Что хочет автор. Литературные конкурсы

Они были осколками войны, не нужными ни победителям, ни побежденным. Семеро хмурых мужчин, маленький отряд, загнанный в лес другим отрядом… Им просто очень не повезло – в тот день Удача свернула свой шатер, разбитый в стане нападавших и перешла к защищавшимся. Те, что отступали, начали наступление столь уверенно, что можно было только удивляться, почему они не сделали этого раньше, раз обладали силой и способностью сокрушить врага. Отряд, загнавший семерых в лес, получил приказ возвращаться к основным силам, что и сделал не без сожаления о неоконченной охоте. Никакого облегчения семерым голодным и усталым воякам от этого не вышло. Скоро через лес волна за волной хлынули войска, так что им, воевавшим на другой стороне, только и оставалось, что сдаться в плен или спрятаться в самую темную и глубокую нору, ибо на одной земле с разъяренными, готовыми защищать свою землю от захватчиков солдатами, им не было места. По счастью, найденная ими щель оказалась достаточно просторной для всех семерых.

Справедливая ли то была война? Никто не может сказать, бывает ли война справедливой, на каждой из них умирают те, кто хотел бы жить. Семеро шли на нее, надеясь урвать себе хоть кусочек от захваченной земли, и потеряли все, когда их войско отступило…

Хорошо ли оказаться брошенным всеми на чужой земле, о которой были все твои мысли, когда ты шел, внимательно глядя вокруг и заранее решая, что и как можно устроить на ней? Хорошо ли, после того, как ты уже считал эту землю своей, а себя - ее хозяином, потерять все и понять вдруг, что ничего тебе не нужно – и не было нужно никогда, кроме одного - покоя и мира? И еще, может быть, надежды вернуть то, что ты бросил в радении своем о лучшей доле, то, что и так принадлежит тебе где-то там – дом и пятачок земли, которые были не хуже того, что ты так и не обрел здесь.

Семеро дождались, когда волны защитников схлынули и смогли, наконец, оглядеться и прийти в себя. Их было семеро в огромном, полном деревьев, трав, оврагов, тайных пещер, звезд, света и тьмы мире, не слишком много, но и недостаточно мало – не так много, чтобы суметь защитить себя от серьезной угрозы или попытаться вернуться домой, и достаточно мало, чтобы, затаившись в лесах и оврагах, суметь затеряться.

У них были разные имена, и пока они оставались людьми, солдатами, идущими к ясной цели – завоеванию чужой страны – они носили их с гордостью. Теперь же медленно, но верно имена сменялись кличками, обветшавшие, истрепавшиеся за три месяца скитаний как их одежда, заставившие признать – им нужно нечто новое взамен старого. Новые имена, новая одежда и понимание – как жить теперь, не имея впереди того, ради чего стоило бы жить. И не имело значения, как добыть все это, имело значение лишь – когда.

…Никогда не бывает так, чтоб кому-то все удавалось, особенно, если он живет на земле, не признавая ее своей, а земля не признает его. Лес на крутом холме, куда могла подняться не всякая лошадь, стал их пристанищем. Рядом был еще один холм, почти такой же, а между ними – дорога, единственная в этих краях. Каждый пешеход или всадник, не будь он беспечен, должен был брать с собой достаточно провизии, потому что отсюда до любого обитаемого места был неблизкий путь и семеро бывших солдат останавливали идущих, чтобы отнять то, что им было нужно. Вначале – одежду, лесная чаща очень скоро превратила солдатское сукно в лохмотья, потом – теплую одежду, ибо наступила зима, потом припасы, потому что охота доставляла немного, и семерых снедала отчаянная тоска по простому хлебу. Правда, хлеб здесь готовили с добавлением какой-то травы, придававшей ему необычный вкус, но семеро быстро притерпелись к нему и полюбили его.

Вначале они оправдывали грабеж и разбой необходимостью. Их светлая кожа ясно говорила о том, что они чужаки в этой стране смуглокожих, и они понимали, что никто ничего не даст им добровольно. Стать частью этого мира они не надеялись, чужие среди чужих… Потом, много позже, они стали снимать с путников не только одежду, но и красивые дорогие побрякушки, накапливая богатство, которое все рано не могли использовать. Блестящее добро копилось ради самого добра. Ненависть к злодейке судьбе, обошедшейся с ними так жестоко, так и не оставила их до конца.

…За год они превратились в обыкновенных разбойников, «дорожных братьев», в которых не осталось ничего ни от солдатской выправки, ни от надежды хоть когда-нибудь вернуться домой, ни он прежних понятий о жизни и смерти.

Может быть, им не удалось бы продержаться так долго, если бы дорога не была такой непопулярной – и если бы у королевской стражи, как и во всякое смутное послевоенное время, не было бы по горло дел.

Была весна – время достаточно холодное в этих краях, чтобы беспокоится об этом. Семеро поддерживали постоянный огонь в своем убежище – берлоге из переплетенных ветвей и глины, прилепившейся к поваленному стволу гигантского дерева, корни которого были толщиной с человеческое тело. Ничего более серьезного они строить не решились. В этом «доме» каждый имел свой угол и свой тайник, где прятал награбленное блестящее добро, свою постель - ворох шкур или лавчонку из твердого как камень дерева, или гамак, сплетенный местными искусниками. Каждый, имея свое представление об уюте, обустраивал свой уголок и свою жизнь как хотел. Ведь даже это прозябание между землей и небом – землей, которая не была их родиной, и которую они безжалостно обирали, и немым, сурово взиравшим на них родным небом – было жизнью и надо было жить, пуская по ветру пепел от сожженных надежд.

Вишале не спалось; не от холода, хотя именно это вот уже который час тревожило ворочавшегося в шкурах Бета по прозвищу Медведь. Вишала сидел у очага, вяло почесывая грудь, и думал, и вспоминал… Чего-то очень не хватало им всем, не хватало столь ощутимо, что от этого некуда было деться, но никто не смог бы сказать – чего. Рука Вишалы то и дело натыкалась на отягощавшие шею цепочки – серебряные, золотые, медные, их было пять или шесть, они красиво блестели на темной от загара коже, но кожа под ними отчего-то зудела и чесалась…

Бету по прозвищу Медведь надоело ворочаться под шкурами и, сбросив с себя меховой гнет, он присоединился к Вишале. Через полчаса с ночной охоты вернулся усталый и раздраженный Оллах, прозванный за что-то Шутником, и, бросив на пол у дверей какую-то мелкую дичь, сел у очага, протянув к огню руки. Оллах был высок, с сильными руками и маленькими ногами, на которые не подобрать было подходящей по размеру обуви; по здешней дороге ездили в основном крупногабаритные купцы, да ходили бедняки-работяги.

- В Бездну такую жизнь! Треклятая чаща выпьет из нас кровь раньше, чем мы научим ее служить себе!

Вишала знал, о чем говорит Оллах – и дело было не в обычном риске охоты; временами здешние звери точно обретали человеческий разум и поступали с охотником так, как сам охотник поступил бы с ними. Однажды Оллах и Вишала охотились на медведя и зверь, увернувшийся от рогатины и топорика, сграбастал обоих охотников в охапку и сбросил в ближайший овраг. Приходя в себя после падения, они долго судили о том, почему разъярившийся зверь просто не разорвал их в клочья…

- Все равно ведь никуда не уйдешь, - заметил Бет, - да и сколько времени прошло… Там, где мы жили, ничего теперь нет нашего.

- Где угодно лучше, чем здесь! Много ли времени надо королевским стражам, чтобы…

Подобный разговор обычно кончался потасовкой. Хотя, конечно, все это была правда, и про Чащу, которая была вполне обычной в первые месяцы их изгнанничества, а потом словно бы обрела душу, противящуюся присутствию чужаков, и про стражей, которые рано или поздно заинтересуются семерыми.

Пальцы Вишалы, потянувшиеся почесать зудящую кожу, наткнулись на теплый металлический овал медальона, висевшего на одной из цепочек, и самовольно потянули, поднося его поближе к глазам. Едва ли он мог вспомнить с кого его снял и почему он привлек внимание Вишалы… Повертев безделушку в пальцах, он припомнил только, что до сих пор не заглядывал внутрь, и не знает, что прячет медальон. Огонь горел достаточно ярко, чтобы заметить углубление на краю блестящего овала; Вишала колупнул его ногтем и медальон раскрылся. Его действия привлекли внимание замолчавших Бета и Оллаха и три пары любопытных глаз заглянули в раскрывшуюся как раковина безделку. А оттуда на них глянула ясно и безо всякого удивления очень красивая женщина. Красивая настолько, что у троих захватило дух от единого взгляда на крошечный портрет, писаный на эмали.

- Кто она? – срывающимся голосом спросил Бет-Медведь, - Богиня?

На второй половинке медальона серебрилось искусно выгравированная надпись. Вишала прочел и понял – это ее имя.

- Эллувин, - произнес он, ощущая, как от этого имени повеяло в воздухе чем-то свежим и ароматным, как новоиспеченный хлеб и мед, - она – Эллувин.

И снова весной и свежестью дохнуло на него и так же просто, как приходит дыхание, явилось понимание – это имя значит «Свет твоего сердца». Наверное, остальные двое тоже поняли это, и потому больше никто ничего не спросил.

В дальнем углу откинулся меховой полог; рыжий Ларел, которого впору было прозвать Лисом, но которого вместо этого, звали Ржавым, выбравшись из своего убежища, подошел к огню и через плечо Вишалы заглянул в раскрытый медальон.

- Красивая, - сказал он и отправился во двор по своим делам.

«Красивая» – это была правда, а Ларел никогда не отличался многословием. Наверное, Эллувин все-таки не была богиней. Красива ли Великая Госпожа Смерть? Жизнь прекрасна, но кто может сказать, красива ли она? Никто из семерых не смог бы ответить даже тогда, когда они были солдатами на своей стороне правды. Пусть даже им не пришлось выбирать, какой правде служить…

Легко и тяжело быть свободным. Легко, потому что, мечтая об этом, представляешь свободу Даром, и тяжело, потому что этот Дар дает тебе почувствовать ответственность перед собой и миром. Семеро были свободны ровно настолько, насколько готовы были признать свободу людей, отнимающих у других людей все самое ценное, и очень редко – саму жизнь.

Однажды они решили ограбить желтую карету. Зная, что в таких перевозят умалишенных, семеро остановили ее и напали на эскорт, надеясь поживиться. Поживы не вышло. Вышла беда, ибо они еле отбились от оказавшегося на редкость хорошо вооруженным эскорта, пятерки стражников, которые далеко не сразу бросились в бега, спасая свои жизни.

