Скрипка была еще жива, когда Свербицкий наткнулся на нее, пробираясь по болоту.

"За мной след в след! И не высовываться, доцент!" – строго сказал Петрович, как будто не ему платили, а он сам платил за эту прогулку. Ну, ему виднее, здесь, в лесу, он главный, и Свербицкий старательно шагал след в след, пригнувшись, чтобы голова не торчала из зарослей. За спиной почти неслышно шел Серега. Потом Свербицкий потерял из виду обоих, вильнул в сторону и между кочками едва не наступил на скрипку.

Она лежала, наполовину зарывшись грифом в мох. Судя по рваным дырам в верхней деке, ружье, из которого ее сбили, было заряжено по крайней мере на виолончель. А то и на контрабас. Обечайку почти не задело, но подгрифок размочалило в щепки, и из четырех струн уцелела лишь одна – как ни странно, самая тонкая.

Свербицкий присел и осторожно провел пальцем по струне – раздался негромкий звук, похожий на тоненький скрип. Он потянул скрипку вверх из травы – хрустнуло, гриф отвалился вместе с куском обечайки, струна лопнула с пронзительным звоном.

– Отлеталась… – сказал Петрович над правым ухом. Свербицкий перевернул корпус скрипки и в нижней деке вместо множества небольших дырок увидел здоровенную дырищу в середине, чуть ниже талии.

– Метров с трех всадил, влет, – сказал подошедший слева Серега. – Это ж суметь надо: маленькие – они быстро летают. Наверное, из охраны.

– Какой охраны? – не понял Свербицкий.

– Губернаторской, какой еще, – сплюнул Петрович.

– А правда, что у него охрана из бывших бандитов?

– Почему бывших? Бандиты бывшими не бывают, – сказал Серега.

Они замолчали и в наступившей тишине услышали все еще висящий в воздухе последний звук последней струны. Потом и он смолк, и скрипка умерла. Свербицкий проглотил комок в горле и спросил:

– Сбил – почему не взял?

– А ляд его знает! – Петрович опять сплюнул. – Видно, шел на контрабаса, а эта мелочь кому нужна? Идем, что ль, Евгений Антоныч?

– Идем, – вздохнул Свербицкий. Ему слегка польстило обращение по имени-отчеству вместо обычного "доцент". Он привстал, и в этот момент недалеко от них (полкилометра, не больше) раздались звуки пианино. Играли "собачий вальс". Свербицкий резко распрямился, повернул туда голову и тут же упал задом в мох: Петрович рванул его за шиворот, рявкнув: "Сидеть!"

Он и не пытался встать – сидел, слушал и морщился. Петрович сказал примирительным тоном:

– Поймали, гады. Сдается мне, пора нам назад на кордон. Не сыграть тебе нынче, Антоныч. Эти (он мотнул головой туда, откуда доносились звуки) его до завтрашнего вечера не отпустят, а то и с собой заберут. А и отпустят, так за день раздолбают.

– Уже раздолбали, – сказал Свербицкий. – Фа-диез сбит на четверть тона, остальное не лучше. Нет, Иван Петрович, я обратно не пойду. Это (он махнул рукой) пианино из двадцатого кабинета…

– Второй этаж, налево от лестницы? – уточнил Петрович. – А ты откуда знаешь?

– По звучанию. В консерватории, помнится, было не одно фортепиано…

– Вот что, доцент, – сумрачно сказал Петрович. – О большом рояле из актового зала забудь. Даже если и набредем на след, я вас сразу уведу куда подальше. А то, не дай бог, встретим где-нибудь в кустах.

– Байки я слышал, – сказал Свербицкий, – а что на самом-то деле было?

– Кто знает, что было на самом деле, те уже не расскажут.

Все замолчали, пианино тоже. Потом снова зазвучало: пять нарастающих по высоте нот, затем резкий деревянный стук и тяжелый гул басовых струн. Следом – неразборчивые пьяные выкрики.

– Смерть мышонка, – сказал Серега.

– Что? – не понял Свербицкий.

– Прозвучала пьеса "Смерть мышонка".

– Бог с ним, с большим роялем, – медленно сказал Свербицкий. – Был еще кабинетный, в угловой аудитории.

– Ладно, – кивнул Петрович. – Тогда так. Эти будут колобродить часов до трех, после начальство уснет, а там и охрана расслабится. Тогда поищем. А пока – есть тут у меня схрон на островке, счас идем туда.

