Неспетая колыбельная

 

Первые подводы с людьми уже грохотали по мостовой. Этя вышла со двора на улицу Ленина. Можно было бы пройти через двор на Козицкого, так даже ближе. Подводы отправлялись от школы над Бугом, явиться нужно было к полудню. Когда Этя закрывала квартиру, кухонные ходики пробили одиннадцать. Ходу до школы десять минут, это если отдыхать каждые сто шагов. Этя и собиралась отдыхать – живот тянул присесть, спина побаливала. Она вдруг вспомнила, что ей послезавтра по срокам родить. Срок ей поставил старый доктор Лерман, а он если и ошибался, то не больше чем на сутки. Этя поправила лямки рюкзака и медленно пошла по улице. Ей хотелось еще раз посмотреть на «Савой».

Этин муж был инженером, строил дороги и увлекался архитектурой. Гостиница «Савой» была его любимым зданием. Здесь у «Савоя», прямо на улице, он просил ее выйти за него замуж. Здесь у гостиницы она встречала Мотю с работы в тот памятный день, нарядная, в новых ботиночках на меху, в белой шубке и шапочке, чтобы сказать ему, что у них будет ребенок. Они шли домой почти целый час и не могли наговориться о будущем ребенке, какой он будет, какое имя ему дать. От «Савоя» до входа во двор три дома, а они умудрились тогда целый час прогулять по морозу. Шубка белая висит в гардеробе, простыней обернута. Так Этю свекровь учила, «чтобы моль не поела!».

Этя жила в селе, приезжала домой только по субботам. Они с Мотей всегда старались убежать из дому и побыть вдвоем. А сейчас Эте так не хватает свекрови! Она бы знала что брать, что оставить, как сложить вещи...

Эте страшно.

Говорили, что их переселяют в село. Хорошо бы в Слободу. Там ее знают, она пять лет учительницей была. Родители ее уважают, дети любят. Этя до мая доработала, до конца учебного года. Свекровь настаивала, чтобы она работу оставила, а Этя не хотела, ей работа нравилась, дети. Кто из Слободы на базар приезжал – все у нее спать оставались. Картошку ей привозили, сметану, яйца. Иногда, даже денег брать не хотели. Свекровь всегда настаивала, чтобы деньги взяли, говорила, что у селян лишнего нету, а деньги - вообще редкость. Всегда чай с ними пила, новости слушала.

Этя задрала голову и посмотрела на «Савой». Попрощалась, повернула налево и пошла по улице Козицкого к речке. Дошла до башни и остановилась. Задохнулась. Перевела дыхание и медленно обошла вокруг башни. Мотя мог часами о разных зданиях говорить. Про башню он ей на первом свидании все уши прожужжал. Так бы все время и ходил вокруг нее по парку!

Этя опять поправила рюкзак и перешла через улицу. Дома одноэтажные, палисадники, деревья зеленые пылью покрылись. А подводы полные людей скрипят по мостовой. Дети плачут маленькие. Вот на одной подводе запели «Запрягайте хлопци конэй...», на другой подхватили песню. Этя увидела старого водопроводчика Грузмана. Он сидел, свесив вниз ноги в сандалиях без носков, и обмахивался платком. Жарко. Сентябрь, а жарит как в июле.

Этя дошла до угла Первомайской улицы. За спиной часы на башне пробили половину двенадцатого.

«Этя Мусиевна! Этя Мусиевна!» – закричал кто-то за спиной. «Мусиевной» ее называли в школе. Отчество ее, Моисеевна, никак не вязалось с певучей местной мовой и дети, как смеялся Мотя, «привели ее к общему знаменателю». Моисей, а по-украински Мусий, - вот и стала она Этей Мусиевной.

«Этя Мусиевна! – наконец догнал ее Павло Гаркуша. – А я до вас стукав, а сусидка сказалы, шо вы вже пишлы. Этя Мусиевна, идить за мною! – Павло потянул ее за рукав. - Тута на двори я вам шось скажу!»

Этя прошла за Павлом во дворик на углу. Калитка была открыта, на скамейке валялись разноцветные книжки-картинки.

«Этя Мусиевна, - Павло все тянул ее вглубь двора, - нэ надо вам до школы идты. Менэ забралы ще вчора людей возыты. Я зранку прывиз фуру з людьмы до лису. А воны, воны...» - Павло заплакал, размазывая по лицу пыль.

«Что они? Что?» - испугалась Этя.

«Воны всих! - прошептал мальчик. – И дитэй, - он всхлипнул, - и всих забылы...» Павло высморкался в кусты.

«А мэне знову послалы возыты, а мамо вчора каже: «Зайды до Эти и скажи, шоб тикала до нас!»

Этя села на край песочницы и машинально сняла с плеч лямки рюкзака. Ребенок больно толкнулся ножками и затих.

«А ты не ошибся, Павлик? Мне же в двенадцать в школе надо быть. А мама откуда знает?» - Этя сама не понимала что говорит.

«А мне родить послезавтра...» - вдруг вспомнила она.

«Маму и всих баб погналы у Зарванци одяг складаты. А вона наказалы, шоб я вас прывиз. Вы йдить додому и чекайте, я вас ще до вечора забэру.»

Этя кивала, а в голове испорченной патефонной пластинкой крутилось «забылы! и детей и всих... убили…»

Павло побежал «до фуры», а она все сидела в пыльном дворике на краю песочницы. Часы на башне пробили полдень. Телеги все скрипели мимо. Этя не помнила, как дошла обратно домой. Ребеночек снова толкнулся, в животе заурчало – он требовал еды. Этя поела холодной картошки, согрела чаю. Она вдруг подумала, что теперь может забрать с собой все продукты, и опустошила кухонный шкафчик, сложив все съедобное в старый фибровый чемодан. Потом поняла, что чемодан на телеге выглядит не к месту, и переложила все в корзинку и в торбу. Еще собрала теплые вещи, подумав, что, наверное, останется у Гаркушей, пока немцы не уйдут. Шубку брать не стала, сложила Мотин ватник и стеганые штаны, толстую шерстяную кофту и серый платок покойной свекрови (Мотю проводила и вечером умерла! Он и не знает, что мамы больше нет.) Потом Этя прилегла на диван, прислушиваясь к каждому звуку за на улице. Около шести вечера Павло поскребся в стекло: «Этя Мусиевна, вы тута?»