Когда стражи бежали и кто-то из семерых отворил дверцу кареты, оттуда вышел человек средних лет, статный мужчина с сединой в темных волосах. Блуждающая улыбка цвела на его лице, и она стала еще ярче, когда он увидел, что не один здесь.

- Здравствуйте, - сказал он им, всем сразу, - как хорошо, что мы встретились. Я король. А кто вы?

Никто из семерых не решился ответить ему, и никто не прикоснулся к нему, хотя его одежды были красивы и дороги, и непонятно было, в самом ли деле этот человек - король, или это его прозвище. Но молчание семерых ничуть не огорчило короля. Сев на ступеньку желтой кареты он снова заговорил:

- Я хочу рассказать вам свою историю – как я стал королем. Только, пожалуйста, не перебивайте меня, моя история длинна и я сбиваюсь, если мне задают вопросы во время рассказа. Правда, многие не верят мне, но клянусь, все так и было!

Семеро переглянулись. Бет-Медведь пожал плечами и сел на брошенную наземь попону, остальные последовали его примеру, словно кто-то приказал им это, или если бы ничего другого им не оставалось, едва отдавая себе отчет в том, зачем это делают.

Король улыбнулся, казалось, он и не ждал ничего другого; неспешно, неторопливо, цепляя к слову слово, и фразу к фразе он начал сплетать свой рассказ:

- Я был простым, бедным юношей, когда Далекая Страна позвала меня впервые. Знаю, вы скажете, - такой страны не существует, так называют мир грез и мечтаний, чудес и волшебства… Все это так, но это – не вся правда. Такой страны нет – для того, кто не верит в нее, я же верил всегда, и вот она позвала меня. Я оглянулся и увидел, как расступаются деревья, и пролегает меж ними Дорога. Она была похожа на проблеск ясного синего неба среди туч, и я ступил на нее, слыша зов труб, песню горнов, побуждающие идти… Я спешил, не глядя по сторонам, и только когда солнце ударило мне в глаза, а ноги завязли в белом песке, понял, что оказался в пустыне, где раскаленным воздухом было трудно дышать.

Я оглянулся – никого и ничего не было вокруг, но впереди у самого горизонта яркой звездой горел Замок и он был моей целью. Я шел к нему, видя порой среди песка алмазы, ослепительные в своей красоте, и я собирал их, пока сума моя не стала так тяжела, что я не смог уже нести ее. Тогда я выбросил камни вон и обнаружил что запас мой скуден.

Сколько я шел – не знаю, но силы мои были на исходе, воды не осталось, а из еды – лишь корка хлеба. Миражи вставали передо мной, ослепительные, манящие, и порой я бросался вперед, обманутый ими. Все было видимостью – фонтаны и зеленые деревья, прекрасные девушки и лакомые яства… Я падал, поднимался и снова падал. Черные и желтые змеи скользили мимо, бредовые видения не оставляли меня и глумящийся хохот преследовал каждый мой шаг.

И вот среди этого бреда я увидел иное – золотого коня с шелковой гривой, касавшейся белого раскаленного песка и струящейся по нему серебряным ручьем. Конь подошел ко мне, и я услышал его дыхание и понял – он живой, из плоти и крови, как и я. В глазах его была готовность везти меня хоть на край света.

Я потянулся к нему, но он отпрянул. Тогда я достал последнюю оставшуюся у меня корку хлеба и на ладони протянул ему.

- Возьми, если хочешь. У меня больше ничего нет.

Он понюхал хлеб, фыркнул и тряхнул головой, словно давал понять – ему не нужно никакой платы, и позволил забраться ему на спину.

Я был так слаб, что мог только держаться в седле, но Конь знал, куда меня нужно везти; он шел осторожно, неторопливо, но Замок приближался так быстро, что я не верил своим глазам. Не прошло и часа, как он доставил меня к воротам замка. Я спустился на землю, и чудесный скакун исчез, как и не был.

Ворота Замка отворились со странным звуком – словно кто-то запретил им скрипеть и они изо всех сил сдерживались, но порой голос несмазанных петель все же прорывался сквозь тишину. За первыми воротами оказались еще одни, и еще. Третьи отворялись в залу, чей потолок украшали серебряные звезды, а стены звенели от хрустальных подвесок, собранных в длинные цепочки. Последи нее возвышался трон с высокой спинкой, словно составленный из растущих вверх ледяных сосулек. Он манил меня и я шагнул, но что-то вдруг упало у самых моих ног – то звезда сорвалась с потолка и ударилась о каменный пол, чтобы мгновение спустя прорасти цветком…

Я шел, а звезды все падали и уже весь пол был усеян цветами, белыми и золотыми, и в пяти шагах от трона я остановился, любуясь ими. Цветы были прекрасны и я не мог идти по ним… Тогда я сел на пол и посмотрел вверх, на потолок, синий как небо. Вглядевшись, я понял, что это действительно небо и что сижу я на поляне и ветер шевелит стебли цветов, и не нужно беспокоиться ни о чем.

Откуда-то послушалась музыка и появились люди в богатых одеждах и масках. Они смеялись и танцевали, безжалостно вытаптывая цветы, и я подумал – отчего они так жестоки, неужели не видят ни цветов, ни неба? Люди в масках затевали разные игры, но я все сидел на клочке не вытоптанной травы с несколькими цветами, что жались к моим ногам как дети, и ничто не могло поколебать моего спокойствия.

Но вот среди людей в масках появилась высокая женщина в белом. Лицо ее было закрыто вуалью; она шла между людьми и все, кого коснулась хоть тень ее замирали и опускали головы, словно предаваясь внезапной печали… Она шла, и следом за ней струилась музыка.

Женщина подошла ко мне, коснулась моего плеча, улыбаясь сквозь вуаль, и я вдруг стал командующим огромного войска, в которое превратились все эти люди, рыцари, и их дамы, шуты и менестрели. Вдалеке, у холма стояло другое войско, а за нашими спинами был Замок, прекрасный как никогда.

- Если ты победишь, то станешь королем, - сказала женщина в белом, - впрочем, ты можешь стать им, и проиграв.

- Как так? – удивился я, но она только улыбнулась и, махнув рукой, повела свое войско в бой.

Он был коротким и яростным, но мы победили и когда возвращались к Замку, нас встречали фанфары, воспевающие победу. Впрочем, кроме торжества в их гимне была и печаль, такая же, какую я заметил в глазах женщины в белом сквозь ее вуаль. Так, в печали, я сел на трон, чувствуя себя не победителем – пленником в Замке, хотя меня называли королем и пели мне хвалу.

Почему люди считают, что быть королем легко? Мне приходилось молчать, когда говорили ложь, и лгать в ответ на правду, познавать власть золота и власть слова, быть господином для всех этих людей, которые ничего обо мне не знали… Когда я начал уставать, Она снова пришла ко мне, та женщина в белом платье, и хотя теперь она выглядела иначе, я узнал ее.

- Теперь я знаю, как можно выиграть, проиграв, - сказал я, - помоги мне!

- Чего же ты хочешь?

- Свободы. Той, что так просто потерять и так нелегко найти.

- Оглянись, - сказала она тогда.

Я оглянулся… и увидел тропинку, простую луговую тропу, что бежала меж холмов. Тонкий, нежный аромат цветов царил надо всем этим, и не было ни Замка, ни докучливых придворных, ни неотложных дел. Я снова посмотрел на Нее.

- Ты не дашь мне коня?

- Он не нужен тебе. Тропинка извилиста и длинна, но ты должен идти по ней сам и сам дойти туда, куда пожелаешь, а иначе – какая же это будет свобода?

Я поблагодарил Ее и ушел, а потом все было просто и легко. Я помню, что был королем, и это наложило на меня свой отпечаток, но люди сначала смеялись над моим рассказом, потом позвали других, строгих людей, которые силой усадили меня в эту карету… вот и вся моя история.

Король вздохнул и грустно улыбнулся напоследок.

- И все-таки я хотел бы вернуться – ведь Далекая Страна так прекрасна! И не обязательно быть в ней королем, как это не обязательно нигде, чтобы видеть краски мира, слышать голоса мира и любить его так, как только позволит большое горячее сердце.

Семеро хмурились, не зная, что делать со всем этим. Никаких иных ценностей в желтой карете не нашлось. Особенно недовольны были Арреди, по прозвищу Лихо и вечно мрачный Элат – Тень. Переглянувшись, эти двое обменялись недвусмысленными знаками, и Арреди шагнул к королю, на ходу обнажая клинок.

Вишала хотел вступиться за короля, но не успел. Оллах-Шутник заступил дорогу Арреди.

- Не гневи Богинь, Лихо! Этот человек не в своем уме и находится под Их защитой.

- Тогда пусть Они и защитят его, – оскалился Арреди, поглядывая через плечо Оллаха на сумасшедшего короля, - или ты собираешься заботиться о нем и беречь его до самой старости?

- Нет. Пусть уходит.

Элат улыбнулся – улыбкой человека, который только и ждал, что его оскорбят, чтобы оскорбить в ответ.

- Не гневи Богинь, ты сказал? Каких Богинь? Люди куда опаснее.

- Можно оставить все как есть, - вмешался Той по прозвищу Греза. - Этот человек может оказаться полезным.

- Чем может быть полезно это бревно, имеющее руки и ноги, но лишенное мозгов?

Той – Греза поморщился – он не любил открытой грубости.

- Не знаю. Но бесполезных людей не бывает.

Арреди и Элат снова переглянулись, и, кажется, пришли к согласию. Клинок вернулся в ножны, но темные глаза Арреди ясно говорили о том, что ни он, ни его товарищ Элат и не подумают заботиться о сумасшедшем Короле.

…Король и вправду оказался не совсем бесполезен. Когда его привели в берлогу, не заслужившую названия дома, он улыбнулся, посмотрев вокруг, прижал ладони к стене и некоторое время стоял, словно прислушиваясь к чему-то.

- Это не похоже на мой замок, - сказал он после, - но это хороший дом.

Услышав это, Арреди фыркнул и отвернулся, продолжая свое излюбленное занятие - правку клинка.

Из неясного опасения сумасшедшего Короля в первую же ночь надежно связали – он не оказывал сопротивления, хотя по выражению его простоватого лица можно было понять, что он огорчен. Вишала долго не мог заснуть и все прислушивался к чему-то в темноте… Сумасшедший не спал. Он шептал странные слова о чем-то таком, чего, наверное, никогда не существовало на свете.

