– Поговорим о братьях наших меньших!

– Как могут "меньшими" именоваться те,

кто сотворён был раньше человека?

– Ты прав, мой друг, поговорим

о наших старших братьях...

 

Стук колёс «столыпина» сливался в бесконечную, безрадостную, унылую мелодию. Спецвагон несильно покачивало из стороны в сторону.

– Иван Михалыч, ну, расскажи ещё что-нибудь! – совсем по-детски просил зек лет тридцати, в новой телогрейке, с щетиной на щеках и подбородке той же длины, что и «ёжик» на голове.

Четверо заключённых разного возраста со строгого режима сгрудились вокруг худенького морщинистого старика в невообразимо потёртом, залатанном бушлате, но с хорошо различимой фамилией в белом прямоугольнике.

Была ночь. Тускло светила лампочка дежурного освещения. Часовой, сцепив руки на кобуре, клевал носом на табурете через решётку. В камере на колёсах был непередаваемый тюремный уют.

– Так ведь рассказать много чего можно, – ласково отвечал Иван Михайлович, принимая как должное уважение этих, вчера ещё незнакомых ему зеков, – расскажу ещё, до Дальлага далеко.

– Да расскажи сейчас, душа просит, хоть что расскажи! – не унимался молодой.

Остальные зеки согласно кивали головами.

– Ладно, – поддался на уговоры дед, – вот вам ещё одна история. Расскажу – и на боковую, идёт?

– Замётано! – поспешно за всех ответил молодой.

– Было это перед последней моей отсидкой, – не спеша начал Иван Михайлович, – помню, вышел я из лагеря, всё вокруг изменилось: и машины вокруг совсем другие ездят, не те, что прежде, и в автобусах какие-то компостеры поставили... Устроился грузчиком, – так, чтобы числиться только, – на мясокомбинат. Всё равно, думаю, долго не задержусь на свободе. Хозяин, Пётр Матвеевич, когда провожал меня из лагеря, – он знал меня ещё с 60-го года, жаль, помер недавно, душа-человек был, – так и сказал на прощание: ты давай, мол, Михалыч, долго не задерживайся на воле-то, ты пожилой уже, тебе присмотр нужен, на воле хорошо, а дома лучше. Да я бы и не выходил вовсе, но положено ведь так: срок вышел – откидывайся.

– Ну, Михалыч, ты прямо как Лев Толстой, говоришь – до слёз прошибает! – одобрил один из зеков.

– Так вот, – снисходительно улыбнулся старик, – устроился я на мясокомбинат и месяца два там ошивался, пока не забрали по-новой...

– Отъесться-то успел, Иван Михалыч?

– А вот вы слушайте и не перебивайте старика! После той работы месяца три, наверное, мяса есть не мог.

– Переел, что ли? – недоверчиво спросил молодой.

– «Переел»! – передразнил его Иван Михайлович. – Не знаю, поймёте ли вы меня, – старик задумался, лицо его сделалось мрачным. – Когда в 59-м году одному фраеру в первый раз ткнул шило в бок, мне показалось, я кое-что понял в жизни... Но тут я ощутил себя настоящим пай-мальчиком. Конечно, я был далеко не в том нежном возрасте, когда думают, что сосиски на деревьях растут, и всё равно я, так сказать, ООР,* волк лагерный, был подавлен увиденным...

Зеки удивлённо переглянулись: что это с дедом? Рассказ явно переходил в ненужную, не столь интересную, по лагерным понятиям, плоскость. Но, имея за плечами авторитет, базирующийся на десятках лет заключения, старик мог себе позволить говорить всё, что ему вздумается.

– Вы видали когда-нибудь бойню? – спросил Иван Михайлович, и, не дожидаясь ответа, игнорируя улыбки на лицах зеков, продолжил. – Первое, что ощущаешь, подходя к ней, – это вонь. Тяжёлая, сладковато-приторная. Хотя я никогда не был интеллигентом, у меня сразу же возникло желание зажать нос платочком...

Упоминание платочка окончательно развеселило зеков, они ещё слушали старика только из-за надежды на какой-нибудь неожиданный выверт на беспроигрышные «блатные» темы.

