Тут – ночи заблуждения темны, там – безошибочные звезды не вольны придумать о земле, что та за мглою горяча, лучи прервать и ждать ее ответного луча. Друзья творящие, мы тьмой земной окружены, мы все, как эти звездочки над нами, не должны на излученья творческого света ждать, изнывая, лучезарного ответа. * * * Ночное солнце вышло к звездам, – вверху, над облачной грядой, к рассвету близясь, рейдом поздним с конца проходит путь дневной. Ночное солнце вниз вернется, весь описавши полукруг, – к земле сквозь дымку прикоснется лучами, вспыхнувшими вдруг. * * * Ты представь себе, как ночь отрадна, как беспечен некто, безоглядно заставляющий звезды падать, и затягивающий звезды падающие, и затушивающий звезды павшие,– звездолюб звездоправящий, звездовраг, звездодруг – преклонись такой пред тобою, ты сорвалась бы, резво скинула недоступность ночной рукою, устремилась бы к смерти – резиновой, удлинняющейся звездою. И была бы счастлива мигом полета грустящих мимо, завидующих звезд. На тебя загадал бы желанье стерегущий постылое зданье наблюдатель созвездий – пес. Заставляющий звезды падать миг дарил бы тебе за младость опыт свой, обожанье, радость, затягивая тебя, падающую; а потом бы он вспомнил: надо затушить тебя, павшую. Ты б углем драгоценным звездным откатилась под морду псу; пес бы морду в раздумье насупил и решил бы, что разве поздно взять украдкой в свою конуру плоть огня для утехи собачьей?.. Пес, обняв звезду, на полу в конуре лежал бы и клянчил: – Ну зажгись, загорись,– и дул меж усами на мертвый уголь, обижался б на звездный недуг, отходил и ютился в угол. Утром пес бы, горюя, плакал, на звезду положивши лапу. Стань он скульптор, его страданье стало б вечным, как изваянье. ЯБЛОНЯ В ЦВЕТУ В пивную бойкую, в подвал, вошел, верней сказать, упал в то подземелие для пьяниц один совсем уж оборванец. «Купите у меня картины! За пять рублей! – и развернул полотна.– Маслом на холстине этюды выполнены!» Гул и гам общения беспутный, подпольный звон ежеминутный утихли вдруг. Пивной народ столпился, озирая мутно избенки, пруд, и огород, и дерево (какой породы оно, не угадать народу, столь обще изображено). Спустясь за деньгами на дно, бедняга хмурым стал, как демон. Должно быть, не платили денег ему за творчество давно. Без них как жить? «Простите, но одна картина или вместе за пять рублей? – широкий парень спросил.– А то рублишек пару за штуку дам... Сказать по чести, вы интересны мне. Уж если от вас тут зритель отвернулся, а я вам чем-то приглянулся, позвольте пивом угощу.» Он выбрал с деревом пейзажик, мазки наляпанные щупал, гордясь добычей с распродажи. Просил: автограф бы маэстро оставил в память о себе. «Необъяснимо, но прелестно! Нарядный кустик! Как уместно он будет дома на стене смотреться! (Парень, полный чувства, в пивной купивший плод искусства, хотя гвардейского был роста, любил наивно красоту.) Я назову пейзаж – «Березка»? Нет... лучше «Яблоня в цвету!» ШПАРГАЛКА ПО ИСТОРИИ Татарский хан сидит в седле, по терпеливейшей земле копытами бьёт конь; сжигает страсть огнём коня, хан тоже гибнет от огня – то жадности огонь. Пестрó одетою гурьбой, желая славить хана, привычная чинить разбой вдали родного стана, бесстрашна в дикости лютой и дикостью страшна, орда вся тучей мчится в бой! Татарам брань нужна. Хан злобен, не из мудрецов степной заблудший хан; спеша, на лица мертвецов роняя кровь из ран, вещая: «Сильный всё возьмёт, желанный край – пред ним!» – в путь, на окрестный мир в налёт орду кочевник хан ведёт, он жадностью гоним. Лови за хвост! Хватай скорей всех горностаев, соболей и белок на пути! Убей разрозненных мужей! На девок напади! У этих вычурных князей единство не в чести… То здесь, то там какой-то хан опять сидит в седле; слепящей жадности дурман влачится по земле; сжигает страсть огнём коня, хан тоже гибнет от огня; бесстрашна в дикости лютой и дикостью страшна, опять попавшейся страной питается война. ЛЕВИТАЦИЯ Служака душу отдавал работе целиком, в железо гвозди забивал с размаху кулаком. Собрал народ, построил дом высок под облака, стал государить, и при нём два дельных дурака. Один дурак рождён был так, другой из умных вышел, один был ростом как верста, другой аршина ниже. Один всё крышу настилал, другой кряхтел в подвале, ничей труд стен не укреплял, худые