как пельмени, ноты. Судя по потугам, пытались изобразить "Тачанку", но песня не лилась, а получалось какое-то месиво. Мухтар еще немного постоял, послушал и поковылял к выходу.

В саду было настолько тихо, что Мухтар слышал, как, шурша, с яблонь срываются последние листья. Иногда тяжелое, как ядро, ломая сучья, откуда-то с самой макушки падала антоновка – удар, и скованная морозом земля принимала ее глухим гулом. Мухтар двигался, полагаясь только на память. Он мысленно представлял себе и эту лунную, прозрачную ночь, и опустевший голый сад, и стежку, петляющую между яблонь.

Вот здесь должен быть ручей. Мухтар остановился. Осторожно пощупал лапой. Тонкий, как стекло, лед затрещал от нажима. Ручей перекрывали две доски. Мухтар медлил, боясь оступиться. О том, чтобы перепрыгнуть, нечего было даже и думать. Пошел в обход. Только теперь уже не по тропинке, а вдоль русла ручья, поминутно останавливаясь, принюхиваясь и прислушиваясь. Вновь заскрипел лед. В этом месте ручей должен сужаться – так и есть, перешагнул. С передышками взобрался на небольшой пригорок: повеяло сыростью, прелой листвой, истлевшей восковой бумагой и птичьим пометом. В некоторых гнездах от холода ворочались грачи, вероятно тоже старые и больные. Многим их них тоже не пережить эту зиму. Вновь наткнулся на тропинку, сейчас с нее уже нельзя сбиваться, иначе или наткнешься на ограду, или провалишься в свежевырытую могилу. Все же сбился, стукнулся лбом о покосившийся крест и вновь затрусил между могил. Попасть на могилу хозяина не удалось: не смог открыть ограду, хотя изо всех сил дергал лапой за прутья. Прилег рядом с оградой.

То, что хозяин умрет, Мухтар чувствовал своей обостренной звериной натурой. Одно время он даже пытался отвести смерть от дома.

В первый раз он почувствовал ее приближение еще ранней весной. Стоял юный, едва-едва проклюнувшийся апрель. Снег почти растаял, но земля еще не отошла от морозов и находилась в каком-то тревожном напряжении, как живое существо, готовящееся разродиться новыми всходами травы, листьев, взрастить поля золотой пшеницы, вынянчить крестьянские огороды, принять с материнской заботливостью мириады всяких тварей. Над миром, как бездонный омут, плескалась ночь. Чуткая тишина напоминала собой перволедок, кажется, выстрели сейчас из ружья или урони баба подойник, и весь мир, дробясь и ломаясь, превратится в хаос.

И вдруг Мухтар онемел от ужаса, съежился, сжался в комок под чьим-то пристальным взглядом. Нет, это был даже не взгляд – присутствие кого-то невидимого. Там, за сараем, среди бурьяна и зарослей слив бродило Нечто, и это Нечто наводило панический страх на матерого волкодава. До гортанного зуда захотелось завыть, заскулить и тем самым, быть может, вымолить прощения, но что-то подсказывало, что это бесполезно, ибо призрак, бродивший в ночи, не знает ни жалости, ни пощады. Один раз он уже сделал такую глупость, и Нечто ринулось напролом на его голос. Его не задержал ни прочный хозяйский забор, ни стены дома. Оно обладало уникальным свойством просачиваться, как воздух, в любые щели, проходить сквозь стены, не имея при этом ни запаха, ни цвета. Через несколько дней умерла мать хозяина.

Время от времени кто-то из его мохнатых собратьев также выл по ночам. Мухтар различал их по голосам и знал, в каком доме следует ждать покойника. Так и случалось. Если смерть явилась за Нинкой, то это полбеды, ради этого не стоило особенно беспокоиться, кстати, при образе жизни, который она вела последнее время, это было немудрено, а если за хозяином?! Мухтар подавился не зародившимся воем.

Смерть явилась и на следующую ночь, и на последующую. Неделю к ряду бродила она возле дома, затем исчезла. Каждое утро Мухтар внимательно заглядывал в лицо хозяина, тщательно обнюхивал его с боязнью найти в нем какие-нибудь перемены. Хозяин был по-прежнему бодр и весел, балагурил, шутил. Постепенно Мухтар успокоился, и жизнь вошла в нормальное русло. Исходя из собственного умозаключения, Мухтар даже хвалил себя за сообразительность – оказывается, смерть слепа и движется на голос. Честь и хвала ему за это, что он не подал голос.