- Она прекрасна и светла, близка и далека. Как в море в ней не видно дна, а потянись – дрожит рука. Ты можешь стать, ты можешь быть любым в далекой той Стране – лететь, бежать, шагать и плыть на высоте и в глубине, за далью волн на самый край, за тишиной, за сонмом стай… Зовущий сердце вечный край, то близок, то недостижим, там краток март, и долог май, и вечно что придет за ним. Далекий край, волшебный свет… рука в руке, огонь в окне. И только след, бегущий след укажет путь тебе и мне.

Под его бормотание Вишала уснул.

Едва проснувшись на следующее утро, Король занялся поправкой ненадежных кривоватых стен берлоги и внутренним ее убранством, даже не спросив о завтраке. Его руки были сильными и умелыми и, казалось, сами стены слушаются его, спеша принять то положение в пространстве, которое он хочет придать им. Никто не торопился помогать Королю. Оллах как обычно отправился в чащу, прихватив с собой Бета-Медведя, Ларел, Арреди и Элат отравились на дорогу – стеречь путников и обозы, а за одно и посмотреть не оставили ли они чего-нибудь в сброшенной на обочину желтой карете.

Той-Греза, прозванный так за неуемную фантазию, внимательно наблюдал за обоими – за Вишалой и за сумасшедшим Королем, пытавшимся починить единственный трехногий стул, четвертой ногой которого служило полено.

Вишала неловко сшивал обветшавшие шкуры в меховое одеяло и тоже наблюдал за Королем. Со стороны его усилия превратить берлогу во что-то приличное казались смешными, но так или иначе они привели к удивительному результату: берлога стала казаться уютнее и просторнее, словно Король раздвинул ее стены. И все же это была та же земляная дыра, выкопанная под корнями гигантского дерева, упавшего не меньше века назад.

Когда, наконец, Король немного угомонился и присел у окна, Той подошел к нему.

- Слушай, если ты и вправду был Королем, то, наверное, был богатым?

Король пожал плечами.

- Да, в сокровищнице было и золото, и серебро… Но заешь, я понял, как хорошо быть бедным.

- Что же в это хорошего? – усмехнулся Вишала, - не иметь гроша в кармане и своего угла…

Король помотал темноволосой головой.

- Я не об этом. Хорошо не иметь богатства, которому могут позавидовать и которое можно отнять, такого, что свяжет тебя по рукам и ногам. Даже сокровище мудрости можно оспорить… Я прочел нимало книг и даже пытался писать книги… Зачем? Сердце нужно заполнять, а не бумагу.

Вишала вздохнул. Король казался вполне разумным, но, увы, только лишь пока не начинал говорить. Не удивительно, что его сочли сумасшедшим за дикую и красивую сказку о Далекой Стране.

- И что же, - не успокоился Той-Греза, - у тебя ничего не осталось от тех сокровищ? Совсем ничего? Ты не захватил с собой на память о Далекой Стране захудалого камешка, дырявой монетки, дешевого ожерельица? Не вынес из пустыни ни одного алмаза?

Как никто из семерых, Той обожал как само богатство, так и разговоры о нем. Он не был жаден, нет, но страсть его была сродни болезни.

Король задумчиво потянулся к карману (обыскать его так никто и не решился), вывернул наизнанку один, второй, обнаружив кучу всякой всячины, собранной без смысла и цели. Потом полез за пазуху, доставая кожаный шнурок, и разочарованно покачал головой – на шнурке ничего не было.

- Когда-то я носил на поясе ключи от сокровищницы… но я потерял их и, боюсь, больше уже не найду.

Той равнодушно отвернулся от него.

- Ну, еще бы…

- Если бы я только мог, я бы проводил тебя в Далекую Страну по своему пути, - неожиданно серьезно сказал Король, - но боюсь Та, Что в Белом, не пустит меня. Я сам отказался и сам ушел. Выбор дается лишь раз, а дальше ты должен жить с тем, что выбрал.

- А может, все-таки попробуешь? – Вишала заметил, как вспыхнули огнем глаза Тоя и решился вмешаться:

- Да отстань ты от него! Разве не видишь – он болен.

- Ничего я не вижу, - буркнул Той-Греза, - кроме одного – вся эта история имеет под собой основу.

- Зачем тебе здесь богатство? Ты не сможешь потратить его и не сумеешь унести отсюда. Если конечно не начнется еще одна война. Никто не позволит чужаку стать здесь своим, разве что в качестве раба…

Греза зло оскалился.

- Да я готов ноги лизать здешним нищим, чтобы поменяться с ними местами! Быть нищим – это хоть что-то, оттуда есть только один путь - наверх, к богатству! Быть ничем, как мы, пустотой на карте, помехой, камнем, об который споткнулась Судьба – это хуже всего. Нам ведь не уйти, это правда, и оставаться нельзя. Чаща не желает кормить нас, потому что мы чужие ей, как и всей этой земле!

Он замолчал и провел руками по лицу, словно стирая холодный пот. Вишала мрачно смотрел на него, потом отложил шкуры и вытянул из-за ворота цепочку с медальоном. В такие мгновения, как это, когда отчаяние и чувство бесполезности, бессмысленности существования проникали в его сердце, достаточно было одного взгляда на Эллувин чтобы успокоиться и обрести надежду. Надежду на то, что пока он дышит все еще можно изменить. Той заметил его движение.

- За что это ты схватился? – спросил он мрачно, - что за талисман?

- Сам посмотри, - Вишала протянул ему открытый медальон, не умея объяснить словами.

Той сграбастал безделушку шершавой ладонью и вгляделся.

- Кто она – спросил он через минуту, - Богиня?

- Всего лишь Эллувин. Это значит «свет твоего сердца».

Губы Тоя растянулись в тонкую бледную нить.

- Ты смеешь говорить «всего лишь»! Она так прекрасна…

Заинтересовавшийся их разговором Король подошел и заглянул в медальон.

- Сокровище… настоящее сокровище, - произнес он с чувством похожим одновременно и на радость, и на печаль, - если можно… я хотел бы рассмотреть получше.

Той неохотно отдал ему медальон, Король взял безделушку осторожно, словно ребенка из колыбели и поднес к самому лицу.

- Эллувин… Вот как выглядит настоящее сокровище, которое нельзя отнять, и украсть, и оспорить. И уничтожить тоже нельзя. Жаль, что в моем Замке не было ничего похожего… да, наверное, и во всей Далекой Стране. Но ведь Страна – это просто страна, она может обмануть так легко, что не заметишь этого сразу. А Эллувин не обманет, потому что она настоящая.

- Выходит, твоя Далекая страна - ненастоящая? Тогда и ты – ненастоящий король? - выхватив медальон из рук сумасшедшего, зло выкрикнул Той.

- И да, и нет, - сказал Король, - и да и нет…

…Кем он был на самом деле? Кем был до того, как стал Королем и почему им стал именно он? Почему так легко отказался от всего – от власти и от сокровищ? Такие вопросы задавал себе Той-Греза, задавал, но не мог найти ответа, не правильного, ни неправильного – никакого. Много злости было в нем, той, о которой не знаешь, пройдет ли она когда-нибудь или останется с тобой навсегда. Однажды он не выдержал и, подойдя к Королю, занятому приготовлением нехитрого ужина, спросил, порывисто сжимая руки:

- Скажи почему? Почему в нас столько противоречий?

Против своего обыкновения Король не улыбнулся.

- Есть вещи, которые мы делаем лучше всех и за это нас любят. Есть другие, которые мы умеем делать хорошо – за них нас ненавидят. Хотим мы того или нет – мы дети противоречивого мира, имеющего двойное имя, и потому не можем спокойно жить с тем, что он дает нам.

Тою захотелось ударить Короля… но через мгновение это желание прошло, и он просто усмехнулся усмешкой жестоко обманутого человека.

- Да… разве можно ждать иного ответа от безумца? Тогда скажи мне, почему меж нами нет, и никогда не будет равенства?

- Равенства? – Король удивился и даже задумался на мгновение, - потому мы что рождаемся несвободными, получая от родителей вместе с жизнью и веру в неравенство людей. С чего все началось? Может быть с этого.

Он поднял с пола камешек, простой серый голыш и протянул его на ладони Тою.

- С этого? С камешка, каких много на любой дороге?

- Нет… вернее – не совсем. Вот, послушай! Шел по дороге человек, шел себе безо всякой цели, не торопясь, не спеша, и вдруг споткнулся … Он посмотрел вниз и увидел маленький камешек. «Вот гадкий осколок серой скалы! – сказал споткнувшийся, поддевая камень ногой, - да как он смеет?.. Это же просто камень под моими ногами, пустая порода, медленно обращающаяся в пыль с течением лет, а я – человек и моя доля – гордо идти по дороге, и никто и ничто не может остановить меня!» Так он и отправился дальше по своей дороге без какой-либо цели, а камень, отброшенный в сторону, остался лежать на обочине… и честное слово, там ему было куда спокойнее…

Король замолчал, ясно было, что у его истории должна быть мораль, но он не произнес ее.

- Ну, хорошо, - вздохнул Той, - пусть так. Но ведь камень - это всего лишь камень!

- Все говорят так, - печально, словно сказанное близко касалось его, ответил Король, - и что получатся? Жизнь становится невыносимой.

- Так уж и невыносимой? – усмехнулся Оллах, - а что тогда ты скажешь о смерти?

- Все, или ничего. Это зависит от того, что вы хотите услышать.

Той устало отвернулся.

- Как жаль…. Как жаль, что простого человеческого языка ты не понимаешь, а разговаривать по-твоему я не умею… Но как бы мы поговорили с тобой!

С Королем, сумасшедшим Королем не было никаких забот. Чаща словно смилостивилась и начала поставлять семерым пищу в таком изобилии, в каком они никогда не нуждались. Семеро устроили себе отдых, получив возможность питаться как следует, и даже перестали грабить. И хорошо, ибо именно в эти дни по дороге прокатился отряд стражи, замаскированный под купеческий обоз.

Да, Чаща стала много щедрее. Вначале это радовало, потом стали возникать подозрения – а не замыслила ли она чего-нибудь? Семеро прожили в Чаще достаточно долго, чтобы понять – она обладает собственной волей... но все было тихо и мирно и даже более того – когда в бурю им не удавалось ничем поживиться, они находили дичь прямо под дверью своей берлоги.

- Все равно ничего хорошего в этом нет, - говорил Оллах, - Чаща кормит нас? Отлично, но что ей от нас нужно? – он посмотрел на Короля и снова отвернулся к дыре-окну, за которым весенняя снежная буря раскачивала деревья.

