ДИАЛОГИ ПОСЛЕДНЕЙ ЛЮБВИ

 

(неоправданные фантазии в отношении образа Сары Бернар)

 

Действующие лица:

 

Сара

Молодой человек – любовник Сары

 

1.

 

- Он говорил, что любит, а потом, ну после того, как занимался со мной трахоблудием, - это его словечко «трахоблудие»… фу, как пошло… В общем - унижал, как мог. Обзывал. Большой выдумщик был до обзываний всяких. А если мне вдруг случалось чашку разбить, или споткнуться, или заплакать, ссутулиться, - обязательно скажет, что я – «мешок с дерьмом». Однажды он вошёл в комнату тихо-тихо. Это – чтобы меня подловить на чём-нибудь таком, ну, очень личном… интимном. Вот - ему это удалось. Я думала, что он придёт поздно, надела мамино платье и туфли. Волосы начесала, губы накрасила. И ещё я пела как раз что-то такое… про любовь. Он подкрался ко мне и захохотал так громко, и в самое моё ухо. А после – повалил на пол и изнасиловал. А чтоб я не кричала, он оборку от платья оторвал и в рот мне засунул. Я сама не знаю, как не задохнулась. Он был сильно пьян. Так на полу после и захрапел. Вот тогда я от него, наконец, сбежала. Но сперва умылась и переоделась. Я мальчиком оделась. Волосы обрезала. В его штанах сбежала. Как могла, затянула ремешок, подвернула штанины. На ногах – тапочки. Рубаха в клеточку. Пиджак его старый взяла и плащ. Хотела было пальто, а потом подумала, что из-за пальто он ещё чего доброго меня скоро разыщет. Мамин платок под пиджак повязала. И ушла. Где-то в подворотне переночевала. В каких-то ящиках. Мне тогда повезло. Ко мне собака прибилась. Так мы с ней в обнимку спали. Потому и не замёрзли. Потом, когда рассвело, пошли из города подальше. Попрошайничали. Возле церкви, на пристани. Ну, это я уже плохо помню.

- А дальше? Что дальше-то было?

- Пароход подошёл. Какой-то старикашка велел мне поднести ему чемодан. Так я поднесла. Он мне денежку дал. А я по дороге, пока несла, сообразила, куда спрятаться можно. Ну, и спряталась. Там лодочки такие.

- Шлюпки.

- Они материей накрыты. Ох, и холодно было. Собака-то моя на берегу осталась. Ночью я выбралась. Потихоньку зашла в кухню.

- Камбуз.

- Не знаю. Хорошо, что не заперто было. Стащила луковицу, соль в солонке, хлеб. Напилась супа из кастрюли. Там ещё банки какие-то стояли. Консервы наверное, да только чем мне их было открывать? Я ужасно боялась, что меня обнаружат. Я потом ещё раз выбиралась. Уборную искала.

- Гальюн.

- Там и рукомойник оказался. Так я заодно умылась и напилась. Потом почти сутки спала. А после мы снова к берегу пристали. Я так же, крадучись, сошла на берег. Город большой оказался. Барселона. Тут уж я вздохнула спокойно: не найти ему теперь меня ни за что.

- Ну, дальше, дальше. Как ты в труппу-то попала?

- Говорю, везло мне. Ангел у меня, видно, сильный, хранитель мой. Благодарна я ему. Только вышла я с пристани, а тут – цирк. Такой яркий шатёр. Мальчишка вокруг ходит. Руки - в брюки. Посвистывает. И я стала насвистывать. На том и спелись. Сосвистелись, то есть. Я ему помогла подмести, корм животным раздать. Ой, там такой ослик был смешной. Ему морковку покажешь, он сразу кланяться начинает. Ну, не утерпела я – стала морковку грызть. Голодная же была – жуть. Мой новый товарищ вынес мне кусок вареной телятины, кусок сыра и бутылку с вином. Там вина немножко было, на дне почти что. Только чтоб согреться чуть-чуть. Поужинали мы с ним на двоих. Там ходили ещё другие люди, но на нас никто внимания не обращал. Будто так и надо, что чужой мальчишка с их мальчиком целый день ошивается. Хотя, говоря по правде, тогда много оборванцев по городам шаталось. Детвора, подростки. В портах так особенно. То подрабатывали, то воровали. Каждый день кого-нибудь ловили за воровство или хулиганство и «колошматили». Бывало до смерти забивали. А после – концы в воду. Вода-то вот она, рядом. Сколько там косточек на дне у причала. Никто не знает.