Он завел подводу во двор и грузил, принимая вещи через окно.

«Мамо казалы, шоб вы одеяла бралы и подушку, бо у нас нема. И як е у вас отрезы мануфактурни, то берить, бо их зменяты можно.» - говорил он.

Этя бегала по комнатам, связывала в узел постель, вытаскивала из гардероба отрез на пальто ( свекровь собиралась шить на зиму!) и Мотин шевиот. Еще схватила валенки и резиновые сапоги. Павло увязал вещи, притрусил соломой.

«Мамо ще казалы, шоб вы хустку надилы и юпку сильску. То вы одягайтесь, Этя Мусиевна, и идить до базара Каличи, а я вас напивдороги пидберу!»

Этя послушно переоделась. Черная юбка свекрови пришлась впору, в гардеробе нашла белую косынку с васильками по краю, повязалась. Схватила корзинку, что на базар ходить, втиснула туда жакетку, сунула ноги в тапочки. Ключ громко щелкнул, сердце застучало, а ребенок опять больно толкнулся в спину. «Хоть бы в дороге не началось!» - пронеслось у Эти в голове, но ноги уже несли ее к выходу. Она, как могла быстро, зашагала по направлению к базару. Через два квартала ее догнал Павло.

«Сидайте бабонька, я вас пидвезу!» - окликнул он. Этя вскарабкалась на подводу.

«Вы лягтэ, вас и выдно нэ будэ!» - посоветовал Павло.

Этя прилегла, долго возилась, устраиваясь с животом, потом все-таки устроилась и под скрип фуры умудрилась задремать. Помнила - мимо кладбища ехали, потом Калича позади осталась. Сквозь сон слышала, что Павло останавливался, с кем-то говорил, потом опять ехали. Потом стало трясти, фура подпрыгивала, и Этя, которая ездила по этой дороге пять лет, поняла, что они уже за городом.

Дорога была совсем разбита, Павло ругался, несколько раз спрыгивал с телеги и вел лошадей по меже. Живот у Эти начал от тряски болеть. Сначала болел тихонько, тягуче так, потом заболело сильней, потом вроде отпустило, а потом стало болеть еще пуще. Этя совсем замучилась, а жаловаться Павлу не хотелось, да и по ее расчетам, они уже были на подъезде к селу. Вот свернули с дороги на грунтовку на Слободу. Павло завел лошадей в лес у самой околицы.

«Я вас дали не повезу, боюся. Мы пидэм городамы, а фурой я взавтра прыиду» - сказал он.

Этя слезла с телеги, Павло взял ее за руку и в темноте повел мимо огородов к хате. Тропинка казалась бесконечной. Павло держал ее за руку, но Этя все равно спотыкалась, поддерживая живот свободной рукой. Ребенок больше не шевелился, живот стал твердый как камень.

«Ось наш огород! – наконец сказал Павло. – Перелазьте!»

Этя занесла ногу перелезть через ограду...

«Ох, Павлик! – выдохнула она. – Я, кажется, рожаю!»

«То идить зразу до лазни (баня), а я мамци скажу!»

Мальчик побежал в хату, а Этя поплелась к баньке. По дороге присела у подсолнухов – всю дорогу в туалет хотела. Там у подсолнухов воды и отошли. Этя кое-как доковыляла до баньки в конце огорода. Тетка Ганна уже бежала из хаты, сама босая, в руках юбка. На бегу юбку натянула через голову.

«Этя, - зашептала она, - ты мовчы. Ось бэры утирку кусай, алэ мовчы. Ихний официр спыть у хати, два содата з ным. Мовчы! Як можеш мовчы!»

Тетка Ганны сняла с Эти мокрое белье, кинула в шайку, залила водой. Она переодела ее в рубаху, положила на лавку, подложив какое-то тряпье.

«Этя, доця, вже головку выдно, мовчы, зараз родыш!» – приговаривала она. «Павло! - позвала она шепотом в дверь. – Иды сюды! Закрый ей рота, щоб вона нэ крычала!»

Павлик, к Этиному ужасу, вошел в баню, сел сзади, положил ее голову к себе на колени и зажал рот так, что Этя могла только мычать.

«Дуйся! – приговаривала тетка Ганна, - дуйся, зараз родыш. Ище раз! Ще трошечкы!». Этя услышала писк ребеночка, потом еще слышала как тетка Ганна говорила: «Трэба подывытыся, чи все выйшло!» А потом она стала падать в темноту.

«Меня же не убили?» - подумала она с удивлением...

 

Проснулась Этя только на следующий день к вечеру. Олька, дочка тетки Ганны сидела у окошка бани и вязала красную варежку. Этя долго смотрела на эту варежку, не понимая где она. Она же была дома, ей рожать послезавтра... Память пришла внезапно, страшная, резанула по животу болью. Этя застонала, схватилась за живот.

«Тетю, вы нэ спытэ? - вскочила с лавки Олька. – Мамо казалы их зваты, як тилькы глаза одкрыетэ!»