- О чем ты думаешь? – подозрительно сощурился Арреди.

- Ни о чем… а вернее вот о нем, - Оллах кивнул в сторону Короля, - надо что-то делать с ним. Рано или поздно все равно придемся решать.

Все понимали это. Даже Той-Греза, привязывавшийся к Королю все больше, даже грубоватый Бет-Медведь.

- Я вообще не понимаю, чего это мы все раскисли... если бы впервые пришлось решать о чьей-то жизни, так ведь нет…

- Зачем же сразу так? – поднял ярко-синие глаза Бет-Медведь, - пусть живет. Вреда от него нет.

- Пусть, - согласился Арреди – он был моложе других, и голос его был удивительно красив. Но вещи, которые он произносил своим красивым голосом, были ужасны. - Отвести подальше в Чащу и оставить там. Но что-то подсказывает мне, что это не пройдет. Как думаешь, Той?

Греза хмуро посмотрел на говорившего, и, видя, что все остальные тоже чего-то ждут от него, озлобился:

- И чего вы ко мне-то пристали?

Элат поджал тонкими плечами, и его улыбка стала тоньше, выразительней.

- Но ведь это ты шепчешься с ним с утра до ночи, и после этого от тебя полдня нет никого толка. О чем таком, интересно, вы говорите? Не о сокровищах ли?

- На себя посмотри! – огрызнулся Той-Греза. Его мечта была – стать богатым и свободным, свобода и богатство в его понимании были неразделимы, - навесил на себя побрякушек, как женщина, и думаешь, что все станут уважать тебя только за это…

- И в кого ты такой злой? – Элат спокойно, как ни в чем ни бывало, встрял посредине фразы, не дав Тою закончить оскорбление, - бедные твои родители и не знают, в кого превратился их сын!..

Минут десять они перепирались, пока им не надоело, но зато никто больше не вспомнил о Короле.

…И в самом деле, вначале Той говорил с ним только о сокровищах, заставляя Короля рассказывать о том, что и в каких количествах наполняло сокровищницу его Замка. Но сумасшедший на то и сумасшедший, что всегда говорит не о том, и не так, как его просят.

- Я видел алмазы и рубины, - говорил он, - я держал в руках золото и серебро, и позолоченную медь, ничем не отличавшуюся от золота, камни и металл, покинувшие глубь земли оставившие там свою душу. Человек баз души мертв, а камень – он ведь может и так… Но еще я видел простые камни, разбросанные по дорогам мира, читал в пыли письмена следов, рассматривал книги и слышал как они говорят со мной… и все говорило мне, что все мы живем лишь от надежды к надежде.

Трудно было разговаривать с ним – поэтому Той скоро научился просто слушать, произнося два-три слова и, ожидая развития мысли, какое даст им Король. Не скоро, не сразу, Той понял, что ему нравится слушать Короля, особенно когда он говорит о Волшебной Стране.

Как-то он подошел к Вишале со странной просьбой дать ему поносить медальон с Эллувин.

- Да что с тобой? – удивился Вишала.

Той глубоко вздохнул и опустил глаза.

- Мне кажется, я влюбился.

- Я влюблен в Волшебную Страну, - повторил Той, - ласково и нежно звучит во мне ее голос. И никакие сокровища мне больше не нужны. Я думаю об Эллувин… Элат сказал, что красота как песок в ладони, стоит отвлечься от нее на миг и ладонь опустеет. А Арреди вообще скривился, словно попробовал кислого: «Для чего он нужна, эта красота?» Но они не правы…

- Но послушай, как ты мог полюбить то, чего никогда не видел?

- Я видел ее во сне. Ее правда теперь живет и во мне.

- Правда сумасшедшего? – тихо спросил Вишала.

Той заметно дрожал – от вечернего холода или от того внутреннего волнения, что толкает на поступки, объяснение которым ищешь потом – и безуспешно – всю жизнь.

- Лучше быть сумасшедшим в этом мире, где быть нормальным - значит ненавидеть друг друга, бояться потерять накопленное богатство, но не страшиться потерять душу. Где разум не желает, чтобы что-то было сильнее его, и противится голосу Несбывшегося…

Вишала вздохнул, снял с шеи медальон и протянул его Тою. Тот радостно улыбнулся, принимая безделушку.

- Однажды она, Эллувин, приснилась мне, и она была еще прекраснее… если бы я знал, что бывает такое счастье, я пожелал бы умереть во сне.

Вишала не хотел отвечать, но слова сами сорвались с его губ:

- Почему-то… она никогда не снилась мне.

Все относились к изменившемуся Тою по-разному. Арреди и Элат бросали на него мрачные взгляды, Бет жалел его, считая что он заразился сумасшествием от Короля – и наверное так оно и было. Оллах однажды попытался вытряхнуть из него дурь с помощью кулаков, но Той просто не позволил избить себя. Ларел-Ржавый делал вид, что ему все равно, но внимательно наблюдал за Тоем.

…А Чаща продолжала поставлять им пищу так щедро, словно это всегда было ее единственным назначением…

Однажды снова проснулась Птица-Тоска. Так ее назвал Ларел и не без причины – в песнях этой Птицы каждый слышал напоминание о доме, о родной земле, куда им не суждено было вернуться; от таких песен в сердцах бывших солдат просыпались отчаяние и печаль.

- Опять эта треклятая птица! – выругался Оллах, - не угомонится даже в такой мороз!

Это была правда: весна весной, но холода стояли жуткие, и перемен к лучшему не ожидалось.

- Что им сделается, - усмехнулся Ларел, - птицам и дуракам! С ними никогда не случается ничего плохого, хотя и те и другие всегда поют только одну – свою собственную песню…

Король, дремавший в углу, вдруг проснулся и, прислушавшись к отчаянно звучавшим трелям, спросил:

- Хотите, она перестанет петь?

Арреди и Элат наградили короля ядовитыми усмешками.

- Эй, дайте ему лук и стрелы, он хочет отправиться в лес и подстрелить несчастное создание!

- Ах, будьте любезны, ваше Величество, окажите нам эту милость!..

Король выпрямился и посмотрел за злобствующего Арреди-Лихо так, что тот подавился своими же словами. Потом он подошел к окну и тихо запел странную колыбельную, от которой совсем не хотелось спать…

- Тишина. Легли туманы,

Нет в ночи ни огонька.

Спи, пусть мчит в чужие страны

Душу сонная река.

Там ни горя, ни утраты,

Лето вечное звенит…

Баю-бай, мой друг крылатый,

Этот путь для всех открыт.

Баю-бай, покоя мало

В каждой и жизни и судьбе.

Но пускай в него, усталый,

Вдруг поверится тебе!

В жизни вещной, в жизни сущной

Все идем как по ножу…

Баю-бай, на сон грядущий

Диво-сказку расскажу.

О надежде и удаче,

О далекой стороне,

Где от радости заплачешь

И утонешь в тишине,

Где откроешь тайну утра,

Гавань ночи, дверь зари.

Где легко молчать, и мудро

О бессмертье говорить.

Баю-бай… Легки оковы

Бренных тел, что сон сковал.

Но восходит солнце снова –

Путь потерян, ключ пропал

От дверей… но где те двери?

Не бранись и не страдай.

Надо только очень верить -

Ночь вернется. Баю-бай.

И Птица-Тоска замолчала, точно усыпленная колыбельной, которую она просто не могла слышать со своего насеста в Чаще. Это было чудо, произошедшее на глазах семерых, и в тот миг никто из них не усомнился в нем.

Что-то случилось со всеми ними. Элат и Арреди стали жестоки с Королем, а заодно и с Тоем; Оллах по несколько дней пропадал в Чаще. Бет-Медведь повадился спать сутками, Ларел, лихорадочно спеша, и не видя ничего вокруг, выстругивал из дерева фигурки странных существ, полулюдей-полузверей, Вишала отыскав старую раздолбанную лиру, дни напролет пытался извлечь из нее хоть что-то похожее на музыку.

Неизвестно, чего добивались Элат и Арреди, продолжая на пару изводить Тоя, но результат явно оказался не тем, которого они ждали. Однажды Той выкрикнул им в лицо со щемящим надрывом, как кричит смертельно обиженный ребенок:

- Я скоро уйду! Уйду в Волшебную Страну!

- Ну да, к своей королеве, - усмехнулся Элат, - так она тебя там и ждет! И кто же будет твоим проводником – не этот ли лунатик?

- Хороша парочка! Один – полный дурак, а второй готовый вот-вот свихнуться и даже мечтающий об этом!..

Элат и Арреди еще долго перебрасывались ехидными замечаниями но Той, не отвечая им, гордо удалился в свой угол, который теперь делил с Королем.

- Ну, нет, так дело не пойдет – заметил Элат. – Один ненормальный – еще куда ни шло, но двое… Завтра же сведу этого «короля» в Чащу и там… оставлю его, - он усмехнулся, заметив неодобрительный взгляд Бета.

Ржавый на миг оторвался от своих поделок.

- А может быть он прав? Может это лучше всего - уйти?

- И ты туда же? – возмутился Элат.

Ларел жалко улыбнулся и снова принялся за свою резьбу. Вишала попытался поговорить с Тоем, но разговора не вышло, словно между ними стояла стена, через которую не докричаться было друг до друга…

Этой ночью Вишале приснился потрясающе красивый сон о Волшебной Стране. Он видел дорогу, обычную, с камешками и травой на обочинах и мелкими белыми цветами… Впереди что-то ярко сияло, неизбывно маня и обещая, что там, у Недостижимого Горизонта путник найдет все, что пожелает. По этой дороге шли двое – сумасшедший Король и Той-Греза. На миг оба оглянулись, улыбнулись Вишале, и продолжили путь, а он, понимая, что больше никогда не увидит их, обиделся - могли бы хоть подсказать, стоит ли идти, ведь они-то знают точно…

Он проснулся разом, точно от толчка. Яркий сон сменился действительностью: Оллах и Бет о чем-то громко споря, стояли у закутка Тоя, шкуры были откинуты, и видно было, что уголок пуст. Вишала поднялся и подошел к ним.

- Что случилось?

- Той и Король исчезли. И никто не слышал, как они уходили.

- Но только не через дверь, - заметил Арреди, входя в берлогу, - следов на снегу нет, да и дверь замерзла так, что бесшумно ее не открыть.

Элат, сидевший в углу, хмуро взглянул на друга.