- Ты давай не отвлекайся, не отвлекайся.

- Не подгоняй. Я и говорю. Вечер пришёл. Где мне ночевать? Мой новый приятель и тут меня выручил. У них там, в одном фургончике, огромный сундук стоял. Вот в этом сундуке я и пристроилась. Кто же знал, что сундук бутафорский и вечером для представления понадобится? Только я заснула, чувствую – несут меня куда-то. Но я же голоса не подаю, не могу «продать» своего благодетеля. Попадёт ему из-за меня. И я на ночь останусь без ночлега. Принесли меня, поставили, пристегнули к чему-то. Застёжка щёлкнула. То есть, не меня, а – сундук, конечно, пристегнули. Снова я стала засыпать. Просыпаюсь – лечу. Только и успела подумать: откуда это меня сбросили? А ну, как разобьюсь? Сундук на лету распахивается. Из него вылетают какие-то птицы, да много. И я. Только птицы вверх полетели, а я – вниз. Дальше ничего не помню. Очнулась на третий день, в больнице какой-то. Вокруг всё бело. А у меня всё болит. Разбилась сильно. Хорошо ещё не под куполом сундук раскрылся, а ниже. Иначе бы моя карьера никогда не началась. Потом очухалась. Потихоньку расходилась. Цирк тот уехал, а меня взяла под опеку меценатка одна, донна Матильда. Уже тогда – очень пожилая, почтенная. Аристократка до мозга костей. После больницы я у неё в доме жила. На правах то ли дальней родственницы, то ли приживалки. Назови, как хочешь. Она во мне все мои таланты разглядела и путёвку в жизнь дала. Учителей нанимала. Танцам, вокалу, языкам меня обучали, манерам. Почти два года. У неё в доме и дебют мой состоялся. Она была большая приверженка театра. Свою труппу содержала. Было принято считать её аматорской, эту самую труппу, однако профессионализм в ней был на высоком уровне. Режиссура, музыка, декорации. Ставили только классику. В её же доме меня заметил маэстро Циммерман. И взял в оперетту.

- Какую оперетту? Ты же в драме играла.

- Не надо бежать впереди паровоза, дорогой, недолго и под колёса угодить. Драма была значительно позже. Все свои классические роли я, слава Богу, сыграла, уже будучи взрослым человеком. Не побоюсь даже тебе показаться банальной. Скажу так: сыграла, приобретя достаточно жизненного опыта и житейской мудрости. О чём нисколько не жалею. И пусть они вопили, эти вшивые критики, эти импотенты от искусства. Называли меня - кто старухой, кто шлюхой, кто «заплесневелой дебютанткой»… Это их проблемы, это – их комплексы. Не мои. Слыхал? Не мои! И – баста. Так вот. Циммерман взял меня к себе в оперетту. Мне едва исполнилось семнадцать лет. Я была тоща до невозможности. Мне часто потому предлагались роли мальчиков. Пажей, корнетов. Или девочек – подростков.

- А он, этот твой отчим, не разыскивал тебя больше?

- Нет, не разыскивал. Через много лет я узнала, что он умер той ночью. С перепою рвота началась – прямо во сне. Захлебнулся.

- Фу, какая гадость. И всё-таки есть Бог на свете.