 

До островка – холма среди болот – добрались, почти не измазав сапог. Сушь стояла почти месяц, с середины августа, и Петрович опасался, как бы на схрон не набрели "эти"; но обошлось.

Схрон представлял собой то ли землянку с передней стеной из бревен, то ли избушку с земляной крышей, вросшую в косогор. Склон холма порос мелким ельником – и не разглядишь толком. Двери в низком дверном проеме не было, но петли остались; окон, похоже, не предусматривал проект.

– Я месяц егерем работал, как ее нашел, – пояснил Петрович. – Кержацкая, наверное – говорят, они тут жили.

– А может, губернаторские ребята поставили, когда еще на шоссе промышляли? – спросил Серега.

– Не, эти вряд ли. Они не знают, а то б знали.

Он шагнул к двери и вдруг остановился, выбросив в сторону руку: из избушки донесся тоненький писк.

– Что такое? – спросил Свербицкий.

– Флейта, зараза!

– Ну и что? О флейтах тоже что-то рассказывают?

– А то! – раздраженно сказал Петрович. – Говорят, ядовитые!

– Пустите, – сказал Свербицкий, отстраняя Петровича. Он встал у проема, просвистел несколько нот – начало какой-то мелодии. Флейта ответила; он снова засвистел; с минуту продолжался этот разговор, затем он сказал Петровичу с Серегой:

– Заходите, не нападет. Только в тот угол не суйтесь.

– Огонь не зажигаем. По нужде ходить с оглядкой, курить в рукав, – сказал Петрович, снова беря командование в свои руки. Курил, впрочем, один Серега.

В рюкзаке у Петровича оказалось два термоса: в одном гречка с тушенкой, в другом чай, заряженный убойной дозой сахара. Кружки и пластиковые тарелки тоже были. Кашу съели молча; флейта время от времени попискивала из угла, заваленного трухлявыми деревяшками, но на нее скоро перестали обращать внимание.

За чаем Свербицкий сказал:

– Не пойму, что они в этом нашли: заповедник этот, охота на скрипки, контрабасы, тромбоны…

– А что находят в охоте, скажем, на носорога? – ответил Петрович. – Есть их не едят, хотя, наверное, можно было б. Рога, вроде, считают лекарством, но то в Китае. А вот поставить в доме чучело, или голову повесить над диваном – на это способен только белый человек.

– Ну, вы сравнили – носорог и музыкальный инструмент!

– У контрабаса, между прочим, шип сантиметров тридцать…

– Шпиль, – поправил Свербицкий.

– Пусть шпиль, – согласился Петрович. – Он этим шпилем – при мне было – одного москвича чуть насмерть не уделал. Масса-то – дай боже!

– Сюда что, и из Москвы охотиться приезжают? – удивился Свербицкий.

– А то! Понимаешь, доцент, вот была консерватория – они и в других городах есть. Стало казино – тоже везде до черта. А вот заповедник, да с такой охотой – эксклюзив! Ни у кого нет! Причем, заметь, этот эксклюзив не навсегда, потому что белки там или, скажем, зайцы плодятся, а скрипки и флейты – нет.

– Тем более – сволочи! – убежденно сказал Свербицкий.

– А я что, спорю? – согласился Петрович. – Хотя мне, по большому счету, грех жаловаться. Все мои доходы с заповедника, и правые, и левые.

Помолчали.

– Иван Петрович, – сказал Свербицкий, – а как все это было? Расскажите.

– Что "все это"? – спросил Петрович.

– Ну, когда инструменты ушли из консерватории.

Серега в полумраке шевельнулся: то ли хотел что-то сказать, то ли обжегся чаем.

– Не в мою смену было, – сказал Петрович, – а врать не люблю, даже с чужих слов.

Допили чай. Петрович собрал посуду, пошел помыть ("не высовывайтесь, я сам"). Когда он ушел, Серега сказал:

– Вообще-то это было в мою смену. Только я почти ничего не видел.

– Почему? – спросил Свербицкий.

– Да я не очень-то и смотрел, – Серега рассказывал смущенно, даже немного виновато. – Ну, и обидно было. Дядя Ваня… Иван Петрович, то есть, меня устроил на это место, я месяц проработал, а тут – бац! – постановление: консерваторию закрыть, здание передать под казино. Что-то там с договором аренды…

– Знаю, – сказал Свербицкий.