- И что все это значит? Я видел сон…

- И мне приснилось…

- …как они уходили, - закончил за Бета Вишала. Оказалось – все видели одно; потрясенное молчание повисло в воздухе. Но ведь так не бывает… так просто не должно быть!..

Заметив валяющийся на шкурах в углу медальон Эллувин, Вишала поднял его и спрятал подальше.

- В Бездну все тайны и чудеса. - Арреди хищно улыбнулся одной из тех улыбок, что так шли ему. – Мы чужие в чужой стране. Никто здесь не пожалеет нас, а если мы станем жалеть других что это будет за жизнь?..

Слова его стали пророчеством. Никто не собирался жалеть их и Чаща вновь показала свой норов, превратившись в ту же непримиримую, полную злобы сущность, какой была до этого. Шестеро взялись за старое.

Это было довольно большой и на удивление плохо охраняемый обоз. Шестеро без труда устранили четырех охранников, двое предпочли спастись бегством. Впрочем, вскоре стало ясно, почему: купец - хозяин обоза, не вез ни дорогих тканей, ни золота, ни камней, ничего привлекательного и, скорее всего, плохо платил охране. В двух повозках лежали ржавое железо и старое, неузнаваемо покореженное оружие.

- Хлам, - холодно и спокойно сказал Элат и потянулся к кинжалу, еще не попробовавшему сегодня крови, - может какому кузнецу и сгодится, но только не мне.

Его глаза отыскали купца, стоявшего спиной к борту возка с полукруглым тентом в котором он ехал. Купец сохранял достоинство и самообладание несмотря ни на что.

- Ты должен заплатить за это и тогда мы, может быть, отпустим тебя.

- У меня ничего нет. Только это… - купец кивнул в сторону повозок с железным ломом.

Тут же словно в ответ на его слова раздался визг и через мгновение Арреди, шаривший в крытом возке, выволок оттуда золотокожую девушку в хорошенькой хоть и сильно потрепанной меховой шубке.

- А это кто? Твоя дочка?

Купец сморщился.

- Нет. Моя рабыня.

Элат внимательно посмотрел на купца, потом перевел взгляд на рабыню.

- Я вижу, она дорога тебе... не будешь против, если мы оставим ее себе?

Купец помрачнел, но не сказал ни слова.

- Ты это серьезно? – удивился Арреди, - на кой тебе вдруг понадобилась рабыня, когда самим есть нечего?

- Заткнись, - мягко, почти нежно сказал Элат и Арреди умолк, сообразив, что выставил их дураками, - я, конечно, пошутил, но если у тебя и в самом деле больше ничего нет, ты умрешь.

Купец отлепился от возка и уставил рука в бока.

- Я знаю таких, как вы, - усмехнулся он без тени страха, - вы все равно не оставили бы мне жизни.

Таких людей и такую смелость они тоже встречали в своей недолгой разбойничьей жизни… Арреди шагнул к купцу, поднимая клинок, но чья-то рука легла ему на плечо, остановив на полдороге.

- Нет, - сказал Оллах, - я беру ее, а он пусть идет.

Арреди уставился на него так, словно на месте Оллаха стояла Младшая Сестра, Госпожа Смерть в облике Дамы Рока – жуткого вида старухи.

- Ты что, успел влюбиться в эту девку? Да здесь и смотреть-то не на что!

Это была правда – девушка было чудовищно худа, так что и шуба не могла скрыть этого.

- Это мое дело. Она нужна мне, и я буду заботиться о ней сам.

Лихо, кажется, просто не нашелся что ответить. Вставив клинок в ножны, он отвернулся. Элат хищно улыбнулся купцу - если бы волк мог улыбаться, это была бы именно такая улыбка.

- И в самом деле… забирай свое железо и уходи.

Было странно, что Элат согласился с Оллахом так быстро, Элат, по прозвищу Тень, который никогда не упускал случая показать свой подлинный нрав. Он никогда ни с кем не спорил, но поступал так, как обещал, всегда получая то, что хочет и даже неугомонный, бешеный Арреди опасался его. Но Оллах был не из тех, кто боится.

- Как тебя зовут? – спросил он девушку, что, дрожа, ожидала своей участи.

- Сора, господин, - тихо, как пищит полузадушенная мышь, ответила она, - меня называют Сора, но это ненастоящее имя.

- Какое же настоящее?

Видно, что-то понравилось ей в лице разбойника, что-то дало ей надежду, и девушка вдруг улыбнулась и ответила без страха и отчаяния:

- Лиловый Цветок, господин. Это мое настоящее имя.

Купец рванулся к ней, сжав кулаки, и бешено сверкая глазами, но наткнулся на преградившего ему дорогу Элата.

- Глупая девка… ты так и останешься навсегда рабыней! – яростно бросил он.

Кажется, никто кроме Элата не обратил внимания на его слова. Неизвестно, хорошим ли он был солдатом – разбойник из него получился хороший.

Женская рука вносит свои изменения в любое жилище. Можно злиться, можно запрещать женщине делать то, что близко к ее предназначению, можно даже бить ее – от этого ничего не изменится. Берлога по ее желанию станет дворцом, а дворец – берлогой…. Рабыня Сора внесла свой вклад в превращение их временного жилица в нечто достойное человека. Вишала и Бет ответили ей на это благодарностью, Ларел равнодушием, Элат – презрением, Оллах – заботой и вниманием, Арреди – яростью.

Рабыня оказалась танцовщицей. Познакомившись во всеми более или менее, и прижившись в тех условиях, которые были, наверное, не худшими в ее жизни, она стала смелее и однажды вьюжным вечером раскрыла перед ними свой дар.

Чаща снова стала щедрой к шестерым. Никто не мог объяснить этого, но никто не искал объяснения. Оллаху было не до этого – странная рабыня все больше занимала его. Девушка не была красивой, чудовищно худая, с коротко обрезанными волосами и спиной познавшей кнут… он так и не смог понять, что заставило его заступиться за рабыню.

Оллах сидел у огня, слушая рассказ Ларела; Сора, закутавшаяся в шкуры, прижималась к его плечу.

- А однажды моя невеста попросила достать ей цветок, один из тех, что растут высоко в горах… Как странно, я готов был отдать ей гораздо больше, но он захотела всего лишь цветок…

- Вовсе не странно, господин, - заметил Сора, почти никогда не встревавшая в их разговоры, - Цветок с гор – знак подлинной любви.

Ларел впервые посмотрел на нее с интересом.

- Оказывается, ты знаешь о любви?

- Как знают все, даже тот, кто не любил… вы не верите мне, господин? – она высвободилась из вороха шкур и поднялась на ноги, - тогда я должна показать вам. Вы рассказали о любви и цветке – я расскажу о них же, но не словами.

Она встала посреди берлоги, огляделась внимательно и чуть тревожно, задумчиво прошлась, точно ощупывая земляной пол ступнями, и вдруг повела плечами, вскинула руки, взрываясь каскадом жестов, легких, скользящих шагов, похожих на взмах крыла бабочки, намеков и недомолвок…

Это был танец, совершенный танец души, для которого не нужна музыка. История Ларела, рассказанная движениями танца, говорила о том, что любовь – это цветок и никакие дары не подходят ей лучше, чем цветы земли и верность…

Хорошо это или плохо, но танец быстро закончился. Девушка юркнула обратно в ворох шкур, уставшая от того, что сотворила здесь и сейчас, превратив берлогу в огромный мир, где было место для всех.

- Теперь понятно, - Элат первым нарушил молчание, так как никто другой не мог решиться на это, - понятно, почему он так не хотел терять ее, этот купец, и так взъелся, когда рабыня назвала тебе, Шутник, свое настоящее имя.

- Что?.. – Оллах с трудом вернулся в реальность, как и остальные, даже бешеный Арреди был зачарован танцем, - о чем ты говоришь?

- О том, что рабы в этой стране имеют два имени – для всех и для своего господина, который согласится заботиться о них, и к которому они привязаны. Свое настоящее, «хозяйское» имя раб называет другому человеку, когда желает сменить хозяина, если тот не мил ему. За это раб платит высокую цену, но это его право… странные здесь все же порядки!

- Выходит, она сама выбрала меня? Я ей понравился?

Элат скривился.

- Такие вопросы надо задавать ей, а не мне.

Сора, вновь прильнувшая к плечу Оллаха, опустила глаза.

- Да, господин. Старый хозяин обращался со мной хорошо, но он не любил меня. Я хочу, чтобы меня любили.

…Вот так – и за это, за эти слова можно отдать полмира и никто и ничто, даже издевательский хохот Элата, не могло этого изменить.

Иногда случается такое – маленькое слово дает начало великому чувству. Один шаг – и ты стоишь у бездонной пропасти или смотришь в глаза бездонного неба. Куда ты шагнешь – в бездну или в небо? Решай сам, выбирай сам. Пусть сама жизнь будет тебе подсказкой на вопрос бытия – в чем благо? – один из многих. Твоего права ответить, как пожелаешь, у тебя не отнимет никто.

Бесконечная весна сыпала крупными снежными хлопьями, мало похожими на обычные снежинки. Легкие, танцующие, они ловили ветер и порхали как мотыльки, не желая опускаться на землю, где каждый может сломать, разрушить их хрупкую красоту. Может потом солнце все же пригреет, и они растают, и кто знает, не оживет ли в звоне чистых ручьев их бессмертная суть – жажда танца…

- Я никогда раньше не уходила от своего хозяина, - рассказывала Сора, - это право рабов, менять хозяев, но оно у нас лишь одно. Тот, кто родился рабом, рабом и умрет.

- Расскажи, как ты научилась танцевать, - попросил Оллах.

- Я не училась, господин, это жило во мне от рождения. Когда я была простой рабыней, что-то заставляло меня бросить работу ради танца. Вначале меня наказывали за это, но потом хозяину пришло в голову, что это может иметь какую-то ценность. Он привел меня к одному человеку, знатоку таких вещей и тот сказал, что это танец души и предложил за меня хорошую цену, целое сокровище. Но мой хозяин отказался продавать меня, он видел, как я танцую, и понял, что никакая цена не будет достаточной за такое. Если бы это еще приносило мне благо! Я очень быстро потеряла надежду когда-нибудь получить свободу. Хозяин может освободить раба, если тот стар или уродлив, или если раб сумеет выкупить себя. Я не могу не танцевать – а те, кто видят танец, уже не могут жить без него. Я никогда не пыталась бежать…

- Почему? – спросил Бет-Медведь, - разве у тебя не было для этого ни одной возможности?