Второй раз смерть появилась у дома хозяина по осени. На сей раз, ее визит носил более настойчивый характер. Ее присутствие было еще более зловещим. Дух, злобный призрак, обходил хлев, сарай, дворовые постройки, словно слепо искал кого-то. Мухтар молчал. Каждую ночь смерть приходила снова и снова. Словно поняла, что на сей раз ее не проведешь – она не ошиблась адресом. Требовала дани, жертвы.

Тут случилась еще одна беда – запил хозяин. Он и раньше не был убежденным трезвенником, но на сей раз, пил ни на жизнь, а на смерть. А все началось с того, что пришла пора копать картошку. Люди уже давно выкопали, свезли урожай в подвалы и погреба, а хозяйская делянка все еще стояла неубранной. Нинка пропала – ей это было не впервой. Бедный хозяин один ходил с вилами по огороду, ковырял грядки, горбясь под тяжестью ноши, таскал мешки. Впервые Мухтар видел его унылым и подавленным и развлекал, как мог: ловил мышей, гонялся за грачами. Однако усердный труд вскоре надоел хозяину.

На следующий день он пригнал трактор и распахал весь огород, привел толпу каких-то полупьяных баб и мужиков с отекшими, подбитыми мордами, и началась "битва за урожай". Огород выкопали за полдня и с истинно русским размахом, славным своей удалью, забубенностью и незнанием чувства меры, отметили это дело.

С той поры хозяин не просыхал: глаза ввалились, лицо осунулось, он вдруг не по годам ссутулился, и плечи повисли, словно под грудой какой-то непосильной ноши. А новые друзья день и ночь валили к нему в дом: кто с водкой, кто с самогонкой и празднику этому не предвиделось конца. Мухтар препятствовал этому, бросался в толпу. Друзья-бражники поспешно ретировались. Настроение у Мухтара было хуже некуда, и, не успей, кто из них убежать, он, наверное, мог бы загрызть насмерть. Но из дома выходил хозяин и давал добро на визит, не подчиниться ему Мухтар не мог.

А смерть все ходила, выискивала. Мухтар потерял покой: он стал раздражителен, недоверчив, подозрителен, перестал спать и есть, не смотря на то, что во время запоя хозяин кормил его со своего стола: то бросал целый кусок мяса, то ставил перед ним ведро с молоком. Мухтара это не радовало. Ему всюду и во всем мерещилась смерть. Он тщательно обнюхивал каждый, знакомый ему с детства, предмет, заглядывал в каждый угол, ведь смерть могла принять любой образ, любые очертания.

Эта подозрительность сыграла злую шутку с соседским котом Маркизом. Мухтар не любил кошек, но Маркиза он уважал, невольно восхищаясь его удалью и грацией. Кот был настоящий охотник и специализировался в основном на крупных, чуть ли не с него самого ростом крысах. Ему было все равно, где их ловить, на своем ли подворье или на чужом – его больше интересовал сам процесс охоты. Сколько раз Мухтар наблюдал, как Маркиз волоком тащит ее на порог своему хозяину. Часто маршруты кота проходили через территорию Мухтара. Мухтар, конечно, в панибратство с котом не вступал, делал вид, что он этого не замечает. Но на свою беду – Маркиз был черен, как сажа, и его глаза в темноте могли светиться фосфорическим светом. Что в ту ночь померещилось Мухтару, что почудилось, но беззаботно идущий на охоту Маркиз не успел даже мяукнуть, стать в кошачью стойку, выгнуть спину, зашипеть, как забился в агонии, да и агония была недолгой. Маркиз лежал, выпучив глаза, с потухшими в них зрачками, он, наверное, так и не понял, что же с ним произошло, а Мухтар обнюхивал его безжизненное тело, извиняясь, лизал языком и толкал лапой – иди, вставай. Маркиз был мертв. Вот ведь странно: существуют тысячи, миллионы способов, как лишить жизни, но нет ни одного, как воскресить.