– Ну, вот и я знал, что завтра все будут вывозить, потому и не больно смотрел. Запер дверь, в вахтерской телик включил… Когда большой рояль начал простенок вышибать, я еще не сразу понял, что звуки в коридоре, а не в телевизоре. Пока дошло, пока выскочил из вахтерской – все уже снаружи были. Кроме электрогитар: они с собой колонки тащили, запутались проводами. При мне последними вылетели. Я тогда хотел перед сменой пива купить – не успел; а сейчас думаю: хорошо, что не успел. Объяснялся бы потом с ментами…

– Затаскали по следователям? – с сочувствием спросил Свербицкий.

– Эти – что! – ответил Серега. – Вот психиатры – те прямо забодали! Три месяца держали, пока опять же дядя Ваня меня не вытащил.

– А он как сумел? – удивился Свербицкий.

– Старые связи. Не всегда же он сторожем работал. Было дело когда-то – учил курсантов в Мозамбике. Откуда, думаете, он про носоро…

Серега замолчал на середине слова, а через несколько секунд появился Петрович с помытой посудой. Убрал ее в рюкзак, взамен вытащил сверток полиэтиленовой пленки.

– Сергей, завесь дверь, – сказал он, – а то задубеем ночью. И так задубеем, но все меньше.

 

Свербицкий проснулся, как и было обещано, от холода. Под плащ-палаткой Петровича ему предлагали место в середине – он отказался.

Петрович похрапывал, Серега тихонько сопел, в углу под деревяшками попискивала флейта. Светало, слабый свет пробивался сквозь пленку, висевшую в дверном проеме.

Накануне Петрович велел ходить по нужде с оглядкой, но оглядываться было некуда: туман. Торчащий у края болота трухлявый обломок березы, к которому направлялся Свербицкий, сливался с фоном, и отчетливо видны были только черные пятна на стволе, да правее в кустах темнела какая-то неопределенная масса.

Первый луч солнца, встающего из-за леса, осветил болото в тот момент, когда Свербицкий застегивал "молнию" на штанах. В миг туман стал реже, и темная масса в кустах приобрела четкие очертания большого концертного рояля.

Длинный ряд клавиш с поднятой над ними крышкой-клапаном походили на разинутую пасть – Свербицкий сразу же вспомнил все сплетни и байки, ходившие по городу. Вспомнил он и то, что в зале консерватории рояль всегда стоял с закрытыми клавишами, и в ночь, когда ушли инструменты, наверняка тоже, – значит, он научился открывать клапан самостоятельно уже в лесу? Или он всегда это умел?

– Назад, доцент! – раздался у него за спиной крик Петровича. Он оглянулся – голова егеря торчала из двери. Свербицкий шагнул назад и упал, споткнувшись о поваленную ольху.

Рояль медленно – ролики с трудом катились по земле – двинулся к нему и остановился в полуметре перед ольхой. Свербицкий поднялся, сел на изгиб лежащего ствола и протянул руки к клавишам. Было неудобно.

– Чуть ближе и правее, – сказал он. Рояль послушно двинулся к нему.

– Теперь хорошо, – сказал Свербицкий. Он встал, обошел рояль справа, поднял крышку и подпер ее штицем.

– Давай, доцент! Сюда не влезет! – опять крикнул Петрович. Свербицкий, не обращая внимания, вернулся к ольхе и снова сел перед роялем. Положил руки на клавиши, немного помедлил, затем, чуть повернув голову к слушателям, громко произнес:

– Михаил Огинский. Полонез "Прощание с родиной".

 

Он не доиграл. Где-то совсем близко раздались крики, затрещали кусты.

– Ноги, доцент! – Петрович дернул его за плечо. Свербицкий вскочил, обогнул рояль справа, быстро опустил штиц и крышку, стараясь не стучать. Хотел закрыть клавиши, но в последний момент передумал. Он ударил рояль ладонью по боку:

– Уходи!

Ударил еще раз, отбил ладонь, но рояль, похоже, понял – повернулся и медленно, постепенно набирая скорость, покатился по болоту, качаясь на кочках, как корабль на волнах, и ломая перед собой кусты.

Убегать было поздно, и они спрятались в землянке – прижались по углам в надежде на то, что люди из губернаторской свиты, напав на след рояля, не станут лазить по ельнику. Так и вышло, но один из двоих, бежавших последними, все-таки заметил схрон.

– Саня, а это что? – спросил он другого.