- Была. Я могла уйти в смерть. Однажды я заболела так сильно, что не поднималась с постели – можно было бы не принимать лекарства и тогда бы все закончилось очень быстро. Но я хотела жить много сильнее, чем стать свободной. Потом я станцевала в честь Той, Что Приходит За Всеми, и мне показалось, что она улыбнулась мне…

С того дня, как Сора поселилась в Берлоге, заняв место Короля, Чаща ни в чем не отказывала шестерым. Она словно платила им некую дань, платила дичью, выходящей на охотника, затишьем без гроз и бурь, обычных для этой земли. Это было невероятно, неправильно и подозрительно, но это было так.

Сора танцевала. Для этого ей не нужно было ни особого настроения, ни музыки, а только жажда, похожая на пламя. Такая посещает каждого, но не каждый знает, что делать и с ней и оттого страдает все время, отпущенное жажде. Наверное, любовь с первого дня и взгляда связала Оллаха и Сору, но никто не обсуждал этого. Только Арреди-Лихо однажды высказал гнусное предположение, и Оллаха с трудом оттащили от него здоровенный Бет-Медведь и Вишала. Полученных тумаков Лиху вполне хватило, чтобы понять – есть вещи, которых нельзя делать ни при каких обстоятельствах…

Сора-Лиловый Цветок не казалась несчастной. То ли она, и в самом деле, попадала и в худшие переделки, толи Оллах-Шутник умел успокоить ее – ласковым словом и той заботой, которой он окружил ее. Достав добрую медвежью шкуру, он принялся шить ей теплую одежду. Девушка помогала ему – у нее все получалось с первого раза, и к ней охотно присоединился Бет-Медведь. Те три дня, что они занимались шитьем, были полны радости и смеха.

- Я был когда-то портным, - объяснил Бет, – и хорошим портным, надо думать. По крайней мере, моя семья не бедствовала.

- У тебя есть семья? – удивился Вишала.

- Ну, еще бы! А ты думаешь, дожив до моих лет не найдешь ни времени ни желания для создания семьи? Думаешь одному - лучше?

- Ничего я не думаю, - отмахнулся Вишала, - просто ведь… семейных в нашей стране не берут в армию.

Руки Бета замерли, выпустив иглу.

- Не берут, это верно… но я пошел, вот взял - и пошел. Потому что одному и в самом деле не лучше, особенно когда дом твой превратился в руины, а память в Чащу, где воют ветер и волки…

Птица-Тоска молчала, Сора танцевала, а Оллах все меньше времени проводил в Чаще. Вишала часто доставал медальон, смотрел на Эллувин и думал о ней как о чем-то очень хорошем… ведь у каждого человека должно быть что-то хорошее, о чем он мог бы думать! Однажды он простудился и заболел. Некому и нечем было лечить его, он просто лежал на шкурах и ему снились странные, один прекрасней другого, сны, уводившие его душу все дальше и дальше. После одного из таких снов он очнулся, когда что-то прохладное коснулось его лба.

Это была Сора, и ее ладонь на челе Вишалы была как птица, исполняющая желания, от одного присутствия которой становится хорошо-хорошо.

- Не надо, - сказала рабыня, - не уходи далеко.

Она осторожно вынула из пальцев Вишалы медальон, закрыла его и повесила ему на шею.

- Она прекрасна, но ее красота не для того, чтобы провожать душу в страну мертвых.

- Я знаю, - сказал он, - Эллувин прекрасна, но жизнь еще прекраснее.

Сора помогла ему сесть, облокотившись спиной о стену берлоги, и поднесла напиться. А потом она танцевала для него, и с каждым движением ее танца в тело Вишалы вливались силы. Ведь то был танец Жизни, а жизнь – это всегда чудо…

Прислонившись к двери, за танцем ее наблюдал хмурый Арреди. Несколько дней назад они остановили изрядный воз с вином и как всегда поделили добычу. При этом Ларел отдал свою долю Арреди, а тот и не подумал делиться с остальными, и со вчерашнего дня был изрядно пьян. Вино что-то делало с ним, развязывая язык, и, заставляя говорить зло и яростно, так, что от его слов становилось темно на душе и уходило желание жить.

- Жизнь… жизнь не стоит того чтобы жить, если не умеешь взять у нее все, что тебе нужно, - сказал он. - Жизнь это всего лишь большая свара, грязная склока, драка за блага мира. Но это я еще мог бы понять…

Шатающейся походкой он подошел и крепко взял Сору за плечи, заставляя посмотреть ему в глаза.

- Почему ты смеешься?.. Ты думаешь, это смешно? Я был жертвой и охотником, но это – одно, потому что и те и другие слепы в своей борьбе за место под солнцем. Ненавижу… как же я все это ненавижу!

Он оттолкнул от себя Сору, и не думавшую смеяться, и отвернулся.

- Танец жизни – эка невидаль! Можешь ли ты станцевать танец Смерти, рассказать о ней так, чтобы Она заплакала от твоего танца?

Он снова смотрел на девушку, глаза его горели безумием, огромные, темные как безысходная ночь.

- Нет, - сказала Сора, - я не могу танцевать Смерть.

Арреди расхохотался.

- А тогда за что же мне уважать тебя, рабыня? Ты – как та птица в Чаще, что поет здесь песни нашей Родины. И ничего нельзя поделать ни с ней, ни тобой.

Он вышел, хлопнув дверью, и только слова его еще долго висели в воздухе горечью черного дыма.

Вино не шло на пользу Арреди. Прежде он был весел и зол, теперь же – зол и мрачен, и не оставлял Сору в покое требованием Танца Смерти. Оллах, как мог, защищал ее, но Арреди было уже все равно. Вино словно стерло в нем некую черту, за которой не было ничего, кроме той самой Бездны. Однажды, не сговариваясь, оба они, Арреди и Оллах, ушли в Чащу, и вернулся оттуда только Оллах, порядком побитый, с синяками и ссадинами, но вполне живой. На вопрос Элата, куда он подевал Арреди, Шутник ответил, что тот остался в Чаще и Чаща позаботится о нем. Элат посмотрел на него исподлобья, и вышел за дверь.

Вернулся он через несколько часов с пьяным вдребезги Арреди, который пел грязные куплеты и ласково называл своего проводника «душечкой». Невесть как Элат уговорил его лечь спать, и через несколько минут беспокойство Арреди сменилось крепким бездумным сном.

Убедившись, что он спит, Элат снова подошел к Оллаху.

- Уходите. Вы ведь собираетесь уходить? Так делайте это поскорее. Есть такие люди… то, чего они не понимают, сводит их с ума.

- Ты думаешь, ему обязательно станет лучше, если мы уйдем?

- Обязательно, уж поверь мне. Ты больше не товарищ нам - у тебя появилась надежда, а у нас ее по-прежнему нет.

- Мы уйдем, - подошедшая Сора взяла Оллаха за руку, - где-нибудь в этом мире найдется местечко и для нас. Пусть ты не похож на жителей этой страны, как и я, но дело вовсе не в цвете нашей кожи. Просто… понимание – это роскошь, как и милосердие и искренность – не каждый может позволить их себе.

Так они ушли – без цели и надежды, без карты и точного знания – куда идут. Разыгравшаяся буря спрятала их следы, так что никто уже не смог бы отыскать их. Но никто и не искал. А на следующее ночь после их ухода в Чаще зло и яростно выли волки.

Удача снова отвернулась от обитателей Чащи, которая больше не желала их кормить. Весна окончательно превратилась в зиму и из-за жестоких холодов дорога обезлюдела. Ларел, как и прочие, доведенный до отчаяния, как-то заметил что пять – несчастливое число, за что едва не получил по зубам от обозленного Арреди.

Одиночество – вот страшное слово, которым называют состояние, когда душа сжимается в комок и сердце стучит просто по привычке, но все тише и медленней. Так человек теряется в пустыне жизни и не понимает, чем заслужил это. Так лист, последним оставшийся на ветке, жалеет о том, что черенок еще держит его. Одиночество – вот верное слово…

О какой удаче можно было говорить, если однажды им, поставившим яму-ловушку на медведя, пришлось вытаскивать из нее человека?

Он был худ и оборван, этот бродяга и хотя остатки его одежды говорили о его прежнем благосостоянии, для пятерых это не имело никакого значения. Неизвестно, кем он был и как ухитрился свалиться в медвежью яму, где и провел несколько дней до оттепели, когда разбойники наведались в Чащу. Он не поранился о колья, воткнутые в дно ямы, но был крайне изможден и измучен.

Арреди страшно ругался, когда Ларел, Вишала и Бет притащили бродягу в пещеру.

- Этого еще только не хватало! Кто будет кормить его и смотреть за ним?

- Не кричи, - поморщился Бет, - какая тебе разница? Уж тебя-то точно не заставишь.

Арреди разразился новой бранью, а Элат, вернувшийся с охоты (не так давно он завел привычку охотиться в одиночку) взглянул на оборванца и сказал:

- Да пусть. Может, хоть от этого будет польза.

Он ошибся. Он незнакомца не было, да и не могло быть никакой пользы. К вечеру он немного пришел в себя, и, посмотрев на окружающее ясными глазами, спросил:

- Где я, добрые люди?

Арреди оскалился.

- А ты не видишь? Это же заколдованный замок!

Человек переводил взгляд с одного на другое, точно ожидая ответа от вещей, и, не дождавшись его, вздохнул и представился:

- Меня зовут Нимхе. Я художник.

- Ты находишься в лесу, - сказал Элат, словно и не заметив довольно-торжествующего взгляда Арреди, говорящего «Ну, кто был прав?» - правда, никто из нас не знает, что это за лес. Мы называем его просто Чаща.

Художник Нимхе наконец-то разглядел цвет их кожи.

- Э-э-э, да вы не здешние… Впрочем, я тоже.

- Чего же ты искал в такую погоду в такой глуши?

- Я искал тайны. Вначале я думал, что тайна только одна на свете, - улыбнулся художник, - я слушал голоса птиц, и одна из здешних сказала мне, что тайн бесконечно много. Я пришел, чтобы поблагодарить ее.

Лицо Арреди вытянулось.

- Еще один безумец, - произнес он совершенно равнодушно, - еще один… не многовато ли будет?

Никто не ответил.

Пятеро не знали, что теперь делать с художником. Он не был так безумен как Король Далекой Страны, но был нищ, как и он. Все его состояние заключалось в кипе листов бумаги, остро отточенном черном карандаше, да жировке-ластике, стирающем нарисованное. О последнем он говорил:

- Порой мне кажется, что ластик способен стереть любой штрих из любого дня моей жизни, превратив черное в белое, но мне кажется, что пробовать не стоит, ведь неприятности не даются просто так.