- Да, действительно, есть Бог на свете. Но смерть негодяя – этому не доказательство. Доказательство этому – театр. Не жизнь – театр, а театр – жизнь. И время в нём исчезает. За полтора-два часа можно преодолеть вечность, да ещё побывать в какой угодно шкуре. Даже другого пола. О, вот где сбываются мечты. Вот где возможно всё. Вот где настоящая жизнь. Сколько раз я умирала на сцене, и что мне теперь моя собственная смерть? Иллюзия, и не более того. Пустота, ничто. Потому и не боюсь я её. Сколько раз я любила чужой любовью и исходила чужой ненавистью. И теперь меня не испугать ничем. Никто не сможет разбить мне сердце. Никто не заставит рыдать от неразделённой любви и сводить счёты с жизнью. Даже ты, мой мальчик. Даже ты.

- Скажи, Сара, а не ты ли причиной смерти своего узурпатора? Скажи мне правду, ведь уже столько лет прошло.

- Если бы ты знал, что творилось в моей душе, когда я узнала об этом! Сперва я обрадовалась. Не скрою, - действительно обрадовалась. Поняла, что больше некому искать или преследовать меня. Но потом – страшно испугалась. Когда до моего сознания дошло, что меня действительно могут обвинить. Не скажу, что много было свидетелей нашего с ним совместного проживания, но всё-таки они были. Горничная, буфетчица, что еду приносила, … и прачка ещё. Но все они знали только имя моё. Я долго лежала в больнице после своего сундучного падения. А после больницы и вовсе изменилась до неузнаваемости.

- И всё-таки, ты мне не ответила. Ведь это ты убила его? Ведь так?

- Нет, мой милый, нет. Хотя, поначалу мне очень хотелось, чтобы это было именно так. А по прошествии лет я не раз поблагодарила Бога, что не виновна в этой смерти. Иначе душе моей снова неведомо как пришлось бы отрабатывать грех. По прошествии лет, дорогой мой, выводы, как бы, - делаются сами. Я много думала о том, за что мне было столько испытаний в жизни дано. Читала книги, ходила на спиритические сеансы, потом – к гадалкам, гипнотизёрам. Должна сказать, большая часть из них всё-таки шарлатаны. И с проповедниками разными говорила. В результате сделала вывод: просто так в жизни ничего не бывает. И, если терпишь лишения, испытания, значит - сильно провинился перед Богом. Ведь, дружочек мой, в той, другой жизни, которая после смерти, ада нет. Понимаешь? Кто бы что ни говорил, какие бы доводы ни приводил, но там ада нет, как нет и чистилища. Все свои грехи от предыдущих жизней, либо за предков по роду своему мы отрабатываем только здесь. Земная наша жизнь – это и ад, и чистилище, и школа. А в целом – театр… И какие разные порой достаются роли. Самое смешное, что никто не знает, чья роль на самом деле главная, и чья роль в чём состоит. Поэтому-то нам так нужен театр! Тот, которому я служу всю свою жизнь и в котором служу. Он нужен для иллюзии определения роли! Здесь нам кажется, что всё определено, понятно и известно. В театре можно почувствовать себя богом. Каждому. И актёру, и режиссёру, и музыканту, и художнику, и даже кассиру.

- Чем же кассиру?

- А кассиру тоже кажется, что это он определяет, от него зависит, где какого зрителя посадить. И вообще пустить ли какого зрителя в театр. Сегодня или в какой другой день. Каждому хочется быть богом. Хоть чуть-чуть. Люди слабы и неблагодарны. Но это – полбеды. Они – дилетанты и поверхностны во всём. Особенно в отношениях с Богом. Чуть какому человечку повезло, ему уж и показалось, что Бога за бороду ухватил. Все видят вольность к действиям. Никто не видит ответственности. Не хочет видеть. За что и платить после приходится. Иногда – слишком дорого. Прости, мой друг, я не хотела переходить в поучительный тон. Не люблю моралей. Ни слушать, ни читать. Случайно вышло. Прости ещё раз.

- Бог простит. Сара, но что же было потом?

- Я, наконец, оттаяла от унижений моей женственности и научилась влюбляться. Это стало началом новой эпохи в моей жизни.

- В кого же ты влюбилась?

- В Циммермана конечно. Что за вопрос?

- Но, я полагаю, он был значительно старше тебя.