Находясь уже на грани умственного помешательства, Мухтар тогда решился еще на один ход – обмануть смерть, отвести ее от дома, чтобы она заплутала в лесах, увязла в болотах, подалась в другие края.

Наступила ночь, одна из тех долгих осенних ночей, наполненных последнее время кошмаром. Мухтар выбежал в открытом поле: с одной стороны поле обрамляла лесополоса, с другой темнело пятно леса. Сжатая нива была пуста и гола, лишь кое-где попадались осыпавшиеся от времени колосья пшеницы, которые по чистой случайности миновала железная пасть жатки, и они пролили зерна в землю. Там и сям стояли копна соломы. На всю эту неприглядную картину природного увядания равнодушно взирало холодное мутное небо. Низкие тучи цеплялись за кроны вековых дубов, плющились от столкновения с ними и принимали новые очертания. Порывистый ветер подхватывал их и гнал вперед, за линию горизонта, собирая их в стада, или вдруг, внезапно осерчав, разметывал в разные стороны. По мере продвижения туч – дождь то накрапывал, то унимался. В мертвецки синем небе, грязном, как осенняя лужа, сиротливо плавала одинокая бледная луна – заплаканная и печальная.

Выбежав в середину поля, Мухтар завыл, завыл и сам не узнал своего голоса – дикого и пронзительного и в то же время дрожащего от страха. Мухтар звал смерть. Он почувствовал по холоду, скользящему по земле, как она двинулась на его зов со стороны леса. А он все продолжал выть, немея от ужаса. Смерть приближалась. Пора уже было бежать, вот уже хилые стебельки пшеницы сникли и припали к земле, а Мухтар все выл и выл, присев на трясущиеся от страха задние лапы, трусливо поджав хвост. И словно кто-то ему отмашку, сигнал к старту – пора! О, что это была за погоня: Мухтар так не бегал отродясь, а ведь по собачьим меркам, он был уже глубоким стариком, но в тот момент страх перед чем-то неземным придал ему силу, вернул молодость и прыть. Он не бежал – скользил над землей, летел, не считая версты, леса, поля, луга, лощинки, канавы, в которые он, промахиваясь, падал. Главное – увести смерть. Мухтар кружил по округе, переплывал ручьи, путал, как заяц, следы. Неизвестно, сколько продолжался этот бег, как и неизвестно то, как далеко он убежал. Домой он вернулся лишь под вечер следующего дня, забился в будку и уснул, не притрагиваясь к еде.

После этого случая Мухтар успокоился. Хозяин перестал пить, и дела в доме пошли в гору. Через месяц хозяина не стало, видимо, смерти было наплевать, станет ли выть собака при ее приближении или нет. Она оставила свою черную метку.

Глупая, совершенно нелепая смерть. В тот день хозяин пошел в лес за опятами, Мухтар увязался за ним, но проклятое бедро, как никогда, разболелось. Он плелся за хозяином, волоча заднюю ногу.

– Мухтар, домой! – приказал хозяин, и впервые Мухтар ослушался, и впервые хозяин посадил его на цепь.

Хозяин набрал опят, прилег в копну с соломой отдохнуть и уснул. И нужно было тому случиться, что именно эту копну, стоящую посередине поля среди тысячи других копен, сбил грузовик. Ребята тоже ехали с опятами, просто дурачились, без всякого злого умысла.

После похорон хозяина – Мухтар ушел из дома и поселился на кладбище. Раскопал угол могилы, лежал и выл, нагоняя ужас на округу. Уже полностью обессиленного его привезли домой.

Зачем он только тогда выжил? На целый год он пережил своего хозяина. Хорошо бы было сейчас умереть здесь, рядом с самым близким и родным человеком – его Богом, его кумиром, его хозяином. Но – нельзя. Собаке – собачья смерть. Какой умник придумал этот постулат? Бывает, что люди живут хуже собак. И смерть их подчас бывает подлее и презрительней, чем собачья, в человеке ведь столько всего намешано. Он впитал в себя все от примитивной амебы до высшего космического разума, и не всегда самое лучшее. Но так уж, видно, заведено. Осквернять своим телом человеческое кладбище Мухтар не собирался.