- Ну да, - не преминул поиздеваться Арреди, - тогда возьми свою жировку и сотри тот эпизод, в котором ты, как безмозглое животное, провалился в звериную яму.

- Я должен был быть внимательнее, но это только моя вина, а не вина судьбы. Почему же я должен что-то делать с этим?

Два дня он провалялся на волчьей шкуре, слишком слабый, чтобы двигаться, а на третий начал подниматься на ноги. И, наверное, он что-то понял по тем коротким фразам и взглядам, которые пятеро порой бросали на него, потому что однажды, вернувшись с очередного налета, они наши в котелке свежесваренную похлебку... Художник, все еще плохо стоявший на ногах, занимался готовкой.

Готовил Нимхе хорошо, никто не мог сказать теперь, что от него нет никакой пользы.

На пятый день его пребывания в пещере снова запела Птица-Тоска. Художник, отмывавший загаженный котел, поднял голову.

- Это она… Та птица, что открыла мне тайну.

- Я-то думал, что вся дурь вышла из тебя вместе со слабостью, - Арреди зло сплюнул, - но вижу, тебе нужна хорошая взбучка.

Художник побледнел и, сжав кулаки, надвинулся на обидчика… со стороны это могло показаться смешным - низкорослый человечек с черными от копоти руками угрожает верзиле на голову выше себя, наглому, уверенному в своей безнаказанности.

- Ты хочешь ударить меня? Это принесет тебе радость? – голос художника не дрожал, и ясно стало, что побледнел он не от страха, а от гнева.

- Не знаю, но попробовать хочется, - усмехнулся Арреди-Лихо, - разве тебя никогда не били?

- Жизнь меня била. Судьба и Рок давали мне нимало оплеух. А люди… ни один из них не прикоснулся ко мне и пальцем.

- Правда? – заботливо осведомился Арреди, - тогда надо это исправить!

- Тебе что, заняться нечем? – произнес Элат мягко и тихо - той мягкостью и той тишиной, за которыми всегда стоит угроза.

- А тебе какое дело? Тебя я не трогаю.

- Не трогай и его.

Лихо развел руками.

- Ой, как мне страшно!..

- Сейчас будет, - Бет-Медведь поднялся со своего места, потирая руки, - эй, Ржавый, не хочешь мне помочь?

Желтые глаза Ларела вспыхнули.

- С удовольствием!

Назревала драка, и назревала она давно. Арреди в последнее время просто напрашивался на взбучку…

- Ладно, я пошутил! – он отступил, мгновенно оценив свои шансы, - эй, ты, отправляйся к свои котлам!

С видимой небрежностью он толкнул художника, тот отлетел к стене и рухнул навзничь на кучу всякого хлама. Рухнул, чтобы больше уже не подняться. Бет медведь подошел к нему и грязно выругался – из-под спины лежавшего с открытыми глазами человека растекалась кровавая лужа. Падая, художник наткнулся на длинный шип брошенного в груду хлама сломанного подсвечника…

Наверное, это была судьба… рану перевязали, но с того дня Птица-Тоска пела не останавливаясь. Пятеро уходили и возвращались, Арреди без обычной злобы говорил, что лучше бы им, вернувшись однажды, найти в берлоге мертвеца, но Нимхе все никак не умирал. Хотя и жизнью назвать это было нельзя. Он ничего не ел и не пил три дня, медленно подходя к Последнему Порогу.

Однажды Ларел подошел к нему с пачкой серой бумаги – ту, что была у Нимхе, давно уже сожгли в очаге. Увидав бумагу в его руках, раненый казалось, ожил и вопросительно взглянул на подошедшего.

- Ты говорил, что ты художник, - сказал Ларел, - нарисуй мне что-нибудь.

Нимхе жадно схватил бумагу и карандаш из рук Ларела и принялся лихорадочно чиркать на листках. Никогда до этого не видевший человека, измученного жаждой творения, Ларел поразился. Казалось, сейчас для Нимхе не существовало ни боли, ни голода, и ничего на свете. Он рисовал так быстро, что наблюдавший не успевал понять, что же нарисовано и так же быстро стирал и вновь принимался рисовать…

Это были странные рисунки. Как надежда на краю Бездны, или вера ребенка в то что, все, в конце концов, обязательно будет хорошо…

- Что это? – спросил Ларел, поднимая брошенные художником бумаги.

- Это? Это и есть тайны. Смотри, вот солнце и луна на одном небосводе, вот свеча и мотылек, вот Белый Цветок в руках ребенка… Тайны, которые говорили мне: понять – значит простить; таков выбор – знать истину или чувствовать любовь; усталость – последний предел из тех, что положен нам; дар всего уже заключен в тебе; жизнь хрупка как надежда...

Ларел смотрел на его рисунки долго, пристально, и вечером подошел с ними к Вишале.

- Я не понимаю… Я думал, что так не бывает, но вот человек, что нарисовал ту, которой не существует… - он протянул Вишале последний листок. Вишала вгляделся и ахнул – в неверном свете краденых свечей линии и штрихи на рисунке слагались в портрет, и это была она, Эллувин, Свет Сердца.

- И еще одного я не понимаю. Что она делает со всеми нами?

- Разве она что-то делает?

Но Ларел не ответил – он уже сидел рядом с художником Нимхе и что-то говорил ему…

Ночью Птица-Тоска вскрикнула последний раз, точно прощаясь, и замолчала. Проснувшись, они увидели, что Нимхе умер.

День был потерян. Надо было хоронить его, а земля еще не настолько оттаяла, чтобы можно было выкопать глубокую могилу, да и идти в лес никто не хотел. Арреди и Элат сразу отказались от такой работы; Бет-Медведь, Ларел и Вишала, соорудив волокуши и, прихватив кирки и лопаты, потащили мертвого в Чащу.

- Отнесите подальше и бросьте, - посоветовал Арреди, но никто не стал его слушать.

На то чтобы найти место и выкопать приличную могилу ушло полдня. Ларел достал из кармана и положил на грудь художнику пачку листов - его рисунки.

- Это… неправильно. Он тратил силы на свою мазню, вместо того чтобы беречь их. Но ведь жизнь дороже всего, особенно когда ее мало!

- Он выбрал сам, - сказал Вишала, - разве это был плохой выбор?

Ларел словно и не услышал его.

- Идите, - сказал он, - я засыплю его и догоню вас.

Вишала и Бет послушались.

Ларел не догнал их – ни в тот день, ни на следующий. Они даже ходили искать его, но следы были затоптаны, к тому же там было нимало звериных. Чаща вела себя как капризная женщина, то давая изобилие, то отнимая последнее. Наверное, это всегда было в ее характере.

Пропустив слишком хорошо – для четверых – охраняемый обоз, они дождались следующего. Но когда разбойники с гиканьем и свистом выскочили на дорогу, останавливая ярко раскрашенные кибитки, сразу стало ясно, что это не торговый обоз. Нелепые смеющиеся рожи и неведомые звери, намалеванные на тентах кибиток, словно издевались над незадачливыми разбойниками, остановившими бродячий цирк.

Пара уродцев и тройка тощих гимнастов таращились на напавших. Пока до них доходила суть ситуации, в которую они попали, карлик – хозяин балагана спрыгнул на землю, отворил ближайшую клетку, и взял за ошейник черного древесного кота. Хищник яростно бил хвостом и взрыкивал, поедая разбойников золотисто зелеными глазами.

- Эй, вы! - с вызовом крикнул карлик, - сейчас же убирайтесь с дороги! Мы бедные артисты, с нас нечего взять!

- Что, настолько бедные? – попытался бравировать Арреди.

- Как раз настолько, красавчик. Моя кошечка любит таких, как ты.

- А я не люблю, когда мне угрожают! Или ты думаешь, что твоя кошечка спасет тебя?

Карлик усмехнулся.

- Файе, ару! – приказал он и отпустил зверя.

Кошка рванулась, зазвенела цепь, соединявшая ее ошейник с оставшейся на повозке клеткой… цепь была длинна, ее бы наверняка хватило, но в последний миг карлик зацепил одно из звеньев за стальной крюк на борту повозки, и когти хищника на волосок не дотянулись до груди Арреди.

- Ну, как, дошло?

Арреди, бледный как луна, стоял в оцепенении. Он не успел не только поднять клинок, но и шевельнуться…

- Ты прав, почтенный, - подал голос вечно спокойный Элат, - мы ошиблись и уходим. Продолжай свой путь, а мы продолжим свой.

Карлик спокойно потянул хищника за цепь, возвращая его в клетку.

- Пошли, - Вишала толкнул в бок Бета-Медведя на лице которого застыли смесь страха и изумления, пополам с восхищением, - да что с тобой?

Фургоны и кибитки снова двинулись, все кроме одной, возле которой Карлик перепирался с тощим гимнастом. Колесо ее попало в яму.

- Эй, подожди! – Бет рванулся к карлику так, словно от этого зависела его жизнь, - у вас в труппе есть силач? Ну, человек, который бросает и поднимает большие гири и тоненьких девушек?

Карлик посмотрел на него с интересом.

- У нас нет силача… хотя с другой стороны и гирь и девушек тоже нет.

- Но тогда, - Бет явно волновался, - может быть, вы возьмете меня? Даже не силачом – простым слугой?

Карлик не удивился, удивился Вишала.

- Да ты что? С ума сошел?

Бет и вправду смотрел на него взглядом сумасшедшего.

- Подумай сам… их же никто не трогает, хотя они не похожи на других. Мы будем в безопасности!

- О безопасности можно только мечтать, - усмехнулся карлик, - безопасность – миф, как и свобода. Вообще-то у нас наверняка найдется что-то похожее на гири, да и подходящих девушек подобрать нетрудно.

Они смотрели друг на друга, Бет-Медведь и карлик, так, словно между ними вдруг возникло понимание. Разбойник улыбнулся и, бросив оружие, встал рядом с повозкой.

- Ну, что тут у вас?.. – он примерился, ухватил колымагу за борт, напрягся и подтолкнул. В несколько рывков колесо, попавшее в яму, было освобождено и повозка двинулась по дороге вслед за остальными. Разбойник, не дожидаясь повторного приглашения, уселся на борт, и чуть смущенно махнул рукой Вишале и вставшим рядом с ним Арреди и Элату. Бродячий цирк скоро скрылся за поворотом, и только едкая дорожная пыль еще долго висела в воздухе.

- Вот и все, - сказал Элат, - нас больше нет. Нет бывших солдат, которые стали разбойничьей ватагой.