- Старше, но не значительно. Всего каких-нибудь двадцать лет.

- Двадцать лет? Целых двадцать лет? Ты не оговорилась?

- Нет, дружочек, не оговорилась. Я влюбилась в него потому, что он был абсолютной противоположностью моего мучителя. И абсолютно в том же возрасте. Он был галантен, воспитан, сдержан, обходителен. Бесконечно образован. Безудержно обаятелен. Абсолютно все опереточные были в него влюблены. От статисток до примадонны, не говоря о костюмершах и музыканточках. Но главное не это. Он буквально источал доброту и ласку, и был так искренне внимателен к любому человеку, что это подкупало всех и вся. Его любили также лошади, кошки, собаки и даже голуби. От последних часто страдали его дорогие костюмы. Пусть Бог простит меня, но поначалу я думала, что это он и есть Бог. К сожалению, хорошие люди долго не живут. Через пять лет его не стало. Неудачно упал с лошади. Мир праху его. После этого труппа оперетты почти сразу распалась. Когда-то, тоже уже очень давно я была в одном музее, где рассказывали о каких-то древних деревянных постройках без единого гвоздя, но где всё так хитро устроено, что держится на одном незаметном колышке. Выбиваешь этот колышек – и всё рушится. Вот господин Циммерман и был в оперетте этим колышком. Выпал – и всё в одночасье рухнуло.

- И ты снова оказалась на улице?

- Я? Ты настолько плохо меня знаешь? Я слишком высоко себя несла и уже тогда довольно дорого стоила, чтобы оказаться на улице. Тогда-то я и оказалась в драматическом театре. В том самом, том самом, из которого я столько раз уходила и куда возвращалась вновь, но каждый раз уже совершенно в новой роли. Нет, скорее – в совершенно новой ипостаси. В последний раз театр стал моей собственностью. И какое-то время я наслаждалась чувством власти. Грешна – каюсь. И мне тоже хотелось быть Богом. Однако, Бог не дал мне слишком долго забываться. Довольно скоро в театре произошёл очень страшный и, вместе с тем, странный случай. Этот случай мне напомнил мою собственную историю в цирке. Во время представления один из осветителей оборвался вместе с площадкой, на которой стоял со своими софитами и рухнул на сцену. Ему не повезло, как мне когда-то. Он разбился сразу. К счастью, больше никто не пострадал. Хотя скандал был грандиозный. В партере сидело много аристократии. Театр мой чуть было не закрыли. Но всё-таки не закрыли. Убытки колоссальные. Но… всё проходит, и это прошло. Зато я моментом спустилась с небес на землю. Научилась благодарить и прощать. О, это сложная наука – благодарить и прощать. Не всякий за всю жизнь постигнет.

- Нет, ты вернулась к нравоучениям. Уж лучше вернись в театр - всё по порядку. С самого первого дня. Да, ты ведь научилась влюбляться. В кого же ты на это раз влюбилась?

- На этот раз я влюбилась в твоего отца. В него нельзя было не влюбиться. Он был божественно красив. А его взгляд прожигал насквозь, и, казалось, испепелял не только сердце, но и все остальные внутренности. Он тогда уже был женат. Поговаривали, что не в первый раз. То и другое мне было глубоко безразлично. Я решила, что он будет моим. И он стал моим. Если бы ты видел, как шипело всё окружение. Каких только козней не строила мне его жена. В кулисах, на сцене. Но меня спасал мой успех. В конце концов, - ей пришлось смириться и заткнуться. Это был самый бурный роман в моей жизни. С приключениями. Вспышками ревности. И с моей, и с его стороны. Я утопала в цветах, шампанском, дорогой бижутерии. Уже потом я узнала, что он промотал на меня всё своё наследство. А тогда мне и в голову не могло прийти спросить, откуда у него такие деньги. Мы просто прожигали жизнь. В перерывах между спектаклями, конечно. А однажды, не спросясь никого, без предупреждений и каких бы то ни было записок удрали на целую неделю на острова. Мы думали наслаждаться купанием и солнечными лучами. Но всю неделю напролёт наслаждались только друг другом. Знаешь, мой хороший, если бы мне кто-нибудь рассказал, особенно в юности моей, что женщина и мужчина в зрелом возрасте могут провести неделю в постели и не заметить этой недели, я бы расхохоталась рассказчику в лицо, да ещё бы пальцем у виска покрутила. Но это было. С нами, с твоим отцом и со мной. Ах, Боже мой, неужели же это было?.. Как всё-таки быстротечна жизнь. Только вошёл во вкус, а уж остались последние крохи.