Она выскочила из баньки. Через приоткрытую дверь видно было как Олька вприпрыжку бежала по тропинке. Этя приподняла голову и огляделась. Она лежала на лавке, подушка под головой ее собственная – значит Павло вещи принес. Рубашка белая на ней – видно тетки Ганны. Ребенка не видно – забрали в дом, маленькому не место в бане. Кто родился не помнила. Вроде тетка Ганна говорила «гарный» - значит мальчик. Витенька! Они с Мотей решили назвать Витенькой в память его отца, Давида. Имя хотели дать русское. Старый Вейцман, сосед, бывший староста синагоги, им сказал: «Главное – дэ буквэ!». Свекровь была недовольна – ей хотелось «по-старому, а не по-модному», но потом и она согласилась. Значит Витенька, сыночек!

Тетка Ганна зашла в баньку, дверь прикрыла, миску на подоконник поставила. «Этя, доця, я борща прынесла. Болыть тэбэ щось?»

«Тетя Ганна, - перебила Этя, - а ребеночек мой, он спит? Мальчик, да?»

«Хлопчик. – кивнула тетка Ганна, и грустно так на Этю посмотрела. – Тилькы померла дытынка твоя, Этя. Як народылося – так зразу и померло!»

Сердце Этино остановилось и заболело тоненько-тоненько. Она за сердце схватилась, а грудь, оказывается, стянута, забинтована.

«Я тэбэ завязала, бо молока нам зараз нэ трэба. Бог поможе, завтра вжэ вставати будэш.»

Этя смотрела через оконце на огород. Ничего не изменилось: солнце садилось, золотило макушки берез, подсолнухи качались, помидорные кусты клонились к земле, у самого забора краснели мальвы, воробьи чирикали. А Витеньки нет... И ничего нет!

«Павло поховав дытынку. Вин тоби покаже. Этя, ты поплачь соби, тилькы тыхо. Этя!» - тормошила ее тетка Ганна.

«А три месяца назад все еще было. – думала Этя. – Мотя, свекровь, Витенька. Теперь одна она. Господи, хоть бы Мотя вернулся!»

«Господи! – это она, оказывается, вслух сказала. – Господи, хоть бы Мотя вернулся!»

«Поплачь, Этя, поплачь соби. А Матвий вэрнэтся, вин такый, вин вэрнэтся. И вы молоди, вы соби ще народытэ, вы ж...» - тетка Ганна заплакала, и вместе с ней плакала Этя. Плакала по Витеньке, по жизни своей счастливой, по всем людям, что убили в ту ночь, по всем мальчикам и девочкам, что не придут к ней в школу, не сядут за парты, не откроют Букварь. Никогда.

И Витенька никогда.

Потом тетка Ганна толковала, что назовут они Этю Аней, племянницей дядьки Ивана.

«Анька Гаркуша з Васылькова, з-пид Фастова. Як сталы бомбы кыдаты, ты до нас у сэло поихала, бо ты сырота, а Иван твий дядько. Хусткою накрыйся – нихто нэ пизнае. Ты в Васылькови кассиршей у кино була, сусиды цэ знають.»

Этя еще два дня пролежала в бане, прислушиваясь каждую ночь к выстрелам в темноте. Стреляли, казалось, у самого забора. На третий день она стала потихоньку помогать тетке Ганне в огороде. Вечерами сидела с Олькой в баньке и лущила кукурузу или нанизывала на веревки грибы сушиться. Молоко, как сказала тетка Ганна, у нее «прысохло». Грудь ей развязали, волосы, выпадавшие целыми прядями, овечьими ножницами обстригли. Тетка Ганна нагрела воды и купала их с Олькой в баньке в корыте. Потом пришел мыться Павло, а они сидели на скамейке у бани, и тетка Ганна рассказывала, что яму с расстрелянными забросали землей, а «з-пид зэмли стонуть поранэни».

Этя с теткой Ганной перенесли ее постель в хату, устроили ее на полатях рядом с Олькой и малым Сашком. Тетка Ганна летом спала на лавке у печки, а старая баба Маня с печки почти не слезала.

Тетка Ганна и Павло ходили на работы. Женщины и старики вручную убирали урожай – ни один трактор не работал, никто не умел с ними управляться. Павло работал на крупорушке, а иногда возил на фуре в город продукты и сдавал «у гарнизон». Он и рассказал Эте, что через три дня после ее бегства из города, 22 сентября, в лесу за городом расстреляли тысячи евреев. Этя молча слушала. Мозг ее отказывался понимать. Ведь немцы – нация Гете, Гейне, Маркса. Старый Вейцман, сосед, помнил оккупацию 18 года. Говорил, что немцы были сама корректность. У них, Вейцманов, квартировали два офицера, так они за постой заплатили, продуктов приносили для всей семьи. Он, Вейцман, и эвакуироваться не хотел, говорил шепотом, что хуже НКВД быть не может. Может, оказывается.

В селе было много военных - немцев и румын. Они заходили в дома, искали молодых девушек. Тетка Ганна научила Этю тыкать в горло индюшачьим пером и вызывать кашель взахлеб. Пока Этя кашляла, маленькая Олька говорила, тыкая в немцев пальцем, что у нее «тэбэ-цэ». Еще они стали ставить в сенях перед дверью в горницу поганое ведро. В темных сенях немудрено было натолкнуться и его опрокинуть. Пока тетка Ганна и Павло были на работах, Этя из хаты выходила только в огород. Огород тянулся от амбара, пристроенного к хате, до тропинки над оврагом, по которому бежал ручеек. От соседей справа огорода видно не было, а слева дом стоял заброшенный, окна досками забиты. Олька и Этя перекапывали и обхаживали огород, запасались на зиму.