О человеческой подлости Мухтар знал и даже не понаслышке. Если бы хозяин не вступился за него в свое время, давным-давно истлели бы его кости в каком-нибудь овраге.

В деревне пошла мода на собачьи шапки. Был налажен целый промысел и по пошиву, и по добыче. Стоит ли говорить, как высоко оценили волчьего окраса шкуру Мухтара. Но он не подозревал об этом, в то время у него были другие заботы – он гулял на собачьей свадьбе. Надо сказать, что жених он был завидный, перед его обаянием и статью не могла устоять ни одна самка. Достойных соперников у него не было – выяснять отношения с волкодавом на любовном поприще местные кобели не решались. Они, лишь злобно косясь, расступались перед ним, как гиены перед пришедшим на водопой львом. Однако никогда не упускали возможность отомстить за перенесенное ранее унижение. В самый кульминационный момент, когда собачья любовь достигала высшего своего апогея, и Мухтар, связанный с самкой в единое целое, был беспомощен, как новорожденный щенок, обиженные соперники всей стаей набрасывались на него и начинали, как пираньи, грызть со всех сторон. В основном, страдали лапы. Сколько раз он приползал домой на одних сухожилиях!

– Что, брат, погулял на свадьбе? – смеялся над ним хозяин, присыпая его раны стрептоцидом. Мухтар в ответ лишь скулил, дескать, ничего не попишешь – зов природы.

Хозяин был тоже не без греха. Мухтар знал всех его пассий, многие из них были женщинами замужними, и ему, обеспечивая безопасность хозяина, приходилось ночами прятаться в кустах, сидеть в засаде, понимая, что они здесь инкогнито. Часто хозяин об этом даже не знал.

Тогда, откуда-то из темноты грянул залп, и словно плеть хлестнула его по морде. Мухтар метнулся в сторону, но даже короткого мгновения ему было достаточно, чтобы разглядеть стрелявшего. Сквозь пороховую гарь он уловил запах его тела. Уловил и запомнил.

Позже он неоднократно встречал этого человека – обычный деревенский шалопай из разряда мелких негодяев. Такой на крупное дело не пойдет, но к хозяйскому добру подобного типа лучше не подпускать за версту – никогда не упустит возможность чем-нибудь поживиться. Людская разновидность крысятников. Долгое время Мухтар не подавал вида, что знаком с ним при иных обстоятельствах, но, однако, часто думал о возможности поквитаться. И случай подвернулся. Обидчик сам, пьяный, ночью забрел на хозяйский двор. Тут уж, извините, это были Мухтаровы владения. Мухтар специально пропустил его в глубь двора, чтобы искоренить всякие сомнения в правильности своего поступка, не стал ни гавкать, ни рычать, а одним прыжком, метнувшись из темноты, сбил с ног, придавил к земле и начал рвать.

Тот мгновенно протрезвел, заорал благим матом. Его крик только больше разъярил Мухтара. Тогда его обидчика спасло только чудо, которое заключалось в воротнике овчинного тулупа. Заполнив собой всю пасть, он мешал перекусить шейные позвонки. На крик из дома выбежал хозяин. От ударов у Мухтара сыпались искры из глаз, но он не разжимал челюсти. Лишь только тогда, когда сучковатая дубовая палка, раздирая нёбо, вклинилась между зубов, Мухтару пришлось выпустить жертву.

Утром к хозяину пришел участковый и его упущенная вчера жертва. (Да, так именно и было записано в протоколе: "потерпевший – жертва собачьей агрессии") И тот, и другой настаивали, чтобы Мухтара пристрелили.

– С какой стати? – возмущался хозяин, – Я, что, его к себе в гости звал? У нас, по-моему, статью о неприкосновенности человеческого жилища в конституции еще никто не отменял.

– Собака такой породы должна содержаться на цепи или в вольере, – гнул свою линию участковый.

– У меня Мухтар сроду на цепи не сидел. Тут, справедливости ради, еще неизвестно, кого нужно на цепи держать. С этой шантрапой скоро ни одной курицы не останется. Опроси всю деревню – кого Мухтар укусил? Он по улице бежит, даже на кошек не реагирует, а в доме, за забором, тут, извините, его территория. У тебя служба, и у него служба. Мне самому интересно, почему он на него набросился – голову даю на отсечение, что неспроста.