- Давай вернёмся к твоим ролям и пьесам.

- Неужели ты ревнуешь меня к своему отцу, мальчик мой? Совершенно напрасно. Хотя бы потому, что его уже давно нет среди живых. И потому, что я не привыкла сравнивать своих любовников, как делают другие. Да ещё выставлять каждому оценку. Вот уж нелепость. Вероятно, это бывает только от большого ума. А я, если очень захочу, умею быть глупой. Моим девизом по жизни было: никогда не загадывай о будущем и не жалей о прошлом. Я столько раз была несчастна. Зато я столько раз бывала счастлива. На сто, нет, на сто тысяч жизней бы хватило, с лихвой. А твой отец выдумывал такие нежности, что ничего не стоило опьянеть без вина. Каждый вечер, в конце спектакля, под зрительские овации он становился передо мной на колени, целовал мои руки, после – туфельку, а потом – уносил в кулисы на руках. Партер стонал от зависти и восхищения. Поутру я просыпалась в постели, усыпанной цветочными лепестками, под звуки восхитительной музыки, в ароматах благовоний, которые доносились из ванной комнаты, и свежесваренного кофе с бисквитами. Я чувствовала себя Семирамидой в райских кущах.

- В райских кущах гуляла Ева.

- Твоя Ева была простушкой, а я чувствовала себя царицей, достойно принимающей полагающееся ей поклонение. А про рай я сказала потому, что тогдашнее моё ощущение можно и должно было назвать именно «райским». Я просыпалась с улыбкой, в сладкой неге, осыпаемая поцелуями. Мой возлюбленный садился за рояль, и мы исполняли с ним какой-нибудь дуэт или романс.

- Всё, что ты говоришь настолько сладко, что я уже сейчас пойду искать чего-нибудь солёненького. Кажется, у меня внутри всё слиплось.

- Э нет, такие моменты были скорее изюминками в слоёном пироге. Тебе ли не знать моего характера. Довольно часто я устраивала бурю в стакане воды. Все вещи моментально начинали летать, греметь и разбиваться вдребезги. Если вдруг что-то меня раздражало или просто не устраивало. Ха-ха. Какая-нибудь мелочь: пыль на рояле, тусклый свет в ванной, неверно взятая нота, увядшие цветы в букете, недостаточно свежее бельё… или… дурная погода за окном. Всё что угодно могло послужить поводом для скандала. Но твой отец любил во мне и это. Он тактично давал мне «выпустить пары» и завершал всё сильным долгим поцелуем, от которого я вся млела, обмякала и, как мне казалось, испарялась. Даже ты не умеешь так целовать, как умел твой отец. Хоть ты теперь много моложе его тогдашнего. Ну, не дуйся, не дуйся. В чём-то ты его значительно превосходишь.

- Ты любила играть мужские роли?

- Обожала. Больше всего мне нравилось, когда зрители долго оставались в неведении. Обычно на премьере. Для этого я иногда нарошно «забывала» проставить в афише своё имя. Но я могла этого и не делать. Кто-то из русских комедиантов некогда сказал, что зритель не смотрит, а если смотрит, то не видит, а если видит, то не понимает. Недурно подмечено, не правда ли? А с моей худобой – и тем паче мне это ничего не стоило. Ровным счётом – никаких усилий. Паричок, котелок, усики. Бог мой, как мне нравилось подрисовывать усики! И вообще, я всегда - по сей день - очень люблю гримироваться. Садится перед зеркалом миловидная дама, а встаёт – вальяжный господин, или мавр, или приказчик с напомаженным чубом. Да мало ли. Как весело всегда было играть что-нибудь из Гольдони, когда тебе выпадает сразу несколько ролей. Да ещё вперемежку – женские - мужские. Вот когда я испытываю истинный восторг. Результатом - фурор! Зрители овациями не отпускают со сцены, и все газеты до единой с первых страниц вопят (!) о моём успехе… я чувствую себя богиней. И мне абсолютно плевать на все козни завистников. А сколько разбитых сердец. Без счёта.