– Землянка, – сказал Саня. – А там, похоже, сидит, кто играл.

Он шагнул к двери, доставая из кобуры пистолет, и с этот момент пронзительно запищала флейта.

– Дудка! – воскликнул Саня, убирая пистолет. – Нет там никого, кто к ней полезет?

– Гранату бы ей, – сказал другой.

– Гранату, положим, жалко, а петарда найдется, – ответил Саня.

Он вытащил из кармана штанов петарду, обмотанную скотчем. Между слоями скотча были густо насованы гвозди – тому, кто окажется рядом, не поздоровится. Достал зажигалку, щелкнул, и в этот момент там, куда укатил рояль, раздался тяжелый удар, и сразу – вопль, почти нечеловеческий. Затем – снова удары, крики, гул басовых струн и стрельба. Причем очередями.

– Быстро туда! – скомандовал Саня. Уже почти на бегу он поджег фитиль и бросил петарду в проем.

Ее поймал Серега, чуть помедлил и швырнул вслед убегающим. Наверное, он просто хотел выбросить ее наружу, но перестарался; или, может быть, обжегся фитилем. Петарда взорвалась в воздухе, метрах в полутора над землей и в полуметре от бритых затылков Сани с напарником.

– На кордон! – скомандовал Петрович, и они рванули в сторону кордона…

 

Свербицкий стоял на балконе и курил.

Вообще-то два года назад он бросил. Когда закрыли консерваторию, пришлось уйти сторожем на автостоянку, и курить он бросил, в числе прочих причин (смешно сказать), еще и ради экономии. Конечно, сторожем он зарабатывал больше, чем доцентом, но, пока была консерватория, еще больше он получал от частных уроков – в основном их брали абитуриенты. Теперь этого дохода нет, поступающие учиться платят в других городах другим доцентам.

А события последних дней шли таким густым косяком, что стоило взять паузу, хотя бы в формате перекура.

…Когда прибежали на кордон, Петрович сказал:

– Значит, так. Мы тут сидим с позавчерашнего вечера, всю дорогу квасим.

Он вытащил несколько пустых бутылок, пару полных, закуску, какую нашел (а нашлось немного), и они принялись добросовестно маскироваться. Когда до кордона добралась охрана губернатора, никто бы уже не усомнился, что они здесь пьянствуют третий день. О чем-то они говорили с охранниками – кажется, о губернаторе, который напал на рояля, или, наоборот, рояль на него напал, а перед этим сам собой что-то играл в лесу. ("Классика какая-то, забыл, как ее". – "Да она ж у Сани на мобиле была!" – "Ну да, спросишь теперь Саню! Говорил я ему, что доиграется!")

Или не было этих разговоров? Свербицкий вообще ясно помнил события только до кордона, а потом с того момента, как проснулся у себя дома, обнаружил под кроватью располовиненную пачку "Явы" и не удивился этой находке. Находка была очень даже в тему, и не только из-за событий на болоте.

Как раз накануне этой прогулки закрылась стоянка, на которой Свербицкий работал сторожем. Зять губернатора, владелец почти всей индустрии развлечений в области, собрался строить на этом месте боулинг, или стриптиз-бар, или, может, то и другое вместе. Жизнь сделала полный круг, и даже имя человека, из-за которого Свербицкому снова приходилось менять работу, было то же самое.

Он стоял на балконе и курил "Яву". Бабье лето продолжалось, спешить было некуда, и с балкона на втором этаже, к тому же ближайшего к углу дома, наблюдалась жизнь во всех ее проявлениях. За углом проходила улица, не слишком широкая, но оживленная – выезд на Московское шоссе. Днем обе крайние полосы занимали припаркованные машины, для движения оставалась только середина, и транспорт стоял в пробках. Но дважды в день улица пустела: утром, когда кортеж машин проезжал от губернаторского загородного дома к областной администрации, и вечером, когда губернатор ехал домой.

(Факт, наукой не объясненный, но наблюдаемый повсеместно: чиновники областного уровня, строя себе коттеджи, участки для них всегда выбирают у той окраины города, что смотрит в сторону Москвы.)

На скамейке у подъезда пенсионерки обсасывали пятый день ходящие по городу сплетни о губернаторской охоте – то ли губернатор там оторвал роялю ноги, то ли, наоборот, рояль искалечил губернатору руку, а перед этим еще задавил насмерть двух охранников. "Да нет, один в больнице!" – "Все равно, врачи говорят: не жилец".

