Что хочет автор. Литературные конкурсы

Одна охота – уединиться, разобраться с думами-печалями, разложить их по полочкам, найти решение проблем и тогда снова стать веселой и жизнерадостной. Так, всегда было, когда случалось нечто плохое: она плакала, потом собиралась с силами, неспешно перебирала все причины беспокойств, сортировала. А потом, как бы сам собой, находился выход – что предпринять, кому пожаловаться, кого о помощи спросить. С другой стороны, конечно, все прежние горести были не чета теперешней: шутка ли попасть под государеву опалу. У нынешней императрицы она и раньше-то в фаворе не была, даром что статс-дама, портретом Ее украшенная. Но то, что случилось вчера, и вспоминать больно. Кого теперь о помощи попросишь?

Зеркало отражало агафьину возню с нелепой, короткой прядью. Камеристка, перехватив взгляд, поспешила успокоить, - не извольте волноваться, ничего заметно не будет.

«Ничего заметно не будет, – ведет себя так, словно нет ничего особенного в выстриженных клочьях. Что, интересно, думает Агашка? Небось, знает уже все, посмеивается…», - думала Наталья, а только зря – Агафья жалела ее. В этом доме не обижали слуг: одевали красиво, в еде не скупились, даже деньгами иногда баловали и, не в пример другим домам, почти не рукоприкладствовали. За это прислуга любила господ. Что хозяйка с утра ругаться изволят, так понятно ведь: расстроены они. А о государевых громах и молниях, извергнутых на голову высокомерной статс-дамы, Агафья знала: среди прислуги знати вести распространяются также быстро, как и в кругу самой знати.

Агафья старалась – творила искусство парикмахерской реставрации. А хозяйка ее молча продолжала сетовать на события последних лет: «Ведь предупреждали же принцессу, чтоб была внимательнее к цесаревне, - не прислушалась. Вот! Теперь сидит на троне эта самодурка, жизни никакой от нее».

Таким, зловеще зыбким и унылым, омраченным думами, порывисто-непокорными, трепещущими в тягостной и вязкой, как трясина, злобе дня, было одно весеннее утро 1743 года для героини нашего повествования – Натальи Федоровны Лопухиной.

О том, что судьба способна на крутые виражи, и на смену безоблачным дням может прийти череда несчастий, хорошо знали в семействах и Лопухиных, и Балков (Балк - девичья фамилия Натальи Лопухиной). И вот ненастьем потянуло и в собственной, прежде успешной и ровной жизни Натальи.

Камеристка, закончив прическу, поинтересовалась, не желает ли барыня завтракать, и, услышав отрицательный ответ, вышла.

Череду бесплодных терзаний прервал муж.

Степан Васильевич вошел тихо, присел рядом и нежно обнял.

- Как ты, Натальюшка?

- Прекрасно! – Наталья посмотрела зло, резким движением отбросив его руку, встала, отвернулась к окну.

А во дворце в это время суетились, прибирая после вчерашних гуляний дворцовые залы, невыспавшиеся фрейлины.

- Смотри Настька-то, хвост как прижала, - громко усмехнулась одна из родовитых служанок, толкнув острым локотком другую, и с торжествующим видом дернула головой в сторону. Настька с потерянным видом сматывала в рулон снятые со стен атласные ленты и постоянно роняла их. Скользкая ткань моментально раскручивалась, и казалось, занятию этому конца не будет.

- Так, на ее месте любая бы была сама не своя…

Не уразумев, поддержали ее ликование или посочувствовали униженной фрейлине, злорадница не испытала задуманного удовольствия и, досадуя, спустила с поводка откровенную злобу. Сама же она и без того была особой неприятной. Вроде, и не уродлива, и фигурой удалась, и ростом. Но в ее тонких изогнутых губах, сощуренных глазах, резких жестах жили зависть и ненависть, которые спешно выдворялись оттуда при появлении поблизости знатных служителей дворца или, тем паче, государыни. Но покидать насиженное место сим чувствам не хотелось, и они витали поблизости. Поэтому даже те, кому эта девушка подобострастно улыбалась, чувствовали себя неуютно и в фаворитки ее никак не приглашали. От этого она страдала жестоко, но в беде своей была не одинока. Случаи же, подобные вчерашнему, были для нее и ее сострадальцев утешением.

- И поделом, а то уж больно кичатся своей красотой, лезут всем на глаза. Мать-то ее допрыгалась, давно пришла пора – на место поставить!

К их беседе присоединилась третья. Ее веселые, светло-голубые глазки светились любопытством, досадой и нетерпеливым желанием заполнить оскудевшую нишу для сплетен. Подбежав к подругам, она оживленно затараторила:

- Это вы о Наталье Лопухиной? Что же все-таки здесь произошло? Все говорят-говорят, а я надо же, ну как на зло, вчера животом хворала и отпросилась с танцев, а тут скандал… Расскажите, как все было?!

- Государыня срезала розу с волос Лопухиной… .

- Подожди, Марьюшка, дай, я расскажу, - перебила злоликующая фрейлина и, презрительно морща лицо, дабы показать, на Чьей она стороне, принялась освещать подробности вчерашнего конфуза.

- Так, вот значит, как все было: вчера Наташка Лопухина заявилась на бал с розой в волосах…, и какой! – Точно такой же, как у государыни. И ведь представь, какая нахалка! Будто не знает, что использовать одни и те же прически, фасоны, материи, что и государыня, и украшения не дозволено. Так, нет же – пришла и стала танцевать, и веселиться. Да еще осмелилась хвастать, будто эта роза идет ей больше, чем государыне… .

- Неужели, правда?! И ты это слышала? – воскликнула оживленная слушательница.

- Я не слышала, но так говорят, - пожала плечом рассказчица и продолжила. - На что она надеялась? Что Ее Величество спустит ей это с рук? А не тут-то было, – голос зазвучал маршем, - государыня в разгар бала остановила танцы, велела ей стать на колени и собственными руками срезала розу вместе с волосами. Да, напоследок, еще пару пощечин отвесила. А вы знаете, какая рука у нашей государыни! – Она умолкла, ожидая реакции подруги. Но та еще не насытилась такой редкостно сладкой клубничкой.

- А что же, Лопухина?

- Что? – Ничего. Поначалу: «Что случилось, чем я прогневила Вас, Ваше Величество?» – вещал пискляво испуганный голос, – ну, а потом, встала на колени, как миленькая, да после, говорят, грохнулась в обморок.

Увлекательный рассказ мог быть длинным, но в зал с диким хохотом влетел наследник престола – Елизаветинское чадушко – Великий князь Петр Федорович со своими голштинцами.

Окинув помещение нетрезвым взглядом, он быстро выбрал интересную мишень и подлетел к Настасье Лопухиной.

- О чем грустишь, красавица? – речь Великого русского князя щетинилась сильным немецким акцентом, как игольная подушка булавками. В разговоре он постоянно кривлялся и ни на минуту не задерживался в одной позе, так что непривычный собеседник вскоре начинал испытывать головокружение и тошноту.

Обежал кругом девушки, присел, заглядывая ей в лицо снизу-вверх, и снова захохотал. – А-а, знаю-знаю – это из-за того, что тетушка твоей матке вчера прическу попортила, а заодно и личико! - Он обернулся к своим компанейцам за одобрительным дружным гоготом. – Так, это не повод для печали, милочка! – Принц принял величественную, как ему казалось, стойку, - перед тобой наследник российского престола. Мало ли, что тетке не понравилось. Ты можешь стать моей фавориткой, - делая упор на слове «моей», он многозначительно подмигнул.

Анастасия все это время стояла, глаз не поднимая, глотая слезы и изо всех сил стараясь смотать-таки в рулон непослушную ленту. Великий князь, видя, что слова его должного влияния не возымели, решился на более решительные меры. Порывистым движением обняв фрейлину за талию, он воскликнул, - а ну-ка, поцелуй меня, моя милая! – И, в самом деле, потянулся к ней сложенными трубочкой губами.

- Ах, отпустите меня, Ваше Высочество, - выронив ленту, она вывернулась из некрепких объятий.

- Как ты смеешь отказывать наследнику?! – с сильно переигранным негодованием воскликнул Петр, но тут же упал в стоящее рядом кресло и развалился в нем, закинул ногу на обитый бархатом подлокотник, - но… я сегодня добрый. – Он опять засмеялся. Раскачивая ногой, он на секунду замолчал, разглядывая лепной потолок. Вскоре взор его снова упал на юную Лопухину. – А хочешь, осчастливлю? Хочешь, в жены возьму? – Наследник наклонился вперед, явно собираясь вставать.

- Ваше Высочество, - с отчаянья воскликнула Анастасия. Ухмыляющийся лик расплылся за слезной завесой, и ничего не оставалось более, как опрометью броситься вон из залы.

- Потеряла голову от счастья, - объяснил Петр Федорович, - думает, и в самом деле, женюсь. Но я еще поду-у-маю, - высоким голосом протянул он, покачивая поднятым вверх указательным пальцем, и на волне поддерживающих смешков верных голштинцев отправился задирать других фрейлин.

Анастасия выбежала в сад. Внимание Великого князя совсем не радовало. «Господи, с матушкой беда такая приключилась», - думала Настя, пробегая по тропинкам, вьющимся меж роз и декоративных кустарников, которым умельцы-садовники придали очертания зверей и птиц, - «так еще и Чертушка (так при дворе, за глаза, называли наследника престола) с разговорами о женитьбе. Второй раз уже говорит: неужели, и вправду это замыслил? Что тогда делать?».

Она прижала пальцы к вискам и присела на скамью, ажурная резная спинка которой являла произведение искусства. В густой листве пересвистывались какие-то мелкие птахи. Тонкие молодые ветви березок, стоящих полукругом у скамьи, раскачивались подобно опахалу. Но Насте никак не удавалось выровнять дыхание и собраться с мыслями. Послышался хрусткий шорох чьих-то шагов по выстланной белым ракушечником тропинке.

- Неужели, Чертушка?!

Но это оказлся молодой граф Головин.

- Здравствуй, Настасьюшка, наконец-то я тебя нашел.

- Николашенька, - она бросилась к нему на шею и зарыдала.

- Ну, что ты, счастье мое? Что случилось? Это из-за матушки – я уж слышал, знаю. Веселого, конечно, мало, но все же, не конец света. Не с ней одной такое приключилось. Помнишь, в прошлом году то же самое было с Салтыковой, кажется, из–за прически. Ничего – улеглось. И с твоей матушкой утрясется.

- Да, разве только это. Все несчастья на мою голову! - и Настя сбивчиво рассказала ему о встрече с Великим князем.

Николай помрачнел было, но потом весело улыбнулся:

- И от этой беды найдется средство: вот успокоится твоя матушка, и я сватов зашлю. А как сговоримся мы, так нам потом уже никто не помеха. Ты-то согласна пойти за меня, Настасьюшка?

На лице Анастасии Степановны появилась счастливая улыбка.

- Николашенька, милый! - Она снова обняла его, но, вспомнив правила этикета, отстранилась и, состроив кокетливое личико, важным голосом сказала. - Я подумаю над Вашим предложением, граф. – И тут же беззаботно рассмеялась.

Николай привлек ее к себе и поцеловал в чистый, обрамленный светлыми локонами лоб.

- Теперь ты не будешь плакать, Солнышко?

В доме Лопухиных прислуга и домочадцы с утра ходили на цыпочках. И это не только потому, что разгневанная хозяйка в случае, если что не понравится, могла весь дом перевернуть с ног на голову. Просто не у нее одной пасмурно на душе: все хорошо понимали, если над домом разразится бремя государевой опалы, то не поздоровится никому. Конечно, случай на балу не грозил далеко идущими последствиями, но кто знает, что будет. Весьма близкое к родителям сверженного малолетнего императора Иоанна VI, семейство Лопухиных отнюдь не располагало симпатиями нынешней государыни Елизаветы Петровны.

Только полуторагодовалый Василий Степанович – самый младший ребенок в семье светлейших князей не видел причин для плохого настроения и беззаботно резвился на садовой лужайке под присмотром няньки. Счастливо смеющееся личико ненаглядного дитяти способно возродить тепло в душе матери, как бы хмуро и тоскливо там не было. И ласковая улыбка озарила лицо Натальи Федоровны, которая, подойдя к окну, заметила своего сынишку, громко верещащего по поводу увиденной в кронах белки.

- Мне сказали, ты отказалась от завтрака, - снова попытался начать разговор Степан, будто бы и не заметив ее недавней грубости. – Но нельзя же, так себя изводить. Все образуется, вот увидишь.

Наталья напряглась от вскипающего бешенства. Спокойствие мужа раздражало несказанно. «Все образуется – интересно, каким образом? Он думает, я поеду ко двору и буду снова приседать перед Ней в реверансах, как ни в чем не бывало? Ошибаетесь, Степан Васильевич: может, Вам и ничего, когда в лицо плюнут, но я не такая! Я не могу с этим смириться. Больше я ко двору ни ногой». Ей не приходило в голову, что умиротворенность супруга – лишь маска, и не могла она угадать его тревог и опасений. Просто Степану Васильевичу было ясно, что истериками дела не поправишь, и в критических ситуациях никак не стоит давать волю чувствам. Своим подчеркнутым спокойствием он старался уравновесить бурю эмоций чрезмерно импульсивной жены. Однако Наталья Федоровна никогда даже и не старалась понять его.

Ретроспектива – семейная жизнь

Чтобы прояснить отношения между супругами в семье Лопухиных, вернемся на пару десятков лет назад и посмотрим, при каких обстоятельствах эти два таких разных человека оказались рядом.

Семейство Балк состояло в тесном родстве с возлюбленной Петра I Анной Монс, погубившей его первую жену Евдокию Лопухину, приходившуюся Степану Васильевичу двоюродной сестрой. Наталья же была родной племянницей Анны. Таким образом, будущих молодоженов разделяла глубокая пропасть давней ненависти между их родственниками. Но случай их – вовсе не история Ромео и Джульетты. Идея женитьбы принадлежала царю, который таким способом, вероятно, хотел примирить два враждующих семейства. Выданная замуж против воли, Наташа Балк еще до свадьбы возненавидела Степана Лопухина. Он же – военный офицер, решительный и жесткий в морских баталиях, в обычной жизни был добрым и мягким. Неприязнь молодой жены не вызывала у него враждебности. Будучи старше на тринадцать лет, Степан вполне справедливо объяснял постоянное недовольство и сердитость юной супруги тем, что, вступая в брак по принуждению, она испытывала горькое разочарование из-за несбывшихся надежд на красивую, романтическую сказку, о которой мечтает каждая девица в восемнадцать лет. Желая скрасить ее досаду, он оказывал ей знаки внимания, дарил цветы и драгоценности, старался больше времени проводить рядом, полагая, что так она быстрее привыкнет к нему. Но при этом Степан и не заметил, как, исподволь, в его душе родилось большое, горячее чувство к жене. Влекомый этим чувством, в каждую свободную минуту он стремился к ней, - она этого не замечала. Движимый этим чувством, он назвал свой боевой корабль ее именем, - она не обратила внимания. Со временем Наталья, постоянно видевшая со стороны мужа только добро, научилась относиться к нему с теплотой, но не с любовью.

В то же время, оправившись от отчаяния, охватившего в момент, когда царь «осчастливил» сообщением о предстоящей свадьбе, и прожив некоторое время с мужем, Наташа увидела, что радости жизни не закончились.

Постоянно окруженная тучами воздыхателей, красивая и остроумная, Наталья Лопухина, от души веселилась на балах и приемах, где чувствовала себя королевой. Степан к флирту жены относился снисходительно, видел, что дальше галантных словесных дуэлей, улыбок и танцев дело не заходит. Отношения их постепенно улучшались. Она ершится, он к ней с лаской и терпением, и, глядишь, исчезает ее колючесть, через неохоту и она мягче к мужу: где улыбнется, а где-то и обнимет. Судьба, казалось, была к ним благосклонна.

В 1719 году русский флот одержал блестящую победу над шведами в бою близ острова Эзель. Одним из русских судов в том сражении командовал молодой лейтенант Степан Лопухин и особо отличился при взятии неприятельского флагмана. За доблесть и верность отечеству награжден был орденом Святого Александра Невского и получил небольшой отпуск. Считая минуты, он летел домой к жене. Он знал, когда пришел приказ о выступлении их эскадры, Наталья была в тягости, и, судя по срокам, их первенец либо уже родился, либо должен был родиться со дня на день. Взбудораженный предчувствием близкой встречи, нетерпеливым ожиданием счастливых новостей, Степан нещадно пришпоривал коня. Вот, наконец-то дома! Не переводя дух, он как на крыльях взлетел на крыльцо и тут же в дверях столкнулся с взволнованной горничной.

Ой, барин! – Всплеснула руками служанка, - как поспели: барыня-то рожают как раз!

И, как в подтверждение этих слов, до него долетел натужный крик. В одно мгновение исчезло радостное возбуждение. Степан почувствовал, как сжалось нутро под грудиной, похолодели руки, и пересохло во рту. Он словно ощутил страдания жены. Неуклюже побежал по лестнице на второй этаж. Из дверей Натальиной спальни, откуда опять донесся протяжный стон, выглянула дородная, мещанской внешности женщина – должно быть, акушерка.

- Еще горячей воды и чистые простыни, - скомандовала она крутившейся тут же дворовой девчонке.

Степан подскочил к ней и, вцепившись в рукав платья так, будто от нее сейчас зависела его собственная жизнь, прохрипел, - как она?

Женщина смерила его насмешливым взглядом.

- Вы, муж? - вместо ответа спросила она.

Степан истово закивал головой.

- Легок на помине, - непонятно чему хохотнула акушерка и, снизойдя, наконец, к его мысленным мольбам, заверила, - все хорошо: ребенок вот-вот родится, - и закрыла перед носом князя дверь.

Полегчало. Подозвав к себе слугу (казалось, вся челядь вертится у спальни хозяйки), Степан Васильевич велел ему бежать за цветами, а сам остался караулить в коридоре, боясь отойти от заветной двери даже на шаг. Потянулись минуты. При каждом крике, каждом стоне он покрывался холодным потом. Прошло не более четверти часа, а Лопухину казалось – вечность. Он уже был готов впасть в отчаяние, когда оборвавшийся крик супруги вдруг подхватило заливистое верещанье. Не в первое мгновение Степан понял, значение этого звука, а когда сообразил, прислонился спиной к стене и, приложив ладони к влажным щекам, беззвучно смеялся, восторженно хлопая глазами и не представляя себе, насколько глупо выглядит.

Вот, дверь отворилась, и из нее вышел худощавый человек в черном сюртуке и с черным чемоданчиком. Степан Васильевич протянул к нему дрожащие руки, - как она?

- Ваша супруга в полном порядке, - сказал врач и, пожимая ему руки, добавил, - поздравляю, у вас чудесный, здоровый сын.

- Я могу войти? - полушепотом спросил Степан.

- Отчего же - нет? Обождите только: там сейчас приберут.

Тут в дверном проеме возникла фигура тещи с маленьким, копошащимся в кружевных пеленках комочком на руках.

- Вот, извольте видеть, Степан Васильевич, моя дочь родила Вам наследника, - по такому радостному случаю Матрена Ивановна даже соизволила одарить зятя разговором и на секунду повернула свою бесценную ношу так, что он смог увидеть сморщенное, розовое личико. Но не успел Степан испустить вздох умиления, а теща уже уплывала по коридору.

- А вы пока сходите переоденьтесь, а то похоже, что на Вас осела вся пыль петербуржских дорог, а жене вашей и младенцу важна чистота, - поучительно посоветовал доктор и направился вслед за генеральшей.

Устыдившись своей постыдной несообразительности, молодой отец стремглав бросился в свою комнату, где без помощи лакея и быстрее, чем по тревоге, переоделся в домашнее и опять оказался у спальни жены, где очень кстати поймал расторопного слугу, который, чуть было, не отдал букет горничной, чтобы та отнесла цветы хозяйке.

Вот он долгожданный миг, муж распахнул двери и полный благодарности и счастья направился к постели жены. Легкий ветер с моря раскачивал тонкую ткань штор, благостной прохладой разряжал летнюю духоту.

- Натальюшка!

- Оставьте меня, сударь! – негодование и обида сорвались с натальиных губ и, направляемые сердитым взглядом из-под нахмуренных бровей вонзились в мужа.

Степану показалось, что на него вылили ведро холодной воды. Он в растерянности остановился посреди комнаты, судорожно пытаясь сообразить, чем мог заслужить подобный прием. Но долго размышлять не пришлось.

- Вам бы только скалиться! Вся жизнь – сплошное удовольствие, а до того, что я в родовых муках только что чуть не умерла, и дела нет! – со слезами выпалила молодая мамочка и в сердцах повернулась к мужу спиной.

Степан виновато улыбаясь развел руками, он мог бы рассказать ей, что и сам чуть не умер, как волновался, как хотел бы взять на себя ее страдания… . Но вместо этого он опустился на колени перед кроватью и, ласково коснувшись ее плеча, прошептал, - спасибо за сына – я в неоплатном долгу перед тобой, Натальюшка.

Наташа повернулась к нему со сдержанной улыбкой. - Ты уже видел его?

Степан кивнул, - он такой красивый, как и ты, - сказал он, протягивая ей букет.

- А мне показалось, что он на тебя похож, - окончательно оттаивая, сказала Наталья. - Давно ты приехал?

- Не знаю, - пожал плечами Степан, и оба тихо рассмеялись.

Вошла Матрена Ивановна с пищащим младенцем.

- Он хочет есть, дай ему грудь, - сказала она, отдавая ребенка дочери, и вышла.

Степан присел на край кровати. Глядя, как Наташа кормит их новорожденного сына, он чувствовал себя счастливейшим из смертных.

- Как мы назовем его? – спросила Наталья.

- Может, Иванушкой, скоро праздник Ивана Купалы, - подумав, предложил Степан.

- Хорошо, пусть будет Иоанн.

Наевшись, Ваня уснул, и Наташа хотела встать, чтобы переложить ребенка в колыбель, но Степан остановил ее.

С трепетной нежностью он положил ребенка в маленькую кроватку и вернулся к жене, которая, откинувшись на подушки, сладко зевала.

- Ты на меня больше не сердишься, милая?

Наташа, улыбнувшись, отрицательно мотнула головой. Но нужно было показать, что, тем не менее, ничто не забыто.

- Однако спать я с тобой больше не буду, если только не придумаешь, как сделать так, чтобы самому рожать.

Степан Васильевич, рассмеявшись, погладил ее по волосам. - Как пожелаешь, любимая.

Время шло, подрастал всеобщий любимец и баловень Иванушка. Через два года Наталья подарила мужу еще одного сына, которого назвали его именем. Потом родилась дочь. Все, вроде бы, было хорошо. Может быть, так и наладились бы их чувства, и зажили бы они в любви и согласии. Да, вот беда: Степан Васильевич то в один поход уйдет, то в другой. Только ледок меж ними начнет таять, а его уж опять зовет долг военный и государственный.

Но худшее случилось в 1726 году, когда среди приближенных императрицы Екатерины I Алексеевны возник белокурый, высокий красавец – Рейнгольд Левенвольде, пожалованный ею графским достоинством. Немало сердец разновозрастных особ женского пола было разбито этим голубоглазым кавалером, одетым модно и ярко в кафтаны, бриллиантами расшитые – бриллиантами, что женами многих знатных мужей, да и самой императрицей дарены. Умело разыгрывая карту своей незаурядной внешности и ловко манипулируя алчностью, леностью или глупостью высоких чиновников, умный, корыстолюбивый и тщеславный курляндский юноша выдвинется на должность обер-гофмаршала и некоторое время будет исполнять одну из ведущих ролей в российском государстве. Но это позже. В двадцатых же годах восемнадцатого столетия он был, по сути, всего лишь удачливым придворным жигало. И случилось так, что повстречалась с этим героем-любовником на светском приеме Степана Лопухина жена – красавица Наталья. С первого их танца стало видно – быть в семействе Лопухиных раздору. Наташа рядом с этим нарядным аполлоном еще милее кажется, смеется и прямо светится вся, в глазах огонь, на щеках румянец. Поначалу не хотел, боялся Степан замечать то, что всем было понятно, расползающиеся слухи будто не слышал, насмешливых взглядов не замечал.

Но слепым и глухим тоже можно быть до определенного предела. Пришлось ему взглянуть-таки правде в глаза. А что ж дальше делать? Не такой он человек, чтоб с кулаками на женщину бросаться, и на разговор прямой решимости не хватает. Все же тлеет где-то надежда: может, напрасны подозрения, лживы слухи, и Наташа, действительно, лишь в дружеских отношениях с новым ухажером. А она именно так и объясняет свои с ним встречи, когда муж пытается с ней издали разговор начать. И с какой бы стороны не подступался Лопухин к жене с распросами, она то отшучивается, переводя разговор на другую тему, то на него же и обидится, обвинив в напрасном к ней недоверии, а сама будто даже ласковее, чем раньше: вьется вокруг него, как лиса. Но легче от этого не становилось, сжимающая грудь тоска росла.

Он терпел, пока однажды, приехав в один из своих домов, не застал жену в объятиях любовника. Боль была такой, что зарябило в глазах, и не нашел он ничего лучшего, как выбежать из дома и в ближайшем кабаке напиться.

Дотемна просидел Степан Лопухин в том питейном заведении, никого не видя, ни на чьи вопросы не отвечая. Домой пришел ночью. Кареты Левенвольдевой во дворе не было, в комнате Натальи было тихо. Подойдя к двери женушкиной опочивальни, Степан Васильевич некоторое время стоял в пьяном отупении, решая, что лучше: стучать или войти без стука. Наконец, он толчком распахнул дверь, ввалился в комнату как был с улицы: в сапогах и засыпанном тающим снегом тулупе. На прикроватном столике жены стоял подсвечник с тремя горящими свечами. Наталья вспорхнула с кровати, сделала несколько шагов навстречу мужу. Качнулось пламя свечей, бросая колеблющиеся тени на стены, резную, украшенную позолотой мебель, на красивое, испуганное лицо неверной супруги.

- Степа, ты что? Что с тобой?

- Желаю выслушать Ваши объяснения, сударыня, - стараясь изобразить язвительную усмешку, сказал Степан. Много пить он не умел и не привык и потому сейчас с трудом ворочал языком. - Как Вы изволите оправдываться?

- Степушка, давай поговорим утром, - улыбнувшись, слегка дрожащим голосом произнесла Наташа, приблизившись к мужу, и попыталась мягко вытолкать его из комнаты. Но муж грубо схватил ее за руки, сжал их.

- Нет, сейчас! Объясни, что ты себе позволяешь, … , - он шумно выдохнул, прервавшись на полуслове.

- Отпустите меня! Вы пьяны, идите спать! - воскликнула женщина, вырываясь от него, но Степан удержал, рывком притянул к себе.

- – Я не понимаю, о чем Вы говорите, Вы не в себе, - стараясь изобразить возмущение, повторила Наталья.

- О чем я говорю?! – Супруг швырнул ее на кровать, приходя в не свойственное ему состояние ярости и склоняясь над ней, - о том, что я видел! О махателе твоем!

Наталья, стараясь сохранить в себе мужество и обескуражить мужа, сменила тон и, прищурив глаза, прямо ему в лицо швырнула вопрос, как плевок:

- А что такого Вы увидели, о чем раньше не знали?

Степан задохнулся, на мгновение отшатнулся, себя не помня, наотмашь ударил ее по щеке, единственный раз за всю их совместную жизнь. Наталья Федоровна расплакалась. Уже ни о чем не заботясь, ничего не рассчитывая в своих словах, она выкрикнула:

- Давайте, сударь! Бейте! Не по своей воле я шла за Вас, и Вам то известно! А он…! Он – жизнь моя! Я люблю его! Вы можете запретить мне его видеть, запереть меня под замок, но тогда можете меня и жизни лишить, все одно она не мила мне …

Степан Лопухин медленно, шаткой походкой отошел к двери. Злость прошла, опьянение тоже. Еще раз, с тоской посмотрев на жену, он ушел к себе.

После этого Наталья полночи проплакала, уткнувшись в подушку, а ее муж, просидев до утра у раскрытого окна своей спальни, решил, что бороться бесполезно: «Пусть живет, как может. Видно, и в самом деле, любит она его – этого павлина напыщенного. Может, когда-нибудь она поймет…».

После этого супруги Лопухины какое-то время ходили тихие и молчаливые, стараясь не попадаться друг другу на глаза и никого не принимая. Даже со своим возлюбленным Рейнгольдом Наташа почти месяц не встречалась. Не то чтобы она стала бояться мужа. Скорее мучило чувство вины вследствие впервые озарившего ее понимания того, что своим поведением она причиняет жестокую боль человеку, отдававшему ей все и прощающему ей все. Но всю жизнь не проживешь затворником. Особенно, если ты – человек светский, и положение обязывает. На очередном маскараде Наташа вновь увидела своего обольстителя и не запретила ему приближаться к себе, с головой бросившись в омут безумной любви. Скрывать свою связь с Левенвольде она уже не считала необходимым. Степан же, отказавшись от борьбы, стал большую часть свободного от службы времени проводить в московском имении, предоставив Наталье полную свободу в Петербурге. Но при этом окончательно с женой он не расстался, изредка нанося ей визиты и появляясь с ней в свете. В таких случаях Наташа обычно встречала его ласковой улыбкой, была вежлива, учтива и нежна: супруги Лопухины как будто заключили негласную договоренность – будучи вместе, делать вид, что все в порядке. Правда, иногда они выходили из этих рамок: иногда Наталья вдруг становилась раздражительной, насмешливой, иногда она демонстративно покидала мужа вместе с Рейнгольдом, иногда Степан бывал с ней резок, силой уводя от любовника на балу или охоте. А после, когда шторм утихал, они возвращались к своей игре, правила которой приняли, не обсуждая.

- Пожалуй, съезжу я к Лопухиным – навещу Наталью. – Миниатюрная, русоволосая женщина средних лет внимательно осматривала свое отражение в зеркале, оправляя кокетливо выглядывающие из под корсета кружева нижнего платья.

Стоявшая лицом к окну молодая девушка повернулась, грациозно прогнувшись в талии. Лучи вечернего солнца, отражаясь от темно бордовых с узорчатой золотой каймой штор, придавали ее светлым волосам розоватый оттенок, отчего юное лицо становилось еще более очаровательным. Губы девицы, однако, недовольно кривились. - И не боитесь Вы, маменька? – Лопухины нынче в большой немилости.

- Полно тебе, Настя, чего бояться? После скандала третья неделя пошла, уж и разговоры утихли. А что не в милости, так в наше время многие не в милости и не в чести. Однако ж, это не повод друзей бросать в тяжкую для них минуту. - Голос матери звучал наставляющее. Но вдруг в ее глазах вспыхнули по молодому озорные огоньки, и, лучезарно улыбаясь, она произнесла, - и кроме того, мне не терпится рассказать ей свои новости! Не скучай без меня, я ненадолго. И, шурша кринолином изумрудно-зеленого платья, она быстро вышла из комнаты.

Настя Ягужинская, слушая, как мать бодрым, жизнерадостным голосом дает указания прислуге, раздраженно подумала, что пора бы маменьке угомониться и вести спокойную тихую жизнь, не в том она возрасте, чтобы женихами бахвалиться.

Но Анна Гавриловна не догадывалась о мыслях своей дочери, и поэтому ничто не омрачало ее радости. Расслабленно откинувшись на спинку удобного сиденья кареты, женщина рассеянным взглядом смотрела в окно. При этом она не останавливала свое внимание на проплывающих мимо многократно виденных ею нарядных строениях Петербурга, а вся была поглощена мыслями о грезившемся, хоть и несколько запоздалом, но от того еще более упоительном, женском счастье. Она то вспоминала во всех подробностях свою последнюю с ним встречу, то представляла, как будет рассказывать об этом своей сердечной подруге.

- Приехали, барыня, - рослый лакей в богатой ливрее распахнул дверцу кареты.

Хозяйка встретила гостью чрезвычайно радушно. Давние подруги обнялись и поцеловались.

- Аннушка, как я рада тебя видеть! Я-то решила было, что и ты теперь мой дом стороной обходишь.

- Что ты, Наташа, разве я могу тебя забыть? Как ты только могла такое подумать, - с явно наигранной обидой сказала Анна, присаживаясь в мягкое кресло с бархатной обшивкой, которое ей предложила Лопухина.

- Не обижайся, в печали какие только мысли не лезут. Но ведь многие так и поступают, - упавшим голосом пожаловалась Наталья Федоровна. – Гостей у нас в последнее время сильно поубавилось.

- Не нужно отчаиваться, милая. Все наладится, и жизнь пойдет своим чередом. А ты знаешь, я ведь приехала к тебе радостью своей поделиться, - и, выдержав паузу, она сокровенно поведала, - Мишенька мне предложение сделал. Знаешь, по-моему, он, в самом деле, влюблен! Вчера говорит мне: «Ты – звезда, озарившая мою жизнь светом!», - такой, право, смешной, - женщина счастливо рассмеялась. Люди, поглощенные своим счастьем, часто могут, не замечая того, быть жестоки и невнимательны к бедам своих близких. Увлеченная собственным рассказом, Анна Гавриловна даже не подумала о том, на какие мысли это может навести ее подругу, до сих пор безутешно оплакивающую своего любимого, сосланного два года назад в далекий Соликамск.

Наталья Федоровна прикрыла глаза. Вдруг вспомнился один из моментов их любви. Один из многих: таких разных и в то же время похожих друг на друга…

Они возвращаются лесом с верховой прогулки в окрестностях одной из подмосковных деревень. Она впереди – грациозная наездница: спина прямая, колено жестко. Ветер обдувает лицо, ласкает разгоряченное молодое тело. Он чуть позади – высокий, элегантный, одетый по последнему слову моды.

Она первая соскакивает с лошади у крыльца загородного дома. Слышит свой смех: «Не догонишь!» - Легко взбегает по лестнице. Рейнгольд догоняет ее у дверей. «Неужели моя красавица хочет сбежать от меня?». Его глаза совсем рядом. Его губы, слегка касаясь ее щеки, шепчут волнующие, бесстыдно-красивые слова. Слова проникают в душу, в глубины подсознания, искрами пробегают по телу, вызывая дрожь в пальцах, в коленях, сжимают мышцы живота, горячими волнами вливаются в кровь. Комната наполняется горячим дыханием, кружится вокруг них. Она теряет опору под ногами, она бы упала, если бы не его сильные руки…

Наталья со вздохом открыла глаза: сейчас у нее есть только воспоминания… и надежда. Заметив на ее ресницах слезы, Анна прервала себя на полуслове.

- Что с тобой, Наташа? – Она сочувственно сжала ладонь Лопухиной.

- Так …, просто вдруг…, - Наталья Федоровна говорила, порывисто вдыхая воздух после каждого слова и переводя взгляд с одного лепного узора на потолке на другой – лишь бы только не расплакаться, - нахлынуло…, - она отерла со щеки сорвавшуюся-таки слезу.

- Бедняжечка, ты снова вспомнила графа Левенвольде. Что же нам делать, Натальюшка? Мне и самой, ты знаешь, есть о ком тужить: братишка мой – на Камчатке мается. Но, слава Богу, ведь они живы – даст Господь, еще и свидимся.

- Может статься… . Да, ты права, нужно надеяться. Хотя при нынешней-то правительнице хорошего трудно ждать. Она всех, кто при прежней власти в милости был, не любит. – В голосе Натальи явно послышались нотки обиды и раздражения. - В почете нынче только всякая мелочь, что и прежде при ней была. Ты, Аннушка, не подумай, я о тебе ничего плохого не хочу сказать, но только, если у вас с Михайлой Бестужевым все сладится, то тебе и можно в будущее с улыбкой смотреть. Бестужевых Ее Величество привечает. Алексея вон вице-канцлером сделала. Глядишь, со временем брата твоего и удастся вернуть. А как нас она ненавидит, так, где уж мечтать о возвращении Рейнгольда, когда самих не знаешь, что ждет. В нашей семье, как Елизавета власть захватила, одни неприятности: сын с полковничьей должности, неизвестно за какие вины, в подполковники определен, о муже моем Степане Васильевиче, когда всем чины раздавали, так позабыли, что до меня, то и вовсе …

- Твоя тревога мне понятна. Однако всегда есть место счастливому случаю. Обстоятельства могут поменяться… . Зачем изводить себя дурными мыслями? Ты сейчас, конечно, думаешь: «Хорошо тебе говорить – была бы ты на моем месте!». Но ведь у меня тоже не все гладко: говоришь, Алексей Бестужев поможет – так, где уж там: он же – первый противник нашей с Мишей женитьбы. Они с того даже разругались на днях. Так, что мне теперь, убиваться? – Как бы ни так! – Анна бодрым голосом, как могла, утешала подругу. Наконец, желая развеять ее хмурые мысли, она решила придать беседе игривый тон. - В конце концов, тебе ли, Наташа, жаловаться на судьбу? Когда я столько лет скучала одна, у тебя был и муж, и любовник! Да и сейчас толпы воздыхателей только и ждут хоть одного мимолетного взгляда, чтобы упасть к твоим ногам!

- Будет тебе – так уж и толпы! – Наташа, едва сдерживая улыбку, искоса посмотрела на собеседницу, а потом, поняв, что подавить смех ей, все равно, не удастся, широко улыбаясь, добавила. - А сама тоже не прибедняйся: одна ты никогда не скучала!

Анна не ошиблась, подбирая слова, чтобы поднять ей настроение – недаром они дружили уже больше двадцати лет.

- Ладно, ты права: может, еще и улыбнется капризная Фортуна. Не будем предаваться унынию, давай лучше кофе пить. Кофе у меня знатный – из заморских Испанских земель привезен, - явно воспрянув духом, предложила хозяйка дома.

Потом они пили кофе с тающими во рту ванильными булочками, болтали о новых веяниях моды, о причудах своих детей и прочих пустяках. Наталья, как будто, освободилась от тесного кокона депрессии и беззаботно смеялась, особенно упиваясь рассказами о новых успехах своего младшенького. Одним словом, Анна Гавриловна покинула гостеприимный дом уже в сумерках, добавив к своему счастью еще и чувство честно выполненного дружеского долга.

Казалось, жизнь благосклонна. Казалось, впереди ждет только радость и солнечный свет. Казалось…

Сожалея о прошлом…

Высокую резную дверь красного дерева распахнул щеголеватого вида дворецкий.

- Ваша Светлость, их Светлость молодой князь Иван Степанович пожаловать изволили в гости!

Наталья Федоровна с радостной улыбкой поднялась с кресла, отложив на маленький, с круглой столешницей стол томик Шекспира.

В комнату уже входил, не дожидаясь особого приглашения, ее старший сын. Довольно высокий, сероглазый, с темнорусыми волосами, в парадном военном мундире.

«Какой же он у меня все-таки красавец! Немного неуклюж, как и его отец, но, все равно, хорош!» - С гордостью подумала Наталья Федоровна, а вслух воскликнула. - Иванушка, свет мой, наконец-то, ты порадовал мать визитом, - обнимая и целуя сына, добавила, - неделю носа не казал. Должно быть, и не скучаешь обо мне?

- Ну, что Вы матушка, как можно. Служба, однако, дела…, - соврал Иван и наклонился поцеловать руку матери.

- Кстати, как дела на службе, что-нибудь прояснилось?

- В том-то и беда, что ничего! До сих пор не могу разузнать, на какой я должности, в каком полку… . Вы и сами, матушка, прекрасно знаете, какой нынче везде бардак. Видно при нынешнем правительстве правды, все одно, не сыскать.

- И что же, друг мой, к тебе одному такая несправедливость или других тоже обходят вниманием?

- Да уж есть такие, которые много обласканы нынешней властью, хотя не я один и обижен. Многих достойных людей на худую участь обрекают. Вот взять хоть моего друга Якова, он получил на днях печальное известие: приказано ему собираться в путь – сменять офицера караульной службы при арестантах в Соликамске. Посудите сами, ведь это та же ссылка, а за что? За какие такие вины? – Ни он сам, ни другие не ведают… .

Наталья Федоровна замерла, прижав к груди соединенные вместе ладони, отвела взгляд в сторону. Иван продолжал.

- При таких делах не удивительно, что многие охладевают к службе, предаются разным увеселениям: вино, драки, дамы. Но разве можно их обвинить? Вот, к примеру, Коржов вчера устроил скандал в кабаке… .

- А что он – и вправду надежный друг? – Неожиданно перебила сына Наталья Федоровна.

- Кто – Коржов? – Удивился Иван, - да как-то… .

- Нет, ты, кажется, назвал его… Яков… да, как, ты говоришь, его фамилия?

- А, Бергер – да. Он мой давний приятель и друг. Почему вы спросили, матушка?

Наталья на мгновение смутилась, но, вскоре отбросив сомнения, насколько это возможно, спокойным голосом сказала. – Тебе ведь известно, свет мой, что в Соликамске уже третий год обретается наш друг – граф Левенвольде. Вот я и подумала, как не воспользоваться таким случаем, дабы поддержать безвинного страдальца. Не мог бы Яков, оказать маленькую услугу – передать записочку арестанту?

Иван пожал плечами, - я думаю, почему нет? Вы напишите, а я передам ему вашу просьбу. Он вряд ли откажет.

- Вот и славно, - улыбнулась Наталья, - я напишу прямо сейчас, чтобы потом не запамятовать, - и громко позвонила в колокольчик. Вошедшей горничной она приказала принести бумагу и чернила и продолжила разговор с сыном.

- Так, ты, кажется, рассказывал мне о… Рожкове?

- Каком Рожкове? – Снова удивился Иван.

- Который чем-то не был доволен, или подрался… ? – Рассеянно произнесла Наталья, обратив взгляд на округлившего глаза Ивана. В этот момент горничная пришла с бумагой и чернилами.

- Что еще прикажите, барыня?

- Ничего, ступай, - отозвалась Наталья Федоровна и с коротким вздохом взялась за перо. Чуть задумавшись, она обмакнула перо в чернильницу и, нежно разгладив листок, написала всего одну фразу по-немецки: «Милый друг, спешу передать Вам с этим человеком поклон и заверение в неизменной моей о Вас памяти. Наталья Лопухина». Посыпав свое послание из песочницы и стряхнув впитавший излишнюю влагу песок, Наталья аккуратно сложила листок и протянула его сыну, - вот, ты уж, Иванушка, не забудь, передай своему другу это письмо.

- Не беспокойтесь, матушка, непременно передам, - Иван засунул листок в карман.

- Да, и, на словах, попроси его, пусть скажет, чтоб граф не унывал, а твердо надеялся на лучшие времена, - с ласковой улыбкой добавила Наталья.

- Хорошо, все, как просите, сделаю.

- Спасибо, сынок. Отобедаешь со мной? – Облегченно вздохнув, спросила Лопухина.

- С удовольствием.

- Значит, распоряжусь, чтоб накрывали на две персоны. Это так приятно, когда за столом есть кто-то из близких. А с тех пор, как батюшка твой с сестрами и братьями отбыл в деревню, я все больше трапезничаю одна.

- Почему бы и вам, матушка, не съездить к ним в деревню, отдохнуть? Вас и батюшка звал.

- Может быть, я так и сделаю, вот только твое положение установится… , Нынче ведь как нам тебя одного оставить. Пока я здесь, мне и самой за тебя спокойнее, и батюшке твоему все о нашей здесь жизни отпишу. С другой стороны, опять же в столице у меня подруги, от них я все новости узнаю, что при дворе делается. В деревне же в полном безвестии будем.

- Отчего в безвестии? О здешней жизни и я все, как есть, отписать могу. Я с товарищами много разговоров имею, и о гвардейских, и о дворцовых происшествиях.

- В этих беседах, Ваня, ты слушай больше, да меньше говори, особенно, об обидах своих. Не спокойно нынче.

Улучив момент, Наташа покинула компанию веселящихся на свадьбе ее подруги гостей и вышла в сад. В ярко освещенном сотнями свечей доме было немного душно, несмотря на хитроумно устроенную систему вентиляции. А в саду воздух был прохладным и свежим, теплое июньское небо было синим с редкими искорками звезд. Лопухина оказалась не единственная, кто захотел насладиться этим вечерним покоем. Справа у раскидистого клена хохотала о чем-то группка подвыпивших молодых людей. Недалеко в темноте аллеи белело платье какой-то юной девы, гуляющей под руку со своим кавалером. Наташа, пристально вглядываясь, попыталась рассмотреть, не ее ли это Настя с молодым Николенькой Головиным. Тщетно. Усмехнувшись своему материнскому любопытству, Наталья Федоровна не спеша пошла по аллее, ведущей влево к пустовавшей пока беседке. Запах цветущих деревьев приятно щекотал ноздри, тихо шуршал синий шелк платья, вдалеке слышалась затейливая трель соловья. Это было одно из тех мгновений, когда бывает хорошо просто оттого, что отступают все прежние переживания, обиды, волнения и заботы. Хорошо то, что ты здесь и сейчас.

Наслаждение безмятежностью прервали чьи-то торопливые шаги сзади. Наташа оглянулась. К ней приблизился юный и довольно симпатичный кавалергард.

- Наталья Федоровна, объявили танцы, - сказал он срывающимся от волнения голосом, - не подарите ли мне первый танец? – И робко протянул ей руку.

«А давно ли у тебя, мой мальчик, молоко на губах обсохло», - не без удовольствия подумала Наталья, но вслух произнесла, улыбаясь обворожительно. – А известно ли Вам, молодой человек, что танец нужно заслужить? – Она наклонила голову влево, чуть приподняв правую бровь.

- Скажите как?!

- Принесите мне бокал шампанского.

- Одно мгновение, - радостно воскликнул юноша.

- Не торопитесь, - с нотками смеха продолжила Лопухина, - нести нужно не в руках, а на голове! Знаете, как на востоке кувшины носят? – Она подняла ладони над своей пышной прической, игриво взирая на нежданного ухажера. – И руками не держать! Сможете?

- Я попробую, - приуныв, произнес паренек.

- А мы проследим, чтоб не жульничал, - с ликованием подхватили, подошедшие во время их беседы, друзья застенчивого кавалергарда. И шумная троица убежала в дом.

Но едва Наташа повернулась, чтобы продолжить прогулку в прежнем направлении, как перед ней возникла фигура Нила Акинфова.

- Натальюшка, друг наш, на что-то вы нас оставили одних, без света ваших прекрасных глаз?

- Ах, оставьте, Нил Тимофеевич, вам всем и без моих прекрасных глаз было очень весело вести разговоры о невиданных корабельных орудиях, бьющих на сколько, вы говорили, ярдов? – С наигранным возмущением ответила Лопухина.

- Помилуйте, сударыня, только и перемолвились парой словечек, и то все Пашка начал, - оправдываясь, пробасил Нил и развел руками.

- Хорошо, прощены, но только не приставайте ко мне больше с вашими упреками, - распахивая свои пушистые ресницы, отмахнулась Наталья и раскрыла веер. Ее синие глаза в белой ночи казались черными, и в этих черных омутах готов был сходу утонуть Нил Акинфов.

- Позвольте тогда, в знак прощения вашего, поцеловать вашу прелестную ручку, - и он наклонился, потянувшись за ее рукой, затянутой в голубую шелковую перчатку.

Наташа грациозно отдернула руку. - Не много ли вы хотите, любезный Нил Тимофеевич? – Смеясь, хлопнула веером по его сложенным трубочкой губам. Она уже начала подумывать, как бы ей избавиться от надоевшего воздыхателя, как услышала позади себя громкий хохот и обернулась. Шагах в семи от нее стоял расстроенный кавалергард с опущенной головой. По его волосам, по аксельбанту, пенясь, стекало шампанское, у ног осколки разбитого бокала, а по сторонам довольно гогочущие сослуживцы. Всплеснув руками, искренне рассмеялась и Наталья. Видимо, ободренный ее смехом юноша поднял голову и сделал несколько шагов.

- Может, хоть в награду за мои мучения, вы все-таки подарите мне танец? Не умею я бокалы на голове носить.

- Нет, милый юноша, вот, когда научитесь, тогда и потанцуем, - но в благодарность за развлечение она легонько провела пальчиком по его гладкой щеке, и быстрыми шагами направилась к дому.

Едва войдя в залу, Наташа сразу окунулась в пьянящую атмосферу праздника, бала, танцев. Быстрее забилось сердце и все в ней взметнулось и полетело в такт музыке вальса.

– Ах, какой праздник, какая пара! – Воскликнула подошедшая женщина, пышная, цветущая, разрумянившаяся в танцах.

- Да, Марьюшка, чудесный вечер! – С легким вздохом ответила Наталья. Достала веер, обронив случайно платок. Поднеся близко к лицу роскошный аксессуар из страусиных перьев, искрящимися смехом глазами осматривала танцующих, выбирая партнера.

- Это Ваш платок, Натальюшка? – Галантно улыбаясь, высокий, чрезмерно сухощавый, но широкоплечий мужчина преклонных лет, протягивал ей шелковое воздушное облачко с вышитыми золотом и серебром вензелями «НЛ».

- Спасибо, Андрей Иваныч, - одарив мужчину благодарной улыбкой, Наталья тонкими пальчиками взяла у него платок. Он выверенным движением опытного придворного склонился в легком поклоне, как того требовал этикет, и удалился.

- Страшный человек, - прошептала изменившаяся в лице Марья Наумова, - дьявол в образе состарившегося ангела! Если не знать, чем он занимается, то и в голову не придет.

- Ему раскрывают душу в приватной беседе даже те, кто прекрасно осведомлен о его должности – вот, что удивительно…, - ответила Наталья. – Но, к счастью, мы его знаем только со светлой стороны. Так, к чему бояться?! Достаточно, просто помнить, кто он.

Лопухина веселым взглядом окинула вокруг.

Среди нескольких десятков кружащихся пар мелькало белое воздушное платье невесты. Аня танцевала со своим мужем. Новоиспеченная графиня Бестужева была безупречна: прекрасная осанка дополнялась изящной легкостью, плавностью движений. Стороннему наблюдателю могло показаться, что она и вовсе не касалась в танце белого мрамора пола, а парила в воздухе на широком кринолине. Михайло Бестужев представлял собой невыгодный контраст своей супруги, его движения были неловкими, грубоватыми. Он не отводил мальчишески влюбленного взора от жены. И это в его-то пятьдесят пять!

«Счастья тебе, Аннушка!» - Улыбнулась Наташа и перевела взгляд на стоящих в кружке и живо беседующих солидных государственных мужей. Был с ними и Степан Васильевич. Он не проявлял такого бурного возбуждения как, к примеру, активно жестикулирующий граф Воронцов, лишь иногда вставлял пару слов и смеялся вместе со всеми. В отдалении стоял в одиночестве хмурый Алексей Петрович Бестужев.

- Разрешите вас пригласить?

Статный вельможа в расшитом драгоценными камнями камзоле протягивал ей согнутую в локте руку. Это был граф Петр Шувалов. Наташа кивнула и положила свою ладонь поверх его. Они прошли в гущу танцующих и понеслись в вихре вальса. Потом была кадриль, потом мазурка… . Пары отплясывали доупаду, не жалея ни туфлей, ни ног, обменивались партнерами. После очередной рокировки Наташа неожиданно оказалась в объятиях собственного мужа.

- Может быть, моя прелестная супруга осчастливит танцем и меня? – Сдержанно улыбаясь, Степан задал вопрос, который, по сути, был риторическим, поскольку они уже танцевали. Наташа, лучезарно улыбнувшись, склонила голову.

- С радостью, мой дражайший супруг!