- Ты опять не о том.

- А ты снова ревнуешь? Там, где есть количество, там нет качества, дружочек. Когда все комплименты поклонников сливаются в один, пусть даже очень мощный, но хор, из этого хора никакое соло отделить невозможно. И всё-таки два случая имели место быть. Один из них был меценатом, а второй – школяром, то бишь – студентом.

- Ну, хватит, хватит, хватит уже!!!

- Закрой рот! И нечего на меня орать. Цыплёнок неощипанный. Самое дорогое, что сегодня у меня есть, - это мои воспоминания. А вовсе не счёт в банке, или, что там ещё… бриллианты. К бриллиантам я всегда была, в лучшем случае, – равнодушной. И ты не можешь мне доставить столько удовольствия, сколько моя память. Когда я играла Гамлета... когда я играла Гамлета... да, когда я играла Гамлета, в зале не было не только свободных мест, но и свободных проходов. И при этом – тишина невообразимая. Играть было всегда легко. То есть – легко было поймать тот самый кураж, без которого не бывает настоящего артиста. Да и никого другого – настоящего – не бывает. Те, что с куражом – мастера, без куража – ремесленники.

- Ну, уж и все. Это что же – и дворники, и клерки, и кокотки из салона… И у всех – кураж?

- Какие кокотки? Из какого салона? Ну-ка с этого места – поподробнее, сударь мой.

- Не цепляйся к словам. Я назвал первое, что пришло в голову из серости и непотребства.

- А это – тем более оскорбительно. Один из моих возлюбленных был именно клерком. В некоторых случаях он превосходил даже твоего отца. Но с ним связана самая большая трагедия в моей жизни.

- Скажите пожалуйста. Трагедия. Его у тебя отбила какая-нибудь молодая вертихвостка?

- Твоя ирония здесь вовсе неуместна. Однажды мы были в гастрольном турне. По Америке. А он в это время попадает в автокатастрофу. Очень, очень тяжело. А эта, как ты выразился «вертихвостка», буквально вытащила его с того света. В добавок она оказалась то, что называется «очень недурна собой»… Ну вот, и на сегодняшний день у них четверо взрослых детей. Но это был единственный случай «увода» в моей жизни. То исключение, которое подтверждает правило. Обычно «уводила» я. Или – меня.

- О-о-о. С этого места – поподробнее.

- Кстати, насчёт трагедии – это была шутка. Надеюсь, мальчик, ты это понял?

- Ты потихоньку становишься занудой. И прекрати, наконец, называть меня мальчиком. Это – невыносимо. Если ты помнишь, мне уже «стукнуло» тридцать.

- Невежа. Ты опять напоминаешь мне о возрасте. Прочь с глаз моих!

- Ну прости. Пожалуйста, прости меня. Моя богиня, моя госпожа, ангел мой. Не гони. Хочешь, я сыграю тебе новый романс? Для тебя.

- Вот подлиза неисправимый. Играй. Но если мне не понравится, – не взыщи – прогоню взашей.

 

2.

 

- Иди сюда. Иди ко мне. Поцелуй меня скорее. Такая буря эмоций… За то и люблю тебя, что можешь вызвать бурю. Инквизиции не боишься?

- Если ты – главный инквизитор. Ничего не боюсь. Я ведь знаю, что никому не доверишь разжечь подо мной костёр. Ты всегда – только сама.

- Только сама. Разве можно ответственные дела доверять дилетантам?

- Почему дилетантам?