Молоденький участковый подошел, поздоровался.

– Вы бы, бабушки, нашли другую тему для разговора, – сказал он, – а то вон дети рядом играют. Вас слушают, потом в садике друг другу страшилки рассказывают, а у меня теперь дочка боится в парк ходить, говорит: рядом лес, а из леса на людей дикие гитары нападают. Вон, скоро праздник – Успенье Богородицы, о нем бы и говорили.

– Много вы, молодые, знаете о православных праздниках! – вскинулась одна из бабок, но участковый продолжал:

– А вы бы рассказали – глядишь, и больше б знали…

Тут он отвлекся: ехавший по улице грузовик, груженный металлоломом, затормозил, прижался к краю и даже влез правыми колесами на газон. Участковый направился выяснять причины безобразия, но, еще не дойдя до газона, все понял: послышался вой сирены, вдали засверкали милицейские огни. Наступало время проезда губернаторского кортежа.

Шесть машин вихрем пролетели по опустевшей улице: впереди милиция с мигалками, следом машина охраны, затем джип губернатора, за ним еще два – снова охрана. Замыкала колонну вторая милицейская машина.

Кортеж пронесся, и улица снова ожила. Грузовик съехал с газона на асфальт. Когда заднее колесо соскочило с бордюра, железо в кузове грохнуло и загудело, как басовые струны какого-то инструмента. Свербицкий посмотрел туда – в кузове поверх всех железяк лежала чугунная рама рояля с торчащими тут и там обрывками струн. Ему даже показалось, что он разглядел на металле отметины от пуль.

База "Вторчермета" тоже стояла на Московском шоссе.

Свербицкий швырнул окурок на газон, шагнул с балкона в комнату и посмотрел на стоящее под чехлом пианино. Он не подходил к нему с той поры, как закрыли консерваторию. Не было желания. Играть потянуло две недели назад, когда сказали, что стоянка тоже закроется, – тогда он и разыскал Петровича, который, по слухам, мог устроить прогулку по губернаторским охотничьим угодьям за вполне божескую цену.

Он не стал стирать пыль со всего инструмента, смахнул только с клавиш. Винтовой табурет был засунут куда-то в кладовку – он сел на обычный стул. Недолго подумал и заиграл полонез Огинского с того места, на котором прервался на болоте.

 

Музыка действует на людей странным, почти мистическим образом. Когда Свербицкий начал играть, кортеж губернатора уже приближался к цели – коттеджному поселку "слуг народа". Оставалось меньше километра: пологий спуск, небольшой поворот влево; шоссе по насыпи пересекает овраг, внизу течет ручей – он пропущен в трубу; а за оврагом вправо отходит неширокая, но добротно уложенная дорога, перекрытая шлагбаумом с охраной.

Передняя милицейская машина шла прямо по осевой линии, и штуковина, валявшаяся на асфальте, осталась от нее справа. А вот машина охраны, шедшая следом, ударила ее по касательной правым передним колесом. Штуковина от удара улетела в кювет, ее потом не нашли, никто так и не понял, что это было; а шина спустила за полторы секунды, даром что бескамерная. Дорога сворачивала влево, машину потащило вправо, и она начала подрезать губернаторский джип. Его водитель попытался уйти от столкновения на обочину, но на насыпи обочины практически не было, и джип, снеся ограждение, рухнул в овраг. Водитель машины с пропоротым колесом увидел это в зеркало и резко затормозил (что нельзя было делать ни в коем случае, но тут сработал рефлекс охранника, а не шофера). Машину развернуло поперек дороги, и, кувыркнувшись пару раз, она тоже вывалилась за ограждение и скатилась вниз, накрыв джип губернатора.

Идущие сзади машины тормозили с визгом покрышек; милиция и бандиты из охраны выскакивали, хватаясь за все подряд: аптечки, огнетушители, веревки. Водитель встречного молоковоза давил на тормоз, матерясь: кроме охранников и ментов, он был единственным свидетелем аварии, а при таком раскладе недолго попасть и в виновники.

 

А может, Огинский совсем ни при чем. Просто события совпали по времени. Случайно. В жизни бывают такие совпадения. Еще и не такие бывают.

Свербицкий, разумеется, ничего этого не знал. Он только доиграл полонез до конца, закрыл инструмент и поднялся с ощущением исполненного долга.