стены пали. Паденье, смута, Боже мой, толпа чуть не сбесилась! Парила крыша над толпой, весёленько светилась. ЗВЕРИ (Памяти Цыганочки) Сын Евдокии – преступник. Внук Евдокии – шпана. Муж извёлся, умер. Заступник пил всю жизнь, и вдова пьяна. Она Чудотворцу в церкви свечку с подъёмом зажгла. Всё же корабликом смерти качалась изба, плыла. Прямо на бабку хмельную дьявол лез из угла. Взяла Евдокия незлую собачку, чтоб рядом жила. Кто попрактичней, те нутрий, кроликов развели, переимчиво развернули коммерцию на мели. За бескорыстие добрые селяне, смекнувши, затравят. Непреложны замки пудовые везде на хлевах, сараях. Пьянчугу знобило в шубе, запой её с ног валил. Собачку по пьяной шутке собутыльник бабкин убил. У внука финка таится. У сына труды воровские. Собачьей души убийца бедная Евдокия! * * * Вылило чернила в шутку солнце на дурную тучку, светит днем у тучки хмурой над лохматой шевелюрой. Тучка солнце проглотила, вспыхнув, молнию пустила, и во чреве тучевом мокнет солнце под дождем. До земли дождь не доходит, тучка темная уходит, из-за края тьмы вот-вот солнце влажное сверкнет. Из конурки сторож пес чуткий свой покажет нос, засияет в конуре, видя солнце на дворе. Все коты один салют сообща произведут, выпуская из когтей вверх летящих голубей. Тучка поздно распознала, что за свет она скрывала; запылает от стыда на закате тучка та. * * * Ты планеты в душе закружила; им искала таких орбит, чтоб над ними могли светила превзойти свой обычный зенит. Я любил тебя видеть вечером; нынче хрупкостью мне свята перед женственно вспыхнувшим зеркалом незабытая красота. Ты, начальная безответственность, мною правила наугад; ты была счастливая ветреность, мы взаправду не знали преград. Вспоминаю тебя, и мнится, будто стражею заперта в человечьей скудной темнице с неба маленькая звезда. По театру тебя, поэтесса, за кулисами, как артист, беспорочный водил повеса – несценичный дилетантизм. Не тверда многословная честность, и себе предпочла лаконизм по-спартански твоя словесность – и погибла за афоризм. * * * Прими, привыкшая тиранить, услуги лучших палачей! Отдайся сброду с топорами! Разбит твой трон, и ты – зачем? На исторической странице о буре той строка и только. Друг, у любви различны лица, одно из них – ее жестокость. Так нумизмат проводит вечер, ласкает пальцем раболепным на взору блещущей монете чеканный профиль королевы. Ты – оттиск на моей судьбе,– монете, отданной тебе. * * * Забуду всех, тебя – запомню! Ты здорово меня спасла от заблужденья, будто понял я женщину. Ты не грешна! Ты заклинала, ты любила. Как зло смотрела на рассвет! Мы словно были больше мира, обширней, чем весь белый свет. Ты здорово меня спасла. Летело скомканное платье. И память, сколь ни тяжела, надежно за поддержку платит. Был нынче трудный юбилей. С размолвки нашей восемь дней. * * * Я рад бы веру и терпенье тебе внушать, но каждый раз в пути, дружок мой, объясненье меж нами разобщает нас. Тобою свитый из ироний, вражду зовет опасный кнут, и гордости ответной кони в упряжке яростно бегут. В именье барскому досугу не твой подобен эгоизм: как по звену куют кольчугу, ты злой куешь эгоцентризм. Упрямица, в ножны сомнений прячь иногда клинки суждений. СОНЕТ О РЫБАХ Глубиномер – линейка с рисками, имеет красную черту. Пескарь пошел на глубину, могучими пластами стиснутый. На уровне черты итоговой край, перегрузка роковая. С идущими наверх потоками кишки всплывали раздуваясь. Из глуби рыбина, затронута во мгле развитьем представленья, преследуя останки, лопнула, чем потешались пескари. Должны быть равные давленья снаружи рыбы и внутри. * * * Мы вазу поутру искали в старогерманском хрустале. Цветы с базара лепестками прильнули к влажным отраженьям на полированном столе, терпели, чахли со смиреньем. Нет, этой вазы не найти! Венок что ли из них сплести? Но каждый венчик увядал, пока объединяли стебли. Мы рассердились на растенья и друг на друга. Наш скандал цветы не слышали: швырнули мы их с балкона вниз. Две дури столкнулись. Обе возрастали. Мы, разохотясь, продолжали наш спор о том, кто человек из нас двоих. Так день истек. ФАУСТЕНОК В аду воспитанный ребенок, сын Мефистофеля, бесенок, в моей душе искоренял поэту нужный идеал. Едва девицам посвятил я стихотворные записки, мой личный бес уже спросил: – Ты