- Что же есть? – непонимающе сощурился Арреди.

Человек по прозвищу Тень не улыбнулся.

- Ты, я и он. Каждый на своей стороне, со своими надеждами и желаниями, - он глянул на Вишалу, - разве не так?

- Так. Но одно ты забыл – каждый из нас по-прежнему хочет вернуться на родину, любой ценой.

- Все равно, - повторил Элат словно для самого себя, - нас больше нет. Есть только один, один и еще один.

Он был прав, это и был конец, хотя они могли сделать еще что-то, и, конечно же, попытались. Но много ли сделаешь втроем, особенно если с недавних пор охрана обозов увеличилась вдвое? Кроме того, у них просто пропало желание грабить. Сокровищ, уже лежавших в берлоге было достаточно, никому не нужных сокровищ, а жизнь – она ведь дороже всего на свете.

А потом купец, у которого они забрали рабыню Сору, оставив все остальное вместе с жизнью, навел на них стражей. Они устроили ловушку на которую трое и напоролись, попытавшись ограбить с виду совершенно беззащитный обоз.

Смуглые стражники были достаточно опытными, чтобы взять разбойников живьем и после обнаружить и их берлогу.

…Наверное, это было правильно – что все, что у них теперь осталось, были их собственные жизни.

- Жалость, - Элат мерил шагами полутемную каморку, куда их бросили (равнодушные каменные стены, решетка на единственном окне и сырость), - Жалость погубила нас! Эти золоченые скряги иногда так привязываются к своим безделушкам, что приходят в ярость, теряя их.

- Брехня, - сказал Арреди, - треклятые стражи разорили нашу берлогу… мне, конечно, жаль моих сокровищ, но не настолько же! В конце концов, кто не знает, что золото и серебро в этом мире вечно переходят из рук в руки?

- Это ты сейчас так говоришь, потому что всегда был нищим и не успел привыкнуть к богатству. Не иметь ничего – это твое обычное состояние. Тот, у кого нет руки или ноги, привыкает жить без них. Тот, кто всегда был полноценным и вдруг стал калекой, не скоро привыкнет к этому.

- Ну, ты сравнил, - устало потянулся Арреди, - по-твоему, богатство – это как рука или нога?

- Похоже. Оно так же нужно тому, кто его имеет.

…Арреди и Элат еще долго разговаривали, решая, что здешний строгий закон сделает со всеми ними. Едва ли конечно их простят, но все-таки это была не Чаща, непредсказуемая и коварная, а люди, такие же, как и они. Два раза в день узникам приносили пищу, четырежды в день сменялась стража, и это было все, что происходило в их мире. Как назвать то состояние ожидания на краю, в котором они застыли? Может быть, это и есть настоящий покой, потому что тот, кто примирился со своей судьбой, уже ничего не боится.

Впрочем, до примирения им было далеко. Арреди то и дело начинал беситься и, подходя к двери, поливал стоявших за ней стражей самой грязной бранью, какую знал. Стражи были безучастны. Элат после той первой вспышки оставался спокойным, а Вишала молча сидел в углу.

Разговоры Арреди и Элата – и тот и другой отчего-то очень неохотно разговаривали с Вишалой – были и о том, что бы каждый из них сделал, будь он свободен. Эти двое были похожи как братья, хоть и не были ими. Неизвестно, почему это стало заметно только сейчас.

Вишале оставалось только вглядываться в черты Эллувин и вспоминать все хорошее, что только было в его жизни. Стражи не позарились на медную безделушку, обшарив разбойников с ног до головы…

Однажды ночью он проснулся от странного, невозможного звука – в темноте тюремной камеры пела птица. Через миг он понял, что голос доносится из-за зарешеченного окна и что это снова она, Птица-Тоска. Голос, несущий в себе столько человеческих интонаций, что можно было понять, осознать слова, человеческие слова в птичьей песне. Это была целая песня, а не те обрывки, клочки, которыми она прежде дарила их, и песня эта смущала сердце и душу, как облик Далекой Страны:

Все знаешь ты, ничего ты не знаешь,

Потерян, слаб и устал.

Надежда уйдет, и снова ты станешь

Искать, где ее потерял.

Тропа, проложенная другими –

На душе твоей пыль и прах…

Но хочешь ли ты написать свое имя,

Имя – на облаках?

Скажи себе, кто ты, спроси себя, где ты –

И в этом вот тайны все.

Даже те, кто в песнях воспеты,

Шли босиком по росе.

Может и нужно гордиться ими,

Героями, что в веках...

Но хочешь ли ты написать свое имя -

Имя – на облаках?

Заря как пламя и мир зажженный

Сгорать будет вновь и вновь,

Чтоб ты родился опять, воскрешенный,

Готовый признать любовь.

Нельзя оправдывать холодом зимним

Сердце, что вмерзло в лед.

…Но хочешь ли ты написать твое имя

Там, где любой прочтет?

Вишала и не заметил, что вышептывает слова и холодный голос, прозвучавший из темноты, заставил его вздрогнуть:

- Имя на облаках – не много ли чести? – Элат смотрел на него и даже в темноте Вишала чувствовал тяжесть его взгляда.

- Ты не понял… имя на облаках – это простое мечта, которая никогда не исполнится. Что-то, к чему ты можешь тянуться всю свою жизнь…

- Ну-ну… я, конечно, не понял… но как это понял ты?

- Не знаю. Слова, просто слова…

Никто не знает, зачем тебе это,

А сам ты не хочешь знать.

Есть право и правда, есть голос и эхо,

Память и тишина.

Сто истин… нужны ли тебе что истин

Или звезда в руках?

Если проще всего написать свое имя –

Имя – на облаках?..

- Кажется, теперь я понимаю, почему никто не дал тебе прозвища, - дослушав, сказал Элат. – Прозвища прилипают к тому, кто сам зовет себя не по имени. Ты же никогда не опустишься до этого.

- Спи, - оборвал все разговоры Элат, - не нужно больше песен.

Вишала и в самом деле уснул, ожидая, не зазвучит ли снова за окном голос Птицы…

Долгим его сон не был. За час до рассвета каменные стены пошатнулись, земля дрогнула и глухо застонала, точно жалуясь на нелегкую судьбу... Вишала и Элат просунулись от вопля Арреди придавленного упавшей с потолка каменной глыбой. Стены кренились, шли трещинами и разваливались на куски, где-то кричали люди, задняя стена темницы зияла огромной дырой в которою свободно мог пройти человек. Увидев это, Элат попытался достать Арреди из завала, рискуя ежеминутно оказаться на его месте… Вишала не успел броситься на помощь, как Элат вынырнул из облака пыли с перекошенными лицом и окровавленными руками, и зло толкнул Вишалу к выходу. Пришлось подчиниться. Землетрясение продолжалось, у одних отнимая все, другим же давая возможность начать все заново.

Каменная стена вокруг тюрьмы тоже была разрушена, хаос и паника помогли двоим не попасться в лапы стражей. Этой ночью все были одинаково черны – и здешние жители и бывшие солдаты, сбежавшие из темницы.

Скоро наступил рассвет, и земля перестала вздыхать и постанывать. Доскакавшие на украденных - да что там, просто пойманных во всеобщем хаосе - лошадях до окраины города они отпустили животных. Отсюда, от похожего на рваную рану оврага, в котором они скрывались пока не ушли в Чащу, дорога была известна. Обобрав чьи-то силки, беглецы развели огонь, и пообедали нежным вкусным птичьим мясом. Оба понимали, что хотя граница их страны совсем рядом, это вовсе не значит, что им повезет вернуться домой. Но надежда… разве когда-нибудь она умирает раньше, чем перестанет биться человеческое сердце? Она светит во тьме даже тому, кто слеп, и не желает видеть ее...

Они пробирались где ползком, где бегом, натыкались на стражей и уходили почти чудом, они воровали и обирали одиноких путников – не ради богатства, а для того чтобы выжить. За это время земля содрогалась еще трижды и, может быть, это помогало беглецам, как помогло впервые. В конце концов, надежда вела их, надежда и злость, и так, оборванные и злые, голодные и исхудавшие донельзя, они добрались до границы и остановились на последний привал, перед тем как решить – рискнуть ли идти дальше или остаться на расстоянии взгляда от всего, что когда-то любили.

- Нам больше нечего терять, - сказал Элат, грея руки у костра.

- Можно попробовать обмануть стражей на границе, - Вишала нашарил на груди медальон и открыл его, чтобы взглянуть на Эллувин. Она давала ему силы и надежду, и даже в этот миг близости к дому она была прекрасна…

Элат пристально смотрел на медальон Вишалы, на его лицо, ставшее таким спокойным, и вдруг протянул руку:

Вишала удивился. Элат никогда ни о чем не просил его… поэтому он без колебаний протянул ему просимое. Человек по прозвищу Тень глянул на Эллувин чуть искоса, щурясь, словно от яркого света, и вдруг с размаху швырнул медальон в костер. Вишала замер, не понимая, а Элат, убедившись, что он не полезет в огонь голыми руками, довольно кивнул.

- Вот так. Ведь это все из-за нее. Мы были отщепенцами, которые никогда не спрашивали «как» и «почему». Мы жили просто и сурово, потому что иначе было не выжить в этой стране, пока не появилась она, размягчившая наши души. В нашем положении нельзя думать, нельзя задавать вопросы и тем более – проявлять жалость. Из-за этого мы и попали в беду – каждый в свою собственную… Потому что стали нуждаться в том, в чем никогда не нуждались.

- Даже если и так, - Вишала, отмерев, взял хворостину и, сунув в огонь, стал ворошить горячие угли, выискивая медальон, - никто не запрещал нам жить так, как мы жили всегда.

- Неправда! Неужели ты так и не понял, какой яд она влила в наши души? Надежда… свет твоего сердца… да есть ли на свете хоть кто-то, кто откажется от надежды?

Вишала действительно не понимал… но когда руки потянулись к остывшему, закопченному медальону, когда со всей возможной осторожностью он стер копоть с лица Эллувин и увидел – она стала еще прекраснее, чем прежде, вот тогда понимание шевельнулось в его душе. Шевельнулось и затихло, до времени.

Граница оказалась даже ближе чем они думали. Это была река, довольно широкая, единственный мост через которую должен был охраняться. Но землетрясение и тут внесло свою лепту – мост был разрушен - не полностью, но охранять здесь было уже нечего. Тот, кто рискнул бы ступить в этот хаос покореженных деревянных балок и каменных блоков, покоившихся на ветхих опорах, рисковал своей жизнью.