– Бойня на вид та же тюрьма: серая, мрачная, с тяжёлым воздухом. Полы там постоянно поливаются горячей водой – смывают кровь убиенных животных. А потому внутри сыро, как в бане, клубится пар... Помню, я зашёл туда в первый раз. До ушей донёсся раздирающий душу визг свиней. Трудно подобрать нужное слово, но если бы дело касалось людей, я бы назвал эти звуки н е ч е л о в е ч е с к и м и. Я прошёл тёмный коридор и очутился в эпицентре визга. Прямо передо мной поднимался эскалатор. По бокам его были сделаны высокие ограждения, а наверху зловеще торчали электроды. Вокруг меня метались несчастные животные. В их глазах застыл ужас близкой смерти. Они обречённо хрипели, сталкивались друг с другом, падали, поднимались, вновь падали и всё пытались уклониться от тяжёлых палок загонщиков. Но уклониться было невозможно. Несколько секунд подъёма на эскалаторе – и визг свиней умолкал...

«Не то же самое ли – жизнь человеческая? – подумалось мне. – Бессмысленная суета, насилие, страх перед судом, мечущаяся толпа, забывшая о Боге, и однажды – стук в дверь крепких ангелов смерти, и неизбежное наказание...»

А «конвейер» двигался дальше. Наверху здоровенные мужики цепляли за ноги оглушённые током тела, и те медленно поднимались на цепях в воздух, ещё вздрагивающие, живые. Далее, работяга в заляпанном кровью неопределённого цвета халате огромным тесаком вспарывал грудь подплывавших к нему свиней, а под стекавшую кровь ногою двигал ведро. Вёдра ему часто меняли... И вот тут я и ощутил себя неким очкариком, любителем природы, юным натуралистом, потому что понял: я бы так не смог!

Где-то – мне не было видно, где – свиньям отрубали головы. Затем каким-то хитрым приспособлением с туш сдирали шкуры, с кусочками мяса, жира, сухожилиями... Моему взору предстали обнажённые мышцы, ещё подёргивающиеся, пульсирующие. К горлу подступила тошнота... Электропилой с тусклым зубчатым диском тушам распарывали животы, и дымящиеся внутренности грузно вываливались в грязную ванну. «Сердца, печени, лёгкие – всё, как у людей», – только я об этом подумал, как один пролетарий перевернул тачку с отрезанными окровавленными языками, и мне вдруг на миг показалось, что они шевелятся, изгибаются, словно змеи... Вот так, наверное, и выглядит ад, учреждённый Господом Богом для самых великих грешников рода человеческого!

Пройдя по цеху дальше, я наткнулся на загон для овец – миленький уголок, просто оазис в сравнении с теми местами, где я уже побывал. Здесь даже дышалось как-то легче... Я стоял посреди бойни, поражённый увиденным, и туго соображал, как мог дожить до седин и не знать всей этой вопиющей обратной стороны человеческой привычки завтракать, обедать и ужинать? Нет, не то, чтобы «не знать» – конечно, всё знал, – но: не осмыслить, ни разу не задуматься всерьёз? Как я мог облизываться, видя аппетитно приготовленный, сваренный или зажаренный кусок свинины, говядины – в сущности, кусок истерзанного трупа?.. И кто из людей за это в ответе?

Загон для овец был пуст, но работавший там улыбчивый паренёк добил меня своим простодушным рассказом. Оказывается, овцы обычно боятся идти в широко распахнутые перед ними «прощальные» ворота (где их садистски убивают током), жмутся к стенкам загона, инстинктивно чувствуют смертельную опасность. Но живёт при мясокомбинате хорошо откормленный и обученный козёл по кличке Иуда. Он первым смело бежит в ворота, через которые проходил много раз, точно зная, что с ним-то ничего не случится, здесь его, дьяволова, территория. Глупые овцы, подчиняясь стадному инстинкту, устремляются за ним... Такие вот чудеса дрессировки. Если кратко выразить чувство, которое испытал я на бойне, – это грусть, тоска сердечная, что и сегодня живущие на земле людишки, вроде бы не дикие и не средневековые даже, до сих пор зачем-то нуждаются во всей этой мерзости.

Иван Михайлович криво усмехнулся и закончил рассказ:

– Когда б ни зона, стал бы вегетарианцем! Прежде я не раз встречал сектантов-божников, которые мяса не ели, но в лагерях такие не выживают…

Большинство зеков умного слова «вегетарианец» не поняли.

– Мы и так, Михалыч, считай, все вегетарианцы, – отозвался самый смышленый из них, – не припомню, чтобы в зоне мне хоть раз перепал кусочек мяса на нормальный укус. Так что пусть они там сами, на воле, о животных переживают!

И все зеки, кроме Ивана Михайловича, хрипло засмеялись.

 

___________

* ООР – особо опасный рецидивист.