Помидоры, уродившие в тот год в огромном количестве, Этя томила на костерке в конце огорода вместе со сладким перцем и морковью, готовое заливала в крынки. Благо, крынок было у Гаркушей немеряно – полный сарай. Дядько Иван был гончаром и в свободное время делал крынки и кувшины на продажу. Петро продавал этот соус немцам и румынам за марки. Румыны особенно любили помидоры и всегда просили принести еще. Петро набрался храбрости и спросил в уплату соли. Платили и солью и сахаром не торгуясь. Солдатам надоела их пресная еда, и они были рады домашнему. Однажды, немецкий ефрейтор, забирая у Павла крынку и протягивая ему треугольный фунтик с солью, сказал пришедшему с ним солдату: «Только евреи могут так вкусно готовить. У нас в Ахене соседка была – точно такой соус готовила.» Павло улыбался, не понимая ни слова, а Этю, все разобравшую, прошиб холодный пот. Она вечером повинилась тетке Ганне. Решили подальше от греха Эте ночевать пару дней в баньке. А Павло в следующий раз вынес на крыльцо этому ефрейтору большую крынку томатов и, улыбаясь, стал рассказывать, что его «муттер» жила у евреев в прислугах и там готовить научилась. Ефрейтор, на удивление, все понял и самодовольно хлопнул своего дружка по плечу: «А я что говорил, только евреи могут так помидоры варить!». Они загоготали и, громко хлопнув калиткой, затопали сапогами вверх по улице в штаб.

Скоро урожай убрали, картошку выкопали. Тетка Ганна с Этей засолили помидоры и белые грузди, посекли капусту в бочки – соли на все хватило. Кур теперь держали в погребе, на двор не пускали. Коровы у Гаркушей не было, колхозникам не разрешали держать коров. Козы еще доились и молока хватало и Сашку и Ольке, даже взрослым было чем борщ забелить. Этя даже полюбила пить чай из шиповника, который Олька запасла на всю зиму.

Каждый день приносил новости одна страшнее другой. Митя Бойко вернулся из Терновки, где он помогал деду с бабкой с огородом. Страшный рассказ о расстреле евреев в селе Терновка Павло пересказывал, повторяя: «Митька говорыть, шо в сели пусто, людей нэма, всих повбывалы. Их там жилы тысячы, яврэив тых!»

Зиму пережили. Этя старалась работать без отдыха, только чтоб не думать ни о чем. Ни о Моте, ни о свекрови умершей и не узнавшей ужасов этих, ни о маленьком Витеньке, который лежал в холодной земле. Как-то ночью Этя проснулась и подумала, что Витеньке, наверное, холодно, зима же. Впервые спросила она Павла за завтраком о ребенке. «Ни, Аня, (тетка Ганна велела детям называть Этю Аней даже когда чужих не было), - сказал Павло, - я замотав его в стару попону, тепло ему, не думай!» Этя заплакала, слезы текли и текли. Тетка Ганна встала с лавки, подошла к ней и лицо ее к своему животу прижала крепко, а рукой ее по голове гладила.

«Косы ростуть - трэба зризаты, бо мыла нэма. Як прыйде твий Матвий, ты знову косы заведэш. Ты ж молода, тилькы двадцять два рокы. И диты у вас будуть и всэ будэ!»

Весною умерла баба Маня. Гроб делал кладбищенский староста, дед Андрий. Он привез гроб на подводе и занес в дом, а, выходя из дому, столкнулся с Этей у калитки на задний двор.

«Цэ вы, Этя Мусиевна?» - удивился дед Андрий.

«Аня я, дядька Ивана племяшка», - промямлила Этя, глядя в землю.

«От я старый став! – усмехнулся дед Андрий, - Не прызнав тэбэ, Анька. Ты ж у Васылькови жила!»

«А в кино бомба попала, роботы нэма, то я и прыихала до родычив!» - объяснила Этя.

Назавтра, пришедшая проводить бабу Маню жена деда Андрея баба Таня, шептала тетке Ганне: «Мий старый каже, що у вас Этя Мусиевна жывэ. А я йому кажу: «Мусиевну продашь – сама тэбэ забью як собаку!». Як дитэй вчыты - така хороша дивка, а як зараз – то яврэйка!»

Этя сажала огород, а на сердце было тревожно. Посоветовались с теткой Ганной и порешили, что Эте работать на огороде лучше ночью, а днем будет она прятаться в баньке. Тетка Ганна показала ей кладовку-секрет. Баньку строили в начале века и кладовку эту сделали специально, чтобы прятать беспошлинный товар от акцизных чиновников. Прадед дядьки Ивана держал в селе лавку, он и заказал эту кладовку. В дальнем углу предбанника, где висели на вбитых в стенку железных крючках, шайки и веники, была двойная стенка, которая открывалась поворотом самого верхнего крючка. За стенкой была маленькая каморка. Они с теткой Ганной вынули из пазов полки, сложили их в угол, принесли из дому старое бабы-манино одеяло. На пол постелили сухой соломы. Тетка Ганна повесила в баньке Павлов старый ватник, старый пыльник дядьки Ивана, еще какое-то тряпье. Этя теперь и зимой не замерзла бы, случись в баньке ночевать. Павлу решили ничего про кладовку не говорить. Мальчик все-таки, пятнадцать лет, а ну как случайно обмолвится.

В этой кладовке Этя ночевала много раз, особенно в последнюю зиму, когда немцы продвигались на запад.

«Повна хата солдат. – Шептала Олька, выкладывая на стол горячие картошки. – Мамо казалы – спаты тут».

Сколько раз, занимая под ночлег хату, немцы выгоняли хозяев в сарай! Павло держал в баньке дрова и топил понемногу, а семья спала на лавках вокруг печки, укрывшись чем могли.

Пока были в хозяйстве козы, тетка Ганна чесала с них шерсть, а Этя вязала редкой вязкой шали, которые потом распушивала деревянным гребешком. Немцы и румыны охотно покупали шали из козьего пуха и отсылали в свою «Нимеччину и Румунию».