Спорили долго. Мухтар лежал на пороге дома и внимательно слушал, стараясь не пропустить мельчайших оттенков в интонации говоривших, – решалась его судьба.

Его недруг, натура подлая и трусливая, гнул свою линию. Лейтмотив его желаний был, хотя и туманен, но суть их, отбросив лишнее, была ясна. Он требовал компенсации за моральный и физический ущерб. Словом, вертелся, как вошь на гребешке. Ему хотелось, чтобы Мухтара пристрелили, так как боялся, что в следующий раз он его загрызет обязательно. И в то же время уж очень хотелось похмелиться за счет хозяина. Разумеется, если бы Мухтара пустили в расход, ни о какой похмелке речи быть не могло: или – или? Постепенно психология алкоголика начала заглушать инстинкт самосохранения.

– Да не тронет он тебя больше, – подливал масла в огонь хозяин.

– Да-а, что у него на уме, – картавил тот, – прихватит где-нибудь – не отобьешься.

– Мухтар, – позвал хозяин, открывая дверь дома. – Ко мне!

Мухтар осторожно вошел в дом, встал на пороге. Хозяин вновь позвал – подошел к столу. Увидя перед собой стокилограммового волкодава, участковый непроизвольно потянулся к кобуре. Мухтар смотрел в глаза хозяина и ждал команды.

– Погладь его!

– Ага, прихватит, – сомневался недоеденный.

– Нужен ты ему! Погладь, не бойся. Мужик ты или нет? – К холке Мухтара осторожно потянулась трясущаяся рука, маленькая, корявая, с нарисованными на ней куполами и перстнями, противно пахнущая табаком и мочой. Мухтар втянул голову в плечи и перестал дышать. Большего отвращения он не испытывал никогда в жизни, даже на скотомогильнике, когда видел разлагающиеся трупы животных. Но так было нужно хозяину, и ради этого Мухтар переступил через себя, подавил брезгливость и острую неприязнь и позволил дотронуться до своего затылка.

Час спустя пострадавший уже весело картавил за столом, приставал к молоденькому участковому, сыпал названиями сибирских городов, в которых ему довелось побывать на этапах.

– Все-таки зря тебя Мухтар не съел, – пожалел под конец участковый.

Мухтар очнулся. Пора. Нужно было закончить начатое – совершить свое последнее путешествие. Для этого придется обогнуть деревню и огородами пробраться к лесу. Путь через деревню был намного короче, но Мухтару не хотелось встречаться с собаками, они вряд ли упустят возможность поквитаться с ним за прежние обиды.

Один единственный раз в жизни Мухтар струсил, смалодушничал и сейчас сожалел об этом.

Он тогда был в полном расцвете лет и сил. Стояло зимнее утро, и собаки пировали за телятником, куда скотники выбрасывали дохлых телят. В ту зиму дохло почему-то особенно много и еды хватало всем. Тем не менее, по праву самого сильного лучшие куски доставались Мухтару. Наслаждаясь свежим, тающим в пасти мясом новорожденного теленка, Мухтар вдруг почувствовал на себе пристальный взгляд. В метрах трехстах от него, на противоположной стороне лощины, на вершине горы стоял волк и наблюдал за поедающими падаль собаками. Своим спокойствием, презрением во взгляде он словно бросал вызов всей стае. Разумеется, из-за уважения к своей породе первым должен был принять вызов Мухтар. И ему хотелось это сделать, но… было страшно. Его вызывал на поединок не дворовый пес, а зверь – сильный и ловкий, не ведающий ни страха, ни сомнения, добывающий себе пропитание не на помойках, а в смертельных погонях и поединках. Идеальная машина убийства, созданная самой матерью-природой. Мухтар знал, что волк не станет убегать, если кто-нибудь из собак бросится к нему через лощину. Мухтару хотелось сделать этот опрометчивый, но благородный поступок, но только судьба ли ему будет перебегать лощину обратно?