- Ну, кто в наше время сможет как следует разжечь огонь, тем более – под еретиком? Только я. Больше некому.

- Только ты. Действительно, больше некому.

- Да есть, знаю я тебя. Есть страждущие. Жаждущие. Ждущие. Ожидающие. Огонь разжечь. Дым пустить. Кудри завить.

- Куда им до тебя. Ты – несравненная. Единственная. Неповторимая. Моя. Больше нет никого. Никого. Ты и я. Больше – никого.

 

3.

 

- Что это сегодня кофе такой горький?

- Это потому, что дождь.

- Объяснись, милый мой. Или я утвержусь в мысли, что ты спятил.

- Кофе ровно так же горек, как обычно. Просто твоё настроение всегда зависит от погоды. Я это так же точно знаю, как и то, что тебя зовут Сара. Кстати, кто тебя так назвал?

- Не знаю, отстань. По-моему бабка. По материнской линии. Она была против моего рождения. И первое, что она увидала на мне, когда я появилась на свет, - на темечке одинокую чёрную кудряшку. Потому она решила, что я – от еврея, стало быть, имя моё должно быть еврейским. Помнится, мать говорила, выбирали из Евы, Розы и Сары. Сара им показалась то ли зычнее, то ли весомее. Бог их теперь вспомнит. Бог им судья. А дождь – это, даже, к лучшему. От него сирень сильнее пахнет. Посмотри, если ветра нет, отвори окно. Благодать. Знаешь, а ведь в детстве я любила дождь. Осенью под него сладко спалось. И, поскольку на всех не хватало обуви, не надо было никуда идти. А летом я любила лужи. Вода в них всегда была тёплой. А в больших лужах, которые долго не высыхали, иногда водились головастики. Мы их ловили и садили в старую щербатую стеклянную бутылку. И наблюдали за ними. Смешно. У них потом ножки вырастали.

- Сара, я тебя не узнаю. Ты стала сентиментальной? Что тому виной?

- Должно быть, горький кофе. Или дождь. Или сирень... Нет. Ты, мой мальчик. Да, теперь я точно знаю, - ты тому виной… Когда меня не станет, разыщи моего сына. И скажи ему… А впрочем, ничего не надо говорить. Уже всё равно. Будто ничего и не было. Ни сцены, ни аплодисментов. Ни унижений. Ни побед. Ни любви. Так, нелепые тени на стекле.

- Сара, что ты такое говоришь? Замолчи. Ты пугаешь меня. Я не хочу, не хочу. Не говори больше так.

- Не будь ребёнком. Тебе не к лицу. Боже мой, до чего ж ты красив. Божественно, нет – чертовски красив. У тебя будут красивые дети. Ты наплодишь множество детей. И одну из девочек назовёшь Сарой. Обещай мне. А теперь ступай. Уходи, мне надо выспаться. У меня вечером спектакль, а я по твоей милости почти всю ночь не спала. Вздумал петь романсы. Ишь ты. Ну, всё – ступай, ступай.

 

4.

 

- Пожалуй, рояль – моя вторая страсть. После сцены. Да, музицирую я хуже любого дилетанта. Но слушать могу бесконечно. Когда мне было… впрочем, теперь это не важно. Однажды у меня был роман с одним пианистом. Хм. Это сложно назвать романом. Он был абсолютным импотентом. Этот мой пианист. Но, представь, своей виртуозной игрой доводил меня почти до экстаза.

- Тебе понравился мой романс?

- Да. Я ведь тебе сразу об этом сказала. А ты снова ревнуешь меня к моим воспоминаниям.

- Мне чертовски не повезло в жизни.

- Тебе? Не говори глупостей.

- У меня нет с тобой общих воспоминаний.

- Прошу тебя ещё раз: не говори глупостей. Ты вовсе не понимаешь, что говоришь. Ты ничего не понял из того, что я тебе рассказывала.

- Да нет же. Я всё понимаю.

- В таком случае, ты не понял главного.

- Чего же?

- Страсть никогда не помнит себя. Как только начинаются воспоминания, заканчивается роман…