Третья зима была особенно тяжелой. Урожай почти весь пропал, с огорода мало что удалось сохранить – немцы забирали все подчистую. Коз пристрелили и съели румыны, приезжавшие в город играть в казино и застрявшие в Слободе на три дня из-за метели. Тетка Ганна собрала объеденные козьи кости и сварила их снова – какой-никакой, а мясной дух. Павло ходил в город на базар, менял на муку Этины платья, жакетки. Один раз тетка Ганна ходила сама менять ее золотые сережки. За сережки дали хорошо и она даже принесла немного сахара и соли. В конце января заболел Сашко, за ним на второй день и Олька – скарлатина. Тетка Ганна и Этя как могли, старались облегчить страдания детей, но никаких медикаментов не было, и все что они могли - это понизить температуру, обтирая их тряпкой, смоченной уксусом,. Утром третьего дня, глядя на горевших в жару детей, Этя отдала Павлу свое обручальное кольцо и послала его в город купить лекарства. Павел вернулся к вечеру, но было уже поздно – Олька бредила и к полуночи задохнулась. Глядя на окаменевшую тетку Ганну, Этя чувствовала себя совсем маленькой и беспомощной. Как же так? Олька ведь такая веселая девчонка, и молодая, и крепкая – весь день вместе с Этей по огороду ползала, никогда не жаловалась.

Собственные страдания ее теперь казались Эте незначительными. Она потеряла Витеньку, но ведь даже в руках его не подержала, вспомнить нечего. Помнит только, как в животе толкался, как жить хотел, бедненький. А тетка Ганна Ольку десять лет растила, кормила, мыла, платья ей шила, от болезней выхаживала. Десять лет воспоминаний, как спала, как ела, как говорила. Варежки красные, первые варежки, что Олька сама связала, на лавке возле дверей лежат...

«Отут вона пишла, - показывала со слезами на глазах тетка Ганна на угол возле печки, - тры шага и впала. А нэ плакала, бо вона така була, крэпка дивка, нэ плакса. И забрав Господь...»

И, не закончив рассказа, рыдала, вытирая слезы косынкой.

«Олька, гарна моя дивчынка, куды ж ты пишла, чом тоби плохо було у мамы!» Этя даже на кладбище не смогла пойти. Она пыталась уговорить тетку Ганну, что ее, платком до бровей закутанную, никто не узнает, но та сразу отрезала: «И нэ думай! Прызнае тебэ хтось – донесуть!»

За каждого еврея платили в комендатуре оккупационными марками, а в ту голодную зиму люди уже дошли до края.

Гроб дид Андрий выкрасил белым – дитя. Этя срезала с пододеяльника кружева и покрыла коротенькие Олькины косички. Она пряталась за печкой, когда Павло с Митей Бойко выносили крышку. Беззвучно рыдала в подушку, когда старики подняли Ольку на полотенца-вышиванки и вынесли из хаты.

«Вышиванкы-то як для сватов!» - заметила одна из баб.

«А нащо воны Ганне тепэр, вышиванкы? - отозвалась вторая. - Одна дивка була и ту замуж не виддали. Померла!»

Это «померла» отозвалось в груди у Эти куском льда. Померла...

Люди двинулись вниз по улице к кладбищу, а Этя смотрела им вслед через щелочку в занавесках.

«Аня, - позвал с кровати Сашко, - дай борща!»

«А няня где? - спросил он.- С мамкой?»

У Эти сжалось сердце: няней Сашко называл Олю.

«А как бы я поступила, - думала Этя, скармливая маленькой ложкой Сашку борщ с размятой картошкой, - если бы пришлось выбирать между жизнью моих детей и жизнью чужого человека?»

Она представила, что у нее есть дети, мальчик и девочка, как они болеют, как она, Этя, их уксусом обтирает.

«Дура набитая, - мысленно обругала она себя, - после войны, когда Мотя вернется, у людей все будет: лекарства, еда, больницы!»

Получалось все-таки из ее размышлений, что не смогла бы она за счет чьей-то жизни свою спасти, или, скажем, ребенка. Нет, не смогла бы. Как потом всю жизнь с этим жить?

Война скоро кончиться, вон фронт все ближе, по ночам слышно – вовсю стреляют. Кончится война и все опять станет как прежде. Дети в школу пойдут, а она, Этя, снова разведет целый сад в классе на подоконниках.

Этя подняла Сашка, завернула рубашку, наклонилась над ведром: «Ну, Сашенька, давай, делай пись-пись!» Сашко послушно зажурчал в ведро, а Этя поразилась, какой он стал худой – все ребрышки наружу. Два года назад она поднимала его с трудом, а теперь – легкий, руки-ноги будто из полых камышинок сделаны.

Сашко после того страшного дня пошел на поправку. Либо немецкое лекарство помогло, либо тетка Ганна отмолила. Болезнь отступала. Днем Сашко сидел на кровати, а Этя играла с ним, потихоньку учила буквам. Снимая его по утрам с печки, где теперь они спали втроем с теткой Ганной, Этя повторяла с ним детские стишки, которые она когда-то читала детям в школе.

«Не слышали ночью за дверью колес, не знали, что папа лошадку привез...»

«Яка гарна казка! Цэ Пушкин?» - спрашивала тетка Ганна.

«Нет, это Лейб Квитко. Его стихи Маршак перевел с идиш. «Письмо Ворошилову», что вчера рассказывала, - тоже его», - разъясняла Этя.

«А нашого Лэйбу спалылы в хати. И жинку з ным и диток. – вспоминала тетка Ганна, - Лэйба той кожухи шив, польта. Костюм Ивану такый гарный колысь пошив!»

Она принималась плакать: «Хто ж тоби, сыну, пошие, як нэма Лэйбы? Хто чоботы пошие? Старого Аврумку розстрилялы, а сын його незнамо дэ...»