Собаки рвали мясо, ссорились между собой и делали вид, что ничего не замечают. И Мухтар уподобился им, демонстративно отвернулся и принялся с большим рвением поглощать теленка, украдкой косясь на волка. Волк еще немного постоял на вершине горы – красивый, гордый, и, не торопясь, затрусил в сторону темнеющего на фоне бледно-синего снега леса. А в глубине души Мухтара навсегда поселилось чувство стыда за минутную трусость. Встреться ему сейчас этот волк – Мухтар бы бросился на него. Это была бы прекрасная смерть для волкодава, о такой развязке жизненной повести можно только мечтать. Но даже самый голодный волк не стал бы убивать подыхающего пса – была охота пасть поганить. А вот его собратья не преминули бы задать ему напоследок трепку.

Здесь, под этим дубом, они с хозяином всегда ставили первую копну. Отдыхали, обедали. Хозяин всегда брал с собой еду на двоих. Себе яйцо, Мухтару яйцо, себе бутерброд и Мухтару тоже. Где-то здесь должна быть его миска, хотя в последнее время хозяин приучил Мухтара пить молоко из ладони. Он складывал ладонь в форме лодочки и потихоньку лил молоко из бутылки, а Мухтар лакал – так было вкуснее. Других помощников кроме Мухтара у хозяина не было. Не смотря на всю свою общительность, он был очень одинок. Никто не мог понять его лучше Мухтара.

Мухтар любил этот дуб – могучий, ветвистый, с мощными узловатыми ветвями, коренастый и приземистый. Он, словно воевода, вышел и встал впереди полка. За ним теснилась рать высоких и стройных дубов. Великолепное место, с которого можно отчалить в небытие. Досадно лишь, что рядом проходит дорога, и по весне люди станут воротить носы и плеваться в сторону падали. Уже не разбирая дороги, Мухтар поплелся, почти пополз в сторону чащи.

Лес поднимался в гору, поэтому двигаться было особенно трудно. Наконец-то появился какой-то пробел между деревьями – Мухтар больше не натыкался на них, под лапами захрустел муравейник. Мухтар лег на него. Снизу от муравейника шло тепло. Где-то там, в подземных галереях, теплились миллиарды жизней. Мороз крепчал. Предзимний лес жил своей ночной жизнью: в опавшей листве под деревьями шуршали мыши, хлопала крыльями какая-то ночная птица, хохотали совы. Круговерть жизни продолжалась. Оставалось еще немного сил. Мухтар сполз с муравейника и вновь устремился вперед, только теперь с помощью одних передних лап передвигая немощное тело. Началось мелколесье, непролазные дебри молоденьких осинок и березок. Мухтар застрял в развилке орешника, застрял и стих. Уронил на передние лапы тяжелую голову и провалился в пустоту.

Вновь пропели петухи. На сей раз, дебютировал какой-то высокий и чистый тенор. Петушиное соло он пропел легко и непринужденно, словно выдохнул воздух, сам нарочно прервал устремляющуюся ввысь последнюю ноту, как бы давая понять, что, если потребуется, он может развести ее на несколько октав. Петушиные голоса, передаваемые от одного к другому, будто эстафета, запрыгали, зазвучали, удаляясь в дремотной тишине осенней ночи.

Внизу лежало село. С редкими, тоскливыми желтыми огоньками перед фасадами домов, с дикими запущенными садами, контуры которых едва можно было различить на темно-синем бархате ночи. Деревня напоминала собой терпящее бедствие судно в безбрежном океане Вселенной, затерявшееся во времени и пространстве, пустившееся давным-давно на поиски обетованной земли и счастливой доли.

Время шло – жестокое и неумолимое, оно поджимало сроки бесконечного странствия. Менялся курс корабля, менялись капитаны, сомневающихся безжалостно выбрасывали за борт, дабы они не вносили смуту в умы и настроения. Иногда впередсмотрящий вселял надежду, приняв за землю очередной мираж. Суровые ветры времени повыкорчевали с мясом мачты, порвали паруса, вода потекла в трюмы. Усталая, измученная этим безрадостным странствием команда от тоски и безверия, гнетущей безысходности и страха перед надвигающимся будущим запила страшно и беспросветно, с безрассудством и упоением гибельного восторга. Так, кренясь, то в одну, то в другую сторону, черпая бортами черную бездну вечности, позабытая всеми, она дрейфовала без руля и без ветрила – бедная пьяная деревня.

 

15.06.2004.