что, стихами разгласил свои действительные мысли? – Ну разумеется! – невежде, самоуверенному прежде, я назидательно сказал. Ответил бес: – Ты разгадал в твоей поэзии профана. Я равнодушен без обмана к ее духовным чудесам. Стихами кто как написал, не различаю, но зато картин я опытный знаток. Закон такой, что вещество вполне приемлет колдовство, притом от чар не исчезает, а только имя изменяет и мне оно подчинено,– в бесовской физике давно подобен школьному канону. Давай по этому закону невзрачным виршам сотворим эквивалент из красок – Ева нарядной будет – мы дадим ей платье рая, чтоб у древа, одета живописью, дева, прекрасна в меру мастерства твоей строки, что в ней жива, стояла и похвал ждала. Согласен? Шутка увлекла. – Валяй, мохнатый озорник! – я подзадорил.– Мы сравним мою красавицу с другими! – И бес отправился за ними; на время взял из Эрмитажа себе холсты для вернисажа, полотна выставил в квартире, мое чудовище повесил между полотен. Мы сравнили. Теперь я беса не встречаю, любви стихов не посвящаю, хотя мечтаю, может быть, ей рифмой чувственной служить. СВАДЕБНЫЙ СОНЕТ При пожеланьях бледных чувство, что главное желать забыли, при восхваленьях думать грустно, что по заслугам не хвалили, от продвижения по службе лишь отвращение к движенью – чем огорчаться, мне бы лучше любить до головокруженья, прийти к стихам, искать родство с их музой, воспевать одну жену знакомого, его моею ставшую жену, мою невесту. Я женился. Теперь сонет весь повторился. ТОПОРЫ Приятель мой достойный человек: он костылей не отнимает у калек. И я достоин всяческих похвал: собратьев я своих не убивал. И был достойный господин глухой Бетховен, который отступил из мира в свой недуг, познал, что слушать голоса уже не волен, и слышал только музыку вокруг. Великий композитор знаменит. Несправедливо мой приятель позабыт. Приятель мой, на басенный манер, приятен мне лишь тем, что лицемер. Вполне любой из нас по-своему хорош, великим не завидуем, но все ж, какой из них велик, не разберешь. Обидно, если кто на клавиши давил не лучше нас, а дальше проскочил. Мы, топоры, таких и пресекали. В пути один ориентир годится всем едва ли. Как ветки с тополя, мы обрубали мир и о стволы себя ломали. * * * В ту пору жизни горд и юн был, как известно, сей шалун, любил легко, писал остро, знал идеально ремесло изящный Пушкин, окружен цветами, ласками, друзьями. Духовный дар его лишен тяжеловесной той печали и сухости угрюмой той, что, как лохмотья с нищетой, с упадком связаны стихами. И мы последовать пытались движенью гения, но плох идейный наш переполох и задушевный наш анализ. Меня случайно восхитила догадка мощной старины: дурна вся ноющая лира, все зовы плачущей струны вне красоты беспечной мира бессильны звуком и больны. Твои, гармония, химеры в умы заблудшие вложи, шепни волшебные размеры, твоих чудовищ покажи. Каменотес безличной эры резцом не чувствовал души, не скорбью линии Венеры, не чахлой грустью хороши. * * * Кое в ком была зыбка вера в мифы – для рывка время вышло из пещеры, все текло – напор реки храмы снес, и у Венеры вдруг отпали две руки. Волны крупные потока увлекли Христа плоды, Леонардовы полотна, Рафаэлевы холсты. Вот и знаки точной мысли, вот их правящий закон, вот глядящий прямо в выси звездочетов телескоп. Вот уж мыслями в проблеме заблудился звездочет, оттого в земном вертепе замещает его черт. Овладел он нами всеми, принял души на учет, каждый в проклятой системе стал вертеться, как волчок. Ну а подлинное время очень медленно течет. * * * Дурное срыто в показном, темна у блеска подоплека, заманчив некий мрачный дом, пока блестят на солнце стекла. Лишь приглушенные тона внушают вдумчиво, жестоко, что ни в какие времена властям не утаить порока. Смельчак и автор полотна смущал элиту давних лет, ему поведала она свой гильотеновский секрет. Художник, судя по картине, окончил путь на гильотине. ВИДÉНИЕ КАТАСТРОФЫ От наук отстали звуки, гибли солнца, гасли луны, механические руки методично рвали струны. Не готовый к откровенью мирный гений только зреет, а злодей, по вдохновенью, в мире прах его развеет. * * * В ракушку будущность кладут, вокруг пылинки перламутр в глуши там каплей нарастает, ее работник извлекает и все жемчужиной зовут. | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