В конце февраля солдаты стояли в Слободе две недели подряд. Вся семья ночевала в бане, благо, было еще чем топить. Ночью Этя и тетка Ганна не спали, прислушиваясь в недалекому уже фронту. В темноте шепотом разговаривали.

«Ты, Этя, чыста душа, - приговаривала тетка Ганна, – просы свого бога за Матвия, а я Исуса попрошу. И за Ивана свого бога просы, як я прошу. Може тоди мужикы наши прыйдуть...»

«Борух Ата Адонай Элогейну Мэлэх га-Олам..., - с трудом вспоминала Этя слова из далекого детства, когда бабушка ставила ее, маленькую, перед собой, зажигая субботние свечи. - Борух Хашем! Пожалуйста, сохрани Мотю и дядьку Ивана!»

«Отче наш, - шептала тетка Ганна, - иже еси на небеси, да свэтыться имя твое...Матерь Божа, заступныця, пожалий Матвия, воны ж и нэ жилы ищэ! Вэрны мэни Ивана, можэ щэ дивчынку рожу!»

«Тетя Ганна, - спросила Этя, - а сколько вам лет?»

«Трыдцять шисть було на Тетьяну! А шо, стара? - подняла брови тетка Ганна. – Я за Ивана пишла, мэни пятнадцять було. Павла родыла у симнадцять. Ищэ двое було – помэрлы. Потим Олька, дивчынка моя бидна...» - она вытирала слезы косынкой.

«Хочь поранэный, тилькы б прыйшов. Я б його як свит любыла!»

За стенами баньки кружила метель, в хате гуляли: один немец пел, другие солдаты нестройно подхватывали. Хлопала дверь, слышно было как солдаты мочились с крыльца в сугроб перед хатой.

«Вот же скоты!» - прошептала Этя.

«Не паскудь скотыну! Скотына нэ ссыть там дэ воду пье!» - строго сказала тетка Ганна.

Настал март, но мороз держался, снег не таял. Павло в последний раз собирался в город. Менять было уже почти нечего. Все запасы съели, картошку растягивали, пытаясь дотянуть до зеленых щей. Этя дала Павлу свои часики. Часы не золотые, но ходили исправно. На задней крышке была надпись «Этели в честь окончания училища от мамы и папы» Покажи часы эти в селе – всякий сразу смекнет откуда.

У Эти была нарядная комбинация в которой она приехала к Гаркушам. Мотя для нее эту комбинацию, присланную из Америки, у соседки купил. Тетка Ганна тогда ее белье выстирала и комбинацию аккуратно сложила. Этя больше ее не носила и уже несколько раз пыталась отдать Павлу для обмена, но тетка Ганна всякий раз откладывала ее в сторону.

«Тетя Ганна, ему ж идти не с чем! Дайте сюда, смотрите, мешка не набирается!» – возмущалась Этя.

«Иды, Павло!» – сурово выпроводила сына тетка Ганна, а проводив, напустилась на Этю: «Ты ж подумай, дурна дытына: прийде твий Матвий, а ты ув ватнику. Чи нужна ты йому, га? А ты в колбинации, в шовковых штанах, в тому шовковому натитешныку, що я в сундук заховала, – оцэ дивка! Зразу будэш з дытыною!»

Павло не возвращался три дня, они с ума сходили от волнения. Тетка Ганна несколько раз бегала смотреть «на шлях», пока Этя чуть не силой уложила ее в баньке спать. У дома остановился грузовик, стали выпрыгивать солдаты, и Этя от греха подальше спряталась в кладовку. Немцы искали хозяйку и, конечно, стали дубасить прикладом в двери баньки. Тетка Ганна вскочила открывать. Ее позвали в дом готовить, а Сашко, который, конечно, выглядывал из окошка, стал плакать «Мамо, мамо!» Так он скулил долго, потом, видно устав плакать, уснул. Стемнело. Было тихо и Этя решилась выйти.

Сашко, оказывается, заснул на лавке у самой кладовки. Он сразу открыл глаза и уцепился за Этин ватник. «Аня, визьми меня до сэбэ спаты, - шептал он, - я их боюся!» Этя взяла еще одно одеяло, повернула крюк на стене. Они устроились с Сашком на соломе тесно прижавшись друг к другу, накрылись двумя одеялами. Этя шептала Сашку на ухо до тех пор пока он не уснул: «Анна-Ванна, наш отряд хочет видеть поросят! Мы их не обидим: поглядим и выйдем!»

Эте чудился запах свежего хлеба. Совсем-совсем такой, как шел по утрам из угловой булочной, когда разгружали машину с хлебом. Она спала в обнимку с Сашком и снились ей булки. Белые булки с изюмом, которые Мотя приносил к завтраку. А свекровь следила, чтобы Этя все съела, ей не нравилось, что она такая худенькая, никак не поправится. Этя во сне хотела сказать свекрови, чтобы не волновалась, что она все съест, но свекровь уже ушла, а Этя ела булку медленно, не спеша, отщипывая по кусочку и выковыривая изюм на закуску…

 

В хате спали немцы. Тетка Ганна всю ночь пекла хлеб. Солдаты привезли мешок муки, яиц, сахару, даже дрожжей и потребовали, чтобы к утру все было готово. На рассвете пробрался в баньку Павло. Устало повалился на лавку и заснул. Начали просыпаться солдаты, умывались возле дома, грузились, забрали из хаты перину. Когда грузовик уже завелся, один из немцев поднял автомат и пустил очередь по окнам. Зазвенели стекла, проснулся Сашко. Этя потихонечку открыла кладовку и, пропустив вперед Сашка, тоже прилипла к окошку. Грузовик уже буксовал в конце улицы, а к ним по тропинке спешила тетка Ганна.

«Павло?»

«Здесь он, спит, под утро пришел», - успокоила ее Этя.

«От бисови диты, трясця их матэри! – ругалась тетка Ганна – Як тепер викна стэклыты? Шоб им ни дна ни покрышкы!» И тут же без перехода: «А я ж вам, диточкы, сховала хлиба! И много! Воны, дурни, нэ знають, скилькы хлиба выходыть, то я аж тры хлибыны заховала!»

Проснулся Павло, рассказывал, что немцы бегут из города, а полицаи хватают всех и каждого и расстреливают прямо на улицах. На базаре облава за облавой, а везде развешаны плакаты – ищут партизан. Часы сменял у румына на торбу кукурузы – так что как-то они протянут. Этя с ужасом слушала что твориться в городе. Мостовая вся разбита танками, а трамвай не ходит. Электричества нет, говорят, что на электростанции диверсия. Старогородский мост закрыли, стоит часовой и проход только по пропускам. На улицах лежат убитые, никто их уже не убирает.

Вернется ли нормальная жизнь? Вернется ли Мотя?

Девятнадцатого марта в Слободу, второй день никем не занятую, вошли советские войска. Тетка Ганна впервые за три года отпустила Сашка с Павлом на улицу. Вернулись оба сытые – солдаты кормили. Взахлеб, перебивая друг друга, рассказывали про Сталина, про новых маршалов, про кинофильмы. Сашко даже песню запомнил: «Первым делом, первым делом - самолеты. Ну а девушки? А девушки потом!». Видели они катюши, видели «здоровущих коняг», таскавших пушки. Командир дал им посмотреть «в биноклю». Еле-еле они Сашка уложили, сами устроились на печке. А Павло не выдержал и побежал еще гулять – в деревне никто кроме детей малых не спал. Где-то заиграла гармошка, запели девчата.

«Павло вже вырис - парубок, гуляе. – вздохнула тетка Ганна. - Скоро женытыся будэ. А Сашка ты до школы визьмэшь.»

На следующий день к вечеру прибежали в хату Павло с Митей: «Мамо, Аню, одягайтэсь, пишлы радио слухать!» У сельсовета стоял зеленый грузовик-будка, около него солдаты запускали движок. Полсела набилось в хату слушать сводку Совинформбюро. Бабы плакали и Этя плакала вместе с ними.

«Советские войска форсировали Южный Буг северо-западнее города и, совершив обходный манёвр, овладели Слободой Стрижавской. Немцы, ожидавшие главного удара с севера, сосредоточили здесь свои основные силы и огневые средства. Вчера ночью части Н-ского соединения быстро и неожиданно для врага переправились через реку Южный Буг и ворвались в город с юга. Противник был застигнут врасплох. Сегодня войска 1-го Украинского фронта полностью овладели областным и крупным промышленным центром Украины городом…» - говорил Левитан.

Праздновали освобождение города всю ночь. Этя даже танцевала. Потом все стали просить ее петь. Она не пела, страшно сказать, почти четыре года. Но как откажешь в такой день? Только вот песен новых не знала.

«Вставай страна огромная, вставай на смертный бой!» - запела Этя.

Бабы плакали, хлопали. Потом вместе пели про Галю, как «горила сосна», «друга я никогда не забуду...» и «Дан приказ ему на запад». Под утро только разошлись.

Этя хотела на следующий же день ехать в город, но тетка Ганна ее не пустила. «Там ще стриляють! Сыды тут покы фронт нэ видийдэ!»

Через неделю Этя все-таки уговорила тетку Ганну ехать. Попросились в машину, что шла до вокзала, и доехали быстро. Этя стояла в кузове и смотрела на родной город, ставший таким чужим. На стенах еще красовались немецкие надписи. Прилавки Каличи пестрели немецкими плакатами. Столбы покосились, провода оборваны. Трамваев не видно, а мостовая вся повыбита. По улице Ленина машину трясло, как по грунтовке. Остановились у входа во двор. Этя вылезла из кузова, спрыгнула на землю, и, подняв голову, долго смотрела на «Савой».

«Пишлы, Этя!» - потянула ее за рукав тетка Ганна. Этя достала из кармана ватника ключ со сплющенным ушком. Она дважды теряла ключ и Мотя, чтобы успокоить свекровь, сплющил колечко нового ключа, чтобы ключ можно было носить в маленьком кармашке юбки. Замок щелкнул. Они вошли в коридор, где в солнечных бликах танцевали пылинки. Прошли в комнату. Здесь жили и по всему видно, что съехали поспешно. Даже со стола не убрали, свиньи, - вонь развели. Этя взялась за посуду, стол, два раза выбегала с полным ведром на помойку. Тетка Ганна вымыла полки в гардеробе и, достав из-за пазухи, торжественно положила на полку нарядную комбинацию и белье.

Два дня Этя и тетка Ганна приводили квартиру в порядок. На третий день Этя собралась проведать могилу свекрови. Старогородский мост был поврежден, но пройти уже было можно. Этя с теткой Ганной вошли в ворота еврейского кладбища и подошли к людям, стоявшим у входа. Два старых еврея в талесах и твылн пели кадишь. Люди молча построились в очередь и, подходя по одному, называли имя.

«А почему, - спросила Этя у женщины в очереди, - почему никто не идет к могилам?»

Женщина обернулась к ней: «Ох, шэйнэ мэйдэлэ, они сравняли кладбище с землей. Никто не знает где могилы родных. Сегодня кадиш для всех!»

«Проклятые!» - слезы душили Этю.- Проклятый убийцы!»

Подошла ее очередь.

«Малка, – сказала Этя, - Малка, дочь Бейлы».

Выходя из ворот кладбища, тетка Ганна, оглядевшись по сторонам, перекрестилась.

Они возвращались домой по улице Козицкого и Этя вслух мечтала, что скоро кончится война, что приедет Мотя, что они вместе поедут к тетке Ганне и дядьке Ивану, что сядут в огороде под яблонями и будут петь песни. Дядько Иван хорошо поет, а Сашко будет подпевать, у него голос хороший. В сентябре откроется школа и она, Этя, выйдет на крыльцо и, как до войны, торжественно скажет: «Начинаем новый учебный год!» Родители будут хлопать, дети дарить ей разноцветные астры и синие «пивни», председатель скажет речь…Потом кто-то поднимет на плечи первоклассника (Сашка!) со старинным, наверное, к открытию школы купленным, медным колокольчиком в руках. Первоклашка затрясет звонком, и дети пойдут мимо нее в класс. А в субботу она поедет домой к Моте…

В городском отделе образования ей очень обрадовались. В городе не хватало учителей. Многие погибли, еще никто не вернулся из эвакуации. Да и вернуться ли, кто знает. Этю направили на работу в школу над Бугом, ту самую, откуда отправляли людей за город на расстрел. В этой школе Этель Моисеевна проработала всю жизнь. Идти до школы десять минут. Тысячу верст Этя прошагала от дома до школьных дверей. Но как бы она не спешила, никогда, никогда, не проходила Этя через двор на Козицкого.

Она всегда выходила через ворота на Ленинскую и шла до угла, а оттуда уже мимо садика Козицкого, мимо башни, мимо того дворика на углу Первомайской к воротам школы. Не пойди она в то страшное утро сорок первого года прощаться с «Савоем», не задержись на пять минут у гостиницы, – не догнал бы ее Павло. И не встретилась бы Этя со своим Мотей.

Первое письмо от мужа получила она в начале мая.

«Этинька, любимая, - спрашивал он, - кто у нас родился? Как мама?»

Тяжело было Эте писать ответ…

Мотя вернулся в июне сорок пятого. Дважды ранен, два ордена, три медали, да еще потом в военкомате четвертую вручили. Он воевал под Ленинградом, строил дорогу в осажденный город, наводил переправу через Днепр, войну закончил в Будапеште.

Давид родился у них летом сорок шестого года. Этя решила назвать его по-старому, а не по-модному. Называла его Давидкой, Витей, Витюшей, но никогда Витенькой. Витенька был тот, другой. Этя многие годы верила, что убила ребенка своим страхом. Из-за нее Витенька умер, ее вина, - мучилась Этя.

Машенька, Маля, родилась у них в пятидесятом. В том же году у дядьки Ивана и тетки Ганны родилась поздняя долгожданная Нина. Этя с детьми часто гостили в Слободе, девочки дружили. Павло переехал в город, работал шофером, женился, детей привел к Эте в школу, просил, чтобы записали к ней в класс. А Сашко стал инженером. Мотался по разным ударным стройкам, потом обосновался в Киеве, к родным поближе.

Бывая в Слободе, Мотя и Этя, а потом и дети, всегда навещали могилку Витеньки. Памятник ему не ставили. Но в первое послевоенное лето дядька Иван с Павлом приволокли ствол сухого дерева и, обрубив ветки, поставили стоймя на могилке. Такие же памятники, только из камня, были в еврейской части кладбища в Слободе.

...

В начале семьдесят восьмого года тетка Ганна тяжело заболела. Она была еще не старой годами, но тяжелая работа, довоенный голод и годы оккупации подорвали ее здоровье – она угасала. На Зеленые праздники приехала она с Ниной к Эте, как делала каждый год, с калачами и пучками трав. В квартире запахло полем, свежим хлебом. Этя собрала на стол, они долго со вкусом пили чай («индийский, со слоном!»). Нина пошла в гастроном за мороженым, а тетка Ганна осталась с Этей.

«Этя, я тоби хочу щось сказаты. – начала тетка Ганна. – Я вже буду помыраты, до вэсны не протягну. То я хочу тоби про свий грих сказаты». Она перевела дух, глотнула остывшего чаю.

«Твий хлопчик, Этя, вин народывся живый. И жив бы. А як вин бы жив, то тебэ б знайшлы и вбылы. Цэ моя вына, шо твий Витенька помэр. Я його не вбивала, боронь боже. Ала, я йому ничого нэ зробыла, шо новороджэным трэба зробыти, то вин сам и помэр!» Тетка Ганна исхудавшими руками схватила Этину руку, прижала к груди: «Просты мэнэ, Этя, а як ты простышь – бог простыть»

Они долго плакали, сидя обнявшись на диване. Потом пришла Нина с мороженым, ругала их, мол, на Троицу не плачут.

«Бог простит, а я прощаю». - обняла Этя тетку Ганну в дверях.

В выходные Мотя отвез Этю в Слободу. Они сидели возле маленькой могилки с остатками высохшего дерева.

«Мотя, а ведь это Витенька нас всех спас. Он умер, и меня не нашли. Я спаслась, и Давид и Маля родились. И внуки у нас, и правнуки когда-нибудь будут!» - говорила Этя.

Они долго сидели у могилки.

Солнце пробивалось сквозь листву деревьев. Шумел листочками летний ветерок. На могилку Витеньки села птичка, покрутила тонкой шейкой, посмотрела на Этю.

А Этя без слов пела колыбельную своему сыночку, которого никогда не держала на руках:

«Зог их цу дэр мамэ: "Хэр,

Золлст мир нор нышт штэрн,

Вэл их, мамэ, эйнс ун цвэй

Балд а фойгл вэрн.

Их вэл зицн ойфн бойм

Ун вэл им фарвигн

Иберн винтэр мит а трэйст,

Мит а шэйнэм ныгн."

Ицик Мангер

(Вот, что, мама, я решил, - только ты позволь мне:

Здесь на ветке буду жить птицею привольной,

Стану петь я деревцу весело и звонко,

Убаюкивать его нежно как ребенка.)