Она смотрела с нежностью в его добрые смеющиеся карие глаза, и человек несведущий мог бы подумать, что они идеальная пара.

Объявили перерыв. Гости вернулись в столовую залу и начали занимать свои места. Наташа подошла к Бестужевой.

- Ты счастлива? Я так рада за тебя!

- Спасибо, милая. Мишенька так внимателен и нежен ко мне. Да, я счастлива! А ты не скучаешь ли у меня в гостях? – Воскликнула Аня, обмахиваясь веером, лицо ее было розовым после танца, глаза блестели.

- Что ты, все просто чудесно. А поскучать и при желании не дадут, - Наташа прыснула, прикрыв рот веером, и вкратце рассказала Ане анекдот, случившийся с наивным кавалергардом.

- Зачем же ты так осадила мальчика, Наташа, - смеясь, сказала Аня. – Он собой славный?

- Так и потанцевала бы с ними, кто знает, может, завязался бы роман, – непонятно в шутку или всерьез произнесла Бестужева.

Лицо Лопухиной стало серьезным:

- Нет, ты ведь знаешь, я храню верность.

- Кому, Степану или…, - начала было Аня, но осеклась и раскаянно-извиняющимися глазами посмотрела на подругу. Но Наталья Федоровна не была склонна грустить в этот вечер.

- И одному, и другому, - рассмеявшись, ответила она.

Анна Гавриловна облегченно вздохнула.

- А если серьезно, Наташ, я все никак в толк не возьму, чем тебя Степан всегда не устраивал: недурен собой, душою, по всему видно, чист, и стоит тебе посмотреть на него поласковее, так и дышать в твою сторону боится.

- Честно? Я и сама не знаю ответа на этот вопрос. Ладно, пойду к нему. – Наташа, подхватив юбки, поспешила к своему месту за столом рядом с мужем.

- Вот и я! – Весело сообщила она, усаживаясь на стул, пододвигаемый вовремя подскочившим лакеем.

- У тебя хорошее настроение?

- Ее Величество Императрица Всея Великия, и Малыя, и Белыя Руси, Елизавета Петровна! – Провозгласил, стоя на вытяжку у распахнутых высоких дверей, дворецкий.

- Теперь уже нет, - нахмурив брови, тихо ответила Наташа, прикладывая к не прикасавшимся к еде губам салфетку.

Все повскакивали и склонились перед вошедшей царицей. Поджав губы, присела в глубоком реверансе и Наталья Лопухина.

Елизавета величественно прошла по зале. Высока, немного полновата, но с великолепной статью. Непудренные огненнорыжие волосы высоко взбиты в затейливую прическу, шлейф розового платья струится по мраморному полу.

- Прости, Михайла Петрович, за опоздание! Надеюсь, не прогонишь?! – С веселым задором воскликнула императрица.

- Безмерно, безмерно счастлив и польщен Вашим присутствием на нашем скромном празднестве, Ваше Величество! – Приложив руку к сердцу, заверил Михаил Бестужев.

- Так, с женитьбой вас, Михаил да Анна! Мира и достатка вашему дому, а вам любви и согласия! … Примите в дар деревню под Москвой на двести душ! … За здоровье молодых! – Она высоко подняла поднесенный ей бокал с игристым вином и обернулась к гостям, призывая последовать своему примеру. Осушила бокал до дна и с маху разбила об пол. - На счастье! Что встали, как статуи? Веселиться всем! И зала вновь наполнилась оживленным гулом голосов, звоном бокалов и цоканьем вилок и ножей о фарфоровые тарелки.

Вдруг всеобщее внимание привлекла стайка мальчишек лет десяти-двенадцати, неожиданно влетевшая в залу. Было похоже, что среди них назревает драка. Жгучий черноглазый брюнетик с воинственным пылом налетал на длинного, но щуплого парня, который, округлив глаза, отступал от него, прикрываясь руками.

- Отвечай за свои слова! – Кричал брюнет.

- Какие слова? Отойди от меня, - озираясь по сторонам в надежде на помощь взрослых, вопил щуплый.

- Брось, Юсупов, кулаками правды не докажешь, - встал между ними крепкосложенный кареглазый шатен, стараясь отодвинуть конфликтующие стороны друг от друга на расстояние своих вытянутых рук.

- Но он лгун и трус, - горячился Юсупов, - мы более русские и более верны России, чем их род!

- Об этом достаточно говорят славные дела твоих предков, а твои кулаки тут ни к чему, - продолжал увещевать рассудительный шатен.

- Почему, дети до сих пор здесь? – Обратилась к мужу Лопухина. – Распорядись, пожалуйста, пусть няньки везут их домой – им давно пора спать, а не баталии здесь устраивать.

Степан, и без того уже встающий из-за стола, направился к разгоряченной детворе, одновременно с еще несколькими родителями, спешащими предотвратить мордобитие.

- Абрам, вам пора домой. Где сестры? – Спросил он, обращаясь к мальчику-шатену.

- Они в детской. Но, батюшка, ведь все остальные еще здесь.

- Их тоже сейчас отправят по домам, мы просто увлеклись праздником и забыли о вас, - с улыбкой возразил Степан Васильевич.

- Поразительно, до чего же сын может быть похож на отца: и внешностью и повадками! – Воскликнула, остановившись рядом с ними, пожилая графиня Воронцова.

- Да, - неуверенно улыбнувшись, отозвался Лопухин-старший и пристально посмотрел в лицо сына. «А он, и правда, удивительным образом похож на меня», - думал Степан по пути в детскую залу и отдавая распоряжения нянькам.

С рождением Авраама у него были связаны одни из самых неприятных воспоминаний. Сын родился в 1732 году, но с лета 1731 года и до самого рождества Степан Васильевич был в Лондоне, и когда в начале августа Наталья родила, на сердце ее мужа с новой силой разболелась застарелая рана. Устав от бесконечных поздравлений и справлений о самочувствии супруги, он в один момент, в конце-концов, не сдержался.

- Для чего вы меня об этом спрашиваете? Спросите графа Левенвольде, это его дело, он знает об этом лучше меня. – Говорил он по-английски изумленной леди Рондо, известной в Петербурге врачевательнице женских недугов. А заметив ее крайнее смущение, с горькой усмешкой добавил, - что за беда! Всем известна связь моей жены с этим человеком, и сущая правда.

Пораженная англичанка слушала его и никак не могла найти, что сказать. Степан объяснил ей, придавая своему голосу как можно больше бодрости. – Петр Великий приказал мне жениться, можно ли было его ослушаться? Я тогда же знал, что невеста меня ненавидит, и, с своей стороны, ее не любил и не люблю, хотя все справедливо считают ее красавицей. Я не могу ее любить, не могу и ненавидеть… и не из чего мне беспокоиться. Пусть наслаждается любовью человека, которого сама любит, и по-прежнему ведет себя с тем благоприличием, которого только можно ждать в подобном случае.

Когда же через два месяца после родов, он все-таки посетил жену, то на ее вопрос, - отчего так долго не ехал посмотреть на сына? – Он, плохо сдерживая вскипающее раздражение, ответил:

- Я признаю ребенка, Наталья! Я не возражаю, чтобы он носил мою фамилию! Так зачем же сейчас, когда мы только вдвоем, ты говоришь со мной так, как будто он мой?

В ответ жена его запальчиво вздернула подбородок и, промолвив, - как Вам будет угодно, сударь, - стремительно вышла в другую комнату. Позже она велела заложить карету и, ничего не объясняя, уехала…, в сумерках, чтобы у мужа не возникал вопрос о том, куда направилась его супруга.

Но мальчик, вопреки всему, чем старше становился, тем больше поражал всех своим сходством со Степаном Васильевичем. «Могло ли случиться так, что Абрамушка родился раньше срока?» - Часто думал впоследствии Степан. С такими же мыслями он вернулся к жене и в тот вечер на свадьбе Анны Гавриловны и Михаила Петровича.

Наташа, не отрывая взгляда от тарелки, нервно перемешивала серебряной вилкой компоненты салата. Она все еще расстраивалась. Степан мягко накрыл ее руку своей ладонью.

- Пойдем в сад, - просто предложил он.

Наталья подняла наполненные слезами глаза.

Они вышли на крыльцо дома. Степан поднял глаза к синеющему своду.

- Наташ, посмотри, какое чудное сегодня небо, - вздохнув, произнес он и настороженно покосился на жену.

- Правда, что каждая кучка звезд особо называется и всегда в ней звезды друг к дружке одинаково расставлены? – Спросила Наталья, разглядывая звездную россыпь.

- Это истинная правда, - с улыбкой ответил Степан, - группы звезд – созвездия сохраняют постоянные очертания, по которым их всегда можно узнать, а называются они именами героев греческих мифов или зверей, птиц. Вот взгляни, - он обнял ее за плечи и, прижавшись щекой к ее виску, вытянул руку, указывая на яркое и крупное созвездие, - видишь те яркие семь звезд? Это Большая Медведица.

- Медведица? А, по-моему, больше похожа на чарку старинную …

- Ручка чарки – это ее хвост, - полушепотом с оттенком секретности и загадочности пояснил Степан, - впереди и снизу в это созвездие входят еще несколько звезд, они обрисовывают голову и ноги Медведицы, но яркая именно эта часть из семи звезд. – Он посмотрел на супругу. Ее глаза глядели лукаво.

- Теперь я знаю, какая часть Большой Медведицы особенно яркая, - они тщетно попытались сдержать смех.

- И ты знаешь все-все созвездия? – Наташа спустилась по ступенькам и медленно двинулась вглубь сада.

- Нет, только самые заметные и важные, - ответил Лопухин, двинувшись за ней.

- Важные для кого? – Обернувшись к нему, но, продолжая идти спиной вперед, спросила Наталья.

- Для мореплавателей.

- Они для вас вроде карты?

- В некотором роде, по ним можно определять стороны света, время года и дня…, то есть ночи.

- Научи меня.

- Охотно, выйдем на лужайку, - взяв за руку, он увлек ее к тому месту, где деревья далеко отстояли друг от друга и не закрывали кронами небо. – Видишь Большую Медведицу? А теперь поднимай глаза медленно кверху – видишь чарочку поменьше?

- Это Малая Медведица. Крайняя звезда в ее хвосте, самая яркая – Полярная. Ее так назвали, потому что она указывает направление на Северный полюс.

- Так, значит, если смотреть на эту звезду, то за спиной будет Юг, - сосредоточенно глядя в небо, рассуждала Лопухина, покачивая поднятым указательным пальцем каждый раз, когда называла сторону света, - слева Запад, а справа Восток! – Торжествующе подытожила она.

- Теперь мне можно отправляться в плаванье? – Наташа кокетливо улыбалась.

- Я бы взял тебя с собой в плаванье, - прошептал Степан и порывисто привлек к себе за талию. И она ответила на его порыв, прижавшись к нему всем телом, обвив его шею руками. Их губы слились в долгом страстном поцелуе.

Тем временем в бальной зале счастливый Михайло Петрович подошел к брату.

- Что хмурной, Алешка?! – Сказал он слегка заплетающимся языком. – Али не рад моему счастью?

- Как бы твое счастье всех нас не сгубило, - мрачно ответил Алексей Петрович, - нашел время жениться на Головкиной.

- Да брось, дело давнее, да и какое отношение Аннушка имеет к проступкам своего брата. А отец ее, между прочим, был верным слугой государя нашего Петра Алексеевича.

- Вот заслуги Гаврилы Иваныча, и в самом деле, в далеком прошлом, - раздражаясь, ответил вице-канцлер, - зато козни воронья Лестокова в самом, что ни на есть, настоящем. Вон кружат, выискивают, с какой бы стороны подобраться, чтоб голову мне отклевать. – Кивнул он в сторону лейб-медика, живо беседующего с князем Трубецким, его зятем Гессен-Гомбургским и французским послом д’Аллионом (не пригласить их, при всей их враждебности, Бестужев никак не мог – Лесток входил в ближайшее окружение императрицы). - А мой братец им на блюдечке: вот, пожалуйста, - сестра ссыльного обер-гофмаршала ныне наша ближайшая родственница.

- Прекрати, Алешка. Злой ты. Ее величество сама и то не вспоминает Ане ее родственников, свадьбу нашу почтила своим присутствием, вон веселится от души, – посмотрел Михаил Бестужев на увлеченно исполняющую менуэт Елизавету. – А ты праздник мне испортить хочешь, - с укоризной завершил он.

- Да иди, празднуй, я к тебе с разговорами не лез. – Махнул на него рукой младший брат, отворачиваясь. И Михаил, хмыкнув, отправился беседовать с более приятными гостями.

А, между тем, беспокойство Алексея Бестужева не было совсем уж безосновательным. Его длинный нос имел способность чуять опасность за версту. И сейчас это чутье подсказывало, что противник затаился в засаде и ждет своего часа, как паук в паутине, только прикоснись ненароком к его сетям, и он тут как тут полон смертельного яда.

Разговор в противном лагере, тоже не был безмятежным, несмотря на кажущуюся со стороны вальяжность.

- Отчего медлит с возвращением маркиз Шетарди, его присутствие важно для будущего отношений наших стран, - обратился Лесток к д’Аллиону.

Французский посланник неприязненно скривился.

- Но ведь цель, по которой он отъехал во Францию, не достигнута. Враждебные нам министры и по ныне у власти. А не вы ли, любезный Герман Иванович, обещали, что едва маркиз уедет, как Ее Величество согласится избавиться от них ради его возвращения.

- И она страстно желает его возвращения, но не все так просто. Кстати, со своей стороны, маркиз не сдержал своего обещания помочь Елизавете отправить старшего посланником в Саксонию. Всего то и требовалось, добиться ходатайства Дрездена о том, чтоб послом к ним был направлен именно этот человек, но вы и этого не могли сделать. – Парировал хирург. – Ну, ни чего, - тут же продолжил он примирительно, - рано или поздно наше общее дело будет выполнено, интересы Франции близки сердцу государыни и не будут забыты в России.

- Однако, в последнее время, все свидетельствует об обратном, - не унимался француз, - Россия заключила пренеприятнейший для Франции военный союз с Англией, не прекращаются переговоры с враждебной нам Пруссией…

При этих словах Лесток внимательно посмотрел в лицо соотечественника: «уж не прознали ли французы, что Англии не добиться бы так легко того союза, если б его самого не прельстило в тот момент ее золото». Но, похоже, нет, д’Аллион не делал, ни выводов, ни многозначительных пауз, он просто перечислял обидные для его страны и мешавшие его собственной карьере факты.

- Это все их происки… Канальи. – Прошипел Никита Юрьевич. – Но только мы до них доберемся… . – Генерал-прокурор Трубецкой покосился через плечо. Был он среднего роста, довольно широкий, но вся его фигура выглядела какой-то ссохшейся, на щеках пролегали глубокие морщины, кожа отдавала желтизной, на голенях через гольфы отчетливо проступали варикозные узлы.

- Мое правительство хотело бы знать точнее, когда это произойдет, и как вы планируете осуществить это, - не унимался д’Аллион.

- В этом положитесь на нас, - насмешливо поглядев в глаза посла, Лесток похлопал его по плечу, а, отвернувшись, добавил тихо, - найдется способ.

Наташа уткнулась лицом в плечо мужа и тихо засмеялась.

- Ты сумасшедший, - произнесла она, подняв на него светящиеся глаза, и принялась поправлять выбившиеся из прически локоны. Ничего не отвечая, Степан погладил ее по щеке, виску, прикоснулся губами к светлым волосам.

С ветвей старого дуба, чей мощный ствол, в два обхвата, поднимал свою крону высоко в небо, взлетела и спланировала совсем близко, тихо шурша крыльями, сова, и исчезла среди листвы. Лопухины невольно проследили взглядом ее полет.

- Пошли танцевать, - неожиданно предложила Наташа и, не дожидаясь ответа, потянула Степана за руку. Он не противился. Почти бегом они вернулись к дому, не заметив по дороге удивленно радостных глаз дочери, которая на минуту даже перестала слушать Николеньку, наблюдая за родителями.

В бальной зале Наташа отыскала взглядом Елизавету и, гордо подняв голову, с требовательным ожиданием посмотрела на мужа. Он протянул ей руку, и они отдались волнам вальса. Когда закончился танец, у Степана зашел разговор с Алексеем Разумовским, который он не стал прерывать, а Наталья с первыми звуками музыки вновь улетела с тут же подоспевшим воздыхателем.

- Со дня на день в Або подпишут мирный договор со Швецией. По такому случаю у меня намечается маленькая мужская пирушка, приходи – пропустим по паре стаканчиков венгерского. – Несмотря на то, что уже давно Алексей не пел в хоре, голос его был густым, бархатным.

- Да, славно мы задали шведам, теперь бы только переговорщики не сплоховали. Как думаешь, Алексей Григорьевич, не подведут?

- Должно статься, что не подведут. – Пожал богатырскими плечами Разумовский. – От них-то и требуется: только твердо стоять на своем, шведам-то крыть нечем… Кстати, ты сегодня еще не играл?

- Нет. Сам знаешь: к картам я равнодушен.

- Да, и мне они не интересны, однако ж по этикету положено, – засмеялся, топорща черные, как смола, усы могущественный фаворит, - так что, хочешь не хочешь, а к столу садись.

- И ты, как всегда, сделаешь вид, что не замечаешь, как другие мошенничают напропалую, ради выигрыша, – усмехнулся Степан.

- А, пусть берут. – Махнул рукой Разумовский. – Степа, веришь – мне и десятой доли того, что у меня сейчас есть, ни к чему! Чтоб я из-за карточных мошенников суетился. – Все тем же жизнерадостным голосом добавил Алексей Григорьевич.

Степан, рассеянно обводя глазами помещение, нашел среди танцующих жену, и неумышленно взгляд его зацепился за нее, сопровождая движение. Заметив, это Разумовский спросил:

- У тебя с Натальей перемирие?

- А войны у нас с ней и не было, - покачал головой Лопухин, поворачиваясь к собеседнику.

- Степа, - тихо сказал Разумовский, подшагивая ближе, - ты бы поговорил с нею – Ее Величество очень ею недовольна: не более часа назад говорила, что Наталья твоя обязанности свои при дворе забыла. Я тебе как другу говорю, лучше ей смириться и ходить ко двору, как прежде, а не то Лиза лишит ее звания статс-дамы и больше к себе не допустит.

- Просто сказать, поговори. Поговорю, если она меня слушать станет. Если уж, что в эту прелестную головку влетело, то переубеждать ее – напрасное мучение: упрется точно бык, - с досадой, но без злости ответил Степан.

- Да, все они такие! – Раскатисто захохотал фаворит. - Пошли играть. – И, хлопнув Лопухина по плечу, направился туда, где за столами накрытыми зеленым сукном уже кипели страсти азарта. По дороге Алексей Григорьевич подцепил под руку и вице-канцлера Бестужева. – А ну-ка, живо за стол и глядеть веселее! На свадьбе брата нельзя быть таким кислым, Алешка. Перепил уже что ли? Или не допил еще?! Так, это беда поправимая … - громко смеясь, он потащил криво улыбающегося Алексея Петровича за собой.

Они подошли к столу, за которым играла императрица. Веселая, подвижная, заводная, она играла с воодушевлением, часто смеялась, и розовые губы приоткрывали нить белых жемчужин. Бирюзовые глаза ее искрились, рыжие волосы, выбившиеся из прически, от выступившей испарины закручивались в крутые локоны, обрамляющие молочно белое с нежным румянцем лицо. Но рядом с красавицей-императрицей свободных мест не было, и, обойдя вниманием компанию молодых людей, среди которых были и двое сыновей Лопухиных: Иван и Степан Степановичи, Разумовский увлек Лопухина и Бестужева к другому, за которым сидели Лесток, Никита Юрьевич Трубецкой и Василий Долгорукий, недавно вернувшийся, по милости императрицы, из Соловков.

Разлили вино, раздали карты, но мысли об игре никому на ум не шли, разве что, кроме фельдмаршала Долгорукого.

- Что это, Алексей Петрович молчит? Расскажите нам, как идут Ваши дела. – Скрипящим голосом попытался завязать разговор Трубецкой.

- Молчу, потому что не хочу никого расстраивать, - с язвительной улыбкой отозвался вице-канцлер.

- Настолько плохо? - С преувеличенным участием спросил Никита Юрьевич.

- Ну, это с чьей стороны посмотреть! – Отозвался Бестужев, кидая на стол трех тузов и сгребая банк.

- Ну и везет же тебе, Лексей Петрович! – Воскликнул Долгорукий.

- Хорошо, когда человеку везет, да он и не мошенник. – Со сквозящей в голосе недоброжелательностью продолжил Трубецкой.

- А у нас мошенников нет, никто никого за руку не ловил. – Пробасил Разумовский тасуя колоду. – Разве на ком шапка горит? – Со смехом добавил он.

- Генерал-прокурору положено быть подозрительным, - елейным голосом включился в разговор Лесток.

- В этом тоже меру знать надобно! – Зажигался воинственным пылом подвыпивший Алексей Григорьевич. – А то, вот я сейчас из него самого все припрятанные карты повытряхиваю!

- Ох, и мастер же ты, Никита Юрьевич, влипать в неприятные истории! – Неожиданно захохотал Долгорукий. – Степа, помнишь, как ты его у Ваньки отнял? – Обратился он к не участвующему в перепалке Лопухину. – А не то б, летать ему, аки птица!

- Полно, Вася, дело прошлое. – Отозвался Степан.

- Нет-нет, расскажи-ка, что то за история. – Возразил Разумовский басом, в упор глядя на перекашивающееся лицо прокурора.

- Да, в бытность еще государя Петра II, как-то задумал Ваня выбросить нашего генерала из окошка… .

- Какой Ваня?

- Наш – Долгорукий. – Ответил фельдмаршал, и на мгновение как будто тень прошла по его лицу, он вздохнул, но потом встряхнулся и продолжил. – Так вот, задумал он его выбросить из окошка его же собственного дома и почти уже было осуществил это: тащил его, как щененка за шкирку, но Степка остановил…, отнял … - хохотал Василий.

- Ай, да Степа! Ай, да Ванька! – Подхватил Алексей Григорьевич, хлопая себя по колену. В зале все оглянулись на раздающийся от их стола дружный гогот, в котором слышалось и хихиканье Никиты Юрьевича.

- Вот видишь, Никита Юрьевич, всякая ситуация по-разному выглядит, ежели на нее с разных сторон поглядеть, - вежливо улыбаясь, многозначительно заметил Бестужев.

- Я это запомню, Алексей Петрович, - ощерив желтые зубы, ответил генерал-прокурор.

- Полно браниться, судари, давайте продолжим игру, - широко улыбаясь, остановил их разговор Лесток.

Коротки белые петербуржские ночи. Когда гости начали покидать гостеприимный дом Бестужевых, уже ярко светило алое утреннее солнце, заглядывая в неплотно зашторенные лиловым бархатом окна кареты Лопухиных, которая, мягко раскачиваясь на рессорах, запряженная четверкой белых лошадей, катила по булыжной мостовой. Их старшие дети разъехались в открытых экипажах. Наташа, положив голову на плечо Степана, спала. Протанцевав без устали всю ночь, сейчас она выглядела усталой и довольной. Степан долго задумчиво смотрел на жену. Ему не было видно ее лица полностью, только светлые, немного растрепавшиеся волосы, краешек щеки, длинные коричневые ресницы и кончик чуть курносого носа. Вздохнув, он погладил ее по волосам и, откинув голову на высокую спинку сиденья, закрыл глаза.

Проснувшись дома, Степан Васильевич понял, что уже далеко за полдень, а погода переменилась: за окнами шел дождь. Капли струйками стекали по стеклам. Он повернулся к Наталье. Она еще спала, закинув одну руку за голову, волосы разметались по подушке, но, как будто почувствовав его взгляд, открыла глаза.

- А сколько время? – Она сладко потянулась. – Дети дома?

- Хочешь, я велю принести что-нибудь поесть? – Улыбаясь, спросил Степан. - А заодно и узнаем, все ли у нас дома?

- Поесть хочу, - сказала Наталья, усаживаясь и подтягивая к груди колени, обхватив их руками, - а, что у меня все дома, я и сама знаю, - добавила она смеясь.

- Ты в этом совершенно уверена? – Спросил Степан, прищуриваясь.

- Ты собирался распорядиться о завтраке! – Распахивая глаза и изображая возмущение, воскликнула Наташа и легонько толкнула его в плечо.

Он поднялся с кровати, накинул махровый халат и дернул шнурок колокольчика. Наташа исподтишка изучающее его разглядывала. Его тело все еще было подтянутым мускулистым. «В самом деле, почему?» - Думала Наталья.

Вошла горничная.

- Принеси нам кофе и пирожное.

- И фрукты. – Добавила Наталья.

- Сию минуту.

- Да, Агаша, а молодые господа дома?

- Степан Степанович и Анастасия Степановна пришли, а Иван Степанович не заходили.

- Ваня, наверное, поехал к себе на квартиру, - полувопросительно сказала Наталья.

- Или с дружками по кабакам… . Меня беспокоит, что он в последнее время слишком уж сдружился с Бахусом. – Ответил Степан Васильевич.

- Меня это тоже волнует, но что остается молодому человеку, когда все в жизни разлаживается в одночасье, уже два года не разберутся, к какому полку его приписать…. Ах, если бы нынче осталось прежнее правление, все было бы иначе. – С досадой качая головой, воскликнула Наталья Федоровна.

- Наташа, но все случилось так, как случилось, и нам нужно научиться жить в новых обстоятельствах, - осторожно возразил Степан и, заметив в глазах супруги влажный блеск, поспешил ее утешить. – Все будет хорошо, я похлопочу о Ване, найдем ему место не хуже прежнего. А что до нас с тобой: поедем в Москву, там тихо, спокойно, отдохнем от всей этой суеты…. А когда все забудется, уляжется, вновь приедем в Петербург, вернешься ко двору….

- Ко двору я не вернусь, - отрезала Наталья, отворачиваясь. – Если только какие перемены будут….

- Но нельзя же, жить только в ожидании перемен: они вряд ли будут, а если будут – хорошо, нет – тоже жизнь не прекращается. Не хочешь возвращаться ко двору, тем более: уедем отсюда, Натальюшка. К чему нам находиться здесь, среди этой грызни. Вчера за картами Трубецкой чуть в горло Бестужеву не вцепился. Пусть они здесь делят власть, нам это незачем. Москва старая, приветливая, нам там будет лучше.

- И что я буду делать в этой Москве? С тобой на рыбалку ходить? Ты поезжай, Степа. Я, может быть, позже тоже приеду, а пока здесь мне хоть пообщаться есть с кем, - ответила Наташа, глотая слезы и кусая губы.

Горничная принесла поднос с бисквитным пирожным, маленьким фарфоровым с позолотой кофейничком, кофейными чашечками с блюдцами и такой же вазой полной яблок, груш и винограда. Переступив порог хозяйской спальни, она застыла в нерешительности, удивленная такой резкой перемене в настроении господ. Степан взял у нее поднос и кивнул на дверь, за которой она неслышно скрылась. Обойдя вокруг широкой кровати, он поставил поднос на маленькую прикроватную тумбу, сам разлил густой ароматный напиток в чашки.

- Помнишь, мы с тобой говорили, что хорошо бы было прогуляться верхом по берегу Невы? Как закончится дождь, мы могли бы это сделать сегодня.

- Не знаю. Я не уверена, что хочу сегодня выходить, - сдвигая брови, сказала Наталья.

- Брось, Наташа. В сторону дурные мысли! Ты же любишь ездить верхом, развеешься, и все покажется в другом свете.

То ли бодрый тон мужа подействовал на Наталью, то ли начало проявляться тонизирующее действие кофе, но, помолчав, она, хоть и без особого восторга, все-таки согласилась на прогулку, которой, тем не менее, не суждено было состояться.

Когда супруги уже были одеты и готовы к выходу, явился курьер от Бестужевых.

- Нас приглашают на банкет в узком кругу в семь часов сего дня, - улыбнувшись, сказала Наталья Федоровна и протянула ему записку, написанную почерком ее подруги.

- Что ж, отказаться было бы невежливо, - кивнул Степан, - но нам следует поторопиться: до назначенного времени осталось полтора часа.

Потратив час на переодевание и переделывание прически Натальи Федоровны на более подходящую к такому случаю, супруги выехали. Вместе с ними изъявил желание съездить в гости и их старший сын Иван, вернувшийся с гуляний. Ваня предпочел ехать верхом, тогда как родители сели в открытый экипаж: после дождя воздух был особенно свежим и чистым, и никому не захотелось лишать себя удовольствия насладиться им, воспользовавшись каретой.

- С чего это Ваня, так страстно захотел ехать с нами? – Степан Васильевич с интересом наблюдал за гарцующим впереди сыном.

- По-моему, он не равнодушен к Настасье, - тихим голосом, но с явным оживлением ответила Наталья Федоровна, - вчера чуть не весь вечер ее обхаживал.

- Если так, нелегко придется Ванюше: девица-то гордая, самолюбивая, и воздыхателей у нее, поди, довольно. – Усмехнулся Лопухин-отец и с сочувствием посмотрел на сына.

- Что тут удивительного: барышня она видная, да наш сын тоже недурен, - с озорным задором возразила Наталья Федоровна, покачивая головой, и серьги в ее ушах сверкнули в лучах проглядывающего сквозь облака солнца. – Если бы у них все сладилось, вот было бы славно! Они бы были самой прелестной парой во всем Петербурге! – Полушепотом воскликнула Лопухина.

- И наша сердечная подруга стала бы нам свахой! – Тем же тоном продолжил Степан и рассмеялся, весело глядя на жену.

Наташа выпрямила спину и передернула плечами.

- Да, а я и не скрываю, что мне нравится эта возможность! Что в том плохого?

- Ничего плохого, не злись, - добродушно ответил Степан и взял ее за руку. Наталья было нахмурилась, но затем, искоса взглянув на мужа, хихикнула и стала смотреть в сторону, чтоб не сдаваться сразу.

В доме Бестужевых их встречала только Анна Гавриловна.

- Мишеньке пришлось по делам срочно ехать в Москву, а я, чтобы не скучать в одиночестве, решила собрать друзей, - объяснила она опоздавшим-таки Лопухиным, целуя Наталью в щеку.

В малой гостиной дома Бестужевых уже было довольно людно. На маленьком мягком диванчике, обитом розовой с золотом парчой, обнявшись сидели высокий худощавый молодой человек в длинном напудренном парике и маленькая, полненькая, смешливая женщина. Напротив них разместились на софе красавица Анастасия: опершись на мягкий подлокотник, она, склонив голову на свой кулачок, со снисходительной улыбкой слушала щебетанье пухленькой хохотушки, а слева от нее откинулась на спинку молодая женщина с грубоватыми чертами лица и серьезным взглядом. Наконец, в одном из мягких кресел вольготно раскинулся еще один мужчина средних лет со щегольскими усами и озорным блеском в глазах.

Ваня, играя румянцем на щеках, схватил стоящий у стены стул с мягким сиденьем и примостился на его край рядом с Настасьей. Степан Васильевич, насмешливо посмотрев на сына, сел в одно из пустующих кресел, а Наталья Федоровна с легким вздохом изящным движением опустилась на софу рядом с задумчивой сероглазой падчерицей Анны Гавриловны. Завязалась светская беседа ни о чем: дамы охали, вздыхали, мужчины делали им комплементы, в особенности хозяйке дома.

- Как ты себя чувствуешь в новой роли, Аннушка? – Обратилась к ней Лопухина.

Анна Гавриловна со счастливым выражением лица подняла глаза и слегка развела руками, обратив ладони к верху.

- Чудесно! Правду сказать, я не вполне успела освоиться в новом доме, но, так как со мной сюда переехали и моя камеристка, и мой повар, и еще некоторые челядинцы, эта задача оказывается не такой уж сложной.

- Ах, я так рада за тебя, Аннушка! – Прижимая к груди сложенные, как в молитве пухленькие ладошки, воскликнула маленькая гостья, и глаза ее наполнились слезами.

- Спасибо, Софьюшка, всегда приятно разделить радость с друзьями. – Благодарно кивнула Бестужева.

- В наше время это такая редкая удача – найти счастье в любви, в семье, - воодушевленно щебетала Софья, и голос ее звучал колокольчиком, - нам с Карлом тоже повезло в этом. Правда, милый? – Обернулась она к сидевшему рядом мужчине и, не дождавшись его ответа, продолжила. - Нынче много браков заключаются без настоящих чувств, по расчету, а как потом жить с чужим человеком, представить себе нельзя… . А еще многие родители предпочитают находить партию своим детям, не спрашивая их желания…- Софья говорила очень быстро и эмоционально, вздыхая и поднимая глаза к небу. Вставить слово, не перебив ее, не представлялось возможным.

Иван отвлекся от ее болтовни и наклонился к Анастасии.

- Анастасия Павловна, не сочтете ли за дерзость, коли я позволю себе выразить Вам мое непременное восхищение вашей красотой.

- Не сочту, так и быть, - ответила Настя с усмешкой, не оборачиваясь к своему воздыхателю, - однако это я от Вас, любезный Иван Степанович, уж в десятый раз слышу. Неужто, других слов не знаете и тем для разговоров не имеете?

- Отчего же, - смущаясь и краснея, возразил Иван, - вот, к примеру: не изволите ли нынче совершить прогулку с Вашим покорным слугой?

- Иван Степанович, Вы право, как маленький, - ответила Настасья и впрямь тем назидательным тоном, каким наставляют детей. - Вы разве не заметили, что у нас в доме гости? Как же мне можно их оставить?

Иван, совсем смешавшись, начал было быстро и несвязно оправдываться перед несговорчивой красавицей, но она расхохоталась.

- Полно, верно Вам лучше сейчас помолчать.

Анна Гавриловна тоже перестала слушать Софью и озабоченно наблюдала за тем, как при ее словах: - … вот я бы своему ребенку никогда не стала бы никого навязывать…, вдруг его счастье в другом человеке …, - изменилась в лице Наталья и, глядя на нее, ее муж. Чувствуя нарастающее напряжение, Анна судорожно искала способ сменить тему разговора. Раньше это сделала Лопухина.

- Аня, а что – получается вызволить Мишу из ссылки?

- Алексей говорит, что пока еще не было возможности похлопотать об этом, необходимо выждать удобный момент, - грустно улыбнулась Анна, - но я продолжаю надеяться.

- Где там найти возможность, - заявил Иван, обретая почву под ногами, - когда при нынешних правителях ни одно дело не делается. Вот, что бывает, когда к власти приходят разные проходимцы. Захватить власть-то им-канальям удалось, а вот воспользоваться ею толком не умеют.

- Довольно, Ваня, - пресекла его мать, - такие слова опасны.

- Я полагаю, что в данном благородном обществе, я могу быть совершенно откровенным, - вскинул голову Иван.

- Так-то оно так, Иванушка, - мягко возразила Бестужева, - однако, если взять такие речи в привычку, то, может статься, и сам не заметишь, как наговоришь лишнего и там, где нельзя.

- Помилуйте, я не дитя! И притом все, сказанное мной, правда, а не оговор какой.

- Это не имеет значения, правдивы твои слова или нет, ими ты можешь накликать на себя беду, - вмешался Степан Васильевич.

- Слушай, что говорит тебе отец, Ваня, - резко сказала Наталья Федоровна, - все здесь знают, что сказанное тобою правда: Ея Величество любят в Царское село ездить, там чувствуют себя вольно, - с нескрываемым раздражением продолжала она, - а дел никаких не делают. Однако нам о том остается только молчать.

- Что ж получается, принцесса Анна пропала и нас погубила, - скорбно воскликнула Софья.

- Но еще не все потеряно, - снова вспрянул молодой Лопухин, - должны же быть перемены, на которые намекал маркиз Ботта перед отъездом.

- О каких переменах ты говоришь? – Заинтересовался князь Гагарин, погладив пальцем свой щегольский ус.

- Я думаю, он готовит в России переворот.

- Это твои домыслы, - прервал его отец, без энтузиазма включаясь в разговор, - не слушай его, Сережа. Де Ботта перед отъездом говорил только о том, что караул в Риге с принцессой дурно обращается, и он собирается похлопотать об облегчении ее участи.

- Но верно же, он имел в виду восстановление в законных правах Брауншвейгской фамилии, - не унимался Иван, мельком поглядывая на Ягужинскую.

- Даже если б он то и задумал, где де Ботте это сделать! – С сожалением возразила Наталья Федоровна.

- Истинно, бесполезная была бы затея, - Сергей Гагарин согласно кивнул.

- Так, что лучше бы Ботта в России беспокойств не делал, а старался бы только принцессу с сыном освободить и, чтобы отпустили их к деверю. – Заключил Степан Васильевич

- Дай то Бог, - вздохнула Бестужева.

- Но ведь Елизавета обещала отпустить маленького принца и его родителей. Отчего она этого не делает? – Глаза Софьи полнились влажным блеском.

- Да, затем, что занята только своими удовольствиями, а на других людей ей наплевать, - объяснила Лопухина, сделав неопределенный жест рукой, и нервно откинулась на спинку софы.

- Это на ее совести, Наташа, успокойся, - сказала Анна, пытаясь остудить пыл подруги.

- Да, Бог ей судья! – Воскликнула Наталья.

- А вот посмотрим, что вы скажете, когда выйдет так, как я говорю, - Иван никак не хотел отступать со своих позиций.

- Коли так сделается, то нам лучше, - согласился Карл Лилиенфельд тем тоном, которым обычно ставят точку в разговоре.

- Ох, Натальюшка, Ботта хоть и страшен, а иногда и увеселит! – С веселой улыбкой глядя на Лопухину, поддержала его Анна Гавриловна. – Давайте сменим тему.

Глава II. Ненастье

Точка невозврата

Вольный дом Берглера – известное увеселительное заведение Петербурга пользовалось большой популярностью у любящих покутить, поиграть в карты и подебоширить, разудалых гвардейцев. Самая жаркая пора начиналась у хозяина и его работников ближе к вечеру, когда бравые молодцы, освободясь от забот военной службы, шли расслабиться и дать волю шальному задору. В ту пору Россия временно отдыхала от войны и, возможно, поэтому не слишком обремененные ратными делами молодые люди искали выход своей неуемной энергии в подвигах иного рода. К утру, когда нагулявшиеся до изнеможения гвардейцы разбредались по домам, а какие-то оставались храпеть прямо здесь же, уронив голову на стол или в чашку с едой, как придется, хозяин принимался подсчитывать доходы от проданных закуски и выпивки и убытки в виде поломанной мебели и разбитой посуды. В такой вот хмельной компании часто веселился едва разменявший третий десяток подполковник Иван Лопухин с приятелями. Так было и тем вечером, о котором далее пойдет речь.

Перевалило уже далеко за полночь. Иван недоверчивым пьяным взглядом обвел утопающее в табачном дыму питейное заведение и отрицательно мотнул покрытой сбившимся париком головой. Это должно было означать, что окружающая обстановка не располагает к откровенности.

- Дружище, а пошли ко мне – поговорим по душам, выпивку я обеспечу, - сказал Лопухин, наклоняясь через стол к своему завсегдашнему компаньону по веселому времяпрепровождению.

Бергер хитро прищурил глаза, - отчего ж не пойти, когда хороший человек приглашает. Пошли друг! – Сказал он масляно и похлопал Ивана по плечу.

Обнявшись, они вывалились из кабака.

Была середина июля. Только-только отгорели, отмерцали белые Петербуржские ночи. Но и сейчас на ярко освещенных светом фонарей каналах, мостах и проспектах Российской столицы было людно. Влюбленные парочки, группки гвардейцев и просто одинокие мечтатели не торопились уходить с наполненных запахом цветущих роз и терпкой морской свежестью улиц. Опьяненным этой колдовской смесью, людям начинало казаться, что все жизненные перипетии и невзгоды остались в прошлом, а впереди их ждет только радость, удача, счастье.

Иван Лопухин и от вина был достаточно пьян и благодушен, а, вдохнув ночного воздуха, и вовсе проникся чувством глубокой любви к своему дружку.

- Вот, знаешь, что я тебе скажу, друг, - с трудом ворочая языком, говорил Лопухин, весьма нетвердо шагая по булыжной мостовой, поддерживаемый своим отнюдь не таким пьяным собутыльником, - знаешь, я тебя люблю! А знаешь, почему? Потому что ты настоящий друг. Ты никогда не откажешься вместе выпить, поговорить душевно…, и тебе можно доверять! Это оч-чень важно …. И не печалься, друг, из-за своей командировки… . Хоть и самому мне грустно с тобой расстаться, а тебе скажу: не грусти – мало чего в жизни не бывает. Вот помнишь ту матушкину записку, что сегодня я дал тебе…, ты ее, кстати, не потерял, нет?

- Нет, друг, - Яков похлопал себя ладонью по груди, - здесь она – у сердца.

- Так вот, к этой записоч-ке, - Иван икнул, - мать на словах добавляла, чтоб граф не унывал, а надеялся на лучшие времена. Вот и ты, друг, надейся! Надежда умирает последней – знаешь такую поговорку?

Сидя за длинным столом в малой гостиной Лопухиных, неярко освещенной светом нескольких канделябров, Бергер, улыбаясь, слушал непрекращающуюся болтовню Ивана. Пил он мало, говорил еще меньше, лишь изредка подбадривая собеседника одобрительным словом:

- Ты Ваня, истинно знаток веселья, вот с кем никогда не скучно, так это с тобой!

- О чем ты, дружище, – какое нынче веселье? Вот раньше, - да! А теперь, куда там…, - Иван махнул на что-то рукой, и отправил в рот маленький соленый огурчик, на минуту примолк, уставившись в одну точку соловеющим взглядом.

- Это почему ж так-то, должна же быть тому причина? - Бергер потеребил его за рукав камзола.

- А та и причина, что ныне веселье никому на ум не идет, - постепенно вновь оживляясь, пояснил Лопухин. - Вот хоть на себя скажу: при дворе принцессы Анны был я камер-юнкером в ранге полковника, а нынче определен в подполковники, да и то неведомо куда – в гвардию или в армию. Это мне не обида? – Сказал Иван, ударяя себя в грудь, и еще повышая голос, краснея от гнева, он разом грохнул по столу обоими кулаками и высказал наболевшее. - Обида мне, когда канальи какие-нибудь: Лялин или Сиверс, - в чины произведены.

- За что же им такие почести?

- Сказать тебе за что? А за скверное какое-нибудь дело! – Иван, оттолкнувшись руками от стола, откинулся на высокую спинку стула и, набычившись, молча смотрел какое-то время на стоявший на столе графин с водкой, видимо, отвлекаемый остатками чувства самосохранения, но потом добавил вполголоса, - ныне, друг любезный, веселится только государыня.

- Действительно, императрица любит хорошо провести время.

- Куда уж лучше? – Лопухин криво усмехнулся, и понесло его в сторону совсем запретную. Как снежный ком, катящийся под гору, росли негодование и пьяная смелость, - ездит в Царское село со всякими непотребными людьми, аглицким пивом напивается. Императрица! Да ей и императрицей-то быть нельзя – незаконная!

- Что поделаешь, коли так вышло, - Бергер сочувственно посмотрел в глаза Ивану.

- А вот это – как знать, - Иван уперся взглядом в улыбающееся лицо Бергера. - Как знать! Может, что и сделается, - многозначительно молвил он.

- О чем ты, дружище?! – Воскликнул тот с неподдельным любопытством.

- Императрица Ивана Антоновича и принцессу Анну в Риге под караулом держит, - Ванька оглянулся через плечо, как будто опасаясь, что кто-то может подслушать их разговор и, перегнувшись через стол, доверительным полушепотом продолжал, - а того не знает, что Рижский караул очень к принцу и принцессе склонен и с ее канальями лейб-компанейцами потягается.

- Так, ты думаешь, принцу Иоанну не долго быть сверженным? – Спросил, наклоняясь к нему, собутыльник.

- Сам увидишь, что через несколько месяцев будет перемена. Недавно мой отец писал к матери моей, чтобы я не искал никакой милости у государыни. Мать моя перестала ко двору ездить, а я на последнем маскараде был и больше не буду. Давай лучше выпьем, дружище, за наше будущую удачу! – Выложив все известные ему сплетни, Иван почувствовал некоторое удовлетворение, и боевой пыл в нем поугас.

Вскоре и закадычный друг его засобирался уходить, ссылаясь на ожидающую его «прелестную дамочку». Иван же, проводив гостя до дверей, едва доплелся до своей кровати и заснул, не раздеваясь, мертвецким сном. Не знал Ванька, к какой «дамочке» направился его приятель. Знай он это – сон бы к нему не шел, и слетело бы вмиг алкогольное тупое спокойствие. Но пока что все происходящее в настоящий момент оставалось для него тайной.

«Подожду до утра – не нужно беспокоить такого важного человека ночью», - рассуждал поручик Бергер, торопливо шагая по темным улицам. Было тепло, но его знобило, и от того он шел, кутаясь в мундир, прижав к телу скрещенные на груди руки. «Но с другой стороны: прийти в такой час – значит выказать большее рвение, большую бдительность. Это должно быть вознаграждено!» - Подумал поручик и ускорил шаг почти до бега. Около четырех утра он уже стоял перед коваными воротами дворца могущественного лейб-хирурга.

- Что встал, проходи! – Рявкнул подошедший с другой стороны ограды охранник не успевшему отдышаться Бергеру.

- Откройте, у меня дело к его сиятельству государственной важности.

- Какое еще дело, что до утра подождать не может?

- Это совершенно безотлагательное дело. Доложи немедля, или тебе самому не сдобровать за то, что сейчас проходит время.

- Арно, поди в дом, доложи, что к Их сиятельству посетитель. Говорит, с делом государственной важности, - после недолгого колебания сказал первый охранник стоящему неподалеку второму, и тот исчез в темноте аллеи.

Спустя примерно четверть часа, Арно вернулся еще с одним человеком, сутулым, худым, одетым в дорогую ливрею, должно быть, дворецким.

- Что привело тебя в такую пору, как посмел ты потревожить покой Его сиятельства? – Строго спросил высокий человек.

- Только безотлагательная важность информации, которую я имею доложить Его сиятельству, - проговорил Бергер дрожащим голосом. - Эта информация касательно государственной измены, - добавил он почти шепотом.

- Яснее, - еще строже потребовал Высокий.

- Поподробнее я буду говорить только с Их сиятельством, - прошелестел поручик лейб-кирасирского полка.

- Ну что же, Их сиятельство примет тебя, но смотри: если дело твое пустое, пеняй на себя! Впустить, - кивнул головой Высокий в сторону охранника.

Следуя за строгим слугой Его сиятельства, Бергер чувствовал все большее волнение и страх. Вот они свернули с аллеи, ведущей к парадному входу, на какую-то узкую дорожку, огибающую дом. «А что, если сейчас бросят в подвал, да начнут допрашивать с пристрастием? Что, если не поверят?» - Думал поручик холодея. Высокий толкнул небольшую дверь в стене дома и указал Бергеру на открывшийся проход. Терзаемый сомнениями относительно правильности своего поступка, курляндец вошел в узкий темный коридор. Они прошли метров десять. Шагов слышно не было: пол был устлан каким-то мягким материалом. Далее коридор раздваивался. В одном направлении была видна узкая полоска неровного света, другой же проход уходил в кромешную тьму. К некоторому облегчению новоявленного информатора его сопровождающий велел следовать к светящейся полосе, которая оказалась щелью между дверным проемом и неплотно прикрытой дверью. Одолеваемый робостью, с трясущимися поджилками Бергер вошел внутрь небольшой, освещенной двумя канделябрами на три свечи каждый, комнаты. Свет язычков пламени больно резанул по глазам, и поручик не сразу разглядел фигуру человека в кресле подле письменного стола красного дерева.

- Ну, говори, зачем пришел! – Услышал он властный голос.

- Я, Ваше сиятельство, - торопливо заговорил Бергер, делая два неуверенных шага в сторону сидящего, и не узнал собственного голоса, который вдруг стал неестественно тонким и слабым, - позволил себе потревожить высокочтимый покой Вашего сиятельства с той лишь целью, чтобы нижайше просить Вашего позволения… .

- Короче, - произнес лейб-хирург с нетерпеливым раздражением, - ближе к делу – какая такая государственная важность. От всей его фигуры веяло величественным спокойствием. Он сидел, чуть откинувшись на высокую спинку кресла, положив руки на подлокотники. Одним словом: Зевс-громовержец на своем троне.

Так предстал перед поручиком лейб-кирасирского полка могущественнейший в те времена политический деятель, личный хирург Ее Величества Елизаветы Петровны, ее доверенное лицо и советник Герман Арман де Лесток. И вот правая рука владыки начала недовольно постукивать украшенными драгоценными перстнями пальцами по деревянному подлокотнику.

Окончательно перепуганный Бергер, выдал без всяких предисловий, - злодейские происки, Ваше сиятельство, против Ее величества в пользу принца Иоанна. Лопухины замышляют… Я только что от Ваньки Лопухина… Сам лично все от него слышал… .

- Яснее! Садись (холеная белая рука небрежно махнула перстом на стоящий у стены стул) и расскажи все по порядку, ничего не упуская, как на духу, - приказал повелитель, и глаза его блеснули живым интересом. И недавний собутыльник Ивана Лопухина со всеми подробностями принялся описывать их последнюю встречу и разговор по началу сбивчиво, а потом все более уверенно. Его голос, сохранив первоначальную подобострастность, обретал постепенно силу и выразительность.

Менялась и фигура высокопоставленного медика. Куда девалось каменное величие. С каждой минутой он все более походил на обычного земного человека, хитрого, деятельного, со своими слабостями (властолюбие – тоже слабость). Он уже не опирался на спинку кресла, а сидел, чуть подавшись вперед, уперев левый кулак в ляжку левой ноги и налегая на правую руку, пальцы которой возбужденно выбивали маршевую дробь. Время от времени он перебивал рассказчика, уточняя подробности. Особенно его заинтересовали слова Ивана относительно пристрастий государыни и Рижского караула.

Дослушав рассказ до слов: «Я как только понял, какое тут дело, так сразу к вам, Ваше сиятельство!», - хирург встал, прошелся через комнату и, дойдя до обитой дорогой, с золотым орнаментом тканью стены повернулся к доносчику.

- Так, значит: «Рижский караул с канальями лейб-гвардейцами потягаться может!» - Так и сказал? – Скорее констатировал важнейшую мысль, чем переспросил Лесток, возбужденно потирая руки.

- Так точно, Ваше сиятельство, и очень, говорит, караул к принцессе склоняется, - подтвердил Бергер, зажав ладони между колен и в такой позе поворачиваясь всем телом вслед за перемещениями всесильного хирурга.

- Так, хо-ро-шо…, хо-ро-шо…, - возбужденно повторял Лесток, но неожиданно сверху-вниз взглянул на доносителя и с театральной строгостью спросил, - но откуда мне знать, что ты не врешь, а? Доказательства нужны.

Бергер вскочил со стула, вновь оробев, начал было оправдываться, - так, своими ушами, Ваше сиятельство…, всю истинную правду…, - но оборвал себя на полуслове, как будто вспомнив что-то важное, засуетился, - и вот еще, чуть не забыл, - дрожащим голосом говорил он, трясущимися руками расстегивая камзол и вытаскивая сложенный лист бумаги, - взгляните, Ваше сиятельство, Лопухина мать пересылала графу Левенвольде.

- Ну, это письмецо пустое: шлет баба полюбовничку своему послание. Хоть он и в ссылке, а многого отсюда не выведешь… . К тебе-то оно как попало?

- Так, ведь меня, Ваше сиятельство, караульным отправляют к этому арестанту, - устремил Бергер тоскливо-молящий взгляд на лейб-медика и, вновь встрепенувшись, добавил, - а к письму этому, прибавляла Лопухина на словах, чтоб он не унывал, а на лучшие времена надеялся.

- А вот это уже интересно! – Заблестели глаза у Лестока, - уж не готовиться ли освобождение этого ссыльного, а?

- Думаю, вполне может быть, памятуя все, что я вам нынче рассказывал….

- Молодец, молодец, поручик… как, ты сказал, тебя зовут?

- Бергер, Ваше сиятельство! – Отрапортовал фискал.

- Ты оказываешь нам большую услугу, сообщая столь важные… сведения…

- Рад стараться, Ваше сиятельство, - вскричал Бергер сияя.

- Вот и постарайся еще всем на благо, - ласково улыбаясь, произнес повелитель. – Видишь ли, несмотря на всю ценность принесенной тобой информации, она явно не полная, - говорил он медленно, растягивая слова. – А потому, вот тебе задание – государственной важности задание…, - сделал он ударение на последних словах.

Придя в казарму после столь волнительной встречи, Бергер все никак не мог справиться с мандражом. На вопросы встретившихся в коридоре похмельных сослуживцев отвечал рассеянно невпопад.

- Да, ты чего белый такой? - Удивился капитан Ботенев, здоровенный детина в гвардейских штанах и несвежей белой рубахе. - Перебрал вчера лишку что ли или влюбился?

- Угадал, дружище: влюбился – спасенья нет, - поручик потер рукой шею, как бы избавляясь от чего-то душащего, и быстро захлопнул за собой дверь своей комнаты. Здесь он некоторое время метался, то садясь к столу, то укладываясь на койку. Но сон не шел. Наконец, Бергер решил, что успокоительное есть только одно и, сбегав в ближайший кабак, где принял на грудь пол штофа горячительного напитка, вернулся, ощущая приятное спокойствие. После чего, наконец, уснул. Нужно было хорошо отдохнуть перед важным заданием.

Лесток, выпроводив ночного осведомителя, еще долго пребывал в деятельном возбуждении. Он извлек чистый лист бумаги и изобразил внизу его фигурку человека без лица, а вверху чей-то длинноносый профиль. Затем нарисовал между этими изображениями еще несколько мужских и женских фигур, соединил их всех стрелками. Критически посмотрел на получившееся творение, держа его в вытянутых руках, остался доволен. Еще раз получше обмакнул перо в чернильницу и внес в свой «шедевр» последние решительные штрихи: носатый профиль был обведен кругом и перечеркнут крест-накрест. Присыпал рисунок песком, сдул его, после нескольких секунд любовного разглядывания убрал в ящик стола.

- Шавюзо, бургундского мне!

- У нас нынче праздник? – Поинтересовался секретарь, входя через пару минут в кабинет с небольшим золоченым подносом, на котором стояла бутылка вина и бокал из тонкого хрусталя.

- Я пью за победу, Шавюзо! За мою скорую победу над врагом! – Воскликнул Лесток, поднимая поднесенный бокал с красной тягучей жидкостью.

- А теперь спать, - скомандовал он сам себе, вставая с кресла, - скоро, скоро будет очень много работы.

Проснулся Бергер только к вечеру и сразу же провалился в пучину волнения. Мечтал он, чтобы судьба подарила шанс выбраться из нескончаемых денежных затруднений, избавиться от необходимости заискивать перед напыщенными сыночками высокопоставленных родителей. Взять хоть того же Ваньку Лопухина: дурак, пьяница, а чинами его превосходит, деньгами сорит направо и налево, солдаты ему при встрече чуть не в пояс кланяются: «Батюшка наш, Иван Степаныч». И все только оттого, что князь, потомок знатного рода. Отчего не ему, Якову Бергеру, такие почести, - думал вчерашний собутыльник Лопухина, намыливая небритое лицо, - иностранец, понимаешь, этой солдатне не по нраву. А вот дала-таки ему жизнь козырную карту, разыграть бы только ее правильно. А ошибиться страшно. Ошибка в такой игре не только лишит его надежды на лучшую жизнь, ступи он раз неправильно и той, что есть, жизни может лишиться. Вот и дрожат мелкой дрожью руки, хоть деревяшки к ним привязывай. «Смелее, Яков, все получится в лучшем виде!» - Убеждал Бергер свое отражение в мутном зеркале, висящем на грязной облупленной стене. Но кривятся нервно губы, бегают глаза. Чего доброго, Ванька, даром, что дурак, а заподозрит неладное. «Что же делать? Как придать себе подобающий бесшабашный вид?». Бергер расхаживал по своей комнате взад-вперед, разминая руки, растирая щеки, даже попрыгал, встряхиваясь. «Мне нужен напарник, верный напарник, который охотно разделит со мной сейчас сложности полученного задания с тем, чтоб после разделить триумф победы», - наконец решил он и после недолгого размышления утвердился: «Фалькенберг – каналья, пройдоха, но ради выгоды горы своротит и, не сморгнув глазом, маму родную продаст. То, что надо!» Заранее чувствуя поддержку выбранного сообщника, Бергер успокоился, быстро оделся и, насвистывая мотив легкомысленной песенки, бодро вышел из казарм в разомлевшую духоту улицы.

Яков быстро шагал в направлении городских окраин. Вскоре булыжная мостовая сменилась грунтовым проулком. Металлические набойки на его сапогах уже не цокали, а едва слышно тупали, погружаясь в пыль. По сторонам все больше стали встречаться ветхие маленькие домики, утопающие в зелени, давно забывшей о прополке и садовых ножницах. Попетляв по мелким переулкам, возникшим вопреки замыслу Петра Великого в силу непреодолимого желания петербуржцев строить свои дома не в тех местах, где указано, Бергер, наконец, оказался перед давно некрашеной, покосившейся калиткой. «Кажется, здесь», - подумал он и громко стукнул металлическим кольцом по прибитому куску жести. Никаких движений в едва просматриваемом через буйную поросль яблонь дворе. Теряя терпение, Яков часто застучал снова. В соседних дворах залаяли собаки.

- Что надо? – Услышал он старческий голос, происхождение которого не сразу определил. Из-за ветвей, низко спускающихся к штакетнику, разделяющему два двора, выглядывал сморщенный старичок, в старинном, потраченном молью кафтанчике, какие носили еще при царевне Софье.

- Здесь квартирует майор Фалькенберг?

- Никаких Флакенбергов здесь отродясь не бывало. – Старик неприязненно посмотрел на пришельца.

- Ну, служивые люди здесь снимали квартиры?

- Нет, здесь жила вдова капитана Макеева, да померла годков пять, али четыре тому назад, а после никто и не бывал, - отворачиваясь, ответил дед.

- А поблизости, может где?

- Сказано тебе: нет. Ступай отсюда. – Раздраженно ответил старик и прихрамывая поковылял в глубь своего двора, ворча, - навязался ирод туземный, русских слов не понимает.

- Черт, - процедил Бергер и, сплюнув сквозь зубы на пышные зеленые заросли под ногами, пошел обратно. «Видно, ошибся проулком. Понастроили сараев, где ни попадя, черт не разберется!» - Ругался он в мрачном настроении. Прошагав битых полчаса и не выйдя на знакомую дорогу, он понял, что заблудился. «Чертовы русские! Проклятая Россия!» - Думал он с ненавистью, пиная широкие листья лопухов, растущих вдоль обочины. - «Неужели сейчас, когда выпала удача, я потрачу драгоценное время на то, чтобы выбраться из этого проклятого захолустья! Лесток не простит мне задержки!» - В отчаянии он скрипел зубами. Но вдруг в одном из проулков мелькнула шатающаяся фигура в мундире. Чуть не взвизгнув от радости, Бергер бросился за ней. Догнав, он хлопнул парня по плечу, как старого знакомого.

- Слушай, друг, ты квартируешь в этих местах?

- Да, а что? - Непослушным языком ответил военный, приподняв одну бровь, мутным взглядом ощупал незваного попутчика.

Бергер еще больше воспрял духом, угадав в его заплетающейся речи немецкий акцент.

- Подскажи друг, где здесь проживает майор Фалькенберг, а то у этих местных ни черта нельзя добиться.

- А с кем имею честь?

- Поручик Бергер, - нетерпеливо ответил Яков, - друг его старый, ну, так знаешь?

- Хорошо, пойдем, покажу, - кивнул гвардеец и, сильно пошатнувшись, зашагал дальше. Они дошли до очередного перекрестка.

- Вон там, третий или четвертый дом, - махнул попутчик Бергера, - с тебя штоф, - криво улыбнулся он и пошел дальше. А Бергер бегом побежал в указанном направлении. Через пару секунд он уже стучал в калитку, очень похожую на ту, у которой его сегодня подкараулило досадное разочарование. Только растительности во дворе было несколько меньше. Через некоторое время показалась сгорбленная бабулька в цветастом передничке.

- Здесь ли квартирует майор Фалькенберг? – С мольбой спросил Бергер.

- Нет, - прищурилась старушка.

Поручик готов был разрыдаться или убить кого-нибудь.

- Яков, что тебя сюда занесло? – Услышал он знакомый голос с другой стороны улицы. Это был Фалькенберг. Рыжие усы, светлокарие, с желтизной глаза. Он стоял за забором двора, лицо его выражало недоброжелательность.

- Так я к тебе, дружище! – Подпрыгнул Бергер.

- Выпивки у меня нет, и денег взаймы тоже.

Старушка, хмыкнув, пошла в дом.

- Какие деньги, какая выпивка! – Не обращая внимания на его тон, ликовал Яков, – у меня к тебе дело. Ты сейчас благодарить будешь судьбу, потому что такой удачи в твоей жизни еще не было!

- Какое дело? - Недоверчиво перекосил лицо майор.

- Пойдем в дом, тут ни к чему случайные уши, - сказал поручик, понижая голос до шепота, и потянул его за локоть.

Они вошли в дом. Это было строение времен Петра, добротное, с высокими потолками, белеными каменными стенами, но давно не знающее хозяйской руки. Штукатурка местами обвалилась, выставляя напоказ набитые полоски дранки. Потолок в углу, судя по желтым разводам, протекал. Довершали картину засыпанный крошками, обсиженный мухами стол и застеленная несвежим бельем, неубранная постель.

Фалькенберг плюхнулся на кровать, откинулся на локти.

- Рассказывай.

Бергер сел на стул, сначала осторожно: не развалиться ли, потом смелее и, наклонившись вперед, в двух словах рассказал о речах Лопухина и подробнее о своем визите к Лестоку, и уж совсем в деталях о важном задании и обещанном вознаграждении. В ходе его речи майор подобрался, сел ровно и, взяв со стола нож, задумчиво вертел его вокруг продольной оси, уперев острие в подушечку большого пальца левой руки.

- Нам всего-то и надо, вызвать этого олуха на разговор, да заставить наболтать побольше. Он до этого большой любитель, – заверительным тоном говорил Бергер.

- Что ж, друг, - медленно растягивая губы в улыбку, отозвался Фалькенберг, - ты можешь рассчитывать на меня при условии: в очередной раз к Лестоку мы пойдем вместе.

- Конечно, дружище, о чем разговор.

- Тогда, почему мы теряем время? – Энергично и весело Фалькенберг поднялся с кровати.

- Так, давай не будем его терять! – Воскликнул поручик, менее суток назад называвший другом Ивана Лопухина.

В тот же вечер 18 июля Иван Лопухин был у Михаила Ларионовича Воронцова, сподвижника вице-канцлера, с письмом от отца. Степан Васильевич просил похлопотать о возвращении сыну чина полковника и назначении в гвардию. Граф любезно согласился, сделать все в лучшем виде и в кратчайшие сроки. У Ивана было отличное настроение, и он подумывал, что хорошо бы было отпраздновать удачу в хорошей компании. Поразмыслив, Ванька решил зайти в гости к поручику Измайловского полка Ивану Мошкову, своему давнему приятелю, вхожему в дом его родителей. Но в скромном особняке Мошкова, его слуга Лука, мужичок средних лет с круглым животиком и небольшой лысиной на макушке, с радостной улыбкой сообщил:

- Барина дома нет.

- Не изволили отчитаться. Я-то думал, он к Вам пошел, а тут Вы являетесь. – Лука пожал плечами.

- Куда ко мне – на квартиру или к родителям?

- А я почем знаю? – Картинно развел руки Лука.

- Ладно, - буркнул Иван.

Выходя от Мошкова, он рассуждал: «Если Ванька пошел на квартиру, то раз меня там нет, то и ему там делать нечего. Значит – искать его там бесполезно. А вот если заглянул к матушке, то мог остаться, побеседовать с ней. Загляну туда, а уж коли и там нет, то пойду в кабак сам. Там-то точно кого-нибудь встречу. А может, зайду к Бестужевым…»

Однако на подходе к родительскому дому встретились ему Бергер и Фалькенберг.

- Ба, Ваня, да ты никак домой идешь, в тот час, когда все выходят из дому, - насмешливо воскликнул Фалькенберг.

- Я думал найти там Мошкова, - отнекивался Лопухин.

- Слушай, а это не карета его родителей проехала нам навстречу четверть часа назад? – Обратился Фалькенберг к Бергеру.

- Да, по-моему, это была карета твоей матушки, - закивал поручик.

- Не расстраивайся, Ванюша, мы как раз идем к Берглеру. Присоединяйся! – Обнял его за плечи майор.

- Вот теперь пойдет веселье, с Ванюшей скучно не бывает, знаешь, - похвалил Лопухина Бергер, обращаясь к Фалькенбергу.

«Друзья» Лопухина были в особом кураже. Они наполняли рюмки, с призывом: «До дна». Ободряюще хлопали Ваньку, честно их осушающего, по спине, смеясь, наливали следующие. Свои же тайком выливали под стол, мастерски разыгрывая опьянение. Иван крутил головой, осоловело и добродушно смотря на своих собутыльников. Хмелея, он готов был вывернуть карманы и развернуть душу скатертью. Но вот на смелые речи его вызвать, никак не удавалось. То ли, будучи в хорошем настроении, он не имел желания ругать существующие порядки и власть, то ли понял, что накануне наговорил лишнего, а может, не настолько хорошо знакомый, Фалькенберг вызывал в его бесшабашном разуме опасения. Последнее, впрочем, мало вероятно. Но, так или иначе, Лопухин говорил о чем угодно: о женщинах, о лошадях, о качестве выпивки и закуски, но только не о том, что было нужно спаивающим его фискалам. Даже, когда Фалькенберг, в нетерпении, задавал вопросы вроде:

- Не кажется ли вам, друзья, что при прежнем правлении жизнь была куда порядочнее, а нынче вся Россия катится вниз вместе с разгульной императрицей?

- Истинно, так. – Поддерживал его Бергер.

Ванька же только ухмылялся, согласно кивая, и энергично откусывал куски от куриного окорока.

- Похоже, он не такой дурак, - сказал Фалькенберг Бергеру после того, как они оттащили не владеющего ни ногами, ни языком Лопухина на его квартиру.

- Сам не знаю, что на него нашло, - оправдывался Бергер, с досадой разводя руками, - вчера совсем другой был.

Но все же, ангел-хранитель Лопухина поздно спохватился его оберегать: беда, опутав своими щупальцами, упорно тянула вниз.

- А, не переживай, - оптимистично подмигнул Бергеру Фалькенберг, - не сегодня, так завтра он нам что-нибудь брякнет, а, что не доскажет, сами придумаем. Было б, что Лестоку донести. Там же Ванька признается и в том, что говорил, и в том, чего не говорил. Духом он, к счастью, не силен. Нам же останется только, как это говорят, пожинать плоды, - засмеялся он.

Утром оба «доброжелателя» опять были у Ивана с бутылью водки, на опохмел. Ничего не подозревающий Ванька расплылся в благодарной улыбке.

- Вот, что значит настоящие друзья: вы просто возвращаете меня к жизни.

Оправившись от мучений похмелья, умывшись холодной водой, Лопухин, недолго собираясь, отправился гулять дальше в компании ставших вдруг такими близкими приятелей.

На Мойке, обогнав их, остановился экипаж. У Ивана все еще было не ясно в голове, и он даже не сразу сообразил, что это карета его матери, пока она не выглянула и не окликнула его.

- Ваня, что за вид? – Осуждающе осматривая сына, промолвила княгиня, едва он подошел. – Ты расстраиваешь меня. Ты много пьешь последнее время?

- Матушка, что Вы, в самом деле? Посидели вчера немного, выпили…, Вы будете мне морали читать? - С упреком ответил ей Иван.

- Буду, раз ты сам не знаешь меры…, - гневно, но тихо ответила Наталья Федоровна и громче спросила, - ты был вчера у Михаила Ларионовича?

- Конечно, был. Он обещал помочь.

- Почему ко мне не заехал? Я ждала.

- Я собирался, но вы же были в отъезде…

- Никуда я вчера не выезжала, - удивленно вскинула брови Наталья Федоровна.

- Ну, значит, друзья обознались, они сказали, что видели твою карету, - нехотя оправдывался сын.

- Какие друзья, те, что сейчас с тобой? Кто они, кстати? – Наталья Федоровна обернулась, посмотреть на стоявших в отдалении спутников Ивана. Те, перехватив ее взгляд, широко заулыбались и чрезмерно вежливо склонились в поклоне.

- Это Яков Бергер, о котором я тебе давеча сказывал, и Фалькенберг.

Небо затягивали тучи. Подул прохладный ветер. Лопухина нахмурилась, настороженно посмотрела на сына.

- Неискренний взгляд у твоих друзей. Это ведь Бергер собирается в Соликамск, ты уже передал ему мою записку?

- Да. Он, кстати, обещал выполнить Вашу просьбу, матушка.

- Не нужно. Забери ее, Ваня… - тихо сказала Наталья Федоровна, поддаваясь внезапному волнению.

- Как это будет выглядеть, матушка, - капризным шепотом возмутился Ваня, - то передай, то забери!

- Скажи, что передумала. – Жестко отрезала мать, но, выдохнув, прибавила гораздо мягче. – Я еду к Бестужевой, поедешь со мной?

- К Бестужевой…, - улыбнулся Ваня и рассеянно посмотрел на приятелей. Фалькенберг призывно махнул ему рукой.

- Меня друзья ждут, - с сожалением произнес Иван, - Вы скажите, что я позже буду. Я с полчаса с ними посижу, а то неудобно как-то, а потом сразу к вам. – Лопухину показалось, что он нашел решение.

- Будь осторожнее, сынок. – Лопухина зябко повела плечами. – Я буду тебя ждать.

Кивнув ей, Ваня побежал к фискалам.

Из-за крыш изящных особняков выпрастывалась налитая свинцом чернильно-синяя чернота. Ветер донес далекий раскат грома. Наталья Федоровна вздрогнула.

- Трогай, - неуверенно сказала она кучеру, ощущая необъяснимую тоску.

Ваня же имел только иллюзию выбора: остаться в компании клевретов Лестока, или следовать за матерью. С того момента, как он присоединился к ним, вырваться он уже не мог. Стоило ему заикнуться, что мол должен их покинуть, как на лице Якова возникло выражение глубокой обиды:

- Даже не выпьешь с нами по рюмочке? Не думал, что мы настолько тебе неприятны, Ваня.

А за одной рюмочкой последовала вторая, третья, … , десятая. Одним словом, этот вечер закончился так же, как и предыдущий. На следующий же день упорство жаждущих повышения сообщников достигло цели.

Проходя мимо шикарного дома генерал-прокурора Трубецкого, Фалькенберг воскликнул:

- Смотрите, какие дворцы, возвели себе нынешние правители, не уступят прежним, а то и богаче.

Иван, с кашей и болью в голове, угрюмо посмотрел на здание с резными колоннами и богатой лепниной.

- Дворцы-то построили. А сами, что Трубецкой, что Гессен-Гомбургский – гунстфаты. Как и все нынешние министры.

- Что же, у государыни нет хороших министров? - Уцепился за ниточку Фалькенберг.

- Князь Долгорукий, - с ленивой важностью ответил Лопухин, - прежде не был добр к государыне, а ныне доброжелателен, да у нее таких немного.

- Отчего так?

- Наша знать вообще ее не любит, она же все простому народу благоволит, для того, что сама живет просто, - ответил Ваня, гордясь своей ролью знатока ситуации.

- А, как думаешь, принцу Иоанну, не долго быть свержену?

После коротких раздумий Иван ответил твердо.

В очередной раз напоив свою жертву до беспамятства и оставив спать в кабаке, прямо на столе, Бергер и Фалькенберг поспешили к Лестоку.

Летом Солнце весьма неохотно расстается с Петербургом, и в десятом часу вечера еще светло, как днем. Но в тот день грозовое небо было темным, и сумерки сгустились раньше обычного. Елизавета не любила гроз. Она чувствовала себя неуверенной и ничтожно маленькой на фоне бушующей небесной стихии. Поэтому она предпочла не покидать дворца ради прогулки, как сделала бы в другой день, а осталась послушать хор малороссийских певчих, столь близкий ее сердцу по известной причине. Она устроилась в кресле с нежнейшей обивкой, наполненной гусиным пухом, слушала пение и тихие рассказы приближенных статс-дам во главе с Маврой Егоровной – женой Петра Шувалова. Императрица поеживалась, когда речь заходила о домовых и леших, смеялась галантным анекдотам. Дворец, казалось, погружался в полудрему и подергивался пылью из старых сундуков, хранящих где-то память допетровской теремной Руси.

Неожиданно, в покои, спотыкаясь, влетел Лесток в пыльном, мятом камзоле и враз сдернул сонную пелену. Елизавета вскочила, воззрилась на него испугано. Сердце ее захолонуло при мысли о самом страшном: придя к власти путем дворцового переворота, она жила в постоянном страхе, таким же образом лишиться ее. Лесток поспешил подогреть ее ужас:

- Ваше Величество, заговор! – Задыхаясь крикнул он. - Замешаны очень высокие персоны. – При этом он не забыл сделать всем знак удалиться вон.

- Кто? – Сдавленно спросила Елизавета, прижимая руки к груди. – Что можно сделать?

- Пока доподлинно известно, что в число злоумышленников входят Лопухины, - тяжело дыша, сообщил Лесток. – К счастью, мы получили информацию раньше, чем они успели что-то предпринять против Вас, Ваше Величество, но дело требует немедленного расследования.

Несколько успокоенная его словами, Елизавета приняла подобающий ее статусу вид.

- Откуда получена сия информация, и насколько она достоверна? Лопухины уже были под арестом, сразу по нашем воцарении, но ни в каких злонамерениях уличены не были.

- Вот записка Натальи Лопухиной графу Левенвольде, - Лесток протянул Елизавете сложенный листок, рука его была влажная и слегка дрожала.

- … неизменной моей о Вас памяти. Лопухина. – Дочитала Елизавета вслух окончание фразы. – Ну, и что? Левенвольде, конечно, изменник, но с Лопухиной у них дела амурные, всем это известно. Безусловно, с ее стороны это наглость – писать ссыльному, - в голосе императрицы засквозило раздражение, - и проучить ее нужно примерно, но это еще не заговор.

- А к этой вот записке, - хирург затряс пальцем, указывая на преступную бумагу, - она прибавляла на словах, пусть де не унывает, а надеется на лучшие времена!

- Какие лучшие времена? – Спросила Елизавета праздным поначалу тоном, но затем побледнела, губы ее сжались, глаза широко раскрылись.

- В том-то и весь вопрос, Ваше Величество! – С нескрываемым торжеством выпятил грудь вперед Лесток. – Кроме того, - дрожащим от рьяного стремления действовать голосом продолжил он, - есть верные Вам люди, они все узнали со слов самого Ивана Лопухина. Если позволите, я могу лично представить их Вам.

- Конечно, я хочу сама их выслушать. Когда ты можешь их мне представить?

- Сию минуту, Ваше Величество.

Лесток вышел, а через пару минут уже входил в сопровождении наших недавних знакомых, готовых кинуться в ноги императрице.

- Расскажите Ее величеству, все, что вам известно. – Строго велел Лесток.

Покрываясь красными пятнами на побледневшем лице, Елизавета выслушала донос. Приказав, фискалам еще повыведать у Лопухина, что ему известно о готовящихся переменах и оставшись наедине с Лестоком, она в тот же вечер подписала указ:

«Нашим генералу Ушакову, действительным тайным советникам

князю Трубецкому и Лестоку.

Сего числа доносили нам словесно поручик Бергер, да майор Фалькенберг на подполковника Ивана Степанова Лопухина в некоторых важных делах, касающихся против нас и государства; того ради повелеваем вам помянутого Лопухина тотчас арестовать, а у Бергера и Фалькенберга о тех делах спросить и взять у них о том, что доносят, на письме и по тому исследовать, и что по допросам Лопухина касаться будет до других кого, то, несмотря на персону в Комиссию забирать, изследовать и, что по следствию явится, доносить нам, а для произведения того дела указали мы с вами быть от кабинета нашего статскому советнику Демидову.

Июля 21 дня 1743 года».

После бессонной ночи, усталые, но воодушевленные Бергер и Фалькенберг явились к Лопухину на квартиру. Он спал на нерасстеленной кровати, в мундире и в сапогах. Они растолкали его. Ванька выглядел совсем жалким: одежда помятая, под глазами отеки, русые волосы всклочены. Он сел и со стоном опустил голову на руки. Бергер протягивал ему стакан.

- Нет, я больше не буду, хватит, - вяло оттолкнул его руку Иван.

- Выпей немного, полегчает. А больше не будешь.

Осушив стакан, Ваня обиженно посмотрел на приятелей.

- Вы бросили меня в кабаке, друзья так не поступают.

- Так, мы сами не знаем, кто оттащил по домам нас, - засмеялся Фалькенберг, поднимая рыжие брови. – Мы думали, это ты.

Лопухин отрицательно помотал головой.

- Я проснулся, вас уже не было, едва до дому дошел…, - все еще с обидой ответил он.

- Значит тот, кто унес нас, пока вернулся, тебя уже не застал. – Сокрушенно поджал губы Бергер. – Пошли, перекусим чего, да и выясним, кто это был.

В трактире они заказали жареного гуся, салат и водку. Бергер и Фалькенберг жадно набросились на еду, Ивана же мутило от одного ее вида и от вида грязного деревянного пола: ливень превратил пыль каменных мостовых в вязкую, хлюпающую жижу, которая подсыхая осыпалась комьями с щедро залепленных ею сапог служивой братии..

- Не хочу. Пойду лучше.

Фалькенберг потянул его за рукав и силой усадил обратно на стул.

- Куда ты в таком состоянии? У тебя что, все еще голова болит? Значит, мало опохмелился. В первый раз, что ли, - говорил он, пережевывая жестковатое мясо гуся, - на вот еще чуток, - он наполнил рюмку до края, - сразу отпустит.

- Давай, давай, - весело подхватил Бергер, поднося выпивку к губам, мотающего головой Ивана. Лопухин, скривившись, выпил. После третьей к нему, в самом деле, вернулось благодушие. Иван заулыбался, заговорил.

- Вот ты давеча сказывал, что министры негодные, нам это интересно стало, почему ты так считаешь, - без обиняков начал Фалькенберг. Лопухин же был уже в том состоянии, когда инстинкт самосохранения заглушен напрочь.

- Конечно, не так, как прежде были: Остерман и Левенвольде, - пожимая плечами, отвечал он, - один Лесток - проворная каналья.

- Так, значит быть переменам?

Иван безразлично кивнул, отрешенно поедая салат.

- А как это может сделаться?

Иван несколько оживился. – Императору Иоанну король прусский будет помогать.

- Так, значит, война будет?

- Да, какая война. Наши-то, кто за ружье примется?

- А скоро ли это все будет? – Наседал Фалькенберг.

- Тогда ты меня не забудешь?

- Али нет кого и повыше тебя, к кому заранее забежать?

Лопухин помолчал, тупо глядя перед собой, а потом ответил равнодушно. - Маркиз де Ботта принцу верный слуга и доброжелатель.

Этого было достаточно.

Начало грозы

Не дождавшись сына ни у Бестужевой, ни дома, также и на следующий день, Наталья Лопухина не находила себе места. Правда, сыну и раньше случалось забывать о своих обещаниях родителям и не появляться в их доме неделями. Но в этот раз неопределенная тревога сжимала грудь, прогоняла прочь сон. Наталья Федоровна не могла объяснить причину своих переживаний, но чувствовала: с сыном неладно.

Еще какой-то юродивый навязался: бегает вдоль ограды, да выкрикивает, завывает всякие нелепости: «Летят, летят черные ястребы, закрывают крылами ясно солнышко. Бойтесь! Скоро, скоро закроется и погаснет свет Божий! Бойтесь, грешники!». На самом одежда драная, лицо в язвах, в страшных, буро-синее. Трижды выходили люди Лопухиных прогонять безумца. А он убежит за угол, скроется, а через четверть часа, глядишь, тут как тут. Медом ему здесь намазано.

Через два дня, когда уже больше невозможно было выносить неведение, Наталья послала дворового человека Кирьяна на квартиру к сыну. Посыльный, вернувшись, объявил, что барина там не нашел. Но Лопухина сразу нашла другой вариант поиска, и Кирьян, изнывая от зноя, поплелся к Мошкову.

- Барыня, Наталья Федоровна, просила передать Вам поклон и просьбу сыскать молодого барина. – Монотонно, как вызубренный урок, пробубнил он, не мигая глядя в глаза поручика, всем видом показывая, что будь его воля, он бы с такими глупостями, вообще никуда ходить бы не стал, а госпоже вот взбрело в голову.

- А что он, потерялся что ли? – Слегка обалдел Мошков.

- Я же сказал: «Барыня, Наталья Федоровна, просила передать…»

- Хватит, - перебил его Иван, - это я уже слышал.

Кирьян пожал плечами и потупился, немного раскачиваясь взад-вперед, с пятки на носок.

- Хорошо, передай Наталье Федоровне, что из всегдашней моей к ней симпатии я буду рад ей услужить. Пусть не изволит беспокоиться, если твой молодой барин в Петербурге, я его найду.

Сбегав к Ивану на квартиру и в казармы, Мошков отправился искать его по злачным местам и вскоре, действительно, нашел. Лопухин сидел в трактире один за столом, на котором стояли три грязных тарелки, блюдо с остатками жареного гуся и пустая чашка из-под салата. Одной рукой Ванька держался за длинное горлышко штофа, другой подпирал голову, запустив пальцы в грязные слипшиеся волосы. Мошков изумленно осмотрел его с головы до ног, потом подошел и гаркнул:

- Ванька, ты что – совсем меру потерял?

Лопухину не сразу удалось сфокусировать взгляд на лице поручика.

- О, Мошков, - на лице его появилось подобие улыбки, - а я тебя искал сегодня…, нет, кажется, вчера…, а может, позавчера…, не помню.

- Немудрено, что не помнишь: ты сколько дней от рюмки не отлипал, а? А-ну, вставай! – Тряхнул Мошков его за плечо.

- Слушай, Ваня, а это не ты на днях Бергера и Фалькенберга домой относил, когда мы тут втроем заснули?

- На черта мне твои Бергер с Фалькенбергом? Так, это ты с этими канальями так упился? Ох, и дурак ты, Ваня. Поднимайся! – Мошков потянул Лопухина вверх за руку и тот, с трудом оторвавшись от стула, повис на нем.

Проходя мимо барной стойки, Иван Лопухин неожиданно повернулся к трактирщику.

- Скажи, любезный, кто давеча относил моих приятелей домой, когда мы с ними тут спали?

Трактирщик смерил его насмешливым взглядом.

- Ваши приятели, любезный, уходили всегда на своих ногах. Спать вы один изволите.

- Как так? – С усилием моргнул Иван, хмуря брови.

- Да пошли уже, какая к черту разница, кто кого куда уносил? – Чертыхаясь Мошков поволок его на улицу.

Не прошло и получаса, как они подъехали к дому Лопухиных, и Иван предстал пред ясные очи своей матушки. Сдержав первую волну ярости, Наталья Федоровна с любезной улыбкой отблагодарила Мошкова. Попрощавшись с ним, она влетела в переднюю залу и набросилась было на сына:

- Вы в уме ли, молодой человек? Что, черт возьми, с вами происходит?!

Но Ваня уже крепко спал, свернувшись в кресле калачиком, и на ее крик даже ухом не повел. Лопухина с трудом подавила желание разбудить своего отпрыска, отхлестав по щекам эту пьяную физиономию. С минуту постояв над ним, переведя дыхание, она позвала слуг.

- Отнесите барина в купальню, вымойте, переоденьте в чистое да спать уложите. Выспится, потом поговорим, - закончила разговор она уже сама с собой.

- Мама, Ваня пит? – Пухленькая детская ручка потянула подол ее платья. Наталья Федоровна сразу изменилась в лице.

- Да, Солнышко, Ваня спит, - ответила она, присаживаясь на корточки рядом с младшим сыночком. И лицо ее будто и впрямь осветилось Солнцем. В Петербурге с ней оставались трое ее детей: два сына: старший и младший, и старшая дочь Анастасия, бывшая фрейлиной и потому проводившая большую часть времени при дворе. Остальные шестеро детей поехали с отцом в Москву. Таким образом, из троих чад одну Лопухина видела очень редко, другой доставлял последние дни одно беспокойство, и только младший Василечек непрестанно радовал хорошим веселым нравом, да успехами в говорении, прыганье, беганье и многом другом.

- А зачем Ваня пит?

- Потому что не слушался маму, напился нехорошего питья, и теперь у него болит головушка, - Наталья погладила кудрявую русую головку.

- А я слушаюсь маму, - выгнув бровки, констатировал малыш.

- Ты моя умница! – С нежностью воскликнула княгиня, подхватывая сынишку на руки. Теперь она могла спокойно поиграть с ним.

Проспавшийся, выбритый и причесанный Иван Лопухин, опустив голову, присел на краешек дивана рядом с матерью. Льдисто-синий взгляд был гневным.

- Что ж, Ваня, расскажи мне, чем ты занимался в последние три дня? Отчего ты был в таком непотребном виде? За что, в конце-концов, мне такое унижение, что приходится просить твоих друзей искать тебя? – По ходу высказывания голос ее повысился от спокойного до почти крика.

- Матушка! – Обиженно вскинул глаза Иван, но тут же опустил их.

- Что, матушка! Отвечай, что происходит с тобой!

- Ничего не происходит, - мотнул Иван головой из стороны в сторону, - собрались с друзьями. Ну, перебрал. Больше такого не повторится.

- Конечно, не повторится, потому что я отправлю тебя к отцу в Москву. Обо всем отпишу ему и пусть он тебя пристроит управляющим в наших подмосковных деревнях. Самое тебе место!

- Матушка, что ж мне один раз совершить ошибку нельзя?

- Сколько дней длился этот один раз? Я что-то в толк не возьму, какой был повод для такого кутежа? – Наталья Федоровна резко поднялась, прошлась по комнате.

- Я же уже объяснял. Никакого повода. Просто встретил приятелей: Бергера с Фалькенбергом, сели поговорили, выпили…

- Это, может быть в один вечер, а в последующие? – Она стала над сыном, скрестив руки на груди.

- Да, точно так же… Утром они зашли ко мне на квартиру…

- Они зашли? Зачем это ты стал им так нужен? – Спросила Лопухина, чувствуя, как откуда-то из глубины поднимается знакомое смутное предчувствие чего-то дурного. – Они просили у тебя взаймы? Сделать что просили?

- Нет, мы просто разговаривали. Сколько мне еще повторять?

- О чем разговаривали? – Наталья Федоровна провела рукой по волосам, как бы поправляя прическу, хотя она была в порядке.

- Не помню точно. О жизни.

- И ты, как всегда, разглагольствовал о том, какое никчемное нынче правительство?!

- Да не помню я, матушка. – Вскочил Иван, отводя глаза в сторону.

- Значит, да!

- Ну, возможно. Что с того? Они-то тоже говорили. Пустое это.

У Натальи Федоровны похолодели кисти рук. Она провела ими по лицу, растирая пальцами виски, спросила глухо вполголоса:

- А почему ты в трактире один оказался, когда Иван тебя там нашел? Куда собутыльники подевались?

- Они оказались не такими хорошими друзьями, как я думал, - расстроился Ваня, - меня они сначала не отпускали, а сами после собрались и ушли, а я один остался… . И это уже во второй раз. – Опять поникнув, он опустился на диван.

- Дай Бог, Ваня, чтобы все твои глупости стали тебе даром, – тихо сказала Наталья Федоровна и отошла к окну. Разговор был окончен. Иван облегченно вздохнул.

- Я пойду, матушка.

- Ступай, но жить пока будешь у меня. Хватит с тебя самостоятельности. – Мать бросила в его сторону взгляд через плечо. Тон ее был строгим. И сын безропотно согласился.

Вертлявая горничная впорхнула в комнату и объявила, что обедать подано. Упруго белел кружевной чепчик на ее черных волосах, по-видимому, недавно приобретенный. Агафья то и дело дотрагивалась до его крахмально жесткой оборки, как бы поправляя.

- Красивый чепчик, - равнодушно похвалила Наталья Федоровна.

Служанка пружинисто присела и, кажется, даже чуть выпрыгнула, выпрямляясь.

- Спасибо, барыня. Это на тот полтинник, которым вы меня вчера одарили. Правда, красивый!?

Наталья Федоровна, слегка приподняв уголки губ, кивнула.

Агафья тайком любовалась хозяйкой и старалась ей подражать, копируя ее походку, выражения лица, интонации. Не в то время, конечно, когда разговаривала со своими господами, а вот в общении с ухажерами, и, вообще, с кем из посторонних, – да. Вот и сейчас она жадно поглощала каждый элемент этой величавой плавной поступи, изгиб шеи, гордо возносящей светловолосую голову. Следуя за княгиней шаг в шаг, Агафья пыталась все это воспроизвести, пользуясь тем, что кроме них в длинном коридоре никого нет. Обслуживая господ за столом, она сообщала им последние новости, слышанные ею нынче на рынке:

- Княгиня Куракина разрешилась от бремени здоровым мальчиком. Какое счастье, ведь первое ее дитя родилось мертвым. А незамужняя дочь графа Воронцова опять в тягости, и опять неизвестно от кого. На днях выпороли их конюха, может он и виновник… Кружева на рынке сильно подорожали, говорят из-за новых таможенных пошлин, и еще будут дорожать… Ах, ужас, говорят опять заговор… Раскрыл Лесток…

Лопухина, до этого пропускавшая мимо ушей сумбурный лепет служанки, оторвалась от ароматных, политых соусом кнедлей, которые она без особого удовольствия кушала.

- Какой заговор?

- Против государыни, говорят, заговорщики помышляли ее извести…

- О любом заговоре так говорят. – Перебила горничную Наталья. – Кто виновники?

- Ах, об этом никто ничего не знает. Но, говорят, Лестоку уже все известно. Все господа в страхе, мало ли кто окажется замешанным на этот раз…

Наталья Федоровна перестала ее слушать. «Опять заговор. Что-то слишком много за последнее время. И, как обычно, раскрыл Лесток. Когда же все это кончится?»

Беседа с сыном не успокоила Лопухину. Беспокойство не только осталось, но выросло и начало приобретать более-менее определенные очертания: как бы эти, так называемые, друзья не подставили его. Еще этот новый заговор. Она гнала от себя дурные мысли, но тревога оставалась колючей льдинкой на сердце. Ночами снились кошмары. Прошел один день, другой, третий. Наталья Федоровна уже готова была вздохнуть спокойно, решив, что, и впрямь, все обошлось. Но 25 июля ранним утром ее страхи материализовались в гвардейский кортеж и черную тюремную карету во дворе ее дома.

- Иван Степанов Лопухин, указом Ея Величества Елизаветы Петровны вы арестованы!

Ваня, вытащенный из постели, полуодетый, сжался, побледнел.

- Но я ничего не сделал. Матушка, скажи им. – Моргая глазами и озираясь по сторонам, взмолился он.

- Это недоразумение, мой сын ни в чем не виноват. – Лопухина встала между Иваном и гвардейцем, старалась придать голосу, как можно, больше спокойствия и твердости.

- Там разберутся, - угрюмо ответил, обходя ее, капитан и гаркнул Ивану. – Следуй за нами.

- Господи, горе то како-о-е, - заголосила горничная, заломила руки, но увидела гневный взгляд хозяйки и закрыла рот рукой.

Ваня в окружении четырех гвардейцев проследовал к черной карете с маленьким зарешеченным окошком на двери. Он беспрестанно оглядывался, взирая на мать с выражением страха и растерянности.

- Сынок, успокойся, - Наталья Федоровна подбежала к забранному частой решеткой окошку. – Все образуется, - добавила она уже вслед удаляющейся карете. Карета увозила ее сына в самое страшное и зловещее ведомство России XVIII века – в Тайную розыскных дел канцелярию.

Извозчик натянул поводья у выкрашенной коричневой краской двери серого каменного здания. Лопухин в ужасе вошел в эту дверь, делая отчаянные попытки унять дрожь, сотрясающую его, как в ознобе. Двое гвардейцев остались у двери, капитан пошел впереди, двое других позади Ивана. Несколько поворотов узкого длинного коридора с маленькими, как бойницы, окнами в толстых прутьях, тяжелый, пыльный, пахнущий мышами воздух, и вот, мощная деревянная дверь. Капитан, распахнув ее, вошел, щелкнул каблуками.

- Ваше сиятельство, арестованный Лопухин, как велено, доставлен.

- Вводи, - распорядился зловещий голос.

Ивана втолкнули в комнату. У левой стены стоял длинный громоздкий дубовый стол, застланный черным сукном. Сидели за тем столом, следователи с каменными, как маски, лицами. Иван скользнул глазами по этим лицам: князь Трубецкой, искаженный злобой; колючий пронизывающий взгляд лейб-хирурга и… - у Ивана морозом стянуло тело - … улыбающийся Андрей Ушаков, бессменный глава Тайной канцелярии на протяжении вот уже третьего царствования. Жестокий, циничный, он не задавался вопросом, кого следует вздергивать на дыбу, а кого нет. Менялись цари, пытанные прежде возвращались из ссылок и занимали важные посты в государстве, а главный палач чудесным образом не только не попадал в опалу, но и оставался на своем месте. Для вошедшего в эти стены ничего не было более зловещего, чем его улыбка.

- Садись, - указал на стул перед столом Ушаков, насмешливо и жестоко.

Начался допрос.

- 17 июля сего года был ли ты вместе с Бергером в вольном доме у Берглера?

- Были, - Иван с трудом проглотил липкую, густую слюну.

- Был ли у тебя в доме поручик Бергер и, какие слова употреблял ты про Ея императорское величество и про принца Иоанна?

«Неужели Яков донес на меня? Вот каналья!» - Мелькнула у Ивана мысль, - «но, что его слово против моего». Лопухин почувствовал себя спокойнее.

- Был у меня Бергер, вместе со мной пришел, - говорил он, решив отрицать только свои слова против Елизаветы, все остальное же признать, чтобы было правдоподобнее. – Спрашивал, в каком я чине? Я ответил – подполковник, а прежде был камер-юнкером; за что обижен, не знаю. Вины моей никакой нет. Отец был арестован несколько месяцев – Бог весть, за что. О Ея Величестве у нас речь зашла таким образом: спросил Бергер, каковы, по мне, были прежние владетели, то есть принцесса Анна. Я сказал: «Милостива, ибо был я тогда камер-юнкером и в ранге полковника, а ныне подполковник». Бергер сказал, я-де чаю, что и линия к наследству принцессе ближе, так как линия Петра Великого уже пресеклась; удивительно, что за подлый народ ваша лейб-кампания: за что они государыню на престол возвели? Чего наши министры смотрели? И я ответил: «Не наше это дело – рассуждать, и ты мне об этом больше не говори». - Закончил Иван, стараясь придать своему лицу выражение совершенной бесхитростности.

Но, вопреки его ожиданию, следователей это не смягчило. Они как будто вообще не слышали того, что он только что сказал.

- Какое ты намерение имел и с кем к низвержению с престола Ея императорского Величества и к возведению на оный принца Иоанна, и каким образом, и когда это исполнить хотел?

- Никогда и ни с кем подобного намерения не имел, - с искренним удивлением округлил глаза Иван.

- За другими, за кем подобные намерения знал?

- Ни за кем подобного не знал, - приложил к груди ладонь.

- Почему ты знаешь, что обретающийся караул у принца Иоанна держит его сторону и доброжелательствует?

«Вот паскуда, ничего не утаил», - со злостью подумал он про Бергера, но остался при твердом намерении не сдаваться.

- Сего я не ведаю.

- Что-то у меня имеется впечатление, что он все нам врет, - обратился Лесток к сидящему посреди Ушакову.

- Признаться, и у меня такие мысли имеются, - тихо ответил ему глава Тайной, высоко подняв левую бровь и выставив напоказ пергаментную морщинистую кожу века, посмотрел на арестованного и, неожиданно перейдя на крик, ударил кулаком по столу. – Отвечай, подлец, почему ты высочайшую особу бесстрашно поносить отважился? В какой надежде и какие слова употреблял? – Заорал он в лицо обомлевшему Ивану.

Лопухин быстро заморгал, заговорил скороговоркой, запинаясь и заикаясь:

- Говорил только, что Ея Величество изволят ездить в Царское село, для того что любят аглицкое пиво кушать.

- И, что Ея Величество до вступления в брак родителей за три года родилась.

- А, кроме того? Говори!

- Говорил еще, что под бабьим правительством находимся. – Иван понимал, как отчаянно бестолково он отвечает на вопросы, но его язык, да и все тело, как будто перестали ему подчиняться. – Но все сии предерзости говорил, думая, что будет перемена, чему и радовался. – Глупые ошибки, глупые попытки спасти ситуацию.

- С кем отец твой имеет в Москве компанию, какими вредными для государства делами занимается, и где письмо, что он писал к матери твоей, чтобы ты у двора никакой милости не искал? - Важно и строго продолжил допрос Ушаков.

- Ездят к отцу Михаил Аргамаков и Иван Путятин для забавы, о делах их, чтоб к повреждению государства касались, я не ведаю, а о письме ничего не знаю. Полагаю, что писал оттого, что не хотел, чтобы я был придворным.

- Для чего Ея императорское Величество и Его императорское Высочество за наследников к престолу не признаешь, и с кем имел разговоры?

- За наследников признаю, а что противное тому говорил с Бергером и Фалькенбергом, в том винюсь.

- Маркиза де Ботта с чего ты похвалял, и почему ведаешь, что он принцу Иоанну верный слуга и доброжелателен?

- Не похвалял и не ведаю. – Снова попытался врать арестант. - Фалькенберг говорил, что о возведении Ея Величества на престол старался французский посол Шетарди, а я сказал: «Не он, а лейб-кампания». Фалькенберг говорил: «Зачем маркиз де Ботта не хотел столько денег терять, а то б он принцессу и принца выручил». Я молвил: «Может статься».

- С какого намерения ты так говорил? Что против Ея Величества умышлял?

- Сказал без всякого умысла и ни с кем никакого против Ея Величества намерения не имел.

Допрос был долгим, помянули Ивану и лейб-кампанию и министров, и прусского короля, собирающегося, по его словам, помогать маленькому Иоанну, и обещание, не забыть Фалькенберга, напомнили. Лопухин совсем потерялся, запутался, заперся в мелочах, когда сознался в таких «грехах», как поношение императрицы и сочувствие Анне Леопольдовне с ее сыном.

Трубецкой пальцем подозвал охранника и сказал ему что-то, что Иван не расслышал. Холодная скользкая ящерица распласталась у него между лопаток. Арестант сидел, напряженно выпрямившись, покачиваясь взад-вперед, и переводил взгляд вытаращенных под страдальчески сведенными бровями глаз с лица одного следователя на лицо другого. Ничем не утешало его наблюдение. Следователи разговаривали вполголоса между собой, с косыми усмешками поглядывали на допрашиваемого.

- Да, все он нам скажет, никуда не денется, - не стирая с губ улыбки, произнес несколько громче Лесток.

Заскрипела тяжелая дверь, громко и раздирающе медленно. Иван медленно втягивал голову в плечи, чувствуя шевеление волос на затылке, потом резким движением, как распрямляющаяся пружина, обернулся к двери.

В комнату в сопровождении конвоира вошли Бергер и Фалькенберг.

- Вы! – Разом выдохнул Иван, вскочил, сжимая кулаки. – Подлецы! – С петушиным запалом крикнул он им. Бергер прищурил забегавшие глаза. Фалькенбрег широко улыбнулся, покручивая ржавый ус.

- А-ну, сядь! – Двое охранников разом схватили Ивана за плечи, дернули назад и придавили, усаживая на стул. – Ишь, взвился!

Доносители тоже расселись на табуреты, расставленные у стен.

- Вот, давеча написали вы донос на сего Ивана Лопухина, - обратился к вошедшим Ушаков, - а он нервничает, отпирается, что-то мол говорил, а другого не бывало. Уверены ли вы в своих прежних показаниях?

Бергер заерзал, но его партнер был невозмутим.

- А, как же? Разумеется, уверены, потому как всю истину показали. – Медленно, разделяя слова, сказал Фалькенберг. – Потому и не нервничаем, - многозначительно завершил он.

- Значит, будем разбираться, в чем вы расходитесь. Сговоритесь – хорошо, - радушно улыбался хирург, - а нет – придется другие средства… применять.

Так начался очный допрос. Воинственный пыл Лопухина угас после первых же слов Лестока. Сморщился, уменьшился и Бергер. Если бы этот доносчик был один, может, и был бы у Ивана шанс в этой схватке характеров, но Фалькенбергу он был не соперник и признал все, в чем запирался.

Наталья Федоровна оцепенело смотрела туда, где скрылась тюремная карета с бледнеющим в темноте зарешеченного окошка лицом Ванечки. В хаосе путающихся, разорванных мыслей часовым маятником выстукивало: «Арестован… Арестован… Арестован». Так, медленно, по капле копится потенциальная энергия отчаяния. В момент, когда эта субстанция достигнет критической массы, родится взрыв и разметает обломки хрупкой стены, воздвигнутой наскоро ошеломленной душой между сознанием и ужасом реальной действительности. Мгновение, и звоном в ушах осыпаются осколки разрушенной защиты, и вспыхивает мир со всей неумолимостью фактов, сыростью морского ветра облепляя кожу, обдавая глаза щемящей пустотой улицы. В тонкую материю сознания безжалостно врывается смысл произошедшего. Озноб охватывает тело, вздрагивающее от ударов сердца.

«Ваню арестовали и увезли на допрос…. На допрос! Почему? Что-то крутится? Агашка на днях говорила о каком-то заговоре … Но при чем здесь Иванушка? Не может быть! Не может… А, если оговорили? Что же делать? Нужно что-то делать, освободить его…, писать Степе – долго…, лучше Воронцовым, Ивану Лестоку, Шувалову…, нет, поеду к ним сама, в ноги упаду – только бы помогли!». Наташа почти бегом пересекала широкий двор. «А эти, что здесь делают?» У дверей дома ошивались двое гвардейцев. «Забыли что-то? Черт с ними!»

- Кирьян, карету мне, живо! – Громко крикнула она, едва добежав до входной двери. – Где ты, бездельник? Да, не мешкай! Не сдобровать тебе, как не успеешь, когда я выйду! – Продолжала она давать наставления необычно шустро выскочившему из комнат прислуги лакею, не обращая внимания на подошедшего гвардейца и слова его, как муха, назойливые.

– Да, что ты встал, ирод?! Торопись! – Глядя на застывшего столбом слугу, Лопухина пришла в ярость. Но Кирьян почему-то не отреагировал на гнев хозяйки должным образом и, подняв плечи, продолжал стоять, переводя взгляд, то на нее, то… Наталья повернулась в ту сторону и встретилась глазами с гвардейцем, и, только сейчас, сквозь звон и треск собственных мыслей, услышала:

- … взяты под караул, Вы не можете никуда выезжать.

- Что? – Наташа осеклась и смешалась, но в следующий момент решительность вернулась к ней. - На каком основании? – Повысила она голос. – Кто вы такой, почему я должна Вас слушать?

- Ваш дом, Вы сами и вся челядь взяты под караул по приказу государыни Елизаветы Петровны. Никто не смеет покидать дом, равно как вы не можете никого принимать. – Капитан протянул ей лист бумаги.

Наташа рассеянно взяла его, быстро пробежала глазами непонятный текст. Он был написан по-русски. Наталья Балк, свободно изъясняющаяся по-русски, не была обучена русской грамоте, писала и читала только по-немецки. Но подпись и печать Елизаветы она узнала.

- Почему? За что?

- Не велено отвечать, - строго отрезал караульный и направился к входной двери. – Что, все выходы взяли под охрану? – Обратился он к поджидавшему его гвардейцу.

Наташа, подхватив юбки, направилась в свои покои. Она металась по комнате, как пойманная волчица. Собственный, богато и с любовью обставленный дом стал ей клеткой. Зимой прошлого года арестовали Степу, но домашних никто не караулил. «Почему сейчас? В чем обвинили Иванушку? Степу тогда взяли как подозрительного, близкого к прежней власти, но через два месяца отпустили. Может по тому же делу? Тогда и за ним нынче едут. Нужно его предупредить, – как? А если не по тому? Что? Что может быть причиной?». Наталья напряженно перебирала все, что ей было известно о жизни сына вне родительского дома. «Если бы Ваня, в самом деле, был втянут в заговор, он бы сказал мне. Да, и не мог он. Он неосмотрительный, не в меру смелый на язык, но…». Внезапно тело сковал ледяной панцирь, раньше, чем она успела понять сверкнувшую догадку. «Эти его разговоры с друзьями… Господи! Как их – Бергер и Фалькенберг. Только того, что я знаю достаточно, чтобы… Но это только разговоры… За разговоры князя Долгорукого четвертовали…». Наташа мысленно застонала, но тут же надавала себе пощечин (опять-таки мысленно). «Это было при другой власти. А чем лучше эта власть? Стоп! Может, вообще, не в том дело. Что делать? Чтоб при любом случае польза была. Ни куда не выйти, ни с кем не поговорить… Степа должен знать. Как?». Наталья села (упала) за письменный стол, подперев голову руками. Под темной полированной гладью проступала структура дерева. Строгие параллельные полосы кое-где чуть отклонялись от прямолинейности, но все же неизменно стремились от одного края столешницы к другому. Раздражающая непременная предопределенность. И только с краю это однообразие давало слабину: темные линии, как будто притянутые лежащей за краем неизвестностью, вдруг изгибались, с правой стороны чуть заметно, но чем левее, тем круче. Все шире становились между ними расстояния…

Дверь чуть приоткрылась, и в нее робко втиснулась Дуня – дородная няня Васеньки.

- Госпожа, Василий Степанович проснулись, вас спрашивают, - несколько растягивая слова и теребя фартук, произнесла она.

Наталья только слегка повернула голову. - Не сейчас. Вон поди. – Снова сосредоточилась на разглядывании стола. Скользящий взор напряженно отслеживает изгибающиеся, закругляющиеся линии. И вот в самом уголке одна из линий, наконец, обособляется окончательно от общей закономерности и образует маленький темный овал с ровным светлым краем. Мысль, наконец, находит то, что так упорно искала. «Нашли ли они ТОТ ход? Нет, как им о нем догадаться?»

Наташа отчетливо вспомнила солнечный осенний день и отчаянный переполох в доме. Пропал двенадцатилетний Сережа – ее третий сын. Слуги бегают на цыпочках, не смея поднять глаз, – не доглядели. Видели его в последний раз в подсобных помещениях, а, чтоб выходил он оттуда или из дому, а тем более со двора, никто не приметил. Поначалу думали, заигрался или заснул ненароком в одной из множества комнат, но когда заглянули в каждую, заволновались, на пол перед хозяевами кинулись. «Ис-ка-ать!» Искать, так искать – еще по пять раз в каждую комнату, подсобку, чуланчик заглянули. Нет, барина. У горничной Луши глаза от слез распухли: и ее сыночек исчез. Уж, не домового ли проделки или прочей нечисти. Наташа, призывая на помощь весь свой разум, гнала прочь суеверный ужас. «Господи, не мог же ребенок провалиться сквозь землю!» - Заламывая руки, воскликнула она и с мольбой посмотрела на мужа, с которым они самолично обошли дом уже во второй раз. «Сквозь землю? Как же я раньше…», - задумчиво отозвался Степан и устремился во двор, к тем подсобкам, где в последний раз видели Сережу и дворового мальчика Никитку. «Куда ты, черт возьми!» - Наташа в гневе топнула ногой и побежала следом. Вскоре в погребе был найден лаз, за которым тянулся длинный подземный ход, низенький, узкий, больше похожий на нору. По нему проползти можно было только на четвереньках, да и то взрослому тесно. Мальчишки, слазавшие туда и обратно, рассказали, что ведет ход к реке. Еще через полчаса юный рыцарь и его оруженосец были найдены рассекающими речные воды на маленькой весельной лодке. Сережа, в перепачканных грязью кюлотах, с растрепанными ветром волосами, выглядел таким счастливым, что у родителей не хватило духу наказать его. Даже лаз, который Наташа хотела засыпать, был оставлен, поскольку Степан сказал, что нельзя мальчику запрещать игры, в которых он учится быть воином, сражающимся с врагами в темных пещерах и на водных просторах. В итоге Сережа получил разрешение и дальше пользоваться собственноручно вырытым подземным ходом при условии, что он будет предупреждать родителей о каждом своем походе. С тех пор прошло четыре года. Сережа вырос и мечтал уже о настоящих морских судах и сражениях, и по своему горячему желанию отправился учиться в Петербуржскую морскую навигацкую школу. Подземный ход же уже несколько лет был всеми забыт. И вот сейчас…

Сейчас. В мысленном хаосе, рожденном взрывом, быстро проступали очертания конкретного плана действий. Дальше – четче, складнее. Когда все лишнее, ненужное было отброшено, настало время подготовки к воплощению плана в жизнь.

Агаша появилась по первому зову колокольчика.

- Что глаза красные? – Спросила Наталья Федоровна, глядя в ее заплаканное лицо.

- Да как же, барин-то, - пискнула служанка, кривя к низу уголки губ, и поднесла к глазам край фартука.

- Цыц, не оплакивай его заранее. – Твердо произнесла княгиня и, пристально смотря в темно-карие глаза, добавила вполголоса. – Скажи, Агаша, если мне потребуется твоя помощь в том, чтоб Ваню и всех нас из беды вызволить, ты готова помочь?

На лице девушки отразилось удивление.

- Я всегда…, чем могу…, конечно, барыня! – Взволнованно, после короткой паузы, ответила Агаша, прижимая к груди ладони.

- Тогда подумай, кто из наших дворовых мальчишек самый смекалистый и шустрый?

- Да, что тут думать – Па…, - радостно начала Агафья, но хозяйка шикнула на нее.

- Тихо! – Наталья Федоровна нахмурилась. – Что кричишь? У двери, небось, караульный?

- Нет, один в конце коридора сидит на стульчике, а у двери никого.

- Хорошо, но вопить, все равно, не следует. Так кто, ты говоришь, из мальчишек самый шустрый?

- Пашка, садовника Захара сын.

- Сколько ему лет?

- Поди, тринадцать будет.

- Подойдет, - задумчиво произнесла Наталья, - и Захар – человек надежный. – Она вздохнула. – Так вот, слушай меня внимательно, Агафьюшка…

Отдав все указания, Наталья Федоровна вернулась к себе и сказала привести к ней Васеньку. Стараясь не замечать щемящую боль в груди, она играла с ним, смеялась. Вечером она распорядилась перенести его кроватку в свою спальню и, убаюкав сынишку, долго не могла заснуть, блестящим грустью взглядом ласкала его розовые пухлые щечки, сложенные бантиком губки и пушистые каштановые ресницы. И перебирала в пальцах пшеничные локоны. А сердце плакало так горько…

Надтреснуто и заунывно тянется в прозрачной ночи песня старого моряка над всплесками речной волны. Узловатые старческие пальцы перебирают сети. Нынче волна с моря, рыбы много. Вот бы порадовать жену-старушку, засуетилась бы сердечная, захлопотала: уху варить, муженечка потчевать. Как в прежние времена бывало, в фартучке чистеньком возится у печи, а он, рыбак удалый, невод штопает и всякую всячину бывалую и небывалую рассказывает о рыбинах в три человеческих роста, о нечисти водяной, что так и норовит мужика в царство свое утянуть. Напугает супружницу до смерти, а потом гогочет над ее доверчивостью, и она смеется, всплескивая маленькими ручками, журит его беззлобно. Да больше уж не встретит она его у двери, не порадуется улову. Полгода как тяжела земля на груди ее, представилась труженица – покинула мужа. Смахнул моряк соленую росу с морщинистой щеки, вытягивая унылый мотив.

Зашуршали листья высокой прибрежной травы на другом берегу. Должно быть, выдра. Без всякого любопытства, лишь бы взглянуть, посмотрел старик в ту сторону и аж сети выронил, оскользнувшись, чуть в воду не свалился. Прямо из-под земли вылезал черт: черный, всклоченный, ростом невысокий. Вылез, чихнул тоненько и побежал вдоль бережка. Долго и истово крестился старик, пока нечистый из виду не скрылся, потом подхватил сети и улов и отправился домой от греха подальше.

Пашка же, как было велено, пробежал вдоль реки до мостка, выбрался сквозь заросли на узкую грунтовую тропу. Свежий ветер охлаждает разгоряченное лицо, легкие шаги босых ног утопают в мягкой пыли. Вот и освещенная светом масляных фонарей ограда особняка обер-гофмаршала Бестужева. Мальчик прижался к толстому стволу высокого дуба, отер пыльным рукавом пот со лба. Тишина. Безмятежное стрекотание сверчков в подстриженной траве, шелест листьев над головой. Неподалеку кто-то закопошился и фыркнул. «Ежик», - улыбнулся Пашка. Вокруг не видно ни души – значит, можно пробираться дальше. Перемахнуть через высокую ограду – дело не хитрое, самое сложное впереди. С удовольствием представляя себя сказочным богатырем, оказавшимся не то у скалы Змея-Горыныча, не то у крепости, где томится в заточении царевна, юный посыльный крался вдоль оштукатуренной беленой стены. Левое крыло, окно третье или четвертое. Окна от земли высоко, так просто не заглянешь. В двух приоткрытых окнах колеблется тусклый свет свечи. Паша дотянулся до оконного выступа, уцепился и, встав на узкий цоколь, осторожно заглянул в комнату. Обычное убранство барской опочивальни: резная мебель, большое зеркало, ковер. Постель раскинута, на прикроватной тумбе подсвечник и раскрытая книга. Никого не видно.

- Ты что здесь делаешь, маленький воришка? – Светловолосая женщина в бежевом шелковом халате, слегка высунувшись из соседнего окна, строго смотрела на начавшего входить во вкус игры мальчишку.

- Так, я это… . Меня барыня послали, - растерялся Паша.

- Какая барыня? Ты еще и лгунишка, - насмешливо воскликнула женщина.

- Нет-нет, мне графиню Анну Бестужеву видеть нужно. От господ Лопухиных я, – постепенно собираясь с мыслями, громко прошептал маленький посланник.

- Влезай, – сразу посерьезнев, сказала Анна Гавриловна.

- Кто тут? – Раздался в отдалении грубый голос сторожа.

- Скорее! – Шепотом скомандовала графиня и потянула за мальчика за руку. Пашка проворным котенком влез в окно.

- Кто тут? – Сторож с факелом вышел из-за кустов черемухи.

- Что-то случилось, Прохор? – Спросила графиня, жестом велев Пашке пригнуться.

- Да, вроде, разговаривал кто-то… .

- Это я говорила с горничной.

- А под окнами никто не прошмыгивал? – Прохор наклонился, заглядывая под низкие ветки кустов. – Нынче ворья бродит … .

- Никого я здесь не видела, тебе показалось, должно быть. Ступай, Прохор. – Она проводила удаляющего мужика взглядом и повернулась к Пашке. – Так, значит, ты от Лопухиных. С чем же тебя послали?

- Молодого барина арестовали, - Анна кивнула – эта страшная новость была ей уже известна, - барыня не знает за что, а господам и прислуге из двора выходить нельзя, - быстрым полушепотом говорил Пашка, глядя в мрачнеющее лицо графини, - я по распоряжению барыни тайком пробрался подземным ходом, мне к барину Степану Васильевичу в Москву надо, а вас барыня просит, чтоб коня какого дали.

Анна Гавриловна секунду думала нахмурясь, потом сказала тихо, но твердо, - вылезай обратно в окно, только тихо, беги за дом, по правой стороне увидишь конюшни, жди у стены – будет тебе конь.

Дождавшись, пока парнишка выберется через окно, Анна вышла из комнаты, решительно двинулась по темному коридору. Свечу она не взяла – лучше, чтоб никто ничего не узнал. Прошла через широкую переднюю. В доме тихо – похоже, вся прислуга спит крепким сном. На всякий случай оглянувшись, потянула ручку входной двери. Выскользнула во двор навстречу порыву прохладного ветра. Стараясь не спешить – если кто и заметит, пусть будет похоже, что она просто прогуливается, - без происшествий дошла до конюшни, с усилием надавила на тяжелую скрипучую дверь. Стало слышно, как в темноте, пахнущей сеном, похрапывают лошади. Аня уже ступила одной ногой в эту темноту, как вдруг среди безмятежной тишины раздался глухой топот быстро приближающихся шагов.

Аня, вздрогнув, обернулась.

- Барыня? – Недоверчиво вглядываясь, спросил неожиданно появившийся конюх. - А я подумал, чужой кто, - голос его приобрел тон растерянности и извинения.

- Не спится что-то, - графиня завела за ухо прядь волос, упавшую ей на лицо, и улыбнулась, - решила навестить свою любимицу: лошади – чудные создания. – Аня любила верховые прогулки, и это уже знали в доме ее мужа.

- Вам помочь? – Конюх переминался на месте.

- Нет, мне ничего не нужно, иди отдыхай, - голос ее звучал спокойно, хотя внутренне она уже начинала терять терпение. Аня отвернулась, всем видом показывая, что продолжение разговора в ее планы не входит, шагнула в душновато-теплый воздух конюшни. Судя по шагам, конюх удалялся в сторону своего дома. Теперь необходимо найти подходящего скакуна, резвого, но послушного: буйный, чего доброго, сбросит мальчишку. Она помнила приблизительно, в каком стойле стоит Добрый – покладистый гнедой конь. В темноте торопливые руки никак не могли нащупать засов. Наконец, вот он – холодный металл петель, плохо обтесанное занозистое дерево засова. Привыкшие к темноте глаза различили силуэт мирно спящей лошади. Аня пошлепала коня по шее. Животное всхрапнуло, спросонья неуклюже поднялось на ноги, ткнулось влажной мордой в щеку женщины. Аня погладила гриву:

- Пойдем, мой хороший, пойдем, нужна твоя помощь.

Поняв, что не взяла сбрую, она, чертыхнувшись, пошла к выходу: у двери должно быть все необходимое. Добрый покорно пошел следом. Еще некоторое время рылась на полках, отыскивая уздечку, недоуздок, повод. Не убежал бы малец, пока она возится. Да еще осаждали мысли нехорошие: «Что за беда нависла над Натальей на этот раз. Не пришлось бы поплатиться за помощь. Но не отказывать же ей в такой час…». Дружелюбный жеребец громко сопел, прядал ушами и вертел головой, норовя уклонится от рук, закладывающих в его рот удила, но быстро смирился с неизбежным и позволил себя взнуздать.

Поглаживая мохнатую морду, Аня повела коня вдоль бревенчатой стены конюшни, завернула за угол – никого. «Неужели не дождался», - подумала она, оглядываясь по сторонам.

- Мальчик, - позвала она тихо, и заметила, как от дальнего угла стоявшего поблизости домика садовника отделилась тонкая тень. Паша бесшумно подбежал к ней. В эту минуту где-то в отдалении послышался стук колес по булыжной дороге. Аня напряженно прислушалась. Звук приближался.

- Иди вдоль ограды в конец двора, там увидишь калитку, от нее тропа к реке. Говоришь, барина предупредить надо? Так, он же в Москве!

- А мы прошлым летом с господами ездили, я дорогу-то и припомнил. Доеду! – Бодро ответил гонец.

Цоконье копыт, сопровождаемое стуком колес, затихло. Клацнуло металлическое кольцо ворот. Через тишину, наполненную шорохом встревоженной ветром листвы, огибая толстые стены дома Бестужевых, донесся натужный мужской голос. Расстояние и помехи исказили звук, и слова было не разобрать.

- О, Господи! – Прошептала Аня, приложив руку к груди. – Беги скорее, храни тебя Бог! – Обратилась она к мальчишке и спешно направилась к черному входу дома.

Войдя в дом с черного хода, Аня остановилась у входа в коридор, ведущего в спальную часть дома. На крыльце послышались тяжелые шаги, и она обернулась к высоким массивным парадным дверям. Едва различимая в прозрачной от сочащегося из окон света темноте, щель между створками приковала взгляд широко раскрытых глаз. Шаги все ближе – чаще пульс. Пауза. Тонкая вертикальная полоса серого света возникла и стремительно превратилась в широкий прямоугольник с темной мужской фигурой.

В Тайной канцелярии в эту ночь кипела работа. После первого допроса Ивану Лопухину дали пару часов на то, чтобы, посидев в тюремной камере, он получше прочувствовал тяжесть своего положения, и снова представили пред строгими следователями.

- Что можешь добавить по тому, о чем спрашиваем был?

- Что знал, в том ранее признался… .

- С кем еще подобные канальские разговоры велись?!

Иван втянул голову в плечи от гневного и строгого голоса Андрея Ивановича.

- Только разве… .

- В бытность нашу в Москве сказывала матушка, что маркиз де Ботта говорил, содержится де принцесса канальски… .

- Были у нас тогда графиня Анна Гавриловна с дочерью Настасьей…, - голос Ивана сорвался на хрип.

- Что говорила на то графиня Бестужева?

- Когда матушка пересказывала слова маркиза, что он де не успокоится, пока не поможет принцессе, - видя презрительно-нетерпеливые выражения лиц следователей, все более торопливо продолжал арестант, - на то говорила графиня: «Где де Ботта это сделать?», - А потом добавила: «А может статься».

- Отец твой при том был?

- Отца не было, - Иван крутнул головой.

- Кто в компании матери твоей бывает?

- Ездят к матушке Михайло Петрович Бестужев с женою, - судьи переглянулись, по лицу Лестока скользнула довольная усмешка, - Софья Лилиенфельд с мужем… .

- От оных какие предательские разговоры слышал?

- От них ничего…, - Иван сглотнул, - не слышал.

Лопухина отправили в камеру. А из ведомства розыскного помчались черные кареты в дома Натальи Лопухиной, Анны Бестужевой, ко двору за их дочерьми, да нарочные в Москву с указами камергеру Александру Ивановичу Шувалову и генерал-губернатору Александру Борисовичу Бутурлину. Первому об аресте и содержании под караулом Степана Васильевича Лопухина, а вместе с ним князя Путятина и Аргамакова, второму – о содействии в том.

Наталья Федоровна проснулась, как от толчка. Был серый и тихий предрассветный час, который наступает в Петербурге рано в летнюю пору. Наташа прикинула, сколько она спала – часа три, не более, а сна ни в одном глазу. В груди щемит, хоть плачь. Встала с кровати, подошла к постели безмятежно посапывающего сына. Провела пальцами по шелковым кудряшкам. Вздохнув, подошла к тусклому квадрату окна, задернутого дымкой тюли. Обычно созерцание светлеющего неба, мирно раскачивающихся ветвей, распростертых рослыми кленами у самых окон, успокаивало ее. Но то, что предстало ее взору в эту минуту, казалось продолжением затянувшегося кошмарного сна. Зловещей черной тенью подкатилась к кованым воротам карета. Наталье показалось: двигалась она бесшумно, как будто плыла над самой дорогой. Бесшумно выскочил из нее гвардеец, медленно направился к калитке. Невыносимо громко разрезал тишину лязг металла и громкий мужской голос. Наталья вздрогнула, словно очнувшись, отпрянула от окна. «Что со мной – я не сплю. Это за мной!» - Обжигающе четко вспыхнула мысль. Княгиня подскочила к кровати, бешено затеребила шнурок. В ночной рубахе влетела в комнату Агаша.

- За мной приехали. Унеси Василия и мигом ко мне – одеваться.

Горничная схватила мальчика, тот в полусне захныкал, протягивая маленькие пухлые ручки к матери:

- Маме на ручки.

- Позже, Солнышко, - улыбнулась ему Наталья Федоровна. Малыша такой ответ не устроил, он задергался на руках девушки, уже из-за двери раздался его протестующий плач. Лицо княгини болезненно исказилось. Она, заломив руки, заметалась по комнате. Не то через мгновение, не то через час вернулась Агаша.

- Они уже в доме, Вас требуют немедля. Я говорю: «Барыня не одета», - да они слушать не хотят. Говорят, коли не выйдет сию минуту сама, так они сюда явятся, - обливаясь слезами, доложила она бледнеющей хозяйке.

Наталья скрипнула зубами. Взяла со стула халат. - Не реви. Так, значит так. – Отрывисто бросила она плачущей девушке, облачаясь с ее помощью в домашнюю одежду. Вздернув подбородок, она решительно вышла в коридор и направилась в переднюю залу, освещенную светом нескольких свечей, зажженных разбуженной прислугой. Посреди комнаты в сопровождении нескольких гвардейцев стоял сам Ушаков. Старое морщинисто-пергаментное лицо его искривилось ехидной усмешкой, при виде едва одетой, с неприбранными разметавшимися волосами женщины с гордо поднятой головой.

- Что явилось причиной того, чтобы столь высокопоставленный человек мог до того неуважительно отнестись к женщине, чтобы вынудить ее выйти, даже не одевшись? – Спросила Лопухина, изо всех сил стараясь говорить и дышать спокойно. При этом она ясно ощущала, как с безумной силой стучало сердце, и пульсировала на шее артерия.

- Государственная важность, - сухо скрипнул тайный советник. Он подошел было к женщине вплотную, но она, стоя на ступеньке, отделявшей переднюю от коридора, была несколько выше его, и, почувствовав себя неловко, он отвернулся, сделал пару шагов назад, делая вид, что осматривает помещение.

- Вот ведь, какая неприятная картина вырисовывается, - продолжил он, не глядя на Лопухину, - выходит, что дурное ты замыслила, Наташка.

- Что? – С удивлением переспросила Лопухина, нахмурив брови и наклоняя голову на бок.

Ушаков повернулся к ней, заложив руки за спину.

- А вот пойдем, поговорим с глазу на глаз – поймешь.

- Пройдемте в кабинет. – Наташа пошла в рабочую комнату Степана Васильевича. Сзади шаги нескольких ног: неотступно, раздражающе, давяще. Благо, ключи оказались в кармане, не пришлось возвращаться в спальню. Лопухина вошла в кабинет и обернулась к Ушакову. Он невозмутимо прошел мимо нее и вольготно расселся в кресле Степана, как хозяин. Наташе пришлось довольствоваться стулом. Рядом с Ушаковым уселся секретарь сената Демидов – молодой круглолицый парень с румянцем во всю щеку. Княгиня выжидающе смотрела на главу Тайной канцелярии.

Ушаков наклонился к ней и произнес увещевательно:

- Надеюсь, ты понимаешь, что в твоих интересах говорить всю правду, ибо нас не перехитришь.

- А в чем дело? В чем меня обвиняют? – Лопухина положила предплечье левой руки на стол и, опираясь на него, наклонилась вперед. Пальцы предательски дрожали, и она свесила кисть, спрятав ее за столешницей. Ушаков заметил этот торопливый жест и усмехнулся.

- Пока ни в чем, но думаю, за этим дело не станет. Впрочем, если ты будешь говорить правду, то, возможно, сможешь помочь себе и своему сыну.

- Я не собираюсь лгать, - дрогнувшим голосом ответила Наталья.

- Вот и хорошо! – Улыбнулся инквизитор. – Тогда скажи, бывал ли у тебя маркиз де Ботта?

- Бывал несколько раз в Москве, да однажды в Петербурге.

- А от чего решил покинуть Россию, говаривал ли.

- Он говорил как-то, что ему здесь воздух нездоров, - Наташа постаралась изобразить недоумение, хотя ей начало проясняться направление мыслей следователя.

- Когда он говорил, что не будет спокоен до тех пор, пока не поможет принцессе Анне и принцу Иоанну, почему не донесла и сыну запрещала говорить? – Взгляд инквизитора стал сверлящим.

Наташа в коротком замешательстве опустила глаза. «Так и есть, им стало известно о разговорах с Боттой. Эх, Ваня… . Но, если Ваня об этом уже рассказал, то отпираться глупо…». Она решительно посмотрела в лицо Ушакова. – Да, не донесла, потому что, не имея у Ее Величества милости, думала, не изволит поверить. А, когда маркиз о том говорил, то сказала: «Чтоб они каши не заварили и не делали в России беспокойств, а старались бы только, чтобы принцессу с семейством к родственникам отпустили». Сказала же то из сожаления, поскольку принцесса была ко мне милостива.

Ушаков недовольно покривился, почесал правое веко.

- Муж ведает ли о твоих с Боттой намерениях?

- Каких намерениях? Я никаких намерений не имею. Что до разговоров, то их от мужа утаивала, говорил ли Ботта с ним, не знаю.

Главный в стране полицейский подвигал тонкими губами, громко шмыгнул, дернув щекой, и, положив высоко поднятый подбородок на сцепленные в замок руки, продолжал.

- Какое неудовольствие имеете от нынешнего правительства и с какими намерениями разглашаете?

- Что деревня отнята и сын не камер-юнкер, - произнесла Наташа тоном обиженного, но смирившегося человека, - но, - она развела руками, - сие не разглашается, а говорится без умыслу.

- Какие слова, вредительные чести Ее Величества, и с кем говаривала? – Повысил тон прокурор.

- Ничего и ни с кем такого не говорила.

- Что ж посмотрим, что у нас получится, - неопределенно сказал Ушаков, поднимаясь. – А ты подпиши бумагу-то.

Демидов протянул ей листы с записью допроса.

- Но я не владею русской грамотой, как я могу подписать это? – Робко возразила Наталья.

Андрей Иванович раздул ноздри, подрагивая верхней губой, свысока посмотрел в широко раскрытые глаза женщины. Наташа внутренне сжалась («Залезть бы под стол!»), но выдержала этот взгляд.

- Что ж зачитай ей, - процедил инквизитор, сенатору, не отрывая ненавидящих глаз от Лопухиной.

Демидов бодро принялся читать. Наташа смотрела то на бумагу, то на полные алые губы секретаря, но постоянно чувствовала пронизывающий взгляд Ушакова и с трудом могла удерживать внимание на содержании текста опросных листов.

- Здесь не точно, - голосом, неожиданно для самой себя слабым, перебила она Демидова. - На этот вопрос, я отвечала, что никаких намерений не имею, а о разговорах с мужем не говорила, а у вас написано: «Муж о намерениях не знает…» .

- Что ж, исправь, - прошипел Ушаков, - что еще?

- Пока ничего, - ответила Наташа и с ужасом услышала, что голос ее уже тронут слезами, а изменить его ей не под силу.

Секретарь закончил чтение и вновь протянул ей перо и бумагу. Лопухина взяла перо, оно досадно дрожало, сиротливо-неприкаянно взор ее пометался по красиво выведенным буквам, по лакированной столешнице. Наташа провела левой рукой по лбу, коротко обрывисто перевела дыхание и, стиснув губы, поставила свою подпись. Инквизитор склонился над ней.

- Нас не перехитрить! Подумай еще, пока время есть, - зловеще произнес он.

Анна напряженно всматривалась в темный силуэт в дверном проеме. Вот он качнулся, двинулся вперед. И что-то в нем знакомое, безопасное… .

- Миша! – Воскликнула графиня, порывисто бросаясь к мужу, обняла за плечи, прижалась.

- Аннушка, - отозвался Михаил Петрович с нежностью, - ты как здесь оказалась в такое время?

- Вышла воздухом подышать, вдруг слышу шаги, кто, думаю, может прийти среди ночи – а это ты! – С вздохом облегчения она рассмеялась.

- Я не мог ждать утра, чтоб ехать – тебя, мой Свет, хотел увидеть, - прошептал он, гладя ее по волосам, ища губами ее губы. Затем подхватил ее и понес в спальню, где на тумбочке у застеленной дорогим шелком кровати догорала, роняя восковые слезы, свеча.

Нежны и трепетны сладкие объятья. Поддавшись чарам страсти, Аня позабыла о своей тревоге. Но стоило отхлынуть дурманящим волнам любви, как вернулись тягостные, как саднящая рана, переживания. Михаил Петрович заметил беспокойство на ее лице, поинтересовался ласково о его причинах.

- Мишенька, слышала я, арестовали Ивана Лопухина, дом Лопухиных под караулом вместе со всеми обитателями, и Наталья также. Ты часом не знаешь, в чем дело?

Михаил Петрович откинулся на подушки, с задумчиво озабоченным видом потер лоб.

- Ходят упорные разговоры о заговоре, и что Лопухины к нему причастны.

- Заговор? – Аня приподнялась на локте. – Но что за глупости? Не могут Лопухины быть заговорщиками. Властью они не довольны, но чтоб заговор – для этого особый нрав надо иметь. Они не такие. Не иначе, Лесток интриги плетет, все ему власти мало. – Тон ее голоса вначале возбужденный, стал вдруг грустным, упавшим.

- Что это происки этого бессовестного лиса – верно, так и есть. Да от того не легче: Елизавета верит ему. Ах, Аннушка, просил я тебя меньше знаться с Натальей. Как бы беды не было. – С досадой продолжил тему бывалый политик Михаил Бестужев.

- Как не знаться, Мишенька? Значит, когда Лопухины были в фаворе, я с ними дружила, а как в опале – забыть должна?

- Но, другие так и делают, - с легким оттенком укоризны и назидания ответил ей муж.

- Другие пусть поступают по их совести. А по мне – это предательство. И на других в этом равняться не могу. – Почувствовав обиду, Аня отвернулась, обратив взгляд к картине на стене, на которой было изображено чуть взволнованное в барашках теплое море. Где-то на берегу другого моря, холодного и злого, томится ее брат.

- Конечно, ты права, мой светлый Ангел, - поспешил смягчить разногласия Михаил Петрович, - только дивно мне, как появилась ты в этом грязном мире, и еще боле дивно, как на меня внимание обратила. – И после короткой паузы продолжил. – И страшно мне, Аннушка, что отворотишься: раз свет увидев, в темноту вернуться – хуже смерти… . – Он уткнулся лбом в ее подушку. Она провела рукой по каштаново-седым его волосам.

- Ну, что ты? Не отвернусь. – Михайло поднял голову и увидел нежный взгляд светящихся карих глаз жены. – Мил ты мне, - улыбнулась Аня.

Красива освещенная полной луной узкая грунтовая дорога, окантованная кудрявыми березами, да кленами. Надежными стражами стоят по сторонам ее могучие дубы, простирая в вышине ветви на всю ее ширину. И серебряные лучи, проникая сквозь листву, рисуют на земле кружевной узор. И крик ночной птицы, и песни цикад в совершенной гармонии с волшебной прелестью ландшафта. И даже стук копыт идущего галопом коня, кажется заранее влитым в эту гармонию божественным замыслом. Упруго и весело скачет добрый конь, цепко сидит на его неоседланной спине юный всадник. Облиты мерцающим светом. Наверно, скоро уж тот час, когда зардеет рассвет, но пока еще полноправно властвует ночь.

Остались позади заросшие бурьяном окраины Петербурга. Далеко до Москвы. Где-то впереди должна быть деревушка, в которой решил передохнуть в пути мальчик Пашка – посланец и надежда попавшей в беду Натальи Лопухиной. В душе его поселились радость и гордость. Самое сложное было сделано. Теперь только мчаться вперед без промедления. Привезти барину вести. Дурные вести. Но он уж разберется, как поступить.

Меж тем зашевелились неподалеку тени, не резные растительные, а плотные, зловещие. Забегали с обеих сторон, метнулись навстречу, на скаку под уздцы схватили заржавшего коня, стянули на землю не успевшего понять, что происходит, Пашку. «Разбойники», - с ужасом и восторгом догадался Пашка. В ту пору разбойный промысел процветал: многие беглые, кто с каторги, а кто от произвола хозяйского сбивались в стаи и бродили вольготно по дорогам России. Власти особого внимания на них не обращали.

Тяжелые запахи давно не стиранного потного белья, лука, перегара ударили мальчишке в лицо. Чьи-то пальцы быстро нашарили и вытащили из-за пазухи жидкий кошелек. Сильные грубые руки подняли мальчика за шкирку, словно котенка. Парень взбунтовался, задергался, чем вызвал бурное веселье нападавших. Внушительных размеров мужик, державший его, оторвал Пашу, машущего руками и ногами, от земли, встряхнул.

- Гляди, мелюзга резвая! – Глухим басом произнес он, как бы демонстрируя мальчика сообщникам. – И откуда взялся такой! На барчонка не похож – никакого навара не будет. – В словах его была явная досада. – Чего с ним теперь – в расход?

- Экий ты кровожадный, Демьян! Зачем паренька почем зря гробить? Отпустить, пусть идет восвояси. – вступил в разговор разбойник с окладистой русой бородой.

- Так, растрезвонит, что нас здесь видел, а мы еще ничем не поживились, - вмешалась щуплая фигура, стоящая в тени ствола дерева.

- А, давайте заставим его на нас работать, пусть по рынку бегает, разговоры слушает о путниках и нам докладывает, - предложил молодой, судя по голосу, парень с отросшими до плеч светлыми волосами.

- Так, опять же сбежит, и сдаст нас, - скептически хмыкнул щуплый. Он сложил руки на груди и оперся левым плечом о ствол, скрестив ноги. В пятне лунного света мелькнуло его лицо, безволосое, с косым шрамом.

- Да, хлопнуть его и не маяться, - раздраженно бросил кто-то.

- Довольно, - раздался твердый спокойный баритон, - порезвились и будет. Кондрат сам решит, что с ним делать. Пошли. – Среднего роста крепкого телосложения тень отделилась от всех и направилась вглубь леса. Пашку, который все это время с безмолвным остервенением пытался вырваться из железной клешни, поставили, наконец, на ноги, и все последовали за разбойником, чья спина временами мелькала среди ветвей. Ночь бледнела.

К рассвету они вышли к месту, напоминавшему одичавший военный лагерь. Прямо среди деревьев стояли потрепанные палатки, сшитые из кож, местами залатанные холщовой тканью. Кое-где тлели кострища с перекинутыми над ними перекладинами на кольях. Вольный люд спал. Некоторые валялись прямо под открытым небом. Длинноволосый блондин нырнул в одну из палаток. Пашке показалось, блеснули в той палатке женские глаза.

- Что, Кирилл, с уловом? – Щербато улыбаясь, обратился к главному в группе тощий мужичок с дубленой коричневой кожей лица. Он сидел под деревом, ноги по-турецки сложив.

- Надо же, хоть один не спит, - вместо ответа констатировал Кирилл. – Кто сегодня на шорохе стоит? Спят олухи. А Кондрат где? – Мотнул он головой в сторону ближней палатки.

- Здесь Кондрат, - отозвался хрипловатый бас. Из палатки вышел широкоплечий невысокий пожилой мужчина. Темнорусые борода и усы его были аккуратно подстрижены. Волосы производили впечатление чистых. – Гришка, - обратился он к щербатому, - поди к Симке, пусть разберется с дозорными. Почему Кирилла никто не встретил? Если спали, привязать болванов к деревьям, выпороть и оставить до захода солнца.

Гришка хекнув поднялся и скрылся.

- А у тебя что, Кирюха? – Спросил Кондрат, подойдя к бочке. Зачерпывал из нее воду и тщательно умывал лицо и шею.

- Да, всадника цапнули. Конь добрый, думали – важная птица, а он вон кем оказался. – Кирилл махнул головой на Пашу. Демьян выпихнул его вперед. Кондрат, вытирая лицо довольно чистым льняным полотенцем, подошел к мальчишке.

- Важная птица, - серьезным тоном с глубоко спрятанной иронией произнес он. – Ты конокрад?

Паша отрицательно мотнул головой и исподлобья уставился на главаря.

- Откуда же тогда у тебя конь?

Паша опустил глаза, помолчав, вытер нос рукавом и, искоса глядя на Кондрата, робко ответил, - меня хозяева в Москву послали.

- Так он барский прислужник! Измываются они над нами, а вот такие им в этом помогают! Прихлопнуть щенка! – Взбудоражено заорал один из разбойников, белобрысый, почти белый, с белесо-серыми глазами. Некоторые согласно закивали.

- А ну, цыц! – Рявкнул на них Кондрат, а потом насмешливо посмотрел на Пашку, присел перед ним на корточки, - он - не барский прислужник, он – врунишка, причем, глупый. У твоих хозяев разве не нашлось кого другого, в Москву съездить, кроме такого сопляка, как ты? Пожалуй, мы его, и правда, прихлопнем.

Пашка смешался, но потом вдруг встрепенулся, глаза его заблестели. Он взволнованно во все глаза уставился на Кондрата, заговорил с жаром. – Хозяева мои люди хорошие, народ свой не мучают. А сейчас их под караул взяли, только барин в Москве и ничего не знает, барыня просила его предупредить. А меня послали потому, что только я незаметно со двора выбраться мог… .

- Вот как? Хорошие люди, говоришь. Это кто ж такие? – Подняв бровь, Кондрат недоверчиво, но уже без насмешки обратился к мальчику.

- Князья Лопухины. – Честно ответил гонец.

В этот момент раздался истошный крик, сопровождаемый чьим-то смехом, - это пороли провинившихся караульных. Никто не обратил на это ни малейшего внимания. Кондрат поднялся, задумался, сверху вниз вкось взглянул на Пашу.

- Лопухины? Это какие? Царице нашей они кем доводятся?

Пашка заморгал глазами. «Какой царице? Причем тут царица? … А! Забытая царица Евдокия!»

- Так, брат! Барин наш Степан Васильевич – двоюродный брат царицы Евдокии! – Радостно вскричал он.

- Тихо! Ишь, вспорхнул. – Строго осадил Кондрат. – Да, будь на троне благодетельная государыня, не было бы ныне такого безобразья. – С сожалением произнес он. – А за что их? Уж, не за то ли, что царицу до власти привесть хотели?

Пашка пожал плечами.

- Не знаешь. Что ж оно понятно. – Уже по-доброму отреагировал Кондрат. – Много народ русский натерпелся от иноземцев антихристом Петром навезенных, и на троне ныне его дочь, от немки прижитая, его линию гнет. Кругом разврат, грех – духу русского скоро не останется. Одна надежа на нашу русскую царицу. Слышал я она за старые порядки, за возвращение благодетельных нравов. Да, ее до власти не подпускают. А родственникам матушке народа русского надо помочь! – Повысил он голос, окидывая взглядом свою братию.

- Это как? – После воцарившегося на минуту молчания спросил русобородый мужик.

- А, так! Парнишку этого не только отпустить, но и проводить надобно, чтоб дурного в дороге не случилось.

- И коня отдать? – Возмутился Белый.

- Не отдать, а заменить. – Грозно молвил главарь. – Его конь утомился. Дать ему сильного отдохнувшего коня. – А дальше добавил мягче. – И покормить парня, до Москвы путь не близкий. Пошли, милок, как зовут-то? – Он похлопал недавнего пленника по плечу и пригласил жестом в свою палатку.

- Павел, - с достоинством представился мальчик.

- Хорошее имя. Про апостола Павла слыхал?

Паша кивнул. В палатке оказался стол и несколько табуретов, да в углу лежал свернутый рулоном матрац. Кондрат сам уселся на табурет и кивнул замявшемуся у входа мальчику, - чего встал? Проходи, садись. Вскоре явился щербатый Гришка, выполнявший, похоже, функции денщика, с куском холодной жареной на костре свинины и кувшином кваса.

- Ешь, - приказным тоном произнес атаман, разрывая мясо на несколько кусков.

Паша, как велел крестьянский этикет, отрицательно мотнул головой. Кондрат поглядел на него с прищуром. Мальчишка сидел, скромно сложив на коленях руки и потупив взгляд.

- Традиции соблюдаешь – это хорошо, - одобрил разбойник, но затем повысил тон, - однако сейчас не грех – малость от них и отступиться, дабы потом можно было бы вернуться. Так, что давай, ешь без стеснения.

Пашка взглянул Кондрату в глаза и решил, что дальше перечить не стоит, и жадно налег на еду. Кондрат тоже с аппетитом жевал и при этом рассказывал гостю свою историю о том, как был сыном и помощником управляющего в имении боярина Черного. Боярина Петр отправил на плаху после стрелецкого бунта, семейство его сослал в Сибирь, а людей подарил вместе с имением какому-то немцу. Начали новые хозяева мужиков изживать, баб да девок насильничать. Не стерпел Кондрат такого, собрал группу единомышленников и подался в бега. Поймали, били, отправили на каторгу. Тянул лямку там целых девять лет. Представился случай – сбежал. С тех пор и бродит вольным разбойничком по дорогам, протестуя против заведенных антихристом порядков.

- Так, что, коль удастся твоему барину исполнить благое намерение, пусть замолвит царице-матушке словцо о разбойнике Кондрате, мол не наживы ради, а только от возмущения душевного, такую жизнь ведет. Паша обещал непременно передать хозяину эту просьбу.

- Ну, добро, - хлопнул Кондрат по столу, - пора в путь. Гришка, - выходя из палатки, нетерпеливо крикнул он, - Федора сюда и Акима.

Вскоре явился блондин, одетый, не без претензии на шик, в кожаную куртку, перетянутую дорогим ремнем, кюлоты добротного сукна и начищенные кожаные сапоги.

- Звал? – Спросил он Кондрата, покусывая крупными белыми зубами травинку.

- Проводишь парня короткой лесной тропой до Москвы.

- Будет сделано, - тоном совершенной самоуверенности ответил щеголь.

- Да, так, чтоб до самой Москвы, чтоб в дороге не случилось чего! Понял, Федька? – Прикрикнул Кондрат.

- Да, понял! – Возмутился Федор и сплюнул кусочек зеленого стебелька.

- Головой ответишь, - погрозил атаман коротким толстым пальцем. - Аким, - сказал он сухонькому седому старичку, возникшему словно тень, - оседлай им двух крепких коней, да еще двух дай на смену. Аким кивнул и исчез.

- Поедите лесом, без надобности людям на глаза не попадайтесь, в дороге промедлений не делайте. – Наставлял Кондрат Федора. – В Москве должны быть как можно скорее.

Блондин кивал. Кондрат задумчиво огладил бороду.

- Вот еще, зайдешь в Москве в храм, купишь свечей на полтину. И без них не показывайся… .

Федор скривился, но противиться не стал.

Вернулся Аким, ведя в поводу двух оседланных коней, за ним босоногий парнишка лет пятнадцати вел еще двух. Если первые два производили благоприятное впечатление, то данные на смену лошади выглядели старыми и тощими.

- Я же сказал: крепких коней! – Заорал атаман.

Аким невозмутимо, не меняясь в лице, развел руками.

- Лучше не нашлось что ли? – Умерил гнев Кондрат, обходя скакунов вокруг.

Старик снова развел руками, потом поднес правую руку с растопыренными двумя пальцами к глазами и махнул ею в сторону.

- Ладно, доскачут, - Кондрат вздохнул. – Ну, с Богом, ребятки! – Он похлопал Пашку по спине.

Паша и Федор уселись на коней. Двух других Аким с помощником привязали к их седлам. Шагом всадники двинулись через лагерь. Наперерез выскочила красивая простоволосая девушка, с черными волосами и глазами, по виду цыганка, но белолицая, схватилась за стремя красавчика Федора.

- Куда? Надолго?

- Скоро буду, - подмигнул ей блондин и наклонившись погладил по щеке. Она отпустила стремя, медленно сделала пару шагов и остановилась, глядя им вслед. Паша обернулся и увидел, как подскочил к ней всклоченный пьяный мужик, хотел обнять. Девушка вывернулась и без слов по-мужски съездила кулаком по пьяной морде, отчего мужик потерял равновесие и хлопнулся на мягкое место. Громко заржали видевшие это мужики. После этого амазонка круто развернулась и быстро направилась в свою палатку.

- Зараза! – Визгливо крикнул ей вслед сидящий на земле незадачливый ухажер.

Пашка, раскрыв рот и чуть не свернувши шею наблюдавший эту сцену, повернулся к Федору. – Ты видел!

- Обычное дело, но Сенька может за себя постоять! – Белозубо улыбнулся блондин.

- Есения! – Пояснил Федор.

- А-а, - неопределенно отозвался Паша.

Они выехали за пределы лагеря, и Федор пришпорил коня. Паша старался не отставать.

Серой дымкой через бархатные золотисто-коричневые шторы вползло в опочивальню Бестужевых утро 26 июля 1743 года. Будто туманом подернуло тесненные обои на стенах, похолодевшую морскую волну на картине, расшитое белой и золотистой шелковой нитью тонкое постельное белье. Анна Гавриловна давно научилась просыпаться в заранее запланированное время, когда это было нужно. Сегодня сон спорхнул с ее темных густых ресниц с первыми порывами рассвета. Она разглядывала лицо мужа, немолодое, но приятное, а главное, трогательно-родное. Когда семь лет назад она похоронила своего первого мужа Павла Ягужинского, то и подумать не могла, что сможет полюбить снова. А вот пришло. Робкий, внимательный Мишенька пал на сердце.

- Миша, - позвала она, с нежностью касаясь его слегка шершавой щеки.

- У-у, - не открывая глаз, отозвался Михаил Петрович.

- Мне собираться ко двору нужно.

- Зачем? – Спросил Михаил Петрович, таким тоном, как будто говорил: «Не уезжай», и с мольбой посмотрел в карие, тепло блестящие глаза.

- Нынче начинается подготовка к карнавалу, всем работа найдется – у статс-дам своя служба, - улыбнулась Анна Гавриловна.

- Служба. Бросить бы нам все, да жить вдвоем, никогда не расставаться, - грустно произнес обер-гофмаршал и погладил пшеничные волосы, лежащие на плече жены.

- Мечтатель! – Рассмеявшись, воскликнула Аня и поцеловала мужа в губы. Он попытался удержать ее, но она вывернулась. Соскочила с кровати, на мгновение обернулась у двери, ведущей в смежную комнату, бросила с улыбкой, - постараюсь вечером приехать, - и исчезла.

- Я буду ждать, любимая! – Михаил Петрович плюхнулся навзничь на подушки, с наслаждением потянулся и, казалось, на одно лишь мгновение закрыл глаза. Из мира грез и неги его выдернул голос лакея Тихона над ухом и надрывный плач Настасьи – падчерицы, где-то в отдалении.

- Барин, барин, проснись, беда, - тряс его за плечо Тихон.

- Что? – Чувствуя внезапный холод, спросил Бестужев, поднимаясь.

- За молодой хозяйкой приехали, арестовывать, и девку ее….

- Кого арестовывать? – Отрицательно затряс головой Михаил Петрович.

- Да, говорю же: жену вашу с дочкой… .

Михаил Петрович уже не слушал старого лакея, в одном исподнем бежал он в переднюю, где в окружении четырех гвардейцев рыдала Настя. Она была в домашнем розовом халате, русые волосы плащом рассыпались по плечам, с мольбой и отчаянием смотрела на отчима.

- Что? Куда? Почему? – С вытаращенными глазами подскочил к ним Бестужев, не переставая мотать головой.

- Анна Гавриловна Бестужева и Анастасия Павловна Ягужинская подлежат аресту, - развернул гвардеец перед его лицом лист приказа.

- За что?! Это ошибка! – Заорал обер-гофмаршал. – Она ни в чем не виновата – вы не смеете!

- Разбираться, виновата или нет, – не наше дело, - резонно заметил гвардеец, - наше дело – арестовать, коли приказано. Анна Гавриловна поехала ко двору – так?

- Да, как ты смеешь?! – Схватил бравого служаку за отвороты кафтана Бестужев. – Ты знаешь, с кем разговариваешь, да я тебя! – Себя не помня, вскричал он.

- Приказ государыни. – Вежливо ответил полицейский, аккуратно отрывая от себя ослабевшие руки обер-гофмаршала. Он сделал знак остальным, и они, подхватив под руки Настасью, пошли к выходу.

- Но почему? За что? – Уже взывающим тоном вопрошал Михаил Петрович офицера. – Я поеду с вами. – С отчаянным смирением решил он.

- Вы не можете ехать ни с нами, ни за нами, - возразил начальник караула, - кроме того, вам и всем вашим людям под страхом смерти запрещается разглашать то, чему вы были свидетелями. За сим разрешите откланяться, - гвардеец резво кивнул головой и, круто повернувшись, направился к двери.

Бестужев на тяжелых ватных ногах поплелся следом, но, дойдя до распахнутых дверей, остановился, проводил глазами отъезжающую карету. Сиятельный граф оперся локтем о лакированное резное дерево дверной лутки и, опустив голову на руку, замер, тяжело дыша. Верный старый камердинер тихо стоял рядом. Наконец, Михаил повернул к нему свое лицо, как будто состарившееся за последние пол часа: глаза тусклые, волосы русые с обильной проседью всклочены.

- Карету мне. К Алешке поеду.

- Так ведь, под страхом смерти…, барин…, - напомнил Тихон.

- Не твоего ума дело, выполняй, - усталым бесцветным голосом прервал его Бестужев, по-прежнему тяжело опираясь на стену.

- Как прикажете, Михайло Петрович, - ответил старый слуга. – А одеться желаете?

Михаил растерянно окинул себя взглядом: он стоял в ночной рубахе и кальсонах, кивнул Тихону:

- Давай все сюда. – Граф пошатываясь прошел через залу, неуклюже опустился на резной стул. Ему казалось, все вокруг медленно кружилось и плыло в густом плотном дыму.

Анна Гавриловна в открытом экипаже ехала на приморский двор. На душе у нее становилось то пасмурно и тоскливо, когда вспоминалось о домашнем аресте подруги, то светло и радостно при мысли о явлении мужа прямо посреди ночи. И весь мир казался ей то бесцветным и хмурым, то вдруг наполнялся щебетанием птиц, запахом клумб и диких придорожных трав, порывами морского бриза.

Проплыли распахнутые створки ворот царской резиденции, обвитые затейливым растительным узором, кованным искусными мастерами. Чистая ухоженная аллея разворачивается извилистой скатертью, кокетливо постепенно демонстрируя свое зеленое обрамление. Предстают перед глазами пеших гостей двора и пассажиров карет хитро сработанные зеленые фигуры заморских животных, бесстыдные и прекрасные скульптуры обнаженных девушек и юношей. Все это великолепие пейзажа, равно как и вырастающий из-за зелени кустов и деревьев дворец, предназначено восхищать и радовать взор любого человека, ступившего на территорию царского двора. Графиня Бестужева смотрела вокруг с улыбкой, пряча вглубь души грусть и тоску. Она не могла, несмотря на всю внешнюю благосклонность к ней Елизаветы, избавиться от ощущения своей отрешенности и одиночества среди нового окружения трона. За двенадцать тысяч миль отсюда, в краю, где мерзлая белесая земля, нелюбимая скупым редким солнцем, не родит пышной зелени, а только убогие, жмущиеся к ней, низенькие деревца, да жидкую чахлую травку, в краю густых холодных туманов и плесени, где девять месяцев в году зима, содержится ее братик Мишенька. За что? За то, что судьба улыбалась ему при прошлых правителях. Но разве кто-то обязан добровольно отказываться от благосклонности капризной фортуны? Нынешнее правительство посчитало, что обязан, раз на троне тогда была не та императрица. Сжимается сердце, и мимо проносится танцующий, поющий, сверкающих огнями фейерверков праздник. Анна Гавриловна держала свою печаль в себе, улыбалась, флиртовала, танцевала на балах, на маскарадах принимала участие в шуточных конкурсах. Иногда забывалась беда, и Аня веселилась от души, но временами через силу. Только в кругу близких друзей позволяла она себе излить душу, разделить тоску. И становилось легче. Но вот теперь беда нависла над Натальей и ее семьей. И от того болит душа, и мысли тревожные бродят рядом, как ни гони. А ведь никто еще не знает, в чем обвинили Лопухиных, быть может, и ее не минует разрушительная сила начинающейся грозы. Анна не исключала возможности того, что не станет ей даром дружба с ненавидимой Елизаветой Лопухиной, и не ошиблась.

У самого крыльца догнал ее черный экипаж в сопровождении четверых конных. Выскочил из него гвардейский майор и протянул ей лист бумаги с гербовой печатью – приказ о ее аресте.

- В чем меня обвиняют? – Спокойно поинтересовалась Бестужева.

- Не могу знать, - отрапортовал майор. - Вам сообщат на месте.

Анна Гавриловна безропотно пересела из своего шикарного экипажа в незатейливую тюремную карету. Заскрипели колеса, качнулась где-то под неструганным деревянным полом земля, и судьба свернула на узкую тропу, ведущую в не сулящую добра неизвестность. Через решетку на окне Аня заметила во дворе среди деревьев еще одну такую же карету, и с холодеющим сердцем подумала, что судьи взялись за дело с размахом и, возможно, она видит этот сад в последний раз.

В саду же под сенью ухоженных кудрявых кленов «черный ворон» восемнадцатого столетия поджидал очередную жертву. На этот раз его острые когти были нацелены на Анастасию Лопухину, но оказалось, что фрейлина уехала кататься с великим князем и караульные пришли в замешательство: кому ж хочется расстраивать наследника престола. Вот и решили они подождать, пока девушка не вернется с прогулки, притаились.

Настя в это утро была разбужена громким стуком в дверь своей маленькой комнатки, больше похожей на монашескую келью (во дворце фрейлин не баловали роскошными хоромами). Дуня, камеристка юной Лопухиной, бойкая двадцатилетняя девица подскочила с кровати и маршевым шагом направилась к двери полная решимости объяснить утреннему гостю правила этикета. Но, отворив тяжелую дубовую створку, в миг лишилась боевого пыла. Перед ней, самодовольно улыбаясь и выпятив вперед грудь, как голубь, стоял наследник, по обыкновению с эскортом из голштинцев.

- Желаю видеться с фрейлиной Лопухиной! – Воскликнул он и шагнул на порог.

Как ни была растеряна Дуняша, а все же заслонила ему дорогу своей пышной грудью.

- Настасья Степановна не одета! Обождите! – Вознегодовала она и буквально спихнула Петрушу с порога комнаты, резко захлопнула дверь и задвинула щеколду.

- Барыня, Настасья Степановна, - кинулась она к закрытой шторкой кровати хозяйки, но та уже была на ногах и сама натягивала бирюзового шелка фрипон.

- Я все слышала, одевай меня скорее, сегодня я поговорю с Чертушкой, - заявила она служанке.

В дверь снова затарабанили в несколько рук.

- Ваше Высочество, будьте галантным кавалером, дайте девушке одеться, - крикнула Настя, и стук прекратился.

Наследник не переставал домогаться ее, встречая на балах, в саду, в коридорах. В конце концов, она решила: «Сколько можно бегать от этого Чертушки! Это, по сути, всего лишь взбалмошенный мальчишка. Неужели не сумею его обхитрить?!». И вот сегодня он явился к ней с утра пораньше («Что ж, самое время!»). Когда платье и прическа ее были приведены в совершенный порядок, она предстала перед наследником во всем очаровании своей юной красоты: высокая, стройная, с нежной, тронутой естественным румянцем кожей, распахнутыми карими глазами и светлыми высоковзбитыми волосами.

- Я готова, Ваше Высочество, - обратила Настя к Петру искрящиеся от волнения глаза, изобразив обворожительную улыбку, - зачем Вы хотели меня видеть?

Пораженный такой резкой перемене, произошедшей с обычно робкой и пугливой фрейлиной, великий князь оторопел и утратил на короткое время свою чрезвычайную подвижность.

- Я жела-аю, - растерянно сказал он высоким голосом, снизу-вверх во все глаза таращась на Лопухину, и после затягивающейся паузы быстро закончил, - с тобой прогуляться.

- Извольте, государь, я с радостью принимаю Ваше приглашение, - девушка протянула тонкую руку, затянутую в зеленую гипюровую перчатку. Петр подставил ей свой локоть и с растерянностью и восторгом коротко рассмеялся. Они двинулись по узкому темноватому коридору к светящейся солнечным светом входной двери. Но Настя, пройдя несколько шагов, остановилась с выражением недоумения.

- Ваше Высочество, неужели Ваш эскорт не оставит нас и на прогулке? – Воскликнула она с досадой.

- Пошли вон, - небрежно махнул удивленным голштинцам Петр и, растягивая губы в широкую улыбку, обратился к Настасье, - так, лучше?

- Гораздо, Ваше Высочество! – С благодарностью отозвалась фрейлина. Они вышли в тенистый двор. Настя старалась идти легко и непринужденно, с лица ее не сходила благосклонная улыбка, а Петруша шел вполоборота к ней, на пол шага впереди, бесцеремонно ее разглядывая. Он суетливо распахнул перед ней дверцу своей кареты, а когда девушка села, сам залез с той же стороны, что и она, и Насте, чтобы освободить ему место, пришлось отодвигаться, что непросто с кринолином и большим количеством юбок. После этой нелепой заминки, наконец, они расселись, и экипаж тронулся.

- А почему ты раньше, от меня бегала? – Насмешливо спросил великий князь, чрезмерно приближая свое лицо к лицу собеседницы.

- Я боялась, - тихо сказала Настя, потупив взор.

- Меня?! – Наследник захохотал. – А нынче что ж, не боишься? Почему?

Фрейлина обратила к нему наивно распахнутые глаза, тоненьким голосочком ответила, - А нынче я подумала, что плохого может случиться с девушкой в обществе такого благородного кавалера, как Ваше Высочество.

- Правильно, - довольный лестью, согласился Петр. Он откинулся назад, картинно раскидав руки на дверцу и спинку сидения. – Тебе нравится мой экипаж? - Пафосно спросил он, закидывая ногу на ногу и окидывая взглядом справа-налево. И вдруг заорал пронзительно высоким голосом, подпрыгнул и снова упал на сидение, отодвинулся в самый угол, протягивая Насте свою левую руку.

- Убери его, убери! – Истерически кричал наследник престола. Настя успела изрядно перепугаться прежде, чем заметила, что на рукаве камзола великого князя нахально восседает, Бог знает, откуда взявшийся, большой мохнатый паук. Девушка, взвизгнув, смахнула паука пальчиком. Паук упал на синий бархат сиденья, но убегать не спешил.

- Вот он! Вот он! Да уберите же его отсюда! – Продолжал истерически вопить Петр Федорович, переводя взгляд с паука на свою спутницу и обратно.

- Что вы, Ваше Высочество, я сама его боюсь! – С театральным испугом ответила Настя. – Выбросьте его Вы, никто лучше Вас с этим не справится! Вот возьмите, - она протянула переставшему кричать, но трясущемуся всем телом Петру белый кружевной платочек. Петр взял его дрожащей рукой, с ужасом взирая на степенно ползущего паука.

Лицо наследника было перекошено от страха, но он все же потянулся к восьминогой твари и, вскричав, - а-а! А-а! А-а-а! – Бросил на него платок, схватил и выбросил вместе с кружевной материей. Великий князь с потерянно детским, жалобным выражением лица посмотрел на Настасью, он громко навзрыд дышал.

- Какой Вы смелый, Ваше Высочество, - с чувством произнесла Лопухина, пряча улыбку.

- Правда? – Всхлипнул Петр, лицо его сморщилось, он положил голову на плечо девушки и прослезился. – А ты знаешь, некоторые считают меня трусом, - жалобно причитал он.

- Но это совершенная неправда, Ваше Высочество, - ласково сказала Настя, неуверенно проводя рукой по его сбившемуся напудренному парику.

- А ты хорошая, - сказал наследник, поерзал, удобнее устраиваясь на ее плече.

Кучер, во время всей сцены молча наблюдавший за комичной парочкой, многозначительно хмыкнул, крутнул головой. - Чертовка, - сказал он негромко, встряхивая поводьями и пуская пару гнедых рысью. Возок мерно покачивался. Петруша сначала всхлипывал, потом начал посапывать.

- Поедемте обратно, Ваше Высочество, вы устали, - предложила Настя, гладя наследника по голове.

- Да, я устал, - пожаловался Петр, - поехали назад, - сказал он громче, чтоб его услышал кучер. Через пару минут он встрепенулся и, оторвав голову от Настиного плеча, радостно сообщил, - а завтра, я покажу тебе своих солдатиков! У меня их – целая армия!

- Будет интересно взглянуть, - с энтузиазмом отозвалась девушка.

Наследник еще больше оживился. Он сел, поджав левую ногу, и с воодушевлением продолжил. – У меня есть и пешие, и конные, и пушки…, - рассказывал он, размахивая руками. Настя улыбалась, кивала, восторженно округляла глаза. Так они доехали до подъезда к тому крылу дворца, в котором находилась комнатка фрейлины Лопухиной. Кучер натянул поводья. В этот момент перед семнадцатилетней фрейлиной и пятнадцатилетним наследником престола возникла фигура в форме гвардейца Преображенского полка.

- Анастасия Степановна, мне жаль, но принес я вам дурные вести: ваша матушка отчаянно заболела.

- Что с ней? – Пролепетала Настя, едва шевеля побледневшими губами.

- Она просила вас приехать, - вместо ответа сказал он, - я отвезу вас, если поедете.

- Конечно, конечно, я поеду, - воскликнула Настя, выскакивая из возка великого князя.

- Но мы увидимся завтра? – Крикнул ей вслед Петр.

- Надеюсь, да, - ответила девушка с неподдельным беспокойством. Она спешно прошла с офицером за угол здания, где увидела черный экипаж. В ответ на ее удивленный взгляд, гвардеец подтолкнул ее под локоть.

- Поспешите, ваша матушка не может долго ждать.

Настя послушно села в карету. «Черный ворон» поймал добычу.

Карета графа Бестужева, мягко раскачиваясь на пружинных рессорах, подкатилась к дому вице-канцлера Алексея Петровича. Вышел из нее прихрамывая Михаил Петрович, махнул рукой дворовому лакею. Тот без лишних вопросов кинулся отворять калитку и ворота. Прошел старший брат по широкой аллее к парадному с колоннами входу. – Алексей Петрович дома? – Спросил он слугу в богатой ливрее.

- Я доложу, - склонился холоп.

- Я так, - отмахнулся от него Михаил. - Он в кабинете?

- Да уж, как обычно, может, я все-таки доложу? – Лакей пригнувшись семенил рядом. Михаил Петрович, не обращая внимания на него, шел по длинному светлому коридору.

В кабинете с лицом мрачнее тучи, встретил его угрюмый Алексей Бестужев.

- Что дождался, допрыгался?! – Крикнул он старшему брату, едва за тем закрылась дверь.

- Ты уже все знаешь? – Спросил Михаил, усаживаясь в кресло, крепко потирая ноющее колено. – Может, ты объяснишь, что происходит, за что Аннушку арестовали?

- Да, знаю уж! – Вскочил с места Алексей. – Говорил я, не связывайся с ней, погубит она нас. Не слушал меня? – Вот получай! – Заговорщица – твоя Аннушка, с Лопухиными вместе. Лесток твердит, государыню они извести хотели, малолетнему Ивану трон вернуть! За что арестовали? А вот подожди, и за тобой приедут, тогда поймешь!

- Алешка, да ты же прекрасно знаешь, чего стоят слова этого пройдохи. Какая из Анны заговорщица? Она и мухи сроду не обидела. Скажи лучше, как вызволить ее. Может, у государыни милости попросить? Ведь совершенная нелепость – такое обвинение.

У государыни?! – Прямо подпрыгнул Алексей Петрович, оббежал вокруг стола, стал над братом. – Ты, братец, видно вовсе ума лишился от любви своей. Будто и не юнец, так угораздило. Ты как думаешь, Лесток поразвлечься решил, или ему этот простофиля Лопухин с шалопаем-сыном понадобился? А?! – Алексей отбежал на несколько шагов, вернулся. – Или Наташка ему понадобилась? Это все люди не значительные – Лестоку от них ни холодно, ни жарко! – Махал он пальцем перед носом обер-гофмаршала, сверкая перстнями. – И чтобы их погубить, не стал бы он кашу заваривать. А вот Анна твоя ему значительно интереснее – не догадываешься почему? – Брызгая слюной, навис вице-канцлер над Михаилом. Не дожидаясь его ответа, рявкнул, - потому, как с тобой дураком повязана! Потянут за нее и тебя сцапают, а там уже и я, как на блюдечке. И ты собрался за милостью для Аннушки к государыне бежать, дурило? Нет, - снова замахал он перстом, - не цепляться за нее надо, а открещиваться, как от беса. Так, что думай, как убедить, что дела тебе до нее никакого нет. Мол, женился от скуки, или на спор, или, еще как хочешь…. А вообще она сама по себе, а мы сами по себе. Понял?!

- Понял! – Резко, с осуждением ответил Михаил, поднимаясь. – Понял, что нет у тебя сердца, брат! Зря я к тебе пришел – тебе ж, кроме себя, ни до кого дела нет. Без тебя Аню вызволю. – Сказал он упрямо. Тирада брата разозлила его, но и встряхнула, вывела из оцепенения.

- Да подожди ты, не кипятись, - сменил тон Алексей Петрович, - сядь вот, послушай, - досадливо морщась, продолжил он. – Как ты ее вызволишь? Сунешься только, а они тебя в крепость – чем ты оттуда ей помочь сможешь? А ты хитрее будь! – Он понизил голос до полушепота. – Не подставляйся сейчас. Вот выясним, в чем там суть, да дело, подумаем, как ей подсобить, опять же с какими словами к государыне идти…. Так вернее будет. А нынче: не зная броду, говорят, не лезь в воду!

- Может статься, ты и прав, - поник Михаил Петрович. – Что же, только ждать остается?

- Ждать, прислушиваться, приглядываться и думать, - Алексей приложил палец к виску. – А теперь ты, пожалуй, езжай к себе, Мишка. Нынче мне и с тобой видеться вредно. – Развел он руками. – Не обессудь.

Подавленный и разбитый покинул Михаил Петрович дом младшего брата. Едва дотащил он непослушные ноги до своей кареты.

- Домой, - тихим, сорвавшимся на шепот голосом сказал он кучеру, и, только экипаж тронулся с места, уткнулся лицом в атласную обивку и заплакал.

Воздух в лесу летом влажный и тяжелый, ветер почти не проникает под покров листвы, а комары здоровенные, голодные и злые. Спасения от них и днем нет. Федор отвернул манжеты на рукавах куртки, извлек откуда-то черную ленту, обвязал вокруг головы и свесил через нее наперед длинные почти белые волосы – получилась легкая подвижная завеса. Сверху водрузил на место шляпу. Пашка же, чуть не плача, без конца шлепал себя по лицу, по шее, давил комаров по пять штук сразу, размазывал их, стряхивал. Но в несметном количестве налетали на него проклятые кровопийцы, облепляли открытые участки тела, жалили даже через льняную рубашку, липнувшую к потной спине. Кожа покрылась пятнами и шишками.

- Федор, Федор, - кричал своему провожатому мальчишка, - давай выезжать на дорогу, мочи нет от комаров.

Но Федор, самодовольно скалясь, скакал впереди, не оборачиваясь, по едва заметной тропе, то и дело исчезающей в зарослях пышной травы, тонкие стебельки которой выносили свои широкие резные листья на высоту до метра и более, борясь за пятнышки солнечного света, достающегося ей от жадных деревьев. Паша, дурея от этой летучей своры, ошалело махал руками, бросил повод. Почувствовавшая свободу лошадь крутанула головой и прыгнула в сторону в просвет между густо растущими ветвями. Всадник в него не прошел, с маху налетел грудью на ветку и, коротко вскрикнув, опрокинулся навзничь. Плюхнулся спиной на мягкую прелую подстилку. Попался бы ему камень, переломал бы позвоночник, а так, даже и не зашибся. Только саднила оцарапанная острыми сучками грудь. Но обидно было до слез. «Тоже мне помощь», - зло подумал Паша, вытирая рукавом нос, грязными пальцами стер со лба мокрые волосы. Нашкодившая и довольная собой лошадь остановилась в четырех аршинах и, подергивая боками, принялась, позвякивая удилами, есть траву.

- Отдохнуть решил, - ухмыляясь, спросил вернувшийся Федор, спешился. – А я думал, ты торопишься.

- Хватит куражиться! – Огрызнулся мальчишка. – Я тебя не просил меня провожать, покажи, где дорога, я и сам доеду.

- Это как: провожать не прошу, но покажи где дорога, - рассмеялся Федор, - ты, малец, определись!

- Я ехал своей дорогой, - еле сдерживая слезы, заорал Пашка, - вы меня споймали, потом обещали помочь, а теперь завели в лес комарам на съедение. – Он остервенело лупанул себя по загривку.

- И волкам тоже, - прослезился со смеху блондин. – Ты, по всему видно, домашний мальчик, нечего таким вот сосункам, барским пуделечкам, по дорогам ездить. Но Кондрат сказал в Москву тебя доставить, значит доставлю. Садись на лошадь, поехали. – Грубо приказал Федя.

- Да, пошел ты! – Подпрыгивая и направляясь к лошади, зло крикнул Паша. – Сам доеду. – Буркнул он себе под нос.

Федор с издевательской усмешкой наблюдал, как мальчуган с треском продирается сквозь заросли. Он не сразу определил источник другого треска, раздавшегося с другой стороны. Парень обернулся, и усмешка спала с его смуглого лица. Прямо на него катился, не разбирая дороги, большой разъяренный медведь, слюна капала с его отвисшей нижней губы. Федор ослабевшими руками выдернул из-за пояса два пистолета, выстрелил, но только ранил медведя, который был уже в трех метрах, в плечо. Зверь взвыл и поднялся на задние лапы. На ватных шагах отступал от него сжавшийся, уменьшившийся ростом Федор. Зацепился за сухую ветку и упал. Человек, суетливо перебирая руками и отталкиваясь проскальзывающими по рассыпающейся земле ногами, пятился назад, пока не уперся спиной в ствол. Медведь навис над ним косматой горой. Федор обомлел и закрыл глаза.

Высокий, надрывный крик разнесся по лесу. Паша, держа в руках наперевес длинную сухую ветку, дюйма три в диаметре, бежал на медведя. За секунду до того, как острый край палки должен был коснуться животного, мальчик зажмурил глаза и отвернул голову. Палка воткнулась в покрытый густым свалявшимся бурым мехом бок. Медведь отмахнулся от мальчишки как от назойливой мухи. Пашка отлетел в сторону, выронив палку, повернулся на спину. Свирепо рычащая, смердящая гора двигалась на него. Паша начал навзрыд читать «Отче наш», слезы потекли по щекам. Неожиданно зверь взревел с новой силой, вновь взвился на задние лапы, как человек, ухватился за шею. Паше показалось, что сухая щепка запуталась в густой шерсти. Но из под когтистых лап обильно стекала густая, темно-бордовая жидкость. «Он сам разодрал себе шею?» - Не веря своим глазам, подумал мальчик. Медведь, ревя, вертелся из стороны в сторону, потом опустился на четыре лапы, мутным взглядом посмотрел на маленького тщедушного человека, медленно повалился на бок и, вытянув, как в судороге все тело, тяжело вздохнул и затих.

Паша никак не мог надышаться, хватая воздух ртом. Глаза его были широко раскрыты.

- Развлекаетесь, мальчики? – Неожиданно послышался ему звенящий женский голос. Он обернулся. Из-за деревьев выехала верхом на рослом гнедом коне с завязанной кисточками гривой Есения. В руках она держала старинный арбалет. Паша лишился дара речи – такой красивой ему показалась девушка. Жемчужно блестели в улыбке зубы, черные, как агаты, глаза искрились озорством.

- Ты откуда взялась? – Поднимаясь и отряхиваясь, смущенно спросил Федя. – Я же сказал тебе, ждать в лагере. – Как-то неуверенно, несмело добавил он.

- Да, мужики совсем осатанели, - с казавшимся ненастоящим гневом в голосе ответила девица, - Ефрем с Захаркой ввалились в палатку, насилу от них отбилась. От безделья с ума сходят что ли! Вот решила убежать под защиту любимого мужчины. – В словах ее засквозила ирония. – А он не доволен, ругается. Понимаю: планы нарушила – медведь без обеда остался, извините!

- Медведи обычно на людей не нападают, - будто не заметив насмешки, робко, как оправдываясь, говорил Федор, - а этот – бешеный, наверное….

- Не бешеный он, - спешиваясь, сказала Есения, подошла к страшному лесному хищнику, присела, - да и не медведь это вовсе, а медведица, - говорила она с сочувствием, проводя рукой по косматому животу, - видите сосцы вспухшие, отвислые, - раздвигая шерсть, показала оттянутый лилово-розовый сосок. – Медвежата у нее были, да видно, кто-то разорил берлогу, убил или украл детенышей, вот она и маялась бедная, с отчаяния на вас и набросилась. – Грустно закончила девушка.

- Неужели зверь так страдать может? – Осмелился подать голос Паша.

- Так это люди придумали, что зверь не страдает. – Строго сказала Есения. – Нет страшнее существа, чем человек, потому как лжет на всех и убивает забавы ради, и зверей, и людей других. – Она поднялась, подошла к Пашке. – Что ж так не по-доброму поступаешь с мальчиком, любимый? Вон вся мордашка гнусом изъедена. – Девушка прихлопнула на лбу мальчишки двух уже насосавшихся крови комаров, достала из поясной сумки пузырек из темного стекла, протянула Паше, - намажься этим соком, комары и слепни на полверсты не подлетят.

- Спасибо, - пролепетал Паша, восторженно глядя ей в глаза. Очаровательная разбойница рассмеялась. – Похоже, у меня появился новый ухажер, а Федя! Да такой милый, робкий!

- Да на тебя кто ни взглянет, уже твой ухажер, - недовольно пробурчал Федор. Он чувствовал себя неловко: его мужскому самолюбию нелегко было смириться с мыслью о том, что он обязан своим спасением женщине. Даже если это его женщина. – Лошадей надо искать. – Сказал он, стараясь вернуться на позиции лидера.

Лошади разбежались сразу при появлении хищника. Паша подумал, что искать их теперь в лесу, что иголку в стогу. Но Федор и Сенька занялись поисками, шли вперед, как будто точно зная куда, девушка, посвистывая, звала ласковым голосом. На удивление скоро, кони были найдены. Можно было продолжать путь.

- А ты, оказывается, нормальный парень, - поравнявшись с Пашей, бросил Федька ухмыльнувшемуся в ответ мальчишке. Мир был восстановлен.

Уже и экипаж великого инквизитора скрылся с глаз гвардейцев, стоящих в карауле у оглушенного дома Лопухиных, а Наталья Федоровна все, казалось, слышала его шаги за дверью. Уже не раз порывалась она покинуть кабинет, но в последний момент отдергивала пальцы от хрустальной ручки: нельзя было показываться домашним в таком состоянии. Порывами студеного воздуха накатывало отчаяние. Физически ощутимо то холодные, то горячие иглы страха пронизывали тело от поясницы до подбородка. Слезы, как будто, готовы были пролиться на бледные щеки, но, когда Наташа решила снять невыносимое напряжение, излив его этой соленой влагой, глаза остались безнадежно сухими. Крик теснил горло и грудь, но все, что она позволила себе, - бессильный стон, уронив голову на стол, и прижав к затылку сцепленные в замок руки. Побелевшие пальцы, едва расцепившись, сжимались в отчаянии, путаясь в светлых волосах, и запертый стиснутыми зубами и губами вопль прорывался стоном. «Что делать? Что делать?!» - С упорством безумия терзал один и тот же не получающий ответа вопрос. «Знать бы, где сейчас Паша, удалось ли ему добыть коня, насколько далеко он от Москвы. Хоть бы он успел предупредить Степана. Впрочем, если события будут идти тем же путем, не дождаться мне Степу: следующий этап … тюрьма!» - Захолонуло сердце. Наташа резко подняла голову, потемневшими, расширившимися глазами смотря прямо перед собой. - «Господи, ведь они приедут! Может быть, с минуты на минуту!». Она опрометью выбежала в коридор, бросилась к опочивальне. Юбка ночной сорочки до пят путалась в ногах.

- Агаша! – Крикнула Наталья Федоровна, переходя на быстрый порывистый шаг. Горничная оказалась рядом через пару секунд, будто возникла из воздуха. Ставший за последние сутки привычным перепуганный взгляд смолисто-черных глаз был готов ловить каждый жест княгини.

- Одеваться! – Наталья влетела в спальню. – Да, скажи Дуняше, пусть подготовит мне смену нательного белья…, - она на мгновение задумалась и, расхаживая по комнате с прижатой ко лбу рукой, добавила, - а лучше две….– Выдохнув, пояснила, - за мной скоро приедут - и, перехватив заблестевший взгляд, сжала кулаки. - Цыц! Чего, чуть что, выть, дуреха! – Голос ее взлетел высоко и сорвался.

- Простите, Наталья Федоровна, - прошелестела Агаша, - какое платье изволите?

- Да, все равно, какое! – С мучительным нетерпением воскликнула княгиня, вскидывая взор к высокому лепному потолку, но осеклась, - хотя нет, возьми одежду для прогулок, потемнее, и чтоб ткань попрочнее…. Платье синего гризету подойдет, пожалуй…. Ну, шевелись!

Вскоре она была одета. Агаша занялась волосами. Наталья с ужасом смотрелась в зеркало. «Что тебя ждет?» - Спрашивала она мысленно свое отражение. Рассматривала свои руки: белые, изнеженные, с тонкими пальцами и розовыми ногтями, и померещились ей металлические кольца на тонких запястьях. «Стоп!» - Наташа представила, как встряхивает саму себя. – «Я должна выпутаться. Ради детей! Ради себя! Поэтому, не смей раскисать. Слышишь? – Не смей!» - Яростно заорала она на себя, что было сил…. Но это в мыслях. В действительности же ее бледные губы только сжались плотнее.

Камеристка отошла в сторону. Наташа встала, повернувшись полубоком, снова внимательно оглядела себя в большом зеркале: высокая, гордая…. «Вот так!» - Похвалила она себя, собирая волю в кулак. Сосредоточенно вздохнула, обратила спокойный взгляд к Агафье.

- Васеньку приведи, - голос звучал спокойно, ласково. Она присела на мягкий пуф у туалетного столика, задумчиво осмотрела комнату, отделанную в теплых персиковых тонах, с тяжелыми мягкими шторами и невесомым тюлем на окнах, рельефными тканевыми обоями на стенах и пушистым персидским ковром на паркетном полу. Совсем недавно ее так заботило внутреннее убранство дома. Больно нравились ей стенные шандальцы работы итальянских мастеров. Представляла, как украсит ими свои палаты, будет хвалиться гостям, и писала к мужу в полушутливом тоне: «пожалуй, мой батюшка, изволь мне их купить». Сейчас бы те заботы. «Я должна вернуться сюда. Непременно!» - Упрямо думала Наталья. Она была спокойна, только стеснение в груди, не позволяло расслабиться.

Было тихо, шуршала, покачиваясь от ветра, тюлевая занавеска, листва за окном, доносились через стены приглушенные голоса прислуги. Но среди этой тишины возникли неумолимо, беспощадно, закономерно звуки другие. Стук кованых сапог и ее имя раскатистым басом донеслись, будто, сквозь сон, и, как во сне, исчезло звучание тишины. Тишина стала ватной. Рвали ее по центру зычные голоса, холодные как сталь клинка. Наташа встала и пошла навстречу звону этой стали, медленно, неспешно вышла из комнаты. Медленно перемешались с каждым ее шагом размытые очертания стен, окон, картин, вырастали четкие пять темных фигур впереди. Ей зачитали постановление об аресте. Она казалась уверенной, невозмутимой. Но взметнулся к потолку, отразился от стен, рассыпался хрустальным звоном детский крик. И телом, и каждой ниточкой души обернулась, вспрянула к нему мать.

- Мамоська! – Васенька, радостно смеясь, бежал к ней во всю прыть своих маленьких пухлых ножек. За ним суетливо, чуть переваливаясь с боку на бок, спешила Дуняша. Она вела его к хозяйке, как та велела, но, увидев солдат, хотела было унести обратно. Однако резвый мальчик вывернулся и, вот теперь, висел на шее подхватившей его матери. Наталья Федоровна в смятении, с жадностью и болью последнего вздоха, покрывала поцелуями его щеки, лоб, глаза, ручки. Малыш заливисто смеялся, думая, что мать играет с ним. Подоспела няня. Искаженное состраданием, лицо ее будто отрезвило Лопухину. Княгиня протянула ребенка служанке.

- Я скоро вернусь, сынок. Солнышко мое, я скоро вернусь, - шептала она сыну, отодвигая его от себя. Маленькое личико неожиданно искривилось, ребенок разразился отчаянным плачем, мертвой хваткой вцепился в вырез ее платья. Наталья Федоровна пыталась разжать маленькие пальчики, дрожащими губами шепча слова утешения, но едва ей это удавалось, как малыш выдергивал ручку и вцеплялся снова. А чья-то тяжелая рука уже тянула за плечо. Сжав зубы, Наталья оторвала от себя руки мальчика, в зажатых кулачках так и остались лоскутки синего кружева, и, наклонив голову, стремительно, не оборачиваясь, пошла к выходу. Караульные еле поспевали за ней. За ними семенила беззвучно рыдающая Агаша, неся в коробке две смены белья. В несколько мгновений перейдя двор, Наталья Федоровна села в карету и зажала уши, но визг ребенка еще долго раздавался в ее памяти.

Время пути, заполненное тщетными попытками отогнать язвящие душу мысли об осиротевшем сыне (когда она теперь увидит его?), о его будущем, будущем других ее детей, пролетело быстро. Наталья Федоровна не заметила, что карета остановилась. Когда гвардейский офицер распахнул дверцу и приказал выходить, она почувствовала, что не готова встретиться с тем, что предстанет ее глазам. Она была уверена, что это будет крепость, кровь отхлынула от лица, но…. Пока что, это был дворец. Заброшенный, с облупленной штукатуркой, скромный дворец на Красной улице. В бытность свою цесаревною жила в нем Елизавета Петровна. Сейчас императрица не любила вспоминать о том времени постоянной стесненности в средствах, унижений и обид и практически в нем не появлялась. Изначально скромное убранство постепенно обращалось в тлен.

- Арестованная Лопухина Наталья. – Объявил стоящей у входа охране начальник караула. Гвардейцы с интересом беззастенчиво разглядывали ее. На щеках княгини вспыхнул гневный румянец.

Начальник охраны велел следовать за ним и, позвякивая связкой ключей, повел их вглубь дворца. Пересекли переднюю залу, по шаткой скрипящей на разные лады деревянной лестнице поднялись на второй этаж. Потянулась анфилада комнат. Все здесь не знало уборки с неизвестно каких времен. От поднимаемой ногами пыли свербело в носу.

- Много их уже у вас? – Праздно поинтересовался караульный, зевая. Лицо его с густой щетиной на щеках и закрывающими всю верхнюю губу усами имело вид усталый.

- Эта четвертая, - равнодушно ответил охранник.

- А большие здесь?

- Здесь. Допрашивают. Бумаги пишут. И усталость им нипочем. – Произнес гвардеец тоном почти бесцветным, но Наталье показалось, что промелькнула в его голосе нотка осуждения. «Он нам сочувствует». - Подумала она. – «А впрочем, что нам с того: все одно – ничем не поможет».

- И сейчас идет допрос? – Не унимался зевающий караульный.

Охранник кивнул, - да.

- А кого допрашивают?

- Бестужеву.

Наташа вздрогнула, - «причем здесь Аня?»

- Да откуда я знаю? Чего ты пристал? – Раздраженно отмахнулся охранник.

- Спросить нельзя? – Обиделся караульный.

- Вот и не спрашивай. Меньше знаешь – дольше проживешь. – Буркнул ему другой.

Небритый охранник обиженно замолчал. Остановились перед комнатой, выделенной для новой арестантки.

- Входи. – Приказным тоном сказал начальник караула, встав боком в проходе. Лопухина вошла в комнату и услышала, как захлопнулась за спиной дверь, и дважды провернулся ключ в замке. К горлу подкатился ком. Наталья всхлипнула: она в чужом доме, под арестом, каждый может позволить себе быть с ней грубым и невежливым; караульные обращаются к ней на «ты». Как будто, так и надо. Как будто, ее уже признали преступницей. С тем чтобы отвлечься от грустных мыслей, она обошла тесную, почти квадратную по форме комнату. В ней стояла узкая деревянная кровать, застеленная потертым шерстяным покрывалом, кособокий столик, когда-то изящный, но давно отслуживший свое, пара стульев – вот и вся мебель. На двух высоких мелкоячеистых окнах висели собранные гармошкой шторы. Все было покрыто настолько толстым слоем пыли, что даже сложно было определить цвет мебели и штор. Княгиня остерегалась прикасаться здесь к чему-либо своим дорожным платьем из синего гризету, недорогого, но красиво сочетающегося с ее синими глазами. О том, чтобы присесть, не могло быть и речи. Она подошла к окну, на стекле которого дожди оставили грязные разводы. Оно выходило во внутренний дворик с садом, таким же неухоженным, как и сам дворец, с той лишь разницей, что одичавший, забывший человеческую руку живой зеленый ландшафт имеет свое очарование, тогда как обветшалое каменное здание являет лишь убогость.

Наталья сосредоточилась на созерцании пышной растительности. Ее воображение нарисовало лиственный лес, расцвеченный лучами солнца. Она любила гулять в лесу, любила охоту, быструю верховую езду. Если бы можно было выбраться в этот заросший молодой порослью и сорной травой сад, раздобыть коня и скакать галопом, куда глаза глядят, чувствуя себя вольной, как птица. В носу начало предательски пощипывать. Но сейчас не время плакать: в любую секунду могут вызвать на допрос, что ж показаться надменным напыщенным судьям заплаканной! Явить им свой страх и отчаяние? Нет, она будет другой: сильной и уверенной.

Теперь, после первого допроса она, по крайней мере, представляет, что их интересует. Им что-то известно об их разговорах с маркизом. В этих кулуарных беседах она давала волю своей обиде и досаде на императрицу и позволяла себе нелестные, а иногда и оскорбительные слова в ее адрес. «Можно подумать, хоть что-то из сказанного не соответствует истине!» - В сердцах думала арестованная Наталья Лопухина. – «Но само собой в нынешних обстоятельствах не до правдоискательства. С другой стороны, кто может представить дословное содержание наших речей. Буду держаться близко к правде: разговоры были, Ботта жаловался на сложность ведения дел при дворе, но никаких оскорблений! Станут опять спрашивать, чего хотел добиваться…. Отрицаться, мол ничего не было говорено? Не поверят, не отступятся. Скажу, что проговаривался невнятно, ничего конкретного…, тем более тут и врать не надо: толком он ничего и не говорил. Получается – подставляю его. Мерзко! Дружили ведь, доверялись…. Ваня – паршивец! Вернуть бы время назад – отправила бы бестолочь в деревню». - Злилась Наташа на сына. – «Что теперь делать? Земля под ногами горит! Кому сейчас тяжелее? Ботта давно в Австрии, что с него станется…. Мне себя спасать надо, сына. Хочет, пусть обижается. Я бы на его месте не обиделась: когда над головой топор, не до условностей!» Так, Наталья наметила линию своей защиты, настроилась не паниковать, опрометчиво не отвечать, стала ждать следователей.

Время шло, но никто не приходил за ней. Ожидание и бездействие начало тяготить. Она невольно принялась представлять варианты развития событий, взвешивать свои шансы, и чем дальше, тем неутешительнее рисовались прогнозы. Первоначально казавшийся правильным план обнаруживал все больше слабых мест, покрывался трещинами и грозил рассыпаться, хотя ни одним вопросом еще не был проверен. Стараясь унять волнение, запертая в тесной комнате, Наталья Лопухина мерила эту комнату шагами. С хрустом выгинала пальцы. От долгого стояния и хождения начали ныть ноги, обутые в узкие туфли на высоком каблуке. Она решила, что нужно поберечь силы, огляделась вокруг. Подошла к кровати, брезгливо приподняла край покрывала, насколько возможно, осторожно отвернула его наполовину. Но пыль, несмотря на все старания, облачком поднялась в воздух. Размахивая перед носом руками, Наташа отвернулась, отошла в сторону. Но все равно чихнула, дважды. Дождавшись, когда пыль уляжется, вернулась, потрогала матрац, набитый старой слежалой ватой. Во всяком случае, на руки грязь не бралась. Княгиня решилась присесть. Долго сидеть прямо тоже было утомительно, тем более, что внутренности матраца были жесткими, неровными. Наталья Федоровна провела пальцем по краю кроватной спинки и облокотилась на нее, а затем и голову опустила на руку. Мысли начали путаться, помногу раз повторяться. «Я должна вернуться домой к детям. Должна защитить себя и их. Для этого нужно быть сильной… Я должна…». Усталость бессонной ночи и тяжелого дня взяла верх, и она забылась некрепкой дремотой.

Просторная зала с высокими потолками, демонстрирующими местами бурые концентрические разводы и похожие на лишаи участки поднявшейся струпьями побелки, когда-то предназначалась для торжественных приемов. Но прошло два с лишним года, как никто сюда не заходил. Кружевные занавески на окнах осыпались прахом, едва к ним прикасались. Паркетный пол где-то подгнил, где-то вовсе провалился. Сейчас в ней заседала следственная комиссия, организованная в связи с делом о государственном перевороте. И помещение, после долгой заброшенности узнавшее влажную уборку и хлебнувшее свежего воздуха из открытых окон, напоминало тяжело больного человека, которому после временного беспамятства вдруг стало легче, он пришел в себя и радуется, несмотря на слабость и истощение.

Анна Гавриловна на скрипящем шатком стуле с разлезающейся мягкой обивкой сидела перед следователями, разместившимися за длинным столом с пузырящейся лаком поверхностью. Стол также скрипел и шатался: то ли стол был кособокий, то ли пол под ним неровный, но стоило кому-либо опереться на него, как он перескакивал с боку набок, постукивая тонкими ножками. Это сильно раздражало следователей. Они не раз бросали гневные взгляды на закрытую высокую дверь.

Допрос вел, главным образом, Лесток. Он елейно улыбался, начал с выражения своей надежды на благоразумие и добропорядочность графини, уверенности, что с ее помощью им удастся разрешить возникшую пренеприятную ситуацию с пользой для государства и всех присутствующих. Анна Гавриловна в тон ему заверила следователей в ее полной готовности сделать все, от нее зависящее, для пользы отечества.

- Для этого Вам нужно только лишь говорить нам всю правду, - развел руками хирург.

- С радостью расскажу все, что знаю, по любому интересующему вас вопросу, - с легкой улыбкой ответила Бестужева, она держалась ровно, руки расслабленно покоились на коленях. Только расширенные зрачки могли сказать лейб-медику о смятении, царящем в ее душе, но, то ли Лесток не знал об этом свойстве органа зрения, то ли сидела подсудимая слишком далеко, и карий цвет ее бархатно светящихся глаз скрывал тайну. Поэтому только она сама и Бог ведали об истинном ее состоянии. А судьи думали: «Глупая простушка, раз даже не боится! Похоже, получить от нее нужные показания будет не трудно».

- Рад, очень рад такому разумному решению! – Воскликнул судья-хирург. – Скажите, бывал ли у Вас в гостях маркиз де Ботта? – Он внимательно смотрел ей в лицо.

- Да, маркиз приезжал ко мне из приятельства, - спокойно с бесхитростным выражением ответила Анна Гавриловна.

Демидов взял перо, чтобы записывать показания, макнул его в чернильницу, но толкнул стол. Стол взбрыкнул, чернильница опрокинулась, вылив содержимое на бумагу и бордовые с золотым позументом обшлага камзола князя Трубецкого. Никита Юрьевич вскочил с перекошенным в бешенстве лицом, залепил оплеуху секретарю. – Недоделок! – Бросился к двери, широко ставя стянутые ревматизмом и варикозом костлявые ноги.

- Трофим, паскуда! – Заорал он.

В коридоре послышались торопливые шаги. И густой, круглый мужицкий голос.

- Звали, Ваша Светлость?

- Звали ли тебя?! Звали! Урод! – Из-за стены раздался глухой стук.

- За что, Ваша Светлость? – Смиренно вопрошал голос.

- Ты, какой стол нам поставил? Какой, я тебя спрашиваю? – Сквозь зубы цедил Никита Юрьевич.

Оставшиеся в зале невольно прислушивались с звукам безобразной сцены, происходящей в коридоре. Секретарь, обиженно искривив губы, молча растирал опухшее, топырящееся ухо. Лесток рассмеялся.

- Распустились люди от безделья. Однако продолжим, - устремил он взгляд на Анну Гавриловну. – Говорил ли вам австрийский посол, что едет в Берлин и зачем? – Слова его растекались маслом.

- Что едет, не говорил, говорил только, что его туда назначили, но ему не хочется, - задумчиво, будто старательно припоминая, отвечала Бестужева.

- Нам известно о его намерении отнять власть у нашей всемилостивейшей императрицы Елизаветы Петровны и возвести на престол принцессу Анну. С Вами проговаривался ли он о сих злодейских планах?

Анна Гавриловна выслушала вопрос с удивлением, сокрушенно развела руками.

- Разговоров о сем деле он со мною не вел.

Лицо лейб-медика изменилось, стало строгим, голос похолодел.

- Но вам приходилось слышать подобные разговоры о возвращении принцессы от других лиц? Говорил ли с Вами кто о том, что король прусский намерен помочь в этом деле?

Бестужева на секунду задумалась, глядя в пол. Слегка пожав плечами, она качнула головой.

- Ни от кого не слыхала. – Тон ее был спокойным и серьезным, она открыто смотрела в глаза следователям.

Белый от злости вернулся Трубецкой, с маху уселся на стул, откинулся на его спинку, скрестив руки.

- В доме Лопухиных бывали?

- Да, неоднократно.

Вбежал тучный мужик в ливрее с разбитой губой и заплывающим глазом, принялся запихивать под ножки прыгающего стола деревянные чурбачки.

- От Натальи Лопухиной Вам приходилось слышать об упомянутых словах де Ботты, она обсуждала с Вами его планы? – Не обращая на мужика внимания, продолжал допрос Лесток.

- Ничего такого ни от нее не слыхала, ни от других, соответственно ничего и не обсуждалось.

Трофим вытащил из кармана платок, стер со стола пролившиеся чернила и прихрамывая спешно покинул залу.

- Ваша дочь бывала ли при Ваших с Лопухиной разговорах? – Лесток говорил уже, поджимая губы.

- Не упомню, - после некоторой паузы, извиняющимся тоном ответила арестантка.

- А Иван Лопухин при сем присутствовал?

- Не припомню точно, может быть, и присутствовал, - покачала головой Бестужева.

- О принцессе Анне, какое Вы старание имели, или от других слышали?

- Никакого старания я о ней не имела. Правда, говаривала я не тайно: «Дай Бог, чтобы их в отечество отпустили», и того искренне желала, из жалости.

Лесток отдал лист с вопросными пунктами Ушакову, тот резким движением положил их в обитую черной кожей папку.

- Что можете добавить, по тем вопросам, о которых Вас сейчас спрашивали? – Обратился к Бестужевой глава тайной канцелярии.

- Пожалуй, мне нечего добавить. – Анна Гавриловна в раздумье нахмурила брови, - нет.

- Жаль, Анна Гавриловна, несмотря на Ваши заверения, вы нам ничем не помогли. – Строго говорил инквизитор. – Мы будем рады, если вы и в самом деле ничего не знаете, но если Вы утаиваете, то можете этим очень сильно себе навредить. Вы говорили правду?

- Да, - без колебаний ответила Бестужева.

- Прочитайте и подпишите, - взяв у секретаря листы, протянул их ей Лесток.

Анна пробежала бумагу глазами, спокойно взяла перо и поставила свою подпись.

- Уведите арестованную. – Сказал Ушаков караульным. – Подумайте еще об этом деле, может, что припомните. – Недобро улыбнувшись, добавил он, обращаясь к Бестужевой.

Анна Гавриловна кивнула и в сопровождении двух караульных вышла.

- Что вы об этом думаете? – Спросил Лесток, разворачиваясь к Ушакову.

- Врет все, гадина упрямая, - со злостью отозвался князь Трубецкой.

- Держится очень непринужденно. Либо и в самом деле ничего не знает, либо совсем не так проста, как кажется. Не стоит забывать о том, что Ванька прямо показал, что с Лопухиной у них были разговоры. И если это он не просто со страху наболтал, то она хитра и хладнокровна – сложный тип. – Рассудительно произнес великий инквизитор.

- Но мы в любом случае получим от нее нужные показания? – Испытывающим тоном обратился к соратникам хирург.

Князь прошипел зловеще, что-то невнятное.

- Разумеется. – Не моргнув глазом, невозмутимо ответил Ушаков. – Кстати, давайте-ка побеседуем с ее дочерью.

- Верно, - потер руки Лесток. Он встал пружинисто (даже будто пританцовывая), подошел к двери, - девицу Ягужинскую на допрос, - сказал хирург, приоткрыв створку. Вернулся на свое место. – Как будем вести допрос: мягко или жестко? – С азартом спросил медик.

- Да, взять ее за шкирку и трясти, пока не скажет, что требуется! – Все еще сидя со сложенными на груди руками, с ненавистью проскрипел старческим голосом Никита Юрьевич, глядя прямо перед собой.

- Я тоже считаю, что надо надавить. – Согласился Ушаков. – Я видел, как ее привезли: зареванная и перепуганная, думаю, заговорит сразу.

- Спорить не стану, - негромко рассмеялся Лесток. Дверь заскрипела, отворяясь, и его лицо моментально приняло вид надменный, строгий и гневный.

Ввели Настю Ягужинскую. Бледная, заплаканная, со спутанными волосами, она имела вид очень жалкий. Куталась, запахивая на груди, в домашний халатик из розовой фланели. У порога замялась в нерешительности.

- Подойди! – Грозно приказал Ушаков.

Девушка, спотыкаясь, робко приблизилась к столу, опять замерла в нерешительности. Она мелко дрожала, по лицу текли слезы.

- Садись. – Сказал Лесток высокомерно.

Настя присела на краешек стула.

- Говори, изменница, что мать твоя с Лопухиными и маркизом де Боттой замышляли против государыни? – Глядя на девушку свысока, сурово громовым голосом начал Ушаков.

Настя съежилась, не смея вымолвить ни слова, только переводила взгляд с одного грозного чела на другое.

- Говори! – Раскатисто крикнул Андрей Иванович.

- Не знаю, - она разрыдалась.

- Но они собирались вместе? – Кричал на нее Ушаков.

- Говорили о государыне поносительные слова?

- Да! – в отчаянии воскликнула девушка.

- Какие слова, кто говорил?

- Иван Лопухин много и горячо говаривал, а матери его и моя его от того унимали, чтоб говорить перестал…. Наталья Федоровна также многажды говорила, а матушка ее унимала…, - захлебываясь слезами, отвечала Ягужинская.

- Кто еще бывал при этих разговорах?

- Степан Лопухин был?

- Отчим твой Михайла Петрович был?

- Хотели ли они, чтоб принцесса была по-прежнему?

- Говорили, о намерении де Ботты тому содействовать, о том, что король прусский Фридрих будет помогать?

- Кажется, да.

- Замышляли в том участвовать?

- Но это не исключено, так?!

- Наверное. Я не знаю, - Настя рыдала, она чувствовала себя беспомощной пташкой, подхваченной и унесенной ураганом, ничего не понимающей, ничего не способной изменить. Она плакала и соглашалась со всем.

Следователи, довольные результатом допроса, дали ей подписаться под своими показаниями и отпустили под домашний арест. Вызвали затем Настасью Лопухину. Она также заливалась слезами и тряслась, но на все вопросы отвечала, что почти все время проводила при дворе и при разговорах родителей с гостями не присутствовала. Ее также отпустили домой до надобности. Показаний Ягужинской, присовокупленных к словам Ивана Лопухина, было достаточно, чтобы убедить императрицу в том, что заговор, в самом деле, существует и раскрутить дело по полной.

Большой письменный стол красного дерева, изукрашенный декоративной резьбой с золотом, рябил пятнами солнечного света. Солнечные лучи проходили сквозь густую листву хмеля, заплетавшего изящный балкончик, примыкавший к покоям императрицы. Частички пыли плясали в ярких конусах, слепящих глаз. В полированной столешнице, как в колдовском омуте, отражалось вытянувшееся от ярости красивое лицо Елизаветы Петровны. Она оторвала от бумаги одурманенный злостью взгляд. Протянула листы Лестоку. Он с легким поклоном их принял.

- Эти показания получены под пыткой? – Глухо спросила императрица, проходя мимо лейб-медика в затененную часть комнаты.

- Видит Бог, Ваше Величество, ни один волос не упал с их головы, - прижал руку к пышному жабо Лесток. – Никаких нарушений в процедуре допроса.

Елизавета остановилась у огромного венецианского зеркала, оглядела свое величественное отражение. Значит она, дочь Петра Великого, не имела права занять престол! Она ведет недостойный образ жизни! Эта серая мышь – Анна – лучше нее бы управляла страной. И кто дерзает говорить это – мерзавка, потаскуха Лопухина! И посол австрийский, слуга этой чопорной, надменной Марии-Терезии. Не иначе как по ее указке. «Полно я терпела, пришло время показать, на что способна дочь Петра Великого!»

- Узнайте всю правду! Пусть преступники ответят за все! – Сжимая зубы, велела она Лестоку. Голубые глаза ее, когда-то «полные воробьиного сока», горели ненавистью.

Лесток получил карт-бланш на дальнейшее расследование и подписанный Елизаветой приказ о переводе статс-дам Лопухиной и Бестужевой в крепость.

Дремота слетела с век, едва звук шагов коснулся уха. Наталья Федоровна мгновенно выпрямилась, прислушалась. Шаги приближались. «Идут! Тем лучше». Она вскочила с кровати, переплела и сжала пальцы. «Я готова!» - Сказала она себе, напряженно глядя на простую гладкую створку. Лязгнул ключ в замке. Вошел один гвардеец, двое ждали снаружи.

- Следуй за нами. – Приказал вошедший, пропустил ее вперед.

Пошли тем же путем, каким ее вели утром. Один караульный впереди, двое сзади. «Ведут как матерого разбойника!» - Отметила Лопухина. – «Неужели, правда, считают опасной злодейкой?» Миновали анфиладу неприбранных комнат, переливчато скрипящую лестницу, переднюю…. К великому удивлению Лопухиной ее вели к выходу из здания. «Неужели, отпустят…,» - подумала было Наталья Федоровна, но тут же одернула себя, - «не будь дурой – тогда бы сразу объявили». Глоток свежего воздуха, и опять жесткая трясущаяся по булыжникам карета с зарешеченными окнами. «Что происходит?» - Тоскливо думалось ей. Она внимательно смотрела в окошко, вычисляя путь. «Похоже, мы едем в крепость Тайной канцелярии. Почему? Почему, вначале отвезли в старый дворец, а теперь передумали? Не вызывали на допрос, ничего не спрашивали…. Что могло измениться? А изменилось явно не в лучшую сторону». От этого ощущения отделенности участи от поступков стало горько, заныло в груди, и соленый ком, как тошнота, снова сдавил горло. «Что, если от меня уже ничего не зависит, и все уже решено», - с отчаянием подумала Наталья, вытерла слезы, обхватила себя руками и наклонилась вперед так, как будто у нее болел живот. Зажмурила глаза и рывком выдернула себя из пучины смятения. Выпрямилась. «Держаться. Держаться. Держаться!» - В своем внутреннем мире кричала она себе…. И рыдала… там же.

Остановились резко. Наталья качнулась и больно ударилась головой о каретный каркас. Скрипнула зубами. Обидно. Только не плакать.

Ее ввели в мрачное серое здание. Были сумерки, а внутри совсем темно. Только редкие факелы рассеивали мрак. Сразу повели по крутым узким ступенькам вниз. «В подземелье? В застенок?!» - Закралась леденящая душу мысль. Оказалось в полуподвальную камеру. Темную, сырую, с узкой ничем не прикрытой лавкой из необструганного дерева и двумя гнилыми кадками в углу: одна с пропахшей гнилью водой, другая… . Наташа не сразу поняла назначение другой, а когда сообразила, все-таки расплакалась: теперь ее жилая комната (как она надеялась, что не надолго!) была одновременно и туалетом. Толстые каменные стены были покрыты осклизлой плесенью. Потолок был высоким: метра три. И под самым потолком (Наталья в прыжке могла бы только прикоснуться пальцами вытянутой руки к его краю) было маленькое зарешеченное толстыми прутьями окно – единственный источник света, воздуха и тепла. Оно выходило на восточную сторону. И сейчас представляло собой темно-серое на черном фоне клетчатое пятно. Наташа села на лавку, которая была и узкой, и короткой: во весь рост вытянувшись, не ляжешь. «Знать бы, куда переселят, легла бы на тот старый пыльный матрац и выспалась», - досадуя на себя, думала Наташа, - «а впрочем, черта с два, я смогла бы заснуть».

Сложно передать ощущение безысходности одиночного заключения в затхлом каменном мешке площадью около четырех квадратных метров. Не на чем остановиться взгляду, нечем занять руки, а слух напряженно пытается уловить малейший звук. Потом стены начинают давить на человека, будто бы наклоняются к нему сверху, грозя обрушиться на голову, и становится трудно дышать. Наташа то буквально бросалась ходить от двери до стены: три шага туда, три – обратно, то садилась на лавку, то пыталась лечь, то снова садилась, поджимая под себя ноги.

Скитающийся по стенам взгляд поймал тускло светящуюся точку в сером квадрате и зацепился за нее. Наталья, как будто впервые увидев звезду, смотрела на ее постепенно разгорающийся ярче свет. Рядом возникли еще две маленькие звездочки. Усилием воли и мысли старалась расширить границы этого видимого кусочка ночного неба заключенная в крепости Наталья Лопухина. И припомнилось ей вдруг большое небо с щедрой россыпью звезд, как в день свадьбы Аннушки. И теплые руки Степана и губы его. Как много у нее было совсем недавно: земля просторная, небо бескрайнее, дом, друзья, радостные голоса детей и ласковый взгляд Степана…. И, казалось, мало. «Сейчас бы все это вернуть, и не надо больше ничего. Друзья. Они понимали ее, раскрывали свои сердца, верили…. А теперь? Почему допрашивали Аню? Неужели и ее имя успел назвать Иванушка-дурачок? Или Пашу заметили у ее дома? В любом случае, это она подвела ее, предала…. Господи, прости, прости! А дети? Детки мои дорогие, и вас я подвела, милые мои…. Степушка, где ты? Хоть бы тебя миновала беда. Господи милосердный, защити их всех…, и меня грешную. Дай мне сил выстоять, вырваться, вернуться!» - Взывала Наталья Федоровна к небу, крохотный клочок которого казался нарисованным волшебной кистью на черной стене. Она опустилась на колени на холодный каменный пол, с исступленной верой и надеждой шептала слова молитвы. Никогда еще не молилась она так, с такой страстью. И стало легче. Может, Господь услышал ее и ниспослал спокойствие. Ей было нужно еще так много сил душевных и физических, чтобы выстоять в эту смертельную бурю. Наташа легла ничком на занозистую деревянную лавку, плевать, что ноги от середины голени висят в воздухе, и заснула.

Разбудил ее металлический скрежет и лязг. Она подняла голову. Раздался скрип проржавевших петель, и стены всколыхнулись в неровном свете пламени.

- На допрос!

Наталья посмотрела в сторону окошка. Оно было темным. Свет факела затмил свет крохотных звездочек. «Ночью?» - Возмущенно спросила она, но только про себя. Поднялась, убрала с лица прядь выбившихся из прически волос. Было зябко от ночной сырости и от неизвестности.

«Слава Богу, не в застенки!» - Подумала Лопухина, поднимаясь вверх по крутой, выщербленной, истертой множеством ног лестнице. Следственная комиссия ждала ее в том же кабинете, в котором сутки назад допрашивали ее сына. Стараясь придать себе вид невозмутимый, Наталья Федоровна подошла к инквизиторам, присела на высокий громоздкий табурет. Вопреки упорному самоубеждению, волнение пробралось в ее сознание. Сделав глубокий вдох, она выше подняла голову, прямо и даже, как будто высокомерно, стала глядеть на судей. Они выдерживали мучительную паузу. Их лица и фигуры, освещенные желтым светом масляных ламп, напоминали восковые изваяния. Сидящий посредине Лесток, имевший позу величественную, подобный Зевсу, сурово смотрел в глаза женщине. Лопухина, внутренне натянувшись, как струна, выдержала этот взгляд. Статуя шелохнулась, Лесток обратился к бумагам.

- Беседовал с тобой нынче утром Андрей Иванович, мы с Никитой Юрьевичем ознакомились с твоими показаниями, - начал он нейтрально официальным тоном, - ты говорила правду?

- Да. – Коротко ответила Наталья Федоровна и осталась довольна своим тоном. Голос, правда, был чуть хриплым (она кашлянула), но звучал уверенно и, главное, спокойно.

- Может, хочешь, что добавить к своим показаниям? – Слегка растягивая слова, продолжал медик.

- Откуда мне знать, что вы хотите знать. Спрашивайте, если что припомню, скажу.

- Спросим, - усмехнулся Лесток, - спросим.

- Да так спросим, что вспомнишь все! – Неожиданно заорал Никита Юрьевич.

Наталья Федоровна в испуге посмотрела на него, но потом, совладав с нервами, перевела взгляд обратно на хирурга. Князь, почувствовав, что его выпад проигнорировали, вспыхнул лютой ненавистью.

- Ты утверждаешь, что разговоров о намерениях маркиза Ботты не вела ни с кем, а сын твой Иван, объявил, что оные ты имела с графиней Бестужевой, и дочь ее это подтвердила. Как можешь это объяснить?

«Постарались детки, нечего сказать», - в досаде нахмурилась про себя Наталья Федоровна, судьям же не спеша ответила. – Маркиз де Ботта высказывался очень туманно, когда я подробнее его спрашивала, отвечал: «зачем тебе это», - поэтому никаких подлинных его намерений я не знала. Оттого и показала, что ни с кем их не обсуждала. С графиней Бестужевой касалась случайно его слов, именно в силу их неопределенности. Мол, как бы чего не натворил.

- О величайшей особе государыни нашей какие поносительные слова употребляла?

- Никаких поносительных слов не говаривала, все мои слова о Ее Величестве были: «Суди ее Бог», но и они вырвались лишь единожды при воспоминаниях об огорчениях мною от Ее Величества вынесенных…. – Скорбно опустила глаза Лопухина.

- Муж твой присутствовал ли при разговорах с австрийским послом?

- Случалось.

- О своих намерениях маркиз говорил при нем?

- Сын твой объявляет другое. – Предостерегающим тоном заметил Ушаков.

Княгиня сделала вид, что задумалась.

- Если такое и бывало, то, вероятно, я запамятовала. Хотя припоминается мне, как однажды Степан Васильевич выражал мне свои опасения по поводу де Ботты. Говорил: «Как бы де Ботта и, вправду, чего не сшалил». Но слышал ли он о намерениях маркиза от него лично, или от кого другого….

- Ах, ты гадина изворотливая, сколько врать нам будешь?! – Вскочил и, разбрызгивая слюну, закричал Трубецкой. Голос его, скрежещущий, как рассохшееся колесо, резал слух.

Наталья Федоровна побледнела.

- Я говорю правду, - произнесла она спокойно, взирая прямо ему в глаза.

Реакцию князя она не могла просчитать. Падая вперед через стол, он с силой ударил ее в лицо костлявым кулаком. Ее развернуло и отбросило в сторону. Ножки табурета подвернулись. Наталья не успела еще ничего понять, как оказалась на полу. Приступ жгучей ярости сковал ее. Даже боль пришла не сразу. Лопухина почувствовала горячую струйку, стекающую по подбородку. Тиранула рукой. Глядя на свою окровавленную кисть, глухо прошептала. – Зря Степан не дал тебя вышвырнуть из окна!

- Что ты сказала, сука?! – Никита Юрьевич спешно и дергано обходил вокруг стола.

- Никита Юрьевич, ты слишком торопишься, - вальяжно произнес Лесток. Трубецкой, уже ухвативший женщину за волосы, обернулся к соратникам, с рычанием выдохнул. Наклонился к Наталье, повернув ее голову к себе лицом.

- Ты дождешься! – Процедил он и, сильно хромая, отправился на свое место.

Караульные подняли Лопухину, усадили на табурет. Она искоса со злостью посмотрела на следователей и отвела взгляд.

- Добавить ничего не хочешь? – Как ни в чем не бывало, поинтересовался хирург.

- Подписывай. – Вроде беззаботно Лесток подсунул ей запись допроса.

- Прочитайте, что там написано. – С упрямством в голосе отозвалась арестованная княгиня.

Ушаков хмыкнул. Трубецкой скребанул желтыми ногтями по столу, но усидел.

Демидов прочитал показания. Лопухина их подписала. Гнев и возмущение придали ей сил, даже рука не дрожала на этот раз. Ее увели в камеру, а судьи-сообщники остались обсудить результаты насыщенного трудового дня.

- По-моему совсем не дурно, друзья мои, - самодовольно сказал хирург, - мы имеем целую группу лиц близких к брату вице-канцлера. Все они уже увязли в этом деле обеими ногами. Кто-нибудь рано или поздно упомянет нашего непотопляемого Алексея Петровича, и мы избавимся от него, раз и навсегда!

- Правда, никто не признаётся в существовании заговора, но это беда не большая, - согласился с судьей-хирургом Ушаков, - времени у нас много и все средства мы еще не использовали.

- Время у нас есть, но к чему откладывать достижение наших целей? – Возразил, мелко кивая головой, Трубецкой. – Что мы с ними церемонничаем? Бабы эти, что одна, что другая, никакого уважения не выказывают к следствию. Молотят одну только чушь, думают, так им сойдет. – Он встал, отошел в сторону, не распрямляясь полностью в пояснице, обернулся к Лестоку с Ушаковым. – Почему бы не взять их вот так, - он выставил вперед сжатый кулак, - и не вытрясти разом все, что требуется.

- Вы торопитесь, Никита Юрьевич. Пытку тоже с головой надо использовать. – Назидательно ответил Андрей Иванович. – Человек должен вначале понять, прочувствовать, что ему предстоит в случае отказа говорить. Тогда будет результат. А если сразу на него бросаться, то и проникнуться не успеет, как изумленным будет. А потом и вовсе может телом озлобиться. Тогда что?

- Андрей Иваныч верно говорит. – Поддержал опытного инквизитора Лесток. – Вот Наташка нынче хитрила, но говорила. И мы могли бы еще поиграть, глядишь, и перехитрили бы. Никто ж никуда не гонит. К таким показаниям ни одна гуманная сволочь не придерется, а к пыточным могут. А ты ей в зубы, и что? Испугалась она? Черта с два – удила закусила! – Закончил он с некоторым раздражением.

- Применили бы серьезные средства – испугалась бы. – Недовольно проворчал Трубецкой. – Но, ежели вам еще поиграть охота….

- Полно огорчаться по пустякам, - сухим треском рассмеялся Ушаков, вставая. – Все путем. Деться они никуда уже от нас не денутся. А что до пыточных показаний, то если и найдутся в России такие поборники идей гуманистов, то мы им рты позакрываем живо! – И зевнул он устало. – Отдыхать пора.

Было три часа ночи 27 числа июля месяца. Каково было героям нашего повествования в этот час? Спал в эту ночь, для него уже вторую в крепости, Иван Лопухин, свернувшись калачиком на узкой скамье, вздрагивал и просыпался от каждого шороха. Не до сна было его матери: из ярости впадала она в отчаяние и боролась с желанием закричать диким зверем. Без сна лежала на лавке Анна Гавриловна Бестужева, глядя на гаснущие в сером неровном прямоугольнике звезды: судьба посылала испытание. Найдет ли она силы пройти через него, не навредив себе и близким? В богатых красивых домах плакали в подушку их дочери. Плакал у икон Михайло Петрович Бестужев-Рюмин. Ежились души людей на холодном ветру, а настигшая их гроза набирала силу.

Погода в Петербурге переменчива: то сияет на небе теплое ласковое солнце, высоко от земли не поднимается, льнет к ней, ласкает, высвечивает всю яркость красок; то вдруг соберутся рыхлые напитанные влагой тучи, затянут небо, и блекнет пейзаж, лишенный задорного света. Полдень 27 июля был хмурый и бесцветный. Дождя не было. Клубами висел туман, пробирался под одежду, оседал на рыжих локонах Елизаветы Петровны. Это был не тот огненно-рыжий цвет, вспыхивавший в другие, залитые лучами ярила дни или горящие пламенем свечей ночи, который пленял взор мужчин, восхищавшихся императрицей не долга ради, а от чистого сердца. Сейчас это была безрадостная рыжина, как та, которая одевает чешуйчатой шубой погибающее в лапах коррозии железо. Мрачная серость неба разлилась в больших глазах, когда-то лазоревых.

Елизавета захлопнула складное инкрустированное бриллиантами зеркальце и убрала его в маленькую расшитую бисером из янтаря сумочку. Ее отражение усугубило и без того сумрачное состояние ее мыслей. Она, поджав губы, откинулась на парчовые подушки кареты, с досадой задернула занавеску. Обычно беззаботная и веселая императрица не знала покоя почти целую неделю. Этот новый заговор вселил лютое негодование в ее душу. Елизавету не успокаивали ни доклады следователей обо всех подробностях дела, ни елейные речи любимых статс-дам – чесальщиц пяток, которые заверяли ее в том, что никто не сочувствует преступникам. Монархиня решила лично присутствовать на допросах, предупредив заблаговременно судей о том, чтоб не применяли при ней к заключенным никакого пристрастия. Она не решилась последовать примеру отца и лично производить дознание, а намеривалась быть при том инкогнито, находясь в закрытой шторкой нише.

У ворот полицейского ведомства встречал ее сам хозяин – Андрей Иванович Ушаков. Он самолично распахнул дверцу кареты, лицо его изображало вполне естественнообразную улыбку подобострастия, тонкая кожа мелко морщинилась на щеках и у глаз. Глава Тайной канцелярии, согнувшись в поклоне, галантным жестом протянул руку.

- Ваше Величество, какая честь для нас ваш визит. Сияние Ваших прекрасных глаз просто озаряет наше хмурое ведомство божественным светом. – Сказал он, целуя кисть императрицы, затянутую в тонкую золотого газа перчатку, через которую просвечивалась молочно-белая кожа.

- Полно, Андрей Иваныч, - снисходительно улыбнулась Елизавета, - сам знаешь, я приехала не для того, чтобы выслушивать комплименты.

- Конечно, я помню о тех неприятных обстоятельствах, коим мы, однако, обязаны столь высокой радостью Вашего посещения. Но сии слова – не суть комплименты, а произошли от искреннего сердца. И я надеюсь, Вы простите мне мою слабость в том, что невольно не сумел сдержать своего восхищения, - полицейский прижал руку к топорщащейся кружевами груди.

- Ладно, уж, веди в свою вотчину.

У крутой лестницы, ведущей в подземную часть здания, превышающую ту, которая доступна взгляду снаружи в несколько раз, Ушаков вновь обратился к императрице.

- Пожалуйте ручку, Ваше Величество. Сии апартаменты предназначены для преступников и злодеев. А перед Вашей величайшей особой мне право неловко за столь неприглядное убранство.

- Не суетись Андрей Иваныч, я как-нибудь перетерплю неудобство. Не драпировать же тебе, в самом деле, стены в шелка для лиходеев. – Ответила недобрым голосом Елизавета, опираясь на руку инквизитора одной рукой, а другой придерживая пышные юбки.

- Ей Богу, Елизавета Петровна, Ваша мудрость не уступает величием Вашей несравненной красоте! – Вновь расплылся в улыбке Ушаков, проходя со своей величественной спутницей по длинным извивающимся темным коридорам. Свет факела выдергивал из темноты бугристые замшелые стены, толстые обитые железом двери с проржавевшими засовами. За этими дверями были камеры, в которых иной раз по многу лет томились узники, пока их дела, заводимые по любому доносу, пылились в рассохшихся ящиках чиновничьих столов. Люди не видели солнечного света, теряли чувство времени, покрывались язвами, сходили с ума, а полицейским было просто не до них. То и дело, раскрывались важные политические заговоры, за которыми с успехом охотился Лесток. Во время крупной «охоты на ведьм», легко было позабыть о деле какого-нибудь мелкого помещика или мещанина, и суждено ему было сгинуть в затхлом подземелье, так и не дождавшись суда. В таком сравнении даже незаслуженная экзекуция, ссылка, каторга могли представляться своего рода удачей.

Были помещения и с другим предназначением. В них не держали узников. В них производили допросы. Это были просторные каменные мешки, иногда с глубокими нишами в стенах. Их непременными атрибутами были два стола: один для судей, другой для пыточных инструментов, и деревянная конструкция в виде огромной буквы «п» - дыба. Через ее перекладину бросалась веревка, на которой и подвешивали горемычных преступников. Назывались такие залы, приводившие в трепет любого обывателя XVIII века, застенками.

В одном из таких застенков дожидались высокую гостью Лесток, Трубецкой и секретарь Демидов. Вскочив со своих мест, склонились в поклоне, милостиво были допущены к руке. Лесток, подхватив Елизавету Петровну под локоть, повел показывать место, отведенное для ее тайного нахождения, рассыпался в извинениях за недостойное императрицы оснащение. Он отдернул сетчатую штору. В углублении в стене стояло мягкое чистое кресло с двумя небольшими шелковыми подушками. Перед ним обитый мехом пуфик для ног. С правого боку небольшой столик с двумя вазами: с фруктами и сладостями, кувшином с водой, фарфоровым кофейником, хрустальным фужером и фарфоровой кофейной парой. Через частую сетку шторы Елизавета могла хорошо видеть освещенного факелами заключенного, оставаясь при этом недоступной его зрению.

- Наставили угощений, будто я не на допрос пришла, а в театр пьеску амурную поглядеть, - пожурила следователей Елизавета Петровна.

- Надеялись скрасить Ваше пребывание в этом недостойном Вашей милости месте, - растерянно извинялся Ушаков.

- Я не забуду ваше радение и заботу, но, пожалуй, давайте начинать. – Елизавета устроилась в кресле поудобнее, взяла с вазы небольшое бисквитное пирожное с воздушным кремом.

Лесток аккуратно задернул шторку. Ввели жалкого, растрепанного, перемазанного сырой тюремной грязью Ивана Лопухина. До этого его допрашивали наверху, но в этот раз привели в застенок. Он вошел сгорбившись, затравленно озираясь по сторонам, взгляд его наткнулся на дыбу и приклеился к ней. Глаза качнувшегося в сторону узника округлились. Окрик охранника несколько умалил оцепенение. Иван повернул бледное лицо к судьям, начался допрос.

- Как ты, я уже вижу, понял, мы не намерены с тобой в бирюльки играть. – Грозно начал Ушаков. – Скажешь правду – будешь невредим, нет – познакомишься с палачом. Понял? Будешь говорить?

- Да, - почти беззвучно открыл рот Иван, как рыба, выброшенная на берег.

Елизавета с усилием проглотила кусочек пирожного, откинулась на спинку кресла. Недоеденное лакомство таяло у нее в пальцах. Сжав губы, не отрываясь, смотрела она на заговорщика. Юнец. Почти мальчишка, а какой злодей!

- Усердно желал, чтоб принцессе Анне и ее сыну быть по-прежнему на российском престоле…, принца Иоанна называл императором, потому что любил…, злословил про императрицу о ее незаконности, о беременности…, - не успевая перехватывать воздух, быстро говорил Иван, кусал дрожащие губы, выслушивая очередной вопрос судей.

- От кого эти слова поносительные слыхал?

- О незаконности государыни, о беременности говорил мне отец, а о перевороте, который незаконно возвел Елизавету Петровну на престол, слыхал от матери….

Кремовое пирожное, сильно стаяв, выскользнуло из тонких холеных пальцев, упало прямо на парчовый модест. Елизавета в гневе смахнула его на пол, размазав еще больше уродливое жирное пятно.

- Продолжай. – Твердо приказывал Ушаков. – Какие, кроме показанных тобой, речи слыхал от родителей, касательно переворота в государстве нашем? От кого знаешь об умыслах де Ботты? Мать твоя почему, забыв обязанности свои, ко двору не ездила?

- Об умыслах де Ботты матушка сказывала…, ко двору не ездила по неимению парадного платья…, – Иван кусал губы и морщил лоб. – Не упомню от кого слыхал, от матери или от графини Бестужевой, что де Ботта говорил: я бы и своих денег не пожалел на то употребить, чтобы сыскать случай, освободить прежних министров…. Бестужева говорила: «Ох, Натальюшка! Ботта-то, хоть и страшен, а иногда и увеселит!»

Елизавета с каждым его словом все больше подбиралась, наклоняясь вперед, пальцы вдавливались в мягкую обивку кресла. Корсет мешал ей дышать.

- В чем еще виновен перед государыней Елизаветой Петровной?

- Не донес, слыша от своей матери и ведая, что маркиз де Ботта всегда в беспокойстве был и в совершенном намерении находился принцессе помогать…. – Торопясь и запинаясь, наплетал на себя заключенный.

- Что ведаешь о намерениях маркиза де Ботта к повреждению государства российского?

- Хотел короля прусского к войне против России возбудить и привесть…, - напрягая память, жалко трепыхался Иван. – Матушка называла маркиза де Ботту человеком умным и говорила, ежели король за принца Иоанна вступится и войну объявит, то чаятельно, что наши солдаты и за ружья не возьмутся.

В груди императрицы стало мало места для сердца. Оно поднялось к горлу, застучало в ушах.

- Сам какие злодейские намерения имел против государыни, с кем, когда осуществить оные хотел? – Наступали на Лопухина судьи, голос, выражения лиц их предупреждали о том, что никаких запирательств они не потерпят. Но Иван отчаянно вертел головой, - никаких намерений ни с кем не имел, ни от кого, кроме Ботты, не слыхал…, - с умоляюще-истерическими нотками полушепотом повторял он.

- Плачет вон по тебе кнут, видел? – Раскатисто выкрикнул в него Лесток.

- Но я истинную правду сказал, Богом клянусь, - истово крестился Иван, сгибаясь ниже, подшагивал нерешительно к столу, - вот крест, Богом клянусь, злого умысла никакого у меня не было….

- О своем неудовольствии кому разглашал?

- Го-говорил о том с гвардии Измайловского полка поручиком Иваном Мошковым, да с Николаем Юрьевичем Ржевским….

- И те что, говорили? Что мы у тебя каждое слово выспрашивать должны. Все сказывай!

- Говорили, что нельзя не обижаться…. Мошков говорил, что принц Гессен-Гомбургский несколько раз его чинами обходил, и рад был бы правлению принцессы Анны…. – Сбивчиво припоминал все, что было и не было, запуганный Иван. – Отец и мать, и графиня Бестужева говорили между собой, что государыней недовольны, но злого умысла не имели. – Во все глаза глядя на судей, опять завертел головой Ваня.

Судьи недовольны. Припугнув Ивана в очередной раз, они велели его увести. Едва за Лопухиным закрылась дверь, Елизавета резким движением отдернула штору. Лицо ее было сурово. Встала.

- Что скажете?

- О подлинном своем намерении к произведению злого умысла не объявляет, - кривя губы, проскрипел Трубецкой.

- Ежели сущей правды не покажет, - с воинственной дрожью отреагировала императрица, - поступайте с ним, - сжимая губы и напирая на свистящие и шипящие звуки, указала, - как с сущим злодеем, жестоким розыском!

- Ты чего, как в воду опущенный вот уж который день, а, Ванька? – Растопыренная волосатая лапа дружески врезала по обтянутому синим сукном мундира плечу.

- Что? – Переспросил Мошков, растерянно взирая в широко улыбающееся, торчаще усатое лицо подполковника Кряжева. – Что ты сказал?

- Ба, да ты совсем скис! – Кряжев уселся за стол напротив Мошкова. – Я спрашиваю, что случилось? Второй день как больной ходишь. И дружка твоего – Ваньки Лопухина, что-то не видать.

- Та…, - с горечью в голосе, неопределенно махнув одной кистью руки, ответил Мошков и снова отвернулся к мутному окну провожать рассеянным взглядом проезжающие мимо экипажи.

- Так ты что, не в курсе дела? – Повернулся к Кряжеву из-за соседнего стола поручик Зотов. – Арестовали Ваньку-то.

- Когда? – Оторопел Кряжев, застыл с полуоткрытым ртом и кружкой пива в руке.

- Позавчера, - глухо ответил Мошков.

- Так, ты знал? Из-за этого такой? – Развернулся к нему Кряжев, расплескав пиво. – За что ж взяли?

- Я без понятия…, - пожал плечами Иван, после паузы неожиданно добавил, - я к нему пошел, а там караул…, да после слышал, что вчера и мать его в крепость посадили.

- Да, ты что?!

- Ты с Луны свалился, Сашка? – Воскликнул сидящий за одним столом с Зотовым Черемисов. – Или из запоя сегодня вышел? Кругом только и толкуют, что Лопухиных обвинили в заговоре. Вроде донос какая-то сволочь настрочила… на Ваньку.

- В последнее время крепко обрабатывали его Бергер с Фалькенбергом, - задумчиво отметил Мошков.

- Ванька сам виноват, за языком не следил, - тихо сказал Зотов, не оборачиваясь. – Теперь еще жди: тех, кто его жалобы слушал, хватать начнут.

- Вот и я о том, - еще тише, будто самому себе, произнес Мошков, смахнул со лба волосы, тяжело опираясь на стол, встал и пошел к выходу. За ним подскочил Кряжев, забыв про свое пиво.

- Так, что за заговор? Ванька тебе что-нибудь такое говорил? – Поспешая рядом, донимал Мошкова Кряжев.

Через полчаса Саша Кряжев вернулся в трактир. Подошел к Зотову и Черемисову, ляпнулся на громоздкий табурет. – Ваньку арестовали… прямо на улице. – С выражением непонимания и недоверия сообщил он, залпом осушил кружку Зотова. – А с меня взяли подписку о неразглашении.

Мошкова повели сразу на допрос в застенок. Желваки играли на его бритых щеках. «И зачем я только болтуна этого слушал. Знал ведь, не доведет его язык до добра. Вот вляпался сам и меня за собой потянул, дурак!»

Судьи, прежде, чем вопросы задавать, продемонстрировали ему орудия пытки – не вздумай, мол, дурить и запираться.

«Ну, спасибо тебе, Ваня», - со злостью думал Мошков. - «Удружил! Ну и сам, раз так, не обижайся, все, что от тебя слышал, все расскажу – мне за твою глупость спину под кнут подставлять не охота»

- Какие слова от преступника Ивана Лопухина о принцессе Анне слыхал? – Свирепо спросил Ушаков.

- Лопухин говорил, принцессу скоро в Брауншвейг отпустят, а с нею и весь штат, и молодого Миниха, - уверенно, делая небольшие паузы на припоминание, начал говорить Мошков, - а он будет, по-прежнему, ее камер-юнкером. Слышал он это от Александра Зыбина, который сказывал это его матери.

- Поносительные слова о Ее Величестве употреблял ли Лопухин и какие?

Мошков колебался минуту, опустил голову, рассматривая свои стиснутые замком руки, потом ответил негромко, - поносительные слова он говорил, а какие, я своим языком повторить не могу.

- Почему же не донес на сего преступника? – Неожиданно насмешливым тоном спросил Лесток.

Мошков вновь отвел взгляд, сокрушенно покрутил головой.

- Не донес, думая, что принцесса будет, по-прежнему…, - тихо произнес он, потом добавил громче, - тогда дружба с Лопухиным была бы полезна, – и уставился в пол.

- О его намерениях к повреждению государства, что слышал?

- Ничего, - с удивлением посмотрел на судей Мошков.

- Врешь! – Крикнул Ушаков. – О том, что Пруссия может объявить войну России, говорил он? Правду нам говори, урод!

Арестант скрипнул зубами, с полминуты молча смотрел на инквизиторов.

- Так, намерение Пруссии – это не намерение Лопухина, - с язвительной гримасой ответил, наконец, он. – Об этом была речь.

- Ах, гаденыш, он еще издеваться над нами вздумал! – Вскричал Никита Юрьевич, кинулся к Мошкову. Хотел ударить в лицо, но парень отвернулся, получилось вскользь по уху. Князь принялся бить его по затылку, по шее, снизу норовил попасть в зубы, таскал за волосы. Иван отворачивался, закрывался руками и все никак не падал со стула.

- Оставь, Никита Юрьевич, у нас для этого палач имеется, не надо у него хлеб отнимать, - недовольно скорчился Ушаков.

- Так, зовите палача, что с ним разговаривать, раз по-хорошему не понимает, - тяжело дыша, ответил Трубецкой.

- Успеется. Может, юноша нам и по доброй воле еще что расскажет, - невозмутимо улыбаясь, возразил Лесток. – Так, что говорил Иван Лопухин о войне с Пруссией? – Обратился он к вытирающему кровь с разбитого носа Мошкову.

- Говорил, может быть, король прусский захочет помочь принцу Иоанну, т.к. он его племянник. – Угрюмо ответил Иван. – А он тогда воевать не пойдет….

- А о том, что будет драться на стороне пруссаков, говорил?

- Точно не помню…, - махнул головой арестант и шмыгнул кровоточащим носом.

- О том, как будет стараться вернуть трон малолетнему принцу, что говорил? – Вкрадчиво спросил Лесток.

- Таких разговоров не было, - твердо заявил Мошков, все время смотря на свои ноги.

- Что ж, я думаю, юноша может пойти в камеру, отдохнуть, подумать хорошенько, - с издевательской лаской предложил коллегам Лесток. На том и порешили.

В коридоре Мошков встретился с ведомым навстречу Ржевским. Они обменялись вопросительными взглядами. Иван с расстройства сплюнул под ноги и получил увесистый удар прикладом, с раздражением подумал: «Заварил Ванька кашу, всем теперь хлебать – не расхлебать».

Близились к завершению первые сутки заточения Натальи Лопухиной в крепости. По возвращении в камеру после допроса она поначалу предавалась злости клокочущей внутри. Как можно смириться? Как можно вынести, когда бьют, бьют в лицо? «Как только земля носит?» - С ненавистью думала она о Трубецком и представляла, как в следующий раз сходу вцепится ногтями в дубленую желтую физиономию, в тонущие в морщинистых веках белесо-серые злобные глаза. Ее ярость требовала мести, но не уступающий своих позиций разум, лишь оттесненный в сторону бурлящими эмоциями, тут же рисовал развитие подобной ситуации. Караульные схватят ее раньше, чем она успеет расцарапать гадкую морду, скрутят по рукам и ногам, и никакого отмщения не получится. Никита Юрьевич же, наверняка, не упустит такого случая, чтобы злорадно позабавиться, ее избиением. «Что же это происходит? Почему им все позволено, по какому праву?» - Стенала про себя Лопухина и сама отвечала, ругаясь: «А чего ты ждала, глупая! Это Тайная канцелярия – кто попадает сюда, становится полной собственностью судей и палачей. Они могут делать все, что угодно! Все!!!» Наталья Федоровна чувствовала, как впадает в отчаяние от таких мыслей. Время, занятое только думами о безысходном настоящем и страшащем будущем, само становилось мучительным испытанием. Она пыталась припомнить, было ли в ее жизни что-нибудь настолько же нескончаемо тяжелое, изматывающее, и не могла. Казалось, сами стены высасывают душевные силы, лишают воли к надежде, к сопротивлению.

Арестантка искала способы заполнить иначе эти страшно пустые часы. Вспоминала события из своей жизни. Вызываемые настойчивыми усилиями всплывали радужные образы детства. Беззаботно-веселая беготня с братьями по просторному родительскому дому, в памяти он был светящимся и воздушным от кружева и газа штор, скатертей, накидок. Братья старше нее: Петр на девять лет, Яков – на два. Обожавший маленькую сестренку старший брат представал перед ней в образе благородного рыцаря, бесстрашного, ловкого, умного. А вот с Яковом, вероятно, из-за небольшой разницы в возрасте отношения были не столь гладкими. Недотепа и вредина – вот какие эпитеты в его адрес зачастую жили в мыслях Наташи. В столкновении интересов случалось им даже драться. После чего Яков получал взбучку от отца, а Наташа выслушивала нравоучения от матери о том, как следует вести себя маленькой фройлейн. Наталья Федоровна улыбалась своим воспоминаниям, но тут же огорчалась мыслью о последствиях ее несчастий в судьбе братьев. Может быть, и их уже схватили и разбросали по камерам. И тут же обступали, начинали давить стены, зловонная сырость перехватывала горло. Наталья Федоровна гнала от себя эти мысли. Сейчас главное – не сломаться, сберечь силы.

Она занимала себя расчетами. Представляла, как расположена крепость, на какую сторону выходит окошко ее камеры, и по положению солнечного пятна на стене пыталась вычислить, который шел час. Получалось десять или одиннадцать утра. Потом снова погружалась в прошлое. Первые уроки верховой езды – ей было тогда четыре… или три. Однажды оказавшись в седле, она ни за что уже не хотела расставаться со своим любимым пони. Сквозь пелену прошедших лет представлялась белая покладистая лошадка с большими, добрыми и, почему-то, грустными карими глазами. Низенький, как сейчас понимала Наталья, пони в глазах маленькой девочки выглядел рослым конем и таким и остался в памяти. Бесстрашно пришпоривая своего скакуна, Наташа чувствовала себя взрослой и сильной, а какие еще чувства могут быть более сладостными в детстве. И как они нужны ей сейчас. Наталья старалась воскресить ощущение ветра, прохладным шелком касающегося лица, упругого повода в руках, движения теплых покрытых короткой белой шерстью боков, ритмичного топота копыт, и главное – ощущение счастья. Ненадолго ей это удавалось, и растворялись в воздухе громоздкие конструкции крепости, разворачивался простор неба, морского берега с пенным прибоем и криком чаек. Ноздри готовы были вобрать чистый соленый воздух. Но врывалась в грезы какая-нибудь черная рваная фраза, наподобие: «что же теперь будет?», исподволь вылезавшая из непокорного подсознательного, и возвращала суровую реальность. Наталья вставала, обходила кругами тесную камеру, заламывала руки. Временами возникало желание все крушить вокруг себя. Но крушить было нечего: метровые стены и массивная лавка были ей не под силу, впрочем, последнюю если бы вдруг и удалось разломать, то потом пришлось бы спать на полу…. Можно было, конечно, перевернуть кадку, но перспективы от этого… радужнее не становились. Наталья Федоровна попробовала бить кулаком в стену, просто, чтобы отвести душу. Ударила легонько – не расслабляет, сильнее – больно, обидно, еще хуже…. И она насильно, в который раз отправляла себя в мир воспоминаний. «О чем это я думала? Ах, да…»

Учил управляться с конем отец – Федор Николаевич Балк – военный, генерал. Он часто не был дома, но каждое его возвращение было праздником. Сдержанно-веселый, добрый он души не чаял в детях, баловал их и не только тем, что привозил многочисленные щедрые подарки. Отец любил придумывать всякие затеи, и сам же с удовольствием в них участвовал. То они все вместе мастерили деревянный кораблик для Весты – белой болонки и потом катали ее в ручье, протекавшем через сад; то развлекались сочинением загадок и шарад, рассказывали их друг другу, соревнуясь в смекалке, находчивости и чувстве юмора, то ехали за город смотреть, как восходит солнце. Наташа была любимицей отца. Если братья могли, нашкодив, встретить с его стороны осуждение и наказание в виде запрета или ограничения, то Наташа всегда находила в его лице союзника и защитника, какие бы проделки ни вытворяла. Отец называл ее: «моя принцесса», - и потакал любым капризам, невзирая на упреки матери, считавшей, что детей нужно воспитывать в строгости.

Отец и мать – они всегда были тактичны и вежливы, но по каким-то недоступным ребяческому сознанию признакам, дети порой со страхом замечали: их родители чужие друг другу. У матери всегда был широкий круг друзей, среди которых было много мужчин…. А отец часто оставался один и грустил. Наташа жалела отца и, сама не зная за что, осуждала мать. В минуты, когда она чувствовала, что ему одиноко, она залезала к нему на колени, обнимала за шею и гладила по волосам…. А потом его не стало. Наташа долго не могла понять этого и поверить…. Две горячие слезинки стекли по щекам. Княгиня торопливо отерла их, отругала себя: «Не надо об этом думать сейчас. И в настоящем причин для печали предостаточно, а ты еще в прошлом надумала искать…».

Наталья Федоровна случайно посмотрела на стоящую на краю лавки оловянную кривобокую чашку с заветревшейся уже кашей из ржаной крупы. Из густой, склеившейся комком массы торчала расщепленная до половины деревянная ложка. Вид у этой еды был, мягко говоря, не аппетитный. Первым порывом Лопухиной было от души запустить этой чашкой в стену, или, еще лучше, в караульного, который ее принес, но она благоразумно сдержалась. А сейчас подумала, что другой еды не будет, а если не есть, то откуда взять силы для борьбы, ведь ей нужно вернуться домой! Наталья вдруг почувствовала сильное чувство голода и удивилась, почему это не случилось раньше, ведь она не ела больше суток. Она отковырнула ложкой кусок каши, стараясь не акцентировать внимание на чувстве брезгливости, положила его в рот. На вкус, как ни странно, каша показалась ей вполне съедобной. Когда с трапезой было покончено, получивший работу желудок отвлек на себя часть не имевшей выхода энергии. Чуть притупились переживания, и заявил, наконец, свои права так долго оттесняемый бушующими эмоциями сон. Наталья Федоровна, как смогла, устроилась на короткой лавке, и гнетущая действительность отступила, предоставив измученной арестантке возможность отдохнуть.

На этот раз, положив под голову картонную коробку с нижним бельем, которую, к счастью, ей все-таки отдали поутру, явно перетряхнув перед этим каждую вещь, подтянув к груди колени, Лопухина умудрилась проспать часов шесть. Испарился сон также стремительно, как и снизошел. Она просто подняла веки и не смогла вспомнить ни одного сновидения, или хотя бы обрывка. Будто только закрыла и сразу открыла глаза. Но светлый параллелепипед заметно расплылся, побледнел и отполз по неровной стене вверх и вправо. Вечер. Наталья Федоровна села, поджав под себя ноги, бессмысленно глядя на выкрошившиеся в стене ямки. Сон отступил, но тянущийся за ним шлейф полудремы еще не позволял яви подступиться близко, восприятие было еще замедленным и неострым. Обычно Наталья мгновенно выныривала из этого состояния, вскакивая с кровати, или широко потягивалась: медленно разводила руки в стороны, прогибаясь назад, поднимала их кверху, при этом правая рука обычно запаздывала, прикрывая зевающий рот, а затем сбрасывала вниз, встряхивая волосами, и реальность тут же прояснялась, являя все свои оттенки и очертания. Но нынче явь не сулила ничего хорошего, и узница полубессознательно старалась удержать невесомую завесу безмятежности, бережливо впитывая ее всем телом, как воздушные корни орхидеи пьют живительную влагу.

Но, как ни таи дыхание, как ни запирай в недоступной сознанию глубине души тяжелые мысли, а последние остатки сна когда-нибудь стают. Наталья Федоровна почувствовала холод, низко расползающийся смрад от кадки, похрупывание чьих-то шагов вверху за окошком, и с сожалением поняла, что проснулась окончательно. Она посмотрела на бледное длинное пятно, уже перебравшееся на стену, у которой стояла лавка. Княгиня стала на свое ложе ногами, приподнявшись на цыпочки, дотянулась до света, потрогала стену – холодная. «А ведь на улице лето. Что же бывает здесь зимой? Говорят, некоторые люди сидят здесь годами…. Но как же можно выжить в таком холоде?» Она спрыгнула на пол, принялась делать нечто вроде утренней зарядки: размахивала руками, наклонялась вперед, в стороны, приседала. Сердце забилось быстрее, разогнало кровь. Наталья почувствовала прилив приятного тепла к озябшим пальцам, щекам, согрелся даже кончик курносого носа. Эта маленькая победа над холодом воодушевила арестантку на дальнейшую борьбу. Она с энтузиазмом решила, что не позволит трудностям сломать себя, сумеет преодолеть и другие препятствия на своем пути - пути обратно домой. «Что мне сейчас важно? Не бездействовать, предаваясь унынию, а найти…, найти что-то, что было бы важно и… приятно. Что может быть здесь приятного? Но понравилось же мне двигаться…. Вот, кстати, мне нужно ухаживать за собой. И важно, и приятно, и им всем назло!» Наташа быстро повытаскивала шпильки из сбившейся прически, помотав головой, разметала копну волос. Вытащила из коробки гребень с маленьким зеркальцем, – «умница Агафьюшка, я не просила, а она сама догадалась». Бережно расчесала густые пряди, тускло светлеющие в сгущающихся сумерках, скрутила в объемные жгуты по обе стороны головы, сзади завернула в незатейливый узелок, закрепила шпильками. Встав на лавку – ближе к свету – не без труда рассмотрела себя в зеркале. Во всяком случае, спереди выглядела она очень даже не плохо. Вначале Наталья специально держала зеркальце так, чтоб видеть только верхнюю часть лица, но потом, приказав себе не падать духом, повернула его книзу. В полутьме нельзя было разглядеть, насколько сильно разбита губа, но припухлость, казалось, просматривалась. Наталья Федоровна сделала глубокий вдох и резкий выдох, маршевыми шагами подошла к кадке с водой. Осторожно, чтобы не забрызгать платье и потом не замерзнуть, умылась, достала из лифа платочек и, намочив край его, приложила к губе. Так, с прижатым к лицу платком, стала ходить по камере, три шага в одну сторону, три – в другую. Только не останавливаться, потому что стоит остановиться, как в ничем не занятое сознание, как тараканы, полезут бесполезные, несущие безвольный страх мысли.

Злосчастной вестью продрался в камеру скрежет засова. Наталья Федоровна замерла у двери в ожидании. «На допрос? Опять ночью – это так здесь принято? Но, в конце концов, так лучше. Сна все равно нет, а это какой-никакой способ скоротать время», - ободряла она себя, следуя между двух караульных знакомым уже путем. «Что будет на этот раз? Опять будут те же вопросы? Или придумали что-то еще? Господи, да что им, вообще, надо от нас?» - Копошились предательские вопросы. – «Лесток решил найти очередных преступников, врагов государства, но почему мы? Почему?! Неужели все дело в нелепой случайности: Ваня наболтал не то, что надо, там, где не надо?» - Не в первый раз уже спрашивала она себя и снова старалась не думать об этом: какой смысл гадать заранее, если даже верная догадка ничего не позволяет изменить. «Нужно быть готовой к любому повороту дела и не терять рассудка». – Повторяла княгиня. – «И больше ни о чем заранее не думать. Не думать!» В те минуты безвестности главным оружием мнилась ей ее гордость – это то, что поможет высоко держать голову и сохранить честь. С таким намерением Лопухина и входила в кабинет следователей – показать им, что ни при каких обстоятельствах не станет она играть роль ничтожества.

Распалив свой гнев, Наталья Федоровна шагнула через порог, тихо ненавидя всех находящихся в комнате, но первое, что увидела, это глаза любимой подруги. Анна Гавриловна сидела в пол оборота к двери. Выбившаяся из уложенной кренделем косы прядь русых волос, касавшаяся тонкой шеи, и вся изящная фигурка, беззащитная и прямая, в суровой обстановке полицейской палаты являли пример вопиющей несправедливости и спокойного мужества. Она быстро, но плавно обернулась на скрип раскрывающейся створки и, встретившись взглядом с Натальей, улыбнулась приветливо и грустно: «Разве могли мы подумать…». Злость княгини Лопухиной рассыпалась, как будто вылитая из стекла капсула натолкнулась на невидимое препятствие. От острого чувства вины навернулись слезы. Она подошла ко второму табурету, поставленному метрах в двух от Бестужевой, присела, рассеянно взглянула на следователей и снова на подругу. Опустила глаза.

- Продолжим. – Сказал Лесток. – Как вы понимаете, над вами сейчас производится очная ставка. – Обратился он к женщинам.

- Имеет ли которая-нибудь из вас что-то добавить или изменить в своих прежних ответах? – Вопросительно посмотрел на подследственных Ушаков.

- Нет. – Спокойно ответила Бестужева.

- Нет. – Качнув головой, тихо сказала Лопухина. Она думала о том, какие разногласия обнаружили в их ответах судьи.

- Значит, вы настаиваете на том, что говорили правду? – Свысока взглянул на них Ушаков. Ответом ему было молчание. Тогда приступим к разбирательству. На наш вопрос, говорили ли вы с Лопухиной о намерениях маркиза Ботты, помочь принцессе Анне, вы что отвечали? – Наклонился он к Бестужевой.

- Нет, не говорили. – Анна Гавриловна без суеты смотрела в лицо грозного инквизитора.

- Что на оный вопрос, ты нам говорила? – Хищно посмотрел он на Лопухину. Она отвернулась, ничего не отвечая. – Что забыла? – Издевательски ухмыльнулся Андрей Иванович. – Напомним, - он перевернул несколько листов, начал читать, - «… в разговорах с графиней Бестужевой мы касались слов маркиза де Ботты…» - вот подпись…. Так? – Повышая голос, снова обратился он к Наталье Федоровне.

Лопухина, которая сидела отвернувшись и неровно дышала, как будто не решаясь что-то сказать, быстро повернулась к Бестужевой.

- Прости меня…, - с болью и безысходностью прошептала она.

- Я не сержусь, Натальюшка, успокойся, - утешительно ответила Аня.

- Прекратить! На очной ставке расследуемым запрещено вести беседы. – Одернул их Ушаков. А Лесток самодовольно заметил, - беседовать будете, когда мы вам это разрешим.

- Так, ты остаешься при своих прежних показаниях, или это ложь? – Угрожая Лопухиной, продолжил глава тайной канцелярии.

- Да, но я говорила о том, что касались мы его слов вскользь, потому что ничего конкретного я не знаю, - справившись с собой, уверенно возразила Наталья Федоровна.

- Это не важно, - практически перебил ее Ушаков и спросил Бестужеву, - как можете это объяснить?

- Честно сказать, я не усматриваю никаких противоречий в наших показаниях, - невозмутимо сказала Анна Гавриловна, - как я и говорила, разговоров у нас об том не было, но Наталья Федоровна, действительно, упоминала о каких-то туманных его речах, смысл которых не понятен….

- Почему же раньше вы этого не показали?

- Потому как нельзя это назвать разговором, а наши догадки, полагаю, не представляют интереса для следствия.

- Ну, это вы предоставьте нам решать. – Холодно возразил лейб-медик.

- Вот именно, - Ушаков сурово посмотрел на графиню, она не отвела взгляда. Инквизитор пробежал глазами по бумагам. – Так, значит, Лопухина упоминала о речах маркиза, и что именно она говорила?

- Помолчи! – Крикнул попытавшейся вмешаться в разговор Наталье Федоровне князь Трубецкой. – Говорить станешь, когда мы велим! – Повторил он слова Лестока, но грубо, с истерикой.

- Сложно упомнить точно, ведь смысл слов заключался как раз в неясности планов маркиза, - начала отвечать Бестужева, тщательно подбирая слова. - Помню, что в связи с этим, говорила Наталья Федоровна о чаянии, чтобы он в России беспокойств не делал, а старался бы только, чтобы принцессу с сыном в отечество отпустили к деверю. – Она помолчала, потом, в ответ на выжидающее молчание судей, осторожно добавила. – И, насколько я помню, Наталья Федоровна не верила в то, что маркизу может, что-то удаться.

У судей поджались губы, потемнели лица.

- А слова: «Ох, Натальюшка, Ботта, хоть и страшен, а иногда и увеселит», - с каким смыслом употребляли? – Строго посмотрел на графиню Лесток.

Лопухина, нахмурив брови, удивленно посмотрела на судей, перевела беспокойный взгляд на Бестужеву.

Анна Гавриловна после недолгого раздумья ответила. – Слова эти были употреблены в такой силе, что страшное может ли через его намерение сделаться, а увеселение: если сделается, то для дела брата моего, Михаила Гавриловича, может быть полезно, т.к. де Ботта по дружбе говорил, что не пожалел бы денег, чтобы освободить прежних министров. – С успехом распутала она Гордиев узел.

Никита Юрьевич закашлялся, долго громко харкал прямо на пол. Лесток не без брезгливости наблюдал за ним.

- Лопухину в камеру до надобности. – Тем временем распорядился Ушаков.

Проходя рядом, Наташа успела незаметно дотронуться до Аниной руки и пожать ее. На душе стало легче. Аня не только не держала на нее зла. Мужество и хладнокровие подруги, казалось, передались ей самой и поддержали в надежде на благоприятную развязку всей истории.

- С кем еще имели вы подобные же разговоры? Только теперь уже говорите все, не разделяя информацию на важную и неважную, – это не ваша забота. – Допрос Бестужевой продолжил Лесток.

Анна Гавриловна сосредоточенно задумалась. – Нет. – Покачала она головой. – Ни с кем более, даже мимоходом, эту тему я не обсуждала.

- А с мужем? – Со сдерживаемым раздражением спросил хирург. Ответ был отрицательным.

Напрасно судьи в разброс задавали одни и те же вопросы, им не удалось запутать Анну Гавриловну в ее показаниях, сделать ошибку в ответах. Допрос, не дав никаких результатов, зашел в тупик. Бестужеву отправили в камеру. На этот раз оптимизм уже не в такой мере наполнял Лестока, помрачнел и недовольный Ушаков. Дома на пышных перинах не так сладко им спалось, как прошлой ночью, нужно было обдумывать другие приемы следствия.

По пути в камеру после допроса Наталья Федоровна чувствовала прилив душевных сил. «Есть, есть шанс выбраться из этого болота. Из любой ситуации есть выход, просто нужно его найти. – Кто мне это говорил? Степа? Или Остерман? Ладно, неважно. Только бы не наделать глупостей, сохранять хладнокровие. Аннушка, ты истинный гений! Я тоже смогу. Кто сможет обвинить нас в том, в чем мы не виноваты, если мы сами не наговорим лишнего? Вот только Ваня…». - Остро защемило в груди. – «Сынок, маленький мой, как ты? Господи, если б только знать, что с ним - что с ним и другими детьми все в порядке, тогда я все выдержу, все смогу». Она посмотрела на спину идущего впереди караульного. Он был в мундире майора. Наталья собралась с духом, глубоко вдохнула.

- Майор, - обратилась она к офицеру как можно более вежливым и робким тоном, - позвольте спросить вас….

- Не положено. – Перебил ее караульный сурово. Они остановились у двери ее камеры.

- Пожалуйста, только один вопрос. Вы ведь знаете обо всех заключенных. Скажите, что с моим сыном. – Не отступалась Наталья Федоровна. Она задержалась в дверном проеме. – Поймите, ведь я – мать. Ради Бога… только, как он…, - с терпким волнением и горечью тихо просила княгиня.

Майор задержал на ней взгляд, в котором проплыло что-то осознанное, человеческое…. «Он только чуть старше Вани», - мелькнула мысль, - «не может быть насквозь черствым…».

- Не положено. – Отрезал он сухо и захлопнул дверь.

С камнем на сердце опустилась она на лавку, поникнув головой и сгорбившись. Тревога за сына и жалость к нему переполнили все ее существо, подобрались к опущенным векам, пролились на щеки. «Как быть? Откуда взять мужество, когда ничего не известно о самых близких людях?» - Унылым ядовитым потоком потекли мысли. – «Что если с Ваней случилось что-то плохое? Что если его пытали?» - Ее воображение рисовало картины одна другой страшнее. Наталья Федоровна старалась отогнать от себя наваждение. «Не думать. Не думать о плохом. Что бы ни случилось, я должна быть сильной, должна…. Иначе как я смогу помочь ему? - А как ты можешь вообще помочь?» - Не зависимо от ее желания возникал внутренний диалог. – «Сейчас ничем. Но кто знает, что будет завтра? Нужно быть готовой. - Но, что, если ты ничего не сможешь сделать, если никогда их не увидишь? Ради чего тогда бороться, надеяться?». Наталья со стоном откинулась назад, оперлась о бугристую стену, потерлась затылком. – «Не смей так думать. Все образуется. Иначе не должно быть!»

Наталья не знала, сколько времени она боролась с унынием. Утомленная бесконечным спором с собой, она постепенно погружалась в пограничное между сном и бодрствованием состояние. Мысли стали путаться, прерываться и словно отдалились, кружась как рой мух, но она все еще прислушивалась к их гудению. Скрип открываемой двери вернул остроту чувств. Арестантка выпрямилась и напряженно смотрела в расширяющийся проем. Она не слышала приближающихся шагов, не ждала вызова на допрос и от внезапности происходящего вдруг почувствовала озноб.

В камеру вошел караульный с факелом (Почему один?). Прикрыл за собой дверь. Яркий свет близкого огня слепил. Наталья встала, прищуриваясь, с недоумением вглядывалась в лицо мужчины.

- Вы спрашивали о сыне, - тихо сказал майор, подойдя к ней почти вплотную, - он в порядке…: жив и здоров.

Чувства захлестнули ее. Она поднесла к лицу сложенные ладони, вздохнула-всхлипнула.

- Спасибо, - с благодарностью прошептала Наталья Федоровна. Голос сорвался. Офицер пристально вгляделся в ее лицо. Даже при неровном, стирающем оттенки свете пламени было заметно, что она недавно много плакала.

- Не волнуйтесь…, - в порыве сочувствия повторил он, - все в порядке.

- Спасибо, - все также шепотом ответила Лопухина, - я знаю, вы не должны были…. Это так важно для меня…. Спасибо.

Он повернулся к выходу, но задержался, вновь посмотрел на арестантку. – А вы…, в самом деле, замышляли переворот? – Неожиданно спросил майор с нечеткой интонацией (с неуверенным осуждением, кажется…).

- Господи! – Со стоном закрыла лицо Наталья Федоровна, села на скамью. По-монашески опустив руки на колени, устремила измученный взгляд на офицера. – Конечно же, нет.

Он подошел и присел рядом. – Тогда почему вы здесь? – В голосе его звучало сострадание.

Княгиня, горько улыбнувшись и пожимая плечами, отрицательно покачала головой. Помолчав секунды три, с грустью ответила. – С переменой власти некоторые близкие нам люди попали в ссылку. Разве мы могли их не жалеть? – Она посмотрела в глаза караульного, и в них отразилась ее боль. – Вот, мы и жалели…. Утешали себя разговорами о том, что, возможно, они еще смогут вернуться. Вот и все. Но кто-то написал донос, и теперь…, - заключенная поникла головой.

Майор, почему-то чувствуя себя обязанным, сказать что-то утешительное, нарушил непродолжительное молчание.

- Но есть же Бог, нужно надеяться. – Ободрительно сказал он.

- Да, конечно, - улыбнулась ему Наталья Федоровна, - я и надеюсь. А вы, наверное, идите. Чего доброго, кто-нибудь заметит, что вы со мной разговариваете – тогда быть беде.

- Вы правы, - заторопился офицер. Направился к дверям.

Лопухина встала, провожая его, словно он был у нее в гостях.

- А…, - не сказала – выдохнула она, чуть приподняв руку, и осеклась.

Майор повернулся к ней. – Александр Зуев, - сводя каблуки, кивнул он головой, - к Вашим услугам, сударыня.

- Храни тебя Бог, Сашенька, - ответила Наталья Федоровна, глядя на закрывающуюся дверь.

Последнее свидание с Настасьей произвело сильное впечатление на наследника престола и изменило его отношение к ней. Девушка всегда нравилась Петруше, но ее робкий перепуганный вид вызывал у него непреодолимое желание ерничать, дразнить, потешаться. И вдруг в этот раз она стала такой…, такой! Петр Федорович не мог описать себе, какой явилась ему Настасья вчерашним солнечным утром – только дух захватывает. Он вспоминал ее гордую осанку и любезную улыбку, как вышла она к нему навстречу, протянула ручку в кружевной перчатке. От одного воспоминания Петруша сам вытягивался в струнку, приосанивался. Приятели не узнавали его. Обычно дурашливое выражение изъеденного оспой лица с тонкими чертами, делавшими его шутовские ужимки еще более комичными, то и дело становилось серьезным, и устремлялся взгляд светло-голубых глаз в неведомую даль. В той дали, под сенью зеленых ветвей, улыбалась ему фрейлина Лопухина. Безусое мальчишеское лицо начинало светиться и приобретало вид почти поэтический. «Какой вы смелый…», - звучали в нем ее слова. «Да, я такой! Просто никто этого не замечал, не верил. Из-за этого я и сам перестал верить. Но теперь я всем покажу, какой я! Раз она увидела меня таким, значит, я такой и есть», - восторженно думал Петруша и млел от неизвестного доселе нежного и трепетного чувства. «Она меня понимает! И солдатиков моих захотела посмотреть. Я знаю, она, наверняка, поймет, что это не детские игры: это будущий великий царь и полководец Петр учится стратегии и тактике. Других таких девчонок нет, она одна такая!» - Думал Петруша и улыбался своим мыслям.

- Что случилось, Ваше Высочество, не заболели часом? – Поинтересовался, наконец, один из голштинских друзей.

- Ты знаешь, Ганс, я вчера гулял с фрейлиной Лопухиной…, - начал воодушевленно говорить наследник, но его прервал громкий хохот.

- И влюбился! – Воскликнул Ганс, всплеснул руками. – В эту милашку с томными глазками!

- Как Вас только угораздило! – Подхватил другой.

- Нет, от этой напасти нужно быстро лечиться. Пошлите-ка пропустим по стаканчику, Ваше Высочество, - давясь смехом предложил Фриц и собирался уже фамильярно хлопнуть Великого Князя по плечу, но замолчал обескураженный его видом.

«Что за уроды», - не разделяя всеобщего веселья, впервые всерьез разозлился на своих кампанейцев Петруша.

- Да, влюбился! Она самая прелестная девушка, а вы – толпа дураков! – Визгливым фальцетом заорал он на них, но взгляд был необычно серьезным. Он посмотрел на них с досадой и отправился к Настасье.

В комнатке фрейлины наследник застал только служанку, которая сообщила, что барыня со вчерашнего дня не возвращалась. Он приходил в полдень, во втором, в третьем, в четвертом часу дня. Насти не было. Петруша потерял терпение, занервничал. Он то переживал за Настю, может, горе стряслось, то готов был разобидеться: обещала свидание и исчезла. Наконец, его посетила блестящая идея: камер-фрау Чоглокова точно знает, где Лопухина. Петруша со всех ног бросился разыскивать скандальную Чоглокову, тиранящую всех фрейлин с утра до ночи и получавшую от этого большое удовольствие. Он бегал из залы в залу, кричал. Вынь и положи ему камер-фрау. Придворные шарахались от Чертушки: совсем взбесился. Мало слухов о заговоре, так еще наследнику какая-то особая шлея под хвост попала.

Чоглокова сыскалась быстро. Прибежала, подобострастно улыбаясь, присела в реверансе, как будто и в самом деле преклонялась перед бесноватым наследником. Но, услышав его вопрос о Лопухиной, замялась. Глазки забегали. Пробубнила, что-то невнятное насчет какого-то поручения.

- Какое поручение! – Капризно топал ногами наследник.

- И сама я не ведаю, - оправдывалась камер-фрау. – Поручение от самой государыни….

- Так, я у тетушки и узнаю! – Обрадовался Петруша и побежал в палаты императрицы, не слушая увещеваний о занятости Ее Величества.

Громко чертыхаясь и крича, что ему срочно нужно видеть тетушку, прорывался через заслоны перепуганных статс-дам. Ее Величество собиралась вздремнуть, и им надлежало оберегать ее сон. А тут!

Без стука и церемоний влетел в кабинет Елизаветы. Она, издалека услышав вопли, в домашнем махровом халате поверх нижней кружевной сорочки, ждала наследничка, сложив на груди руки. Не обращая внимания, на ее нахмуренные брови, Петруша без обиняков заявил, что желает знать, куда услали фрейлину Лопухину, что он желает видеть ее немедленно и так далее. Елизавета, бледнея от негодования, слушала его тираду минут пять, потом сказала холодно:

- Ее ты больше не увидишь.

Наследник не сразу понял смысл слов, он продолжил было расспрашивать, куда делась девушка, но потом внезапно запнулся, перестал орать.

- Что значит, не увидишь? – С глупой усмешкой переспросил он.

- Ее мать преступница, и она, возможно, с нею заодно. Как бы то ни было, ноги ее при дворе не будет.

- Что? Как преступница? Тетя, что за глупости! – Капризно вскричал наследник. – Я хочу….

- Глупости! – Громовой голос императрицы поглотил слабый писклявый вопль наследника. – Ты как со мной разговариваешь, мальчишка! Ты забыл, кто перед тобой.

Петруша оробел, но пытался хорохориться.

- Я, наследник престола. – Выпячивая грудь вперед, старался твердо произнести он своим тонким петушиным фальцетом. – И я желаю видеть фрейлину Лопухину. - Но голос его дрожал.

- Вот именно, ты пока только наследник. – Гневно осадила его Елизавета. – А я – императрица. Ты наследник, пока мне это нужно. А в случае чего, и другого наследника отыщу. – Прищурив глаза, соврала она племяннику (другой кандидатуры в наследники Российского престола не было).

- Но тетушка! – Заплакал Великий Князь. – Какая же Настя преступница. Верните ее, прошу Вас, - он упал на колени, - она ни в чем не виновата, ручаюсь. Я прошу…. Я… люблю ее. – Наследник закрыл лицо руками и затрясся в рыданиях.

Елизавета с минуту боролась с противоречивыми чувствами негодования и жалости. Но все-таки смягчилась. Обняла племянника, усадила на софу, сама села рядом.

- Глупенький ты у меня Петрушенька, - гладя его по голове, сказала она. – Лопухины задумали престол у нас отнять. А ты влюбился. Она же тебя обманывала.

- Это неправда, - вырвался из ее объятий Петруша. – Неправда! – Шепотом воскликнул он и выбежал из кабинета сломя голову.

Утро давно уже стало недобрым временем в жизни Андрея Ивановича. Дряхлое семидесятитрехлетнее тело, скрученное сыростью подземелья, днем черпало силы в пылу интриг при дворе и пыточном рвении в застенках. Днем великий инквизитор России чувствовал себя деятельным, значимым и успешным. Он, сын бедного дворянина, в эпоху преобразований сумел показать себя активным и ревностным служителем идей Петра. Быстро усвоил науку придворного этикета, овладел приемами вежливого приятного обхождения и научился так вести разговор, что собеседник вопреки здравому смыслу в какой-то момент проникался к нему доверием и высказывал свои истинные мысли. Молодой Ушаков без всяких зазрений совести использовал свой психологический талант в корыстных целях, выдавая царю «воров» и вырастая в его глазах в образе честного «патриота». Так он был пожалован званием обер-фискала («главного доносчика»!), но, по-видимому, тонкий нюх Петра, позволявший ему хорошо разбираться в людях, подсказал ему, что этот человек достоин именно такой должности, и новых повышений Андрей Иванович не получал. Но удача дала ему новую козырную карту при воцарении Анны Ивановны, и Ушаков с толком разыграл ее. Он правильно определил настроение общества в отношении кондиций Верховного Совета, призванных ограничить самодержавную власть императрицы, и поддержал единственное способное реализоваться в действительности политическое направление: подписался под прошением дворянства отменить кондиции. Уверенная в его преданности Анна Ивановна сделала его главой Тайной канцелярии. Из должности главного доносчика он перешел в должность главного следователя, судьи и палача. Здесь его способности развернулись во всем цвете. Он утратил способность улавливать направление ветра, но мастерски компенсировал это своей хитростью и изворотливостью. Ушаков поддерживал Бирона, но вошел в милость Анны Леопольдовны, отказался поддержать Елизавету в совершенном ею перевороте, но благополучно удержался в должности и сохранил влиятельное положение после ее воцарения. В бурном и неспокойном XVIII веке, Ушаков был феноменально способен убеждать сильных мира сего в своей верности и надежности, и это делало его совершенно неуязвимым. Он безжалостно пытал в застенках своих бывших друзей, свергнутых очередным переворотом, без труда заводя в то же время новых друзей в новой власти. Такая биография давала ему повод видеть себя не только чрезвычайно умным, но и стоящим на вершине общества. Ведь даже те, кто по должности и близости к монарху и стояли выше него, имели лишь иллюзию своей монументальности, и только он был по-настоящему не свержим. Такое самоощущение способно «врачевать» недуги подобно морфию. Но ночью мысль сознанию не подвластна, и старая плоть лишалась эликсира. Поэтому каждое утро встречало великого инквизитора адской болью в спине и ногах.

Утро 28 июля одарило Андрея Ивановича еще и приступом мигрени. То ли унылый моросящий дождь был тому причиной, то ли наглые упрямые заговорщицы, не желающие говорить то, что нужно судьям. Но, в отличие от Трубецкого, Ушаков умел сдерживать свое нетерпение и счел правильным пока не допрашивать Лопухину и Бестужеву с пристрастием. Имея многолетний опыт допросов в застенках, главный полицейский хорошо познал все нюансы палаческого дела. Он рассмотрел, что слабые женщины, как ни странно, оказались сильны духом, и опасался, что рано примененная пытка может привести их к смерти раньше, чем сломить. Необходимо вначале было ослабить их души, чтобы телесная мука стала той последней каплей, которая заставляет человека забыть о совести и достоинстве и делает его куклой, подвластной чужой воле. Другое дело Ванька, физически крепкий, но потерявший рассудок от страха, едва успев переступить порог Тайной канцелярии. «Но он, похоже, итак уже рассказал все, что знал. Правда можно заставить рассказать и то, чего он не знал…». – Думал Ушаков, расхаживая по кабинету у себя дома с перетянутой полотенцем головой. – «Так и поступим, но прежде допросим тех, кого он назвал. Вернее будет». Инквизитор достал из кармана золотые часы: без четверти девять, а в десять уговаривались с Лестоком быть в ведомстве. Ничего не поделаешь. Пришлось одеться и, натянув на раскалывающуюся на двое голову парик, ехать. Служба.

День выдался утомительным и бестолковым. Допрашивали многих людей, но будто толкли воду в ступе. Привели к допросу Зыбина.

- Что слышал от Лопухиной о принцессе?

- Отзывалась с сожалением.

- Почему не донес, почему не радел о пользе государства?

- Не донес, боясь истязаний. Но сам унимал ее, говоря, что слова ее подозрительны и он может от них пропасть. Так и получается. – Сокрушенно крутил головой Зыбин.

- Что она? – Грозно, теряя терпение, подгоняли судьи.

- Сказала: «Разве тебе будет первый кнут?» - Падал голос обвиняемого.

- Верно сказала, хоть и не первый, а кнут тебе будет. Вот как! – Ядовито и раздраженно усмехались следователи. – Поносительные слова на Ее Величество слыхал ли?

- Слыхал, но не от Лопухиной. От кого не упомню.

Вызвали Наталью Федоровну.

- Говорила с Зыбиным о принцессе и сулила ли ему кнут?

Невозмутимо, - нет.

- Поносительные слова об императрице говорила?

- Только, как уже показала: «Суди ее Бог». – Отвечала упрямая арестантка.

Что происходит – недоумевали про себя судьи – почему, вместо того чтобы раскиснуть от пребывания в казематах, они становятся только тверже. Черт бы побрал этих баб!

Взяли в застенок Лопухина. Указал на присутствовавших при разговорах Софью Лилиенфельд и Нила Акинфова.

Поехали к Лилиенфельд. Растерянная, перепуганная, беременная. Повезли в дом Елизаветы Петровны на Красной улице.

- Наталья Лопухина и Анна Бестужева говорили, что императрица непорядочно живет, всюду ездит и бегает…. Бывали при этом княгиня Гагарина с мужем и Степан Лопухин. – Трясясь и плача, щебетала Софья.

Смутили судей большой живот и отекшее лицо с коричневыми усиками над верхней губой. Отпустили ее под домашний арест. Приволокли в казематы Акинфова. Хлопал глазами, разводил руками, ничего вразумительного так и не сказал. – Слыхал разговоры о принцессе? – Так, случается, говорят люди, недавно ведь то было. – Что говорили Лопухины, Бестужева. – Так, разве упомнишь, кто что сказал…. – Поносительные слова о Ее Величестве слыхал от оных преступников? – Пожимает плечами, - Может, Ванька и сболтнул чего под хмельком, точно не припомню….

Судьи вернулись в верхние полицейские палаты, составили донесение Елизавете и разъехались по домам.

«С утра не задался день. Даже голова не унялась. Проклятье!» - Скрипя зубами, думал великий инквизитор, стаскивая искусственные пышные локоны и сжимая руками жидковолосый череп. – «Ничего, завтра будет по-другому».

Размеренна и нетороплива московская жизнь. Старая усталая Москва не смогла принять стремительный ритм, принесенный в Россию Петром I, и была отвергнута им, как и его первая жена. По желанию Великого Реформатора вырос на берегах Невы молодой красавец Петербург – новая блестящая и несущаяся в вихре великих достижений и придворных интриг столица – символ нового времени.

Получивший европейское образование Степан Лопухин, одним из первых русских морских офицеров удостоенный командовать боевым кораблем, одной ногой был в новой России. Но он же представитель старинного боярского рода, с детства слышавший напевы старой Руси, двоюродный брат опальной царицы, другой ногой остался в прошлой жизни, дыхание которой теплилось в Москве. И если по молодости заветною звездой притягивал его Петербург, то в свои пятьдесят семь, еще не старый, но уже подошедший к тому возрасту, когда становится важным философское переосмысление жизни, он все больше стремился в Москву. Не радовала его насквозь перевитая сплетнями, завистью, подлостью и предательством столичная жизнь, но и оставить ее насовсем он не мог. Ведь там была его жена. Запали в душу синие глаза. Экспрессивная, по-кошачьи грациозная, неверная, но честная, умная, веселая, занозой в сердце была Наталья. Пытался он вырвать ее, да не смог. Смирился. Согревал и лелеял образ ее в сердце своем, надеясь, что когда-нибудь эти лучистосиние глаза увидят…. Увидят…. Никогда никому не говорил он о том, что предназначалось видеть только ей. И ждал. Запуганный, сломленный, растерявший всю спесь отправился в Соликамск Рейнгольд Левенвольде. Этот демон в облике греческого Бога – Аполлона, укравший у него жену. Наталья убивалась первое время, не скрывая безутешного горя своего, от мужа. Но время шло, и все реже пробегала между ними тень бывшего обер-гофмаршала, все чаще обращала Наталья светлый и ласковый, безоблачный взгляд на Степана. Но другая напасть теперь омрачала их жизнь. Обласканная тремя предыдущими императрицами, Наташа привыкла к высокому положению при дворе. С цесаревной Елизаветой у них была давняя конкуренция за звание первой красавицы. Елизавете до чертиков примелькалось красивое лицо Лопухиной. Взойдя на престол, она не намерена была больше терпеть соперничество кичливой статс-дамы и шпыняла ее при любой возможности. После того, как дело дошло до рукоприкладства, повод для которого, впрочем, дала сама гордая и непокорная Наталья, Лопухина перестала ездить ко двору. Но Елизавета хотела полного безоговорочного подчинения, коленопреклоненной повинной, а не демарша, и неприязнь ее к Лопухиной росла. Соревнование, в чем бы то ни было, с царствующими особами, если только оно не подразумевает победы последних, не сулит добра. От того не было спокойствия в душе Степана ни в Петербурге, ни в тихой древней Москве.

Проводивший лето в своем московском поместье Гуслицах Степан Васильевич еще ничего не знал о несчастье, постигшем его семью, но как-то по-особому щемило сердце. Он ездил в лес и к реке, подолгу слушал журчание воды и пение птиц, мелодии ветра в высокой прибрежной траве и раскидистых кронах, а умиротворения не было. Он плохо спал ночами и списывал это на летнюю духоту, но однажды, лежа на персидском топчане, занятый созерцанием звездного неба, он вдруг услышал ее голос. «Степушка, где ты?» - Так явственно, ласково и взволнованно произнесла она где-то рядом. Степан даже подумал, что Наташа, в самом деле, приехала к нему (ночью? – может, задержалась в пути) и, не найдя его в доме, отправилась искать в саду. До первых просветов на тускнеющем небе ходил меж деревьев приведением, а в четыре утра растолкал камердинера и приказал собираться в дорогу. Престарелый Илья, кряхтя и ворча, принялся за работу.

- Господам-то чего на одном месте рассиживаться, - сетовал он дворовым бабам, - попала шлея под хвост, и понеслись ни свет, ни заря: не самим же чемоданы укладывать, карету чистить, запрягать….

- Да полно ворчать, Ильюшенька, - смеялась розовощекая разбитная Любаша, - можно подумать, тебе одному все делать. Всем двором в пол прихлопа все подготовим! – Говорила она, энергично выбивая пыль из каретных подушек.

- А не меня ли разбудили нынче еще до петухов? – Не сдавался старый ворчун, запихивая чемоданы барина в багажник.

- Так ты не выспался?! – Захохотала Любаша. – А что ж ты ночью делал, Илья?! Спишь вроде один, а не высыпаешься?

- А может, он уже пригрел кого? – Подхватила чернявая Дуня.

- Ай, бесстыдницы! – Всплеснул руками Илья. – Да никого я не грел!

- Та, и за чем ему кто-то? – Пробасила дородная прачка Параша. – Он уж один привык! – Уперев красные руки в крутые бока и тряся большим животом, смеялась она.

Ее тринадцатилетняя дочка Марфушка, худенькая девчонка с двумя тонкими косичками, покрываясь густой краской, развешивала белье на веревки.

- И то верно! – Заливалась Любаша. – Одному сподручнее!

Пунцовая Марфуша подхватила пустой таз и, мелькая босыми пятками, унеслась в дом.

- Да, ну вас дур. – В конец обиделся Илья и, с досадой махнув на них рукой, пошел укладывать следующие чемоданы.

Бабы еще долго потешались над ним.

Степан через раскрытое окно своего кабинета невольно слышал их перепалку, и, в другой раз, от души посмеялся бы их незатейливому грубоватому юмору, но сегодня не до того.

На пороге возник сердитый Илья.

- Чего тебе? – Удивленно вскинул брови Степан, решив, что старый камердинер дожился до того, что пришел жаловаться на обидевших его баб.

- Сосед наш Михайло пожаловал, будете принимать? – Недовольно пробухтел он.

Михаил Аргамаков, мелкопоместный дворянин, сосед Лопухиных, одинокий гуляка, любящий пропустить по стаканчику с добродушным Степаном Васильевичем.

- Я ему говорю, барин уезжают, а он: «не могёт быть, ты путаешь…». Я путаю! С самого ранья на ногах, я путаю! – Ворчливо возмущался камердинер.

Степан вспомнил, что еще два дня назад договаривались они с Михайлой съездить на речную старицу, пострелять диких уток, не пропитания ради, но для души: тряхнуть, так сказать, стариной (так любил говаривать сорокапятилетний Михайло). Не обижать же теперь человека, выставив восвояси прямо от ворот. Конечно, ни на какую охоту они не поедут, но придется все же принять, объяснить. Чтоб ему такое сказать, чтоб не начал отговаривать?

- Так, чего отвечать то, барин? – Нетерпеливо взмахнул руками лакей.

- Зови, конечно, нехорошо гостя обижать. – Ответил Степан Васильевич.

Илья хмыкнул, осуждающе покрутил головой и скрылся. Князь смотрел ему вслед. Илья был старше его на пять лет. Степан помнил, как в детстве, скинув свои кожаные сапожки и тесный кафтан, играл он с дворовыми мальчишками, среди которых был и Илья, в лапту, в пятнашки. Строго ругала его за это княгиня-матушка: негоже молодому князю бегать босому наравне с безродной чернью. Но не сиделось барчонку в хоромах, когда во дворе резвилась детвора, и общаться с ними с высоты своего положения было скучно. Потому, страшась родительского порицания, Степа продолжал водить дружбу с крепостными ребятами. И до сих пор, будучи генерал-лейтенантом, камергером и Святого Александра Невского кавалером, не научился он видеть в простых людях просто домашнюю скотину, хоть и стоили они гораздо дешевле породистых лошадей и собак. Конечно, его статус обязывал их подчиняться, и Степан требовал подчинения, но обращался с ними как с людьми, созданными, как и он сам, по образу и подобию Божьему. Оттого чувствовали себя крепостные князей Лопухиных довольно свободно и позволяли себе ворчать и ерничать в присутствии господ, но службу несли свою, тем не менее, исправно, потому как не было страшнее мысли для них, как попасть к другому барину.

- Как же так, друг любезный, неужто, правда, уезжать собрался, а как же уговор? – Едва войдя в комнату, запричитал Аргамаков. Был он одет в костюм для верховой езды из простого крашеного сукна, имел патронташ за поясом и ружье за плечом. На голове треуголка с потрепанным плюмажем.

- Извини, соседушка, - улыбаясь отвечал Лопухин, указывая на стул, - запамятовал я, как мы уговаривались, что через два дня надо мне в Петербурге быть, встреча у меня там назначена. – И видя раздосадованное лицо Михайлы, на ходу придумывал объяснение, которое было бы веским для закоренелого бобыля. – Заказывал я одному знакомому, отъезжающему в командировку в Англию, ружье нового образца, которое с тридцати аршин пулю точно в медный пятак кладет. Вот недели две назад прислал он мне письмо, что едет обратно и заказ везет. Так что вернусь, и поохотимся на славу. А не приеду вовремя, чего доброго, продаст ружьишко-то.

- О-о, это да-а. – Понимающе протянул сосед.

Вообще Степан Васильевич не любил врать, но теперь ему важно было без лишних расспросов и заминок встретиться с женой. Если все его беспокойство надуманное и пустое, раздобудет он где-нибудь какое затейливое ружье, чтоб не прослыть болтуном, а если не обманывает сердце, то кто про то ружье вспомнит.

- Ну, может, хоть по стаканчику? – С надеждой в голосе предложил Аргамаков, очень не хотелось оставаться одному.

Степан посмотрел на назойливого гостя: «Ладно, пропущу с ним бокал вина и с чистой совестью сошлюсь на отсутствие времени».

- Давай, по стаканчику, - вздохнул он.

Князь распорядился собрать на стол в малой гостиной. Распили бутыль красного французского вина, к которому была подана холодная говядина. Михайло все сокрушался, что жаль упускать такую возможность: уток нынче прорва, стреляй не целясь. Степан успокаивал, никуда мол утки не денутся до самой осени. После третьего стакана Лопухин решил, что соседский этикет соблюден сполна, хлопнул себя по колену и начал было говорить, - что ж, дружище, хорошо с тобой сидеть, да дорога не терпит промедления…, - но тут пришел еще более возмущенный Илья и объявил:

- У ворот трое конных: мужик, баба и мальчуган, - говорят, от барыни из Петербурга. Сами вида непотребного: грязные, нечесаные. И с чего бы барыне таких посылать? Врут паршивцы, не иначе!

Ни на секунду не усомнился Степан в правдивости слов посланцев: не обмануло предчувствие – беда!

- Хватит трепаться! – Глухо оборвал он слугу. – У ворот говоришь? – Он вскочил из-за стола и почти бегом вылетел из дома, направился к воротам. За ними, действительно, стояли трое конных людей. Мальчика Степан узнал сразу, а двое взрослых были ему не знакомы.

- Степан Васильевич, - соскочил с коня паренек, - барыня велела доставить вам сообщение.

- Где? – Требовательно спросил князь.

- На словах…, - мотнул головой мальчишка.

Из калитки высунулась косматая голова Ильи.

- Скройся, - бросил ему барин.

Илья выполнил требование, - чего было поднимать до света, коли до полудня сидим, рассиживаем, - донеслось с другой стороны ворот.

- А это кто? – Кивнул Степан в сторону Пашиных спутников и невольно задержал взгляд на девице. Она была в мужском костюме, подчеркивающем ее стать. Вьющие смолянисто черные волосы струились по плечам. Глаза, брови, ресницы были такими же глубоко черными, но при этом она как-то неуловимо напоминала Наталью. Может быть, гордой осанкой и независимым взглядом?

- Они помогли мне добраться быстрее, - сказал Паша и добавил робко, - они все знают.

- Что знают? Говори, что случилось?

- Барина молодого арестовали, а госпожа и весь дом под караулом…, - срывающимся голосом поведал посланец.

У Степана захолонуло в груди.

- За что арестовали?

- Барыня не знает, ей не объявили.

Князь отер с лица холодный пот.

- Вы входите, что у ворот стоять, - сказал он посланцам, судорожно обдумывая, как поступить.

- Не пристало нам в господских домах гостить. – Усмехнулся светловолосый парень, явив белые крупные зубы.

Степан пристально вгляделся.

- Разбойники?! – Не поверил он своей догадке.

- Мы предпочитаем называть себя: «Вольный народ». – Гордо ответил Федор.

- Почему же решили помочь нам вольные люди?

- Батька наш, говорил, добрый род ваш.

- Спасибо, на добром слове, - с потеплевшим сердцем отозвался Степан Васильевич (Не так плохи дела, раз с такой нежданной стороны помощь приходит). – Но все же будьте гостями в моем доме. Тот, кто пришел на помощь в трудную минуту, всегда найдет в моем доме кров и хлеб с солью. Заходите без опаски: поедите, отдохнете и поедете своей дорогой, когда захотите.

- Зайдем? – Спросил Федор черноглазую красавицу.

- Помыться охота, - вместо ответа, искоса глядя на Степана, молвила Есения.

- Так, баню истопить не долго, - сказал Степан, распахивая калитку.

Гости прошли в дом. Степан дал наказ прислуге разместить гостей, накормить, затопить баню, обходиться как с дорогими друзьями. Сам тем временем не переставал размышлять о случившемся. Как действовать, когда толком ничего не знаешь. Но раз так, нужно предусмотреть худший из сценариев.

Если арест политический, розыск коснется всей семьи. Что может его скомпрометировать? Самый страшный фискал – бумага. Размышляя о жизни, некоторые мысли свои он записывал, комментировал идеи европейских философов. В записях этих не было никакой крамолы. Но при желании в самых безобидных изысканиях можно найти злой умысел. Степан хорошо помнил участь друга своего Артемия Волынского. Премьер-министр Волынский только и радел о благополучии России, а был обвинен во всех мыслимых преступных замыслах и после долгих пыток лишился головы. Правда, было это при Анне Иоанновне. Но и нынешняя голубоглазая, рыжеволосая, веселая Елизавета не так сильно отличается от кареглазой хмурой Анны, как это казалось на первый взгляд. Да, бывшие министры избежали и застенков, и экзекуций, но уже через год после восшествия на престол милостивая императрица пустила в ход и дыбу, и кнут в деле о заговоре Ивинского, а потом и в заговоре Турчанинова и Ивашкина, которых после публичного наказания кнутом, вырывания ноздрей и языков сослали на каторгу. Единственное существенное различие было в том, что Елизавета пока следовала, якобы данному ею обету об отмене смертной казни.

В итоге, Степан решил, первое, что нужно сделать – уничтожить свои записи, которые хранил он в деревне в Калуге, подальше от любопытных глаз. Все существо его рвалось туда, где томились арестованные жена и старший сын, но действовать нужно было умом, а не сердцем. Он велел запрягать и вызвал к себе второго сына Степана Степановича. В коридоре столкнулся с Аргамаковым, который с полным недоумением озирался, силясь понять причины возникшей суеты. Лопухин вначале хотел отговориться необходимостью скорого отъезда по названной уже причине, но потом подумал, что сдружившегося последнее время с ним соседа может зацепить его невзгода.

- Ступай домой, Миша, - предупредил он, хлопнув его по плечу, - беда в моем доме – Ваню арестовали. Тебе лучше быть подальше. – И пошел в свой кабинет, не обращая внимания на обескураженное мычание соседа.

Пришел Степан Степанович. Как он был не похож на старшего Ивана: на два года младше, но серьезнее, рассудительнее, без ребяческой заносчивости. Он спокойно выслушал страшные новости и наставления отца. Только побелел лицом, но не запаниковал, не заметался в испуге. Оставался Степа за старшего и должен был присмотреть за другими детьми в отсутствие родителей. Если вдруг приедут из Тайной канцелярии, следовало объявить, что отец в Калуге по хозяйственным делам; о том, что им известно об арестах, не говорить ни слова.

После этого Степан Васильевич зашел проститься с гостями. Протянул Федору тугой кошелек, - не за службу, а от сердца, за отзывчивость. Не обижайся, возьми.

- Когда простые люди деньгам обижались, - сверкнув белозубо, ответил Федор, засовывая кошелек запазуху.

Велев кучеру поспешать, отправился Степан Васильевич в Калугу. В дороге у него было время подумать о том, как лучше действовать в дальнейшем.

В логове смерча

Иван Лопухин проснулся от холода. Было раннее утро, шел дождь, забивался в зарешеченное окошко. У стены уже образовалась небольшая грязная лужа. Сырость зримо насыщала воздух. Иван сел, обхватив руками колени, тоскливо смотрел вверх на серые косые капли, на струящуюся по стене воду. Зябко, безнадежно, страшно. У него уже не осталось сил бояться буйно, метаться по камере, злиться на доносчиков, неумело просить о помощи святых заступников, в которых он, в общем-то, не верил. Он сидел на куче мокрой соломы и тихо плакал внутри себя. Не знал узник, что все происходившее с ним до этого дня – только прелюдия, и совсем скоро придется ему взойти на следующую ступень тяжелых испытаний.

А в этот же ранний час ждал аудиенции у императрицы лейб-хирург, жаждущий власти. Елизавета проснулась рано, если можно назвать сном беспокойную дремоту с частыми пробуждениями и долгими минутами бессонницы, занятыми безудержно-гневными думами. Настроение ни к черту. Недоброе обстоятельство для арестантов. Императрица села у зеркала и увидела неотдохнувшее лицо с темными кругами под усталыми потускневшими глазами. Еще более зловещий знак для заключенных заговорщиков. Засуетились фрейлины, совершая утренний туалет Ее Величества, умывали розовой водой, смазывали ароматическими маслами, осторожно и боязливо массировали утратившие свежесть щеки. Елизавета недовольна результатом, моцион затягивается, переминается у дверей Лесток, а Иван получает короткую отсрочку своей участи. Наконец, коже возвращено здоровое сияние, царственные очи снова блестят, но нужно еще подтемнить угольной суспензией ресницы, подвести французской помадой губы, пудрой обмахнуть румяные щеки. Подрисовав величественное лицо, девушки занялись прической. Императрица критично взглядывает на зеркальное отражение их стараний.

- Вы что, окосели?! – Раздается ее возмущенный крик. – Прическа набок сдвинута!

Фрейлина с испугу роняет черепаховый гребень, который, падая, чуть царапает мраморную кожу монаршего плеча. Царица в сердцах награждает ее звонкой пощечиной. Но плакать не сметь, не говоря о том, чтоб руку к горящей щеке поднести. И нужно быстро и аккуратно исправить прическу. А царская оплеуха – это, в конце концов, честь! Так что, глотай слезы, улыбайся и делай свою работу. Руки дрожат, локоны проскальзывают меж пальцев, а Иван может немного посидеть спокойно на своей сырой лежанке.

Но вот парад государыни приведен в полный порядок, она выходит в приемную, где уж заждался Лесток. Ее Величество быстро пробегает глазами отчет следственной комиссии, выслушивает устный доклад медика с его комментариями и указывает: «Учинить над Иваном Лопухиным розыск. В том его розыскивать и допрашивать, что по злому умыслу учинить хотел, в поношении были ли согласники, кто с ним в намерении к измене состоял».

Мчится карета сиятельного хирурга в полицейские палаты, трясутся кудри огромного парика, нервно постукивают друг о друга сцепленные на золоченом животе пальцы в алмазах и изумрудах, истекают последние минуты первого акта грозы. Крепкие энергичные ноги медика, обутые в узкие туфли с бриллиантовыми пряжками, спрыгивают на мощеный камнем внутренний двор Петропавловской крепости, резво ступают по пыльному дощатому полу Кронверкской куртины. Глава инквизиции получает письменное указание императрицы. И кованые сапоги караульных уже шагают по тесному коридору подземелья. Настороженно прислушивается Иван, обратный отсчет времени роняет секунды, вливаясь в сердечный ритм. Три, два, один…, шаги затихли, скрежет, скрип…. – На допрос. – Один, два, три – неловко двигаются млеющие ноги – это уже акт второй.

- Будешь говорить нам правду?! – Тигром разъяренным взрычал Ушаков.

- Все скажу, - сухой язык заплетается, не слушается. Старательно повторяет Иван все, что слышал от родителей, знакомых, что сам когда-либо говорил. В первый же день замазал он свою совесть заверениями в том, что не было ж никакого преступления, так с чего запираться. Ну, отошлют в деревни, пусть. Не погибать же…. Истово винился в том, что злословил о государыне и присяге изменил. Но, что еще нужно злым судьям? Смотрят коршунами.

- Что учинить против Ее Величества и в поврежденье государства хотел?

- Так, ничего не хотел, - божился Иван, крестился.

- Тогда кто такие намерения имел?

- Ни о ком того не знаю….

- Ну, хватит! – Оглушительно треснул по столу кулаком Ушаков. – Полно мы тебя лелеяли! Теперь по-другому поговорим. Федя! – Из проема в стене появился высокий широкоплечий человек в кожаном фартуке с тяжелым взглядом из-под густых бровей. – Займись им, - обыденно кинул ему Ушаков, складывая в папку опросные листы.

Призрак из ночных кошмаров обрел плоть. Иван перестал чувствовать руки, ноги, забыв о дворянской и просто мужской гордости, упал он на колени. Молитвенно сложив руки, пополз к надменным судьям. Слезы текли из наивных, широко перепуганных глаз.

- Сжальтесь, - навзрыд хрипло умолял он. – Размыслите! Стал бы я покрывать сторонних людей, когда уже… предал мать, отца…, ближних…!

Палач с помощником схватили Ивана за руки потащили на виску. Обвиняемый задергался, рвался, молотил ногами по полу, будто хотел подошвами уцепиться за каменные выщерблины.

- Пощадите! – Кричал он. – Я сказал…, сказал все. Больше я ничего не знаю. Смилуйтесь! Не надо!

Его прижали к полу, заломили руки, а он тянул вверх русоволосую с застрявшими соломинками голову и исступленно, задыхаясь, все просил судей, поверить ему, не мучить. – Пожалуйста! – Умолял Ваня, плача. Но никто и не думал его слушать, вздернули над полом на вывороченных руках. Подождали, пока немного поутих бешеный крик.

- Говори, - спокойно велел ему Ушаков, - что знаешь о замышляемом перевороте в пользу принца Иоанна.

- Но, я не знаю…. Ничего не знаю. – Коротко выкрикивал Иван, не успевая набрать воздух в перехваченные жестокой мукой легкие.

- Не хочешь, значит, признаваться. – Покачал головой инквизитор и кивнул палачу. – Познакомь-ка его с кнутом. – Кат замахнулся. Трехметровый бич, со свистом разрезав воздух, опустился на обнаженную, блестящую липким потом спину. Брызнула в стороны кровь. Утробно-животным стал вопль, шнурком вылетела из безумно разинутого рта слюна и повисла длинной нитью на подбородке. Ушаков махнул головой, и не успевший опомниться Иван получил второй удар. Горячей струей стекла по ногам безысходно-предательская уничижающая жидкость. Брезгливо и презрительно посмотрели судьи на образовавшуюся под ногами Ивана прозрачную лужицу. К концу допроса она окрасилась в яркий багряный цвет.

Еще девять раз налетал кнут на сведенное судорогой тело. Судьи, сатанея, кричали в лицо Лопухина требования сознаться в организации заговора, почти напрямую принуждали указать на причастность к злому умыслу братьев Бестужевых. Но Иван, будто не понимая, чего от него хотят, повторял свои прежние показания. Истошно кричал, рыдал, но вместо новых показаний, твердил. – Не знаю…. Не слышал…. Не виноват….

Обескураженные следователи велели снять потерявшего сознание арестанта с дыбы и унести в камеру. Такого результата, а точнее его отсутствия, от пытки Ивана никто из них не ожидал. С Лестока слетела маска самодовольного благочестия, обнажив личину примитивно откровенной корысти. – Какого черта! – Раздраженно твердил он, шагая взад-вперед и растирая изящными туфлями капли еще не запекшейся крови. – Какого черта этот щенок вдруг уперся? Нам надо, чтобы он назвал вице-канцлера или хотя бы его брата. – Он яростно взглядывал на своих соратников. Черканул ребром ладони по шее, - позарез надо! А иначе, что мы из кожи вон лезем день и ночь, как каторжные? Без этих показаний вся эта затея – пшик! – Хирург с сатирической усмешкой размахнул руки и на мгновение чуть присел. Трубецкой стал высказывать Ушакову, что надо было найти палача получше. – Этот никуда не годится. Раз такого сопляка разговорить не сумел, значит, дела своего не знает! – Злобно посмотрел он на приводящего в порядок рабочее место ката, но поймал на себе угрюмый взгляд и осекся.

Глава Тайной канцелярии думал свою серьезную думу. – Неужели, - озвучил он вслух свои мысли, потирая лоб. Тонкая сухая кожа свободно двигалась за пальцами, как будто ни к чему не крепилась. – Неужели, этот мягкотелый недоросль имеет внутри крепкий стержень? – Произнес он, не отрывая взгляда от стола.

- И что? – Нервно спросил Лесток.

- Ничего, - словно отряхиваясь от размышлений, посмотрел на него Андрей Иванович. – Это всего лишь несколько осложняет казавшуюся простой задачу.

- И как это понимать?! – Раздраженно спрашивала Елизавета, потрясая перед лицом смущенного Лестока его отчетом. – Ты говорил мне, что пристрастие Ваньки даст особо весомые доказательства вины заговорщиков, против обычного увещевания. И что в итоге? – Он ничего не добавил к прежним показаниям! – Она нервно расхаживала по кабинету.

- Но, Ваше Величество, - смиренно оправдывался лейб-медик, - моя вина лишь в том, что не разглядел в этом мальчишке преступника злобного и упорного. Одного пристращения оказалось не достаточно. Но его признание – это дело времени. Мы непременно получим доказательства, уверяю Вас. – Говорил он, следуя за императрицей след в след, то разводя руками, то прикладывая их к пышному жабо.

- А если нет? – Она резко остановилась и обернулась к Лестоку, гневно глядя ему в глаза. - Ты убеждаешь меня дать согласие на ваши жестокие методы, а в итоге преступник остается, тверд в своем запирательстве. К чему тогда мои душевные страдания?

- Простите меня, Ваше Величество, - склонился хирург в поклоне, - я преклоняюсь пред Вашим великодушием и милосердием, простираемым столь далеко, что даже истинные злодеи попадают под их благость. Но Ваш разум, который так же велик, как и Ваша сердечность, наверняка, и без моего напоминания говорит Вам, что попустительство преступникам в их злодейских намерениях не допустимо. Что до доказательств заговора, то они имеются, я уже имел честь доводить их до Вашего сведения. Речь идет только об уточнении круга лиц, замешанных в сем умысле. – Произнес он вкрадчивым голосом и сделал многозначительную паузу. – И поверьте, решительные действия просто необходимы, а польза будет непременно, хоть и чуть позже, чем нами думалось.

Елизавета досадливо поморщилась, выстрелила в Лестока горящим взглядом. – Так, пойди и принеси мне реальные доказательства этой пользы. Ты слышишь, Герман, реальные!

Хирург, снова склоняясь в поклоне и пятясь, выскользнул за дверь. Елизавета села в кресло и, облокотясь об письменный стол, прикрыла глаза приложенной к бровям ладонью. Из-за шторы, разделявшей кабинет и спальные покои, вышел Алексей Григорьевич, пододвинул стульчик и присел рядышком.

- Ах, Алешенька, - со стоном произнесла императрица, - как тяжел труд государя: нужно быть строгим, как ни противится сердце всяческой жестокости…. А иначе изведут, злыдни…, сожрут и не подавятся.

- Да, ты совершенно права, Лиз. – Осторожно отозвался он и обнял ее за плечи. – Преступники должны понести заслуженную кару…. Только смущает меня, что до сих пор никто из них, даже глупый, трусливый мальчишка Лопухин, ни слова не сказал о существовании заговора. Может быть, они только сплетники, не более….

- Что? – Ошарашено уставилась на него Елизавета, отстранилась. – Что ты хотел этим сказать? Тебе что, их жаль? Всего лишь сплетники! – Она вскочила, встала напротив него. - Поносить меня всеми погаными словами, обсуждать мои права на царствование – это, по-твоему, только сплетни! – Закричала она, испепеляя его взглядом. – Вот уж не ожидала, чтоб ты…! – Задохнулась. – Это…! Это…. Ах! – Слезы полились из монарших глаз, и государыня стремительно удалилась за штору. Из смежной комнаты донеслись ее приглушенные рыдания.

Разумовский, досадуя на себя, покрутил черноволосой головой. Он любил свою царственную подругу, понимал, как глубоко она ошибается и насколько тяжело ей, набожной и суеверной, будет потом жить с этим. Хотел бы предостеречь ее от этого. Жалел он и томившихся в крепости людей, ясно видя, что оказались они пешками в крупной шахматной партии двух титанов: Лестока и Бестужева, - которых медик легко пустил в расход, против их воли атакуя ими позиции вице-канцлера. Конечно, фаворит не мог одобрить злословия в адрес Лизаветы, однако ж, и их понять можно…. Ясно одно – заговор существует в одном лишь воображении следователей. Но Алексей Григорьевич понял, что дал маху. Ничем помочь он не может. Надо спасать положение. Он прошел в спальню, где рыдала, зарывшись в подушку, Елизавета.

- Лиз, прости меня. – Сказал он ласково, прикоснувшись пальцами к ее плечу. Она отдернулась, сердито всхлипывая. – Я не оправдываю их и не одобряю. Конечно, они виноваты, я только хотел сказать, что наказание за ругательные слова все же должно быть не таким, как за организацию заговора.

- И каким же оно должно быть? – Пальчиком им погрозить, пожурить, как детишек малых? – Не поворачиваясь к нему, все еще враждебно отвечала Лиза. – Помнится, дружен ты был со Степаном Лопухиным, засиживались допоздна…. Может, и ты с ними кости мне перемывал?

- Лизонька, ты же знаешь, как я к тебе отношусь. Никогда я слова плохого о тебе бы не сказал, я же люблю тебя.

Елизавета села, отирая слезы. – Что же ты тогда за моих врагов заступаешься? – Искоса посмотрела она на фаворита, но во взгляде уже не было злости.

- Я не за них, я за тебя переживаю – ведь изведешься, если сверх меры их накажешь. Но может, я не понимаю чего. Ты прости меня. – Он обнял ее, привлек к себе. Елизавета не сопротивлялась, она уже оттаяла, но чтобы поставить точку в этом разговоре, строго сказала:

- Ты и в самом деле не понимаешь: нет для них чрезмерного наказания – любое милостью будет.

Алексея Григорьевича удивила такая настойчивая злость Елизаветы, но виду он не подал, что на одни и те же грабли второй раз-то наступать. Глядишь, сама смягчится, ведь не жестокое у нее сердце, отходчивое.

Тонкая дорожная пыль поднимается за копытами гнедой четверки, за почти беззвучно катящимися, на пол дюйма проваливаясь в нее, колесами, долго клубится в неподвижном воздухе. Где-то в северо-западной стороне неба темно, приглядеться – можно заметить неяркие далекие сполохи, где-то идет дождь, но над дорогой из Москвы в Калугу жарко и душно. Пыль пробирается внутрь кареты. В сочащемся между шторами свете, словно в лучах рампы, исполняют пылинки балет с неизвестным сюжетом. Не понятно, с чего началось представление, когда и чем оно закончится. Когда над пестрящей ямами да ямками дорогой протягивают свои густые ветви какие-нибудь, помнящие еще династию Рюриковичей дубы или гораздо более юные березки и исчезает поток желтоватого света, на воздушной сцене опускается занавес – антракт. Но лишь отступят зеленые великаны чуть в сторону, и витиеватый танец продолжается с того же места, с теми же действующими лицами, и ничего не меняется в неповторимом множестве позиций и движений. Картина, предстающая взору, через мгновение уже не та, через пол вздоха снова перемена. Но все же, в целом все одно и то же, все картинки этого блеклого калейдоскопа нестерпимо похожи одна на другую. Возможно, в микромире каждая пылинка имеет лик, и можно придумать смысл ее полету, но взглянешь сверху - название сему балету – суета. Исчезнет пылинка со сцены, займет ее место другая, а сюжет останется прежним. И уходит финал действа в незримую, недоступную ни мысли, ни чувству бесконечность.

Степан Васильевич оторвался от созерцания тускло светящегося конуса, взглянул, отодвинув край шторы, в окно. Плывут мимо деревья, кусты, да желтовато змеится в высокой траве ухабистая дорога. Он спешит, чувствует, недалеко за ним, след в след, летит не обретшая еще форму беда, не медлит. Наташа с Ваней, должно быть, уже хорошо разглядели ее. Может, не в ту сторону он едет, а надо бы к ним бежать на помощь? Но если все так серьезно, как подсказывает сердце, то где б ему не быть, а пройдут по всем их поместьям обыски, и его библиотека в хищных руках станет жирной печатью на смертном приговоре и ему самому и семье. Нет, вначале он уничтожит книги (до чего же ненавидят их те, кто их не читал…) – раз суждено войти в чужие воды. «А ведь в России мы… - но, что поделаешь, раз так и есть…, не мы первые…». В воде чужой, не имея ни единого ядра, порох в трюмах хранить – только погибель кликать. А потом уже, хоть на самом себе не неся смерти, помчится он в Петербург.

Тяжело хрипят уставшие кони, роняя розовую пену с губ, - на следующей станции их нужно сменить. Сморила долгая дорога старого камердинера – который сон смотрит. Громко кряхтит кучер в надежде, что услышит барин, да даст передохнуть. Но нельзя терять ни минуты, останавливаются они только на ночь. Пусть Илья еще немного поспит, потом Степан Васильевич велит ему подменить Леньку (кучера). Сам же князь Лопухин и рад бы, чтобы одолела его дремота, так нет – ни тени сна в усталых глазах, снова рассматривает придорожную растительность.

Человек тоже заперт в мирке своего времени и пространства. Что ж, может, и его скитания – лишь суета пустая. Но будь Вселенная лишена смысла, обратилась бы в ничто. Значит, есть он-смысл, но постичь его не дано тому, кто не способен охватить умом или душою бесконечность….

Случайные прохожие провожали взглядом трех молодых людей, которые, громко разговаривая и смеясь, скакали верхом по мокрым московским улочкам. Ночью был дождь. Он прибил пыль и омыл растительность, которая теперь бодро зеленела, радуясь утренней свежести, пока солнце еще не поднялось высоко и не припекло, как накануне. Они выехали рано и уже успели посетить храм и купить там, как велел Кондрат, свечи. Есения была одета в мужское платье, из своей богатой шевелюры она соорудила затейливую прическу. Просто удивительно, как без посторонней помощи ей удались такие кренделя от висков к затылку, где волосы были стянуты тесьмой, а дальше падали локонами до лопаток. Девушка, конечно, не производила впечатления светской дамы, но вполне могла сойти за не лишенную образования и вкуса дочь разорившегося мелкопоместного дворянина. Федор, с хвостом из светлых волос, в чистом дорожном костюме и модной шляпе, тоже выглядел вполне прилично. Никому и в голову не могло прийти, что эти двое из лесной братии. И их банда именно в этот момент грабит на лесной дороге богатого щеголя.

Карета, съехав одним колесом с дороги, врезалась в крупный булыжник и опрокинулась на бок. Разгоряченные, перепуганные кони протащили ее еще пару метров волоком и остановились, дергаясь в стороны и поднимаясь на дыбы. В кустах стонал перелетевший через лошадей кучер. Сундук слетел с запяток, от удара треснул и являл охотникам за наживой яркие цветные потроха. Разбойники, по большей части, грязные, оборванные и смердящие, окружили добычу. Демьян с двумя подельниками кинулись выпрягать рослых белых коней. Еще двое требушили сундук, вытаскивая из него кричаще яркие одежды. Остальные лезли на карету, дергали дверцу.

- А эт что? – Крикнул один из потрошителей сундука, размахивая разномастными париками.

- А это, в аккурат, Сильке подойдет! – Ответил, стоящий на резном каретном боку, косматобородый мужик. И все громко загоготали, глядя на озлобившегося косоротого дружка, который карабкался на колесо, но сейчас спрыгнул с него и свирепо озирался. Мелкий, верткий бандюжка подскочил к нему сзади.

- А что, Силька, давай примерим! – Он сорвал с Силькиной головы шапку, обнажив лысую, как колено, голову и шлепнул на нее рыжий, кудрявый и явно женский парик. Натянуть его он бы никак не успел, потому что в следующую же секунду Силька угостил его тяжелым кубоватым кулаком. Насмешник отлетел назад и приземлился на мягкое место, потирая челюсть, но продолжал язвительно смеяться. Всё тряслось от хохота.

В общем веселье они отвлеклись от кареты. Ее дверца вдруг распахнулась, вытолкнутая изнутри. Пыхнул сноп пламени и одновременно громыхнул выстрел. Косматобородый закричал сдавленно, согнулся, как от пинка в живот, и упал с кареты спиной вперед.

- Ах, ты сучий сын! – Заорал щуплый разбойник со шрамом через все лицо и нырнул в каретное нутро. После нескольких глухих ударов полез назад, таща за собой бледного тощего парня в сбившемся набок напудренном парике и в блестящем от драгоценных камней ярко-красном с золотом кафтане.

- Руки убери! Смерд поганый! – Визжал парень и неловко пытался ударить разбойника. Другие схватили его за руки и быстро выволокли целиком.

- Попался, барчонок? – Прошипел ему в лицо разбойник. – Ты что утворил, гаденышь? Да мы тебя…! – Он не успел договорить, потому что «барчонок» (видно не робкого десятка, а, может, просто глупый), мотнув головой, ударил его лбом в нос. Разбойник отшатнулся, втягивая носом кровь, вытер ее кулаком и со звериным воплем выхватил из-за пояса нож и полоснул щеголя по горлу. Тот вытаращил светлоголубые глаза, запрокинул голову, засипел, брызгая из страшно раскрывшейся раны, и завалился навзничь.

- Вы что наделали, уроды? – К ним протолкнулся Кирилл, который осматривал раненого в живот бородача и думал, прирезать его здесь, так бросить или тащить с собой. – Кондрат велел, чтоб без приказу смертоубийство не чинили.

- А ему, значит, можно?! – Сжимая окровавленный нож, заорал убийца. Лицо его побагровело, шрам посинел.

- Уймись, Шрам! – С угрозой пробасил Кирилл. – Не то, как бы тебе на колу не сидеть.

- Это мне-то! – Дернулся к нему Шрам. Демьян скрутил его огромными лапищами.

- Нет, а что он неправ, что-ли? Этот барский потрох Петьку заколол!

- А порядок, все одно, должен быть!

Их разборка, возможно, переросла бы в драку, но пыл остудил топот копыт. Воспользовавшись суматохой, оклимавшийся кучер вскочил на распряженного коня и дал деру. В спину ему полетели топор и два ножа, но цели не достигли.

- Вот еще одна язва, - угрюмо сказал Демьян.

- Убираться надо. – Строго рявкнул Кирилл. – В сундуке что ценное было? Этого обыщите. – Он кивнул на убитого путника.

В его кармане нашли кошелек с одиннадцатью золотыми рублями.

Испустившего дух Петьку оставили на дороге.

В лагере Кондрат хмуро выслушал всю историю. В палатке у него стоял Кирилл, Шрам, Демьян и Гришка.

- Та-ак, - оглаживая аккуратно подстриженную бороду, протянул Кондрат. – Значит, порешили барчонка. А он, пред тем, Петра застрелил. Как же это вышло? А, Кирилл? – Он говорил спокойно, но под его тяжелым взглядом Кирилл почувствовал себя неуютно.

- Сам не знаю, - Кирилл пожал плечами. – Все так скоро…

- Не знаешь? А для чего ты там был? Куда смотрел? Распоясались. – Он, по-прежнему, не повышал голоса. – Ты, Шрам, о чем думал, когда ножом махал. Что, если этот парень какой важной птицы сынок? Если облаву на нас начнут?

- Какая облава? – ощерился Шрам. – Могли бы облаву сделать, давно бы устроили. Кишка у них тонка! Одним супостатом меньше – какая беда?

- Смелый ты, да? – Улыбнулся атаман. – Смелый. Думаешь, силы у них нет, облаву сделать? А я думаю, не силы, а желания. Чиновникам, кроме своего кармана, ни до чего дела нет. Но, если этот разряженный петушок, - он тряхнул снятым с убитого кафтаном, - окажется сыном такого чиновника, то может нам сделаться туго. И все из-за того, что ты решил, будто волю имеешь глотки резать направо и налево. Нет, брат, ошибаешься: нет у тебя такой воли. И за проступок твой, не первый уж, будешь ты наказан. – Кондрат повернулся к Кириллу. – Всыпать ему тридцать кнутов.

- Да, ты что Кондрат? – Вытаращился на главаря Шрам. – За этого богатея?

- Уведите его. – Не глядя на провинившегося, сказал Кондрат. – А коли такое еще повториться, - добавил он, смотря на Кирилла и не обращая внимания на бранные вопли Шрама, которого Демьян и с помощником выводили из палатки, - и сам будешь порот, а убивца посадим на кол. Понял?

- Понял. – Нехотя ответил Кирилл, глядя хмуро.

- Ступай, проследи там, чтоб спуску не было.

Кирилл, пригнувшись, вышел наружу. В лагере было заметно оживление. Народ повыходил из палаток и собирался на краю лагеря у высокой осины со спиленными нижними ветками. Такое вот лобное место. Кирилл шел туда и думал, что не прав атаман. Шрам, конечно, кровожаден и вспыльчив, но на него можно было положиться, он в карауле не уснет и на деле не струхнет. А теперь от него жди ножа в спину. Вокруг слышен был гул голосов. Разбойнички не обучены манерам, мысли свои громко высказывают. Особенно пьяные. А это их обычное состояние – сколько не бьется, сколько не проповедует Кондрат чистоту тела и духа. Вон, Тимоха с Сусликом скалятся, злорадствуют неудаче свирепого Шрама. Да, ничто так не радует, как неудача товарища. Хотя от этого товарища не раз получали они по зубам. У Суслика и памятка есть – верхний резец отколот, черный. Торопятся дружки присоединиться к толпящейся кучке сотоварищей, обступивших кругом Шрама и держащего его Демьяна.

Суслик, поднимаясь на носки и вытягивая шею, чтобы выглянуть из-за голов, закричал. – Что, Шрам, допрыгался? Что бледный-то? Демьян, а штаны у него не мокрые – попробуй!

Послышались смешки.

- Что ржете? – Заорал Шрам. – Шуточкам гниды трусливой радуетесь? Разве я не был готов за каждого из вас к черту на рога? Разве я не старался? Или может добычу хоть раз скрысятничал? – Он багровел, жилы вздувались на висках.

- Что ты разнылся, Шрам? – Крикнул кто-то. – Будь мужиком!

- А я, выходит, не мужик? – Злобно осклабился приговоренный к порке. – Ты, что-ли тогда мужик? А с бабами у тебя что-то не получается!

Толпа взорвалась хохотом. Ситуация накалялась и подоспевший Кирилл поспешил все это прекратить.

- А-ну, тихо! – Перекрывая смех, заорал он. – Заканчивайте бардак. Раздевай его, Демьян, чего тянуть.

- Кирилл, и ты? – Обратил к нему дурной взгляд Шрам. – Ты-то, как будто, меня знаешь. Эх, вы! – В сердцах выкрикнул он и резко дернулся из рук ослабевшего хватку Демьяна. И вывернулся. Доля секунды и в его руках блестит кинжал.

«Черт! Даже нож забрать не додумались» - подумал Кирилл, а вслух, - не дури, Шрам! Отдай по-хорошему.

- По-хорошему? Это что ты называешь – по-хорошему? – Крутил головой Шрам, резко поворачиваясь в разные стороны и отступая. – Нет, это ты не дури, Кирюша! Тогда жив будешь, пока… А ну прочь с дороги! – круто развернувшись, рявкнул он обомлевшему похмельному разбойнику и, оттолкнув его нырнул в кусты. Слышно было, как он ломится сквозь заросли.

- Куда? – Крикнул Кирилл, но вдогонку не бросился.

После короткого ступора толпа всколыхнулась, заволновалась.

- Как же так?

- Надо догнать!

- Может, ты и догонишь?

- Да, бес с ним!

- А вдруг донесет?

- Ага! А еще сам себе петлю намылит!

Кирилл с досадой махнул рукой и ушел: «Теперь опять объясняться с Кондратом. Но, все же, лучше, чем озлобленный Шрам с ножом. Убежал, и ладно. Только, что сказать атаману?»

Тем временем кучер Яшка доскакал до хозяйской усадьбы. Прямо, с ходу лбом об пол.

- Прости, барин-батюшка! Не моя вина, вот те крест. – Он наложил на себя крест. Потный, пыльный, с трепещущими губами, возопил,- не уберег!

- Что случилось? – Холодно спросил барин. Он был высокий, худосочный и светлоглазый. Взгляд его очень светлых, почти белых глаз был жутковатым.

- Порешили душегубы! Порешили Клима Лексееича!

- Что ты сказал? – Наклоняясь вперед, глухо спросил хозяин.

- Не моя вина, батюшка! – Взмолился Яшка. – Разбойники! Я поначалу изумленным был. Башкой здорово ударился, как падал. А потом смотрю, а они уж…, - он всхлипнул, - горло ему перерезали. Не сгубите, батюшка!

Барин распрямился. – Где? – Сухо спросил он.

- Что? – Растерялся Яшка.

- Племянника моего тело?

- А, так на дороге, должно. Вряд ли они его с собой забрали…

- Поехали, покажешь, - направляясь к выходу, сказал барин.

Они забрали тело убитого.

Вечером того же дня светлоглазый помещик скорбно жаловался уездному воеводе, исправлявшему в те времена и полицейские функции.

- Славный был, мальчик. Мечтательный. Театр мечтал свой открыть. Вот, теперь уж не судьба. – Он отер слезу. – Уважь, Тимофей Гаврилыч, помоги отыскать душегубцев. – Он положил перед полицейским кошелек.

Тот покосился на тугой мешочек, но скорчил жалобную мину. – Жизни бы не пожалел, чтобы очистить наши места от этой своры. Но, что я могу, людей у меня нет.

- Это не беда. Людьми и я могу помочь. Ты только отыщи, где лиходейное гнездо в лесу, а дальше я, с твоего позволения, сам разберусь.

Тимофей Гаврилыч потер затылок. Взгляд так и манил расшитый бисером кошелек. Прямо, не оторваться.

- Хорошо, Илларион Модестович, попробую я организовать одно дело. Только обещать пока ничего не могу. – Пересиливая себя, с тоской во взгляде он подвинул кошелек к его прежнему владельцу.

Но помещик не хотел расстраивать полицейского и поспешил его остановить. – Что вы, что вы – это вам. – Сказал он твердо. – За ваше радение.

У Тимофея отлегло. Он благодарно заулыбался. – Ну, спасибо, спасибо. Сделаю все, что смогу.

- Только прошу, не откладывай. – Скорбно попросил светлоглазый.

- Сию минуту и начну. – Поднимаясь, заверил воевода. Взял со шкафа свой старенький паричок и вместе со своим просителем направился к выходу из конторы.

Во дворике они распрощались. Причем, полицейский обещал прибыть в усадьбу с нужным человеком сегодня же. После чего он в казенной карете направился в соседнюю деревеньку Глухово, на окраине которой жил отшельником бывший земский комиссар Игнат Саввич. Был он когда-то, еще при Петре I, идейным борцом против преступности. Упоенный романтикой битвы со злом был неутомим и равно беспощаден и к разбойникам, и к мелким воришкам, и ко взяточникам, и к блудницам. Многожды его самого пытались подкупить, но он оставался тверд и горд своей твердостью. Свой уезд исколесил и истоптал вдоль и поперек. Разворошил немало осиных гнезд. Исписал кипу бумаг прожектами усиления порядка на Руси. Набил множество шишек в столкновениях с бюрократами, но пыла не растерял. Мечтал встретиться с самим царем и лично изложить свои идеи, грезил себя властным, но справедливым помощником великого Петра, защитником обездоленных, обиженных, грозой лиходеев всех мастей. И кто знает, где бы он оказался. Но, видно, больно надоел кому-то неподкупный жандарм, сующий везде свой курносый нос. И поехал Игнат в Петербург в тюремной карете, обвиненный во взяткоимстве и казнокрадстве.

Обычно такое путешествие не имело обратной дороги. Даром считалось, что пытка доносчика, в случае упорного отрицания обвиняемым своей вины, дает последнему шанс на оправдание. На практике итогом таких дознаний было то, что на каторгу (если, конечно, не испускали последний вздох в застенке или каземате) отправлялись оба, сознавшись во всех мыслимых винах.

Но Игнату несказанно повезло. Когда привели его на первый допрос, следователь был пьян и служебного рвения не имел. После допроса он по рассеянности сложил вчетверо опросный лист и доносное письмо и положил себе в карман, а по дороге домой, доставая смятый носовой платок, выронил сию бумагу, а дождь и грязь обратили ее в бесформенный комок гнили. Таким образом, все напоминания о присутствии в Петропавловской крепости подследственного Игната Саввича были утеряны. А примерно через полгода случился бунт на судоверфи. Кинулись размещать арестованных, а не хватает камер. Тогда и наткнулись на Игната. А в чем он был обвиняем, к тому времени забыли напрочь. Как допрашивать, когда не знаешь о чем? Сам же он клялся, что чист и попал сюда по дикой ошибке. Не до него было следователям, и место нужно. В общем, отпустили его на все четыре стороны, пригрозив, чтоб больше не попадался.

Вернулся Игнат домой, так сказать, не пострадавшим. С удивлением обнаружил, что его должность никем до сих пор не занята, его дожидается. Но за месяцы в подземелье в нем истлела жажда деятельности, и умер энтузиазм. Стал он тише травы и ниже воды, никому не заметен – только бы, не попасться. А вскоре умер великий преобразователь Руси Петр, должность земского комиссара упразднили, и Игнат с облегчением убрался в глухую деревню.

Одно увлечение осталось от прежнего пыла – собаки, которых он сам когда-то дрессировал на поиск. Конечно, собачий век не так долог, чтобы которая-нибудь из тех служебных четвероногих помощниц дожила до сей поры. Но Игнату не случилось обзавестись иными друзьями, поэтому он регулярно подбирал бездомных щенков и поселял их в своем доме.

В надеже, что и сейчас развлекается Игнат дрессурой, ехал к нему воевода.

Битый час проведя в пути, растряся все внутренности на рытвинах и колдобинах слабо уезженной грунтовой дороги, местами исчезающей в зелени атакующей ее растительности, добрался, наконец, Тимофей до оправдывающего свое название Глухова. Он уже не раз успел усомниться в том, что не зря в угоду своей алчности взялся за это предприятие, имеющее так мало шансов на успех, тогда как возможность попасться тем, чьей поимки ради все затеялось, велика настолько, что осязается кожей. На этот раз, однако, обошлось: вот они черные кривые избы с толстыми от густого мшаного одеяла крышами, съезжающими на одну сторону до тех пор, пока, как у некоторых особо ветхих жилищ, не упрутся краем ската в сырую землю.

Убогость скромных домишек, тем не менее, как это ни странно, не нагоняла тоску. Может быть, оттого что стояло яркое теплое лето, и воздух был наполнен ароматом яблоневых садов, а склоняющееся к западу, солнце подсвечивало золотом сквозь курчавую листву. А может быть, чумазые, но счастливые мордашки босоногой светловолосой ребяческой оравы, резвящейся в ожидании родителей с полевых работ, наполняли светом невеселый деревенский пейзаж. Им еще не довелось ощутить непосильной тяжести крестьянского быта. В детстве печали краткотечны, и зимний холод, и голодные спазмы в животе, и порки от измученных жизнью родителей забывались, чуть ли не в ту же минуту, в какую заканчивались. А сейчас, вдоволь наевшись кислых зеленых яблок, с упоением предаваясь игре, они смотрели весело и радостно, и жизнь искрилась в их серых, зеленых, голубых глазках.

Вот и изба бывшего комиссара, едва видна, спрятанная среди лип и осин, там, где практически обрывается уже единственная деревенская улица. Рядом с низким домом возвышается дуб, покореженный, с расщепленной и обугленной верхушкой. Видно, молния когда-то сразила гордого великана.

Тимофей кряхтя вылез из кареты, неловко переставляя замлевшие ноги. Голова чуть кружилась – вестибулярный аппарат привыкал к отсутствию тряски. Только приблизившись вплотную к низкой хлипкой калитке, Тимофей заметил под липовыми ветвями скамеечку и сидящую на ней сильно брюхатую крестьянку. Тонкая русая коса, перекинутая через плечо, вилась по полной груди и большому круглому животу, слегка задрапированному складками льняного коричневого сарафана. На конце вплетена линялая красная ленточка. Незаплетенный хвостик лежал на скамье. Крестьянка лузгала тыквенные семечки, быстро шевеля тонкими бескровными губами, шелуху плевала на живот. Она смотрела на приезжего узкими голубыми глазами, таившими, казалось, смешинку.

- Ты чья? – обратился к ней воевода.

- Игнат Саввича мы…, - выплевывая и смахивая с губ приставшую белесую чешуйку, ответила крестьянка.

- И что, дома барин-то?

- Ага…, - зевнула крепостная.

- Так позови его!

- Щас, - нехотя сказала женщина, с укоризной взглянув на чужого барина, приподнялась, придерживаясь рукой за поясницу, и, перегнувшись через штакетник, закричала, - Игнат Савви-и-ич…!

Барин не появился. Выдержав паузу, крестьянка крикнула снова, - Игна-ат Сави-ич!

Тимофей, чертыхнувшись про себя, прогневался на нерадивую, но решил Игнатовых людей не обижать: мало ли – еще рассерчает чудак за крепостных и не станет помогать.

- Собака во дворе есть? Войти можно-то? – Сдерживая раздражение, спросил он брюхатую бабу.

Та безразлично пожала плечами, плюхнувшись с облегчением на скамейку и откидываясь на палисад,- входите.

Воевода толкнул косящуюся, уцепившуюся нижним углом за ограду, калитку. Тут на крыльце появился Игнат, вытирая полотенцем мокрые волосы. – Звала, Фрося?

- Та, вот…, - Фрося махнула рукой на помятого дорогой чиновника. Но Игнат уже увидел его и помрачнел.

- Вот так да…, - озадаченно сказал он. – Чем обязан?

- Игнат, да ты меня не признал, что ли?! – Стараясь в интонацию вложить, как можно, больше радости и дружелюбия, воскликнул Тимофей и попытался открыть упруго сопротивляющуюся кособокую калитку. Упрямица не поддалась, и воевода начал щемиться в образующуюся треугольную щель.

- Как не признать, - хоть и без энтузиазма, но уже не так настороженно хмуро, ответил Игнат.

- Так, здравствуй, что ли! – Радостно сказал воевода, высвобождая из трухлявого деревянного капкана пыльный замшевый туфель.

- Здравствуй, Тимофей Гаврилыч. – Ответил Игнат. – Только не говори, что приехал повидаться. Что за нужда у тебя ко мне?

- А ты не растерял хватки следователя…, - хотел польстить воевода, но, увидев гримасу Игната, прервал возглас, добавил с некоторым смущением, - угадал ты брат, дело у меня к тебе.

Они поднимались по скрипящим ступеням крыльца. Игнат остановился и исподлобья уставился на гостя.

Да, ты не волнуйся, - воевода замахал руками, - для тебя плевое дело, а для меня весьма важное. – Тимофей глянул в хмурое лицо бывшего комиссара и решил переходить к делу. – Сегодня утром злодеи разбойники порешили племянника дворянина Карлинского Иллариона Модестовича, ты его припоминаешь?

- Нет. – Отрезал Игнат.

- Да? – Растерянно захлопал глазами чиновник. – Ну, да, это не важно…

- От меня чего надо?

- Собачек твоих чудесных, - неуместно хихикнул воевода. – Чтоб лиходеев поймать.

- Нет у меня собак.

- А лает кто? – Из-за дома доносился низкозвучный лай крупной собаки.

- Таких, которые тебе нужны, нет – не дрессирую я.

- Быть того не может, Игнатушка! – Чуть ли не взмолился Тимофей Гаврилыч. – Помоги! Очень надо. Очень!

- Сказал же: нет собак,- грубо оборвал его отшельник.

- Не поможешь, значит? – Поник воевода и, посмотрев в неподвижное лицо Игната, тяжелой походкой спустился с крыльца, направился к калитке.

Игнат, не провожая гостя, потянул входную дверь, но превратился на мгновение в каменное изваяние от того, что услышал.

- А за что, ты говоришь, тебя арестовывали в двадцать третьем? За измену, что ли? – Игнат медленно обернулся – Тимофей стоял у наклонившегося штакетника и мило улыбался.

Игнат слетел с крыльца, быстро подошел вплотную. – Меня отпустили. Потому как ничего не имели. Против меня – ничего! – Шепотом, перекосившись лицом, сказал отшельник, обрывисто, как будто, выдавливал из себя слова.

- Да, я что, Игнатушка, - засмеялся воевода, - я ничего. Подумалось просто, вдруг что всплывет по тому делу… А может, и не потому, но кто не правильно истолкует. Все ж при батюшке нынешней императрицы дело было. Ее кровное – можно сказать. – Скороговоркой добродушно лепетал Тимофей и, резко посуровев, добавил, - ты бы поразмыслил над моей просьбой…, Игнатушка. – При последнем слове на его челе вновь возникло ласково-просительное выражение.

- Ну, нет у меня собак, сказал же. – С надрывом глухо крикнул Игнат.

- Не верю я тебе, соколик, - будто извиняясь, отвечал воевода. – Быть не может, чтоб забаву свою ты оставил.

- Хорошо, правда твоя, - учу я мелких собачек норного зверя отыскивать. Но тебе от них пользы не будет. Не возьмут они человека-то.

- Так, и не надо. – Снова засмеялся Тимофей. – Человека я и сам со своими людишками возьму. Мне чтоб только отыскать разбойничье логово.

- Да, не пойдет она по следу человечьему – на зверя натаскана. – Возопил Игнат.

- А это вот твоя забота, миленький! Ты, уж, придумай, как наше дело сообразить!

- Сколько времени даешь? – Сдался комиссар бывший.

- Какое время, соколик?! Завтра засветло и начнем!

- Ты что?! – Взорвался Игнат. – Это никак невозможно. Для нового умения собаке месяц нужен!

Тимофей покрутил головой. Он был спокоен – никуда этот испуганный человек от него уже не денется.

- Хоть пару недель…

- Завтра, - протянул воевода, - пока запах свеж.

- Так, не получится же ничего, - Игнат вздохнул, - но с тобой разве поспоришь. Будь по-твоему: завтра, - так, завтра.

- Вот и ладненько. – Бодро воскликнул Тимофей. – Собирайся, Игнатушка, поедем… Да-да, а ты что думал, я за тобой завтра опять по колдобинам трястись буду? Едем! – А про себя подумал: «Еще сбежит, не дай Бог».

Игнат понуро поплелся домой за кафтаном. Воевода же полез через настырно не желавшую его пропускать калитку. Столкнулся с напряженным взглядом брюхатой Фроси. Она стояла, одной рукой держась за живот, другой за сердце. Широкие вразлет брови нахмурены.

«Ишь, наглая!»

Пришел Игнат. Привычно отворил калитку, подошел к воеводе.

- Ты чего до сих пор не собрался? – После паузы безмолвного взирания, спросил Тимофей.

- Собрался вроде… - Игнат потерянно развел руками.

- А-а…, - исторг он из себя и побежал на задний двор. Вскоре вернулся, неся на руках кокер-спаниэля. Не поднимая головы и не обращая внимания на дернувшуюся в его сторону Фросю, сел в карету.

- Наглые у тебя крестьяне, - заметил Тимофей.

Игнат промолчал. По дороге он молил Бога о чуде, чтобы невозможное удалось. А то, что бывшая крепостная ему теперь жена, про то полицейским знать не к чему.

Чудо свершилось, хоть и не сразу.

Кокер Нюра никак не могла взять в толк, чего от нее хотят на этой груде человеческого барахла. То вдруг встала в стойку, пошла, тыкаясь носом в землю, и привела к лисьей норе. Хозяин почему-то не радовался и не хвалил. Нюра виновато виляла хвостом.

Вернулись к месту нападения. Хозяин снова совал в нос вонючую грязную тряпку. Нюра приводила его к телу убитого разбойника.

Тимофей терял терпение. Матерился. Подкатывая глаза, просил у Бога прощения за сквернословие.

Затея казалась безнадежной. Вдруг Нюра встрепенулась, напряглась и с звонким лаем кинулась в кусты. Там затрещало, зарычало. Испугались – вдруг медведь. Но услышали брань и пронзительный взвизг Нюры. Полицейские бросились туда и вскоре выволокли скрученного Шрама. Он, выждав время, чтоб не попасться прихвостням Кондрата, решил порыться в вещах барчонка – хоть чем-нибудь поживиться. Но попал в другие путы.

Злой на своих подельников, Шрам без запирательств сознался, что он из банды, сказал, что знает убивца – это атаман ихний – Кондрат, и согласился провести к лагерю за сохранение своей жизни.

Тимофей несказанно был доволен собой. Они схватили Шрама и поехали к Карлинскому. Об Игнате, тихо рыдающем над бездыханной Нюрой, забыли.

Ивана Лопухина, слабого и больного после тяжелой пытки, уже на следующий день вновь вызвали на допрос. Из-за жгучей боли, возникающей при малейшем движении, он не сумел даже надеть разодранную и сорванную с него палачами рубашку и предстал перед судьями обнаженным по пояс, с гусиной от страха и холода кожей и неуемной дрожью во всем теле. В его взгляде появилось новое выражение. Такое выражение бывает в глазах собаки, которую жестоко избил хозяин. В них и страх, и обида, и тоска, желание вырваться, убежать, отчаяние оттого, что желание никогда не исполнить, и смирение. И помимо этого, еще что-то трудно определяемое, но ясно ощутимое. Это, пожалуй, можно назвать взглядом «снизу-вверх». Он возникает, когда животному или человеку довелось узнать и испытать всю безграничную силу и власть «хозяев». Наверное, с таким выражением первобытные люди молились молниям, вулканам, ураганному ветру, а позднее Зевсу и другим языческим богам. Причем особенностью таких молитв было понимание их малой эффективности, отчаянное стремление облегчить свою участь и неверие в благополучный исход. Недаром в древних политеистичных религиях боги описывались злыми и мстительными. Таких нельзя не почитать, опасаясь их мести, но с другой стороны – молись не молись, а они, все равно, в любой момент могут испепелить уже просто потому, что им того захочется. Перед ними человек совершенно беззащитен и беспомощен. Христианство научило людей верить в Бога, доброго и любящего, внемлющего их молитвам, видящего их слезы, прощающего и спасающего. Однако, по-видимому, доброта и любовь неотвратимо исчезают там, где возникает абсолютная власть одного человека над другим. Христианские священники, получив такую власть, быстро забыли важнейшую заповедь – «Возлюби ближнего своего». Инквизиция безжалостно сжигала, топила, разрывала живыми в клочья своих ближних вследствие самых нелепых обвинений, нисколько не озадачиваясь поисками доказательств их виновности. Так, в образе смертных, но всемогущих людей возвращались в мир злые первобытные боги. Ушла в прошлое священная инквизиция, но ее место заняли светские вершители судеб, которых в истории любого народа неисчислимое множество. Такими видел теперь Ваня своих судей-инквизиторов. Он убедился – с ним могут сделать все, а главное – от него самого в его судьбе теперь не зависит НИЧЕГО. Однако страх не позволял Ивану стать безучастным. Оттого с собачьей тоской затравленно смотрел он в их лица снизу-вверх.

Судьи тоже почувствовали: арестант понял – перед ним Боги. Такой статус был им сладок. Упиваясь униженностью жертвы, приступили они к допросу.

- Хорошо ли тебе нынче спалось, Ванька? – Издевательски поинтересовался Ушаков.

Ваня молчал, опустив голову.

- Теперь будешь ты умнее или как? – Продолжил Андрей Иванович в том же тоне, с язвительной усмешкой переглянувшись с Лестоком и Трубецким.

Арестант поднял голову, губы его дрожали, слезы стекли по его лицу, он по-прежнему молчал, взглядывая, будто украдкой, на кого из судей и тут же отводя глаза.

Трубецкой, хищно раздувая ноздри, сморчливо втянул носом воздух.

- Что-то я не слышу ответа, - приподнял бровь и веко Ушаков и крикнул, теряя терпение, - или не впрок наука?! Еще объяснить?!

Ваня отпрянул, завертел головой, - не надо…, я понял…, - сипло прошептал он.

- Он будет отвечать как надо, - масляно, ласково «вступился» за него Лесток и таким же тоном обратился к Ивану. - Верно?

- Я постараюсь…, - арестант опять понурил голову, ничего не мог поделать со слезами и без конца отирал их кулаком.

Вновь стали допрашивать по пунктам. Снова Иван повторял свои показания. Если раньше он удивлялся, к чему спрашивать помногу раз одно, и старался подобрать такие формулировки, чтобы они удовлетворили судей, то теперь с тихим отчаянием говорил, слов не подбирая – к чему. Но смысл показаний от этого не менялся, и довольство судей постепенно заменялось злобой. Стали искать в его ответах неисследованные места, новые зацепки. Такая находка сыскалась.

- Откуда тебе известно о Рижском карауле, что привык к принцессе и доброжелателен?

- Слыхал от матери, будто Василий Салтыков с принцессой временем очень жестоко поступает, а иногда и снисходительно…, - говорил арестант безучастно.

- Ей откуда то ведомо? – Спокойно и настойчиво вопрошали судьи, подползая к своей цели, как удав к жертве.

- Не знаю…, - сказал, как простонал, и обреченно покачал головой Иван.

- Может быть, у нее есть агенты в Риге? – Напирали следователи.

- Такого не ведаю…, - обрывающимся голосом тихо, не поднимая головы, отвечал Иван.

Ничего больше для себя полезного судьи не услышали. Арестант, по-прежнему, отрицал свою причастность к заговору, равно как, и само его существование, ничем не подтверждал. Но Лесток воодушевился и этой новой ниточке, которую с присущим ему оптимизмом надеялся смотать в большой клубок, в котором запутается и задохнется вице-канцлер. Ивана отпустили в камеру. Поднимаясь, он посмотрел на инквизиторов с робким удивлением, но они уже размышляли о новой линии следствия.

Ликованию Лестока и Трубецкого были основания. Быстро оформляющаяся, как казалось в начале, картина заговора вот уже несколько дней не дополнялась ни одним новым штрихом. Допрашивали Прасковью Павловну Гагарину.

- В доме графини Бестужевой», - отвечала с постоянством сероглазая женщина, - с мужем Сергеем я бывала, встречалась там с Лопухиным, Лилиенфельдом и их женами, и маркизом де Ботта. Но разговоров о принце и принцессе и нынешнем правлении не слыхала, не водила.

Допрашивали слугу Карла Лилиенфельда:

- Где был двадцать пятого июля?

- Барин послал за сукном, в счет уплаты долга. Не застав Мошкова дома, отправился в дом Лопухиных, так как люди Мошкова сказали, не там ли их барин. У дома Лопухиных увидел караул и, узнав, что Иван Лопухин взят под стражу, возвратился к ротмистру и сказал ему об этом. Лилиенфельд послал к адъютанту Колычеву, которого не застал дома. После этого никуда не посылали.

- «Может быть, барин посылал тебя к Мошкову с известием об аресте Лопухина?

- Нет, дело было наоборот: в доме Мошкова я был до того, как узнал об аресте Лопухина.

Вызвали Колычева. Показал, что Лопухины при нем сетовали на свое понижение, а он пожелал им счастья, так как Лопухиным было ему обещано возвращение в гвардию.

Другие обвиняемые только обводили уже имеющиеся фигуры, где-то, может быть, добавляя яркости, но в целом творение инквизиции оставалось бессвязно-абстрактным. И вот новая маленькая, но, возможно, очень важная черточка, которая может помочь увязать фигуру Натальи Лопухиной с фигурой поверженного младенца-императора.

Только Андрей Иванович молча морщился, не разделяя энтузиазма сотрудников, и оставался мрачно задумчивым.

Мокрая от горячечного пота постель – горничная не успевает ее менять. Таз у кровати из-за частых приступов рвоты. Заставленный микстурами, чашками с отварами для питья и компрессов прикроватный столик. Это то, что окружает, вот уже двое суток не встающую с ложа Софью. Рядом заботливый, нежный муж, утешает, держит за руку, меняет компрессы на лбу, но от того не легче. Смотрит Софья на его осунувшееся, еще больше вытянувшееся лицо, усталые глаза, бледные и тонкие губы, ободрительно ей улыбающиеся, и думает, что не долго ей их видеть. Скоро опять примчатся свирепые судьи, схватят ее и уж больше не отпустят. Она обхватывает руками свой большой, опустившийся раньше времени живот и заходится плачем.

- Софьюшка, что ты милая? – С легкой укоризной обращается к ней Карл, - подумай о ребенке. Нельзя ведь тебе плакать-то.

- Я и думаю! О нем только и думаю, любимый! – Жарко шепчет Софья, обливая слезами красное в коричневых пятнах лицо. Тянется к мужу. – Что будет с нашим ребенком, коли меня в крепость заберут? Если и смогу я разродиться там, так дите разве в том холоде выживет? А если выживет, отнимут его у меня и к груди приложить не дадут!

- Это ты себе выдумала, глупышка моя! – Старается изобразить смех ее муж. – Ведь тебя же отпустили, значит, поняли, что вины твоей никакой нет. – Он понимает, отпустили-то под домашний арест, сказали - до сроку, и караул у дома стоит – хорошо Софья хоть к окнам не подходит. Но ее нужно успокоить. Любая ложь сейчас хороша. Потому смотрит он на нее, как на глупенькую девочку. – Полно изводить себя придумками, душа моя.

Софья не слушает, прижимается к нему. Расширенными, словно в бреду, глазами смотрит в дальний угол и снова шепчет, - если живо наше дите будет, ты добейся, - она хватает мужа за рубаху, заглядывает в глаза, - добейся, чтобы его тебе отдали. Не допусти, чтобы в сиротский дом отдали или крепостным к кому. Обещай мне!

- Обещаю, - заверяет ее Карл, целуя распухшее мокрое лицо, - обещаю, что наш ребенок будет со мной и с тобой…, сами его и вырастим.

В этот момент через окно вторгается негромкий пугающий звук – хлопают ворота.

- Что это?! – Испуганно вскрикивает Софья, закрыв лицо, кидается в подушку.

- Я посмотрю, - как можно спокойнее говорит Карл, гладит ее по спине, поднимается, выходит.

Предчувствия не обманули Софью: надлежит ей ехать на допрос.

- Но моя жена больна, она не встает с кровати, - пытается возражать ротмистр.

- Придется встать. – Непреклонен капитан. – А нет, так вынесем.

- Но, позвольте хотя бы мне быть при ней, - униженно просит Лилиенфельд.

- Не положено. – Отвечает гвардеец и пытается обойти его.

- Но послушайте, - Карл хватает его за руки, – она беременна, роды могут начаться в любую минуту. Неужели, Вы не можете сделать снисхождение!

Капитан смущен. С одной стороны, есть четкая инструкция, с другой, ежели и вправду начнет рожать, еще помрет по дороге….

- Хорошо езжайте, но знайте - только до полицейских палат. Дальше договаривайтесь с Андреем Иванычем. – Поразмыслив, капитан решил, что это все же случай исключительный, хотя, если судьи не так рассудят, то не поздоровится ему. Вот так вся служба – между молотом и наковальней. – Вы время не тяните – собирайтесь живо.

Карл возвращается к жене. Он идет медленно, несмотря на указание, нужно обдумать, как сообщить страшную весть Софье. Как бы истерики не было. По пути подзывает служанку, велит подготовить платье для барыни и теплый плед: мало ли что. Стараясь придать себе, как можно более, беззаботный вид, Карл распахивает дверь спальни. Он собирался преподнести все как забавное недоразумение, что совершат они прогулку в следственную комиссию, там во всем разберутся и вернутся домой через пару часов. Но, едва взглянув на жену, Карл понял, что затея его бесполезна. Софья уже догадалась обо всем, она уже поднялась с кровати и у зеркала сама пыталась причесываться. Расческа запуталась в волосах, выпала из слабых, дрожащих рук. Софья наклонилась, поднять ее, огромный живот мешал ей. Рыдая, упала она на четвереньки. В следующее мгновение Карл уже рядом с ней. Он уговаривает ее, целует, трясет осторожно за плечи, но женщина уже не в состоянии справится с истерикой. Подоспела служанка, отерла ее лицо мокрым полотенцем, стала обмахивать веером. Карл поднес к ее губам стакан с водой и несколькими каплями успокоительной микстуры, чуть не силой заставил выпить. Постепенно вопли стали тише. Карл сидел с ней на полу, обняв, потихоньку раскачивался. Мало-помалу угомонилась Софья.

- Нам надо ехать. – Твердо и спокойно, осторожно приподняв ее лицо и поддерживая приложенными к щекам ладонями, сказал Карл. – Я поеду с тобой. Все будет хорошо, - делая нажим на каждом слове, добавил он. – Поняла?

Софья кивнула.

- Будем собираться?

Опять кивок.

Камеристка быстро одела Софью. Собрала волосы в простой узелок. Втиснули отекшие ноги в мягкие сафьяновые туфельки.

- Вот, мы и готовы, - грустно сказала Софья своему любимому персидскому коту, белому с зелеными глазами. Она держала его на коленях и гладила, пока ее саму приводили в порядок. Не без труда поднялась женщина с табурета, отряхнула с платья несколько белоснежных шерстинок.

Как сомнамбула, прошла Софья мимо караульных, поддерживаемая под локти Карлом и служанкой дошла до кареты, с большими усилиями в нее влезла. Всю дорогу Софья молчала, уткнувшись носом мужу подмышку, и, казалось, спала, только вздрагивала время от времени всем телом.

Как подъехали они к Кронверкским воротам Петропавловки, вновь обуял Софью неописуемый ужас. Да еще караульный грозным голосом приказал ей следовать за ним, а мужу ее остаться. Софья отчаянно вцепилась в кафтан Карла, закричала, забилась.

- Не бросай меня, любимый! Не бросай!

- Позовите Андрея Ивановича, мне нужно поговорить с ним, - просил ротмистр капитана, удерживая свою жену, которая медленно оседала вниз.

- Я же говорил, только до палат, - свирепо кричал ему караульный и тянул женщину за руку.

- Вы говорили, чтобы я сам договаривался, но, посудите, как мне договориться, если Андрея Ивановича мне не увидеть! – Взывал Лилиенфельд к логике гвардейца и к милосердию, - прошу, поймите наше положение.

Капитан не соглашался, он уже и так нарушил инструкции по своей доброте, теперь вместо благодарности его голову в петлю толкают.

Гвардейская команда непременно вырвала бы Софью из объятий ее мужа, и пришлось бы ей предстать перед судьями одной. Но тут во двор вкатился экипаж сиятельного лейб-хирурга. Лилиенфельд бросился к нему, оставив жену в руках охранников. Он потом не помнил, какими словами молил он Лестока снизойти до них, но суровый следователь смягчился. – Раз такое дело, оставайся с женой, но чтоб ни единого звука от тебя мы не слышали на допросе.

Допрос был недолгим. Софья, то и дело бледнея и подкатывая глаза (Карл держал перед ее лицом нюхательную соль), опять повторила, где встречалась с Лопухиными, Бестужевой и маркизом Боттой и какие слова от них слышала.

- Твои показания и Лопухина, и Бестужева подтвердили, - растягивая слова, задумчиво сказал Ушаков, - а о тебе показали, что говорила ты о принцессе: «сама пропала и нас погубила», - он сурово испытующе вперил взгляд в лицо Софьи. – Что ж? Выходит, не по нраву тебе нынешняя власть, старую вернуть хочешь?! – Повышая голос, подытожил великий инквизитор.

- Нет, я не хотела…, - нервно теребя кружевной лиф платья, пролепетала Софья, - я только жалела о принцессе за ее милости….

- В чем же ваша погибель? Чем государыня Елизавета к тебе не милостива? – Также неспешно гнул свою линию начальник политического сыска. Тон его был спокойным, жестким, холодным.

- Государыня милостива…, просто при принцессе мы выше были…, вот и жалели, - женщина говорила быстро, необдуманно и этим все больше ухудшала свое положение.

- Вот и замыслили повредить государственную власть, чтобы вернуть принца с принцессой. – С выражением абсолютной уверенности закончил за нее фразу Ушаков. Глаза его сверлили блестящий каплями пота красно-пятнистый лоб. Кожа на щеках собиралась тонкими складками – начальник Тайной канцелярии криво улыбался.

- Не-ет. Боже правый…. Поверьте! – Кожа Софьи покрылась пупырышками, как будто вылили на нее ведро холодной воды. Дрожа в нервном ознобе, заламывала она руки. Тяжело дышала.

- Помилуйте, разве могла она? – Несмотря на запрет, осмелился вмешаться Карл. – Да и на что она способна?

- Я и не утверждаю, что она главная. – Невозмутимо парировал Ушаков. – Она в этом деле – фигура незначительная, может быть, просто согласница. Однако и это преступление великое, заслуживающее строжайшего наказания. И, только оказав нам помощь в установлении главных зачинщиков заговора, их истинных намерений, может она облегчить свою участь. Говори, негодная, - неожиданно перескочив на крик, потребовал он у Софьи. - Что известно в вашей компании о принцессе?

- Как намерены были ее освободить? С кем переписывались из ее караула? – Подхватил Трубецкой. Слова он выкрикивал, брызгая слюной, которая блестела теперь каплями на его тонких бесцветных губах. Рот подергивался в нервном тике.

- Но ведь не было! При нас во всяком…. Карлуша, скажи им, - Софья в отчаянии жалась к мужу. – Я ничего не знаю. Какой заговор?! Господи! – Она вдруг стала задыхаться, краснота на лице сменилась бледностью.

Лесток потрогал пульс на ее шее. Допрос пришлось завершить, но домой на этот раз Софью не отпустили. Пусть посидит в крепости, думается здесь лучше. Правда, в виду исключительности ее состояния, сочли судьи возможным разрешить, мужу быть при ней. И тюремные покои отвели им роскошные: в верхнем этаже помещение, предназначенное не для узников, а для караульных. Просторная комната три метра на четыре с застекленным окном, забранным решеткой снаружи, и лежанкой в человеческий рост с соломенным матрацем, подушкой и колючим шерстяным одеялом. Был здесь и шаткий скрипучий стол и такой же табурет. Другие арестанты могли бы только мечтать о таком содержании. Для мужа арестантки, конечно, никакой постели не выделили – ничего, поспит на полу, раз изъявил желание быть при супруге-преступнице.

- Что думаете, господа? – Недоброжелательно и резко спросил Никита Юрьевич, едва чету Лилиенфельд вывели из следственной палаты. Он отирал шелковым платочком рот. Уперся руками в стол, растопырив в стороны острые локти. Как будто, отталкиваясь от стола, поднялся.

- А вы сами, что думаете? – Раздраженно ответил вопросом Ушаков, тоже вставая и жестом высылая вон секретаря. Он оказался с другой стороны стола от Трубецкого.

Князь, опираясь одной рукой на стол, указательным пальцем другой потряс в сторону Ушакова. – А я говорил, - трескучим голосом пенял Никита Юрьевич, - говорил: нечего с ними носиться как с писаной торбой! В бараний рог их гнуть надо. – Он сжал кулак с желто просвечивающимися костяшками. – Давить. Чтоб во всем признались!

- Кабы все так просто! – Нервно усмехнулся Лесток. – Вон все уверены были что, только покажи Ваньке кнут, так признается, в чем тебе угодно. Ан нет! – Он шлепнул рукой по столу и подскочил, резво, мячиком. – А мне государыня вычитывала-вычитывала, - он энергично потер себе загривок, - что, мол, без толку на жестокость ее согласие выпросили.

- Ага, так-то Ванька, а чтоб она сказала нам, если б брюхатую Лилиенфельд на виску вздернули! – Подхватил, тряся головой, великий инквизитор. – Это тебе не Анна Иоанновна. С государыней Елизаветой деликатность нужна. – Тут он на мгновение переменился в лице и, воздев глаза кверху, чувственно произнес, - Ея Величество – натура тонкая, нежная.

Услышав имя императрицы, Трубецкой стушевался, отговаривался. – А то у нас, кроме Лилиенфельд, не у кого подноготную пытать. Про Соньку ж спросить надобно, дабы высочайшие чувства не ранить….

- Ежели б она еще была та подноготная! – Зашипел змеею Андрей Иваныч. – Что мы самим себе-то глаза замазать пытаемся. Давайте называть вещи своими именами: нам надо потопить Бестужевых! Любой ценой. Уже понятно, что никакого заговора, на самом деле, в помине нет. – Громким шепотом бросил он подельникам. – И нам не правда от них нужна, а чтоб признались, в чем на-до! – Трубецкой казался обескураженным. Лесток же взирал на главного сыщика с циничным любопытством.

- И что же вы предлагаете, исходя из наших обстоятельств? – Спросил лейб-хирург.

- Я не предлагаю. Я утверждаю, - с рвением ответил Ушаков, - прежде чем вынуждать их к показаниям, нужно дать им понять, ЧТО от них требуется.

- Хорошая мысль, да только как им дашь понять, когда велено всякий раз к заключенным идти с секретарем, - криво улыбнулся медик. – Пойти к ним в камеру тайно, припугнуть перед допросом – вдруг проговорятся перед секретарем….

- Греха не оберешься! – Вновь оживился Трубецкой. – Государыня к Бестужевым больно трепетно относится, за любую мелочь хватается лишь бы в их виновность не поверить. По мне, так быть того не может, чтоб, вращаясь в эдакой компании, хоть бы Михайла ни единым словом бы себя не запятнал. Нет, надо просто хорошо поспрашивать.

- Знать надо, о чем спрашивать. – Грубо оборвал его Ушаков. – Но тайно лучше, все же, ничего не делать. Сами вопросы нужно так задавать и построить в таком порядке, чтобы прямо к вице-канцлеру бы вели. И линию уже потом не ломать!

- Экий ты умный! – Ехидно заметил Трубецкой.

- Пожалуй, я с тобой согласен Андрей Иваныч. – Сказал Лесток. – Так и сделаем.

На следующий день у следователей и судей кипела работа. Их, настойчивых и предприимчивых, приготовившихся к быстрой и легкой победе, уже изрядно раздражало медленное продвижение дела. Было вложено много сил, много времени. Довольно мышиной возни. Решили развернуть работу широким фронтом.

С утра пораньше призвали капитан-поручиков Коковинского и Кутузова и направили их обыскивать дома Лопухиных и Бестужевой.

Производили допросы Натальи Лопухиной, Александра Зыбина, Анны Бестужевой. Недвусмысленно предупреждали их о предстоящих пытках в случае запирательства. Требовали открыть свои преступные умыслы, назвать своих доверенных лиц, от коих имели переписку, спрашивали о письмах от маркиза де Ботта и Юлии Менгден – любимой фрейлины принцессы Анны. Но заключенные не имели ничего добавить к уже сказанному.

- Нам остается только выдумывать небылицы и сознаваться в небывалых преступлениях, - сказала Бестужева на очной ставке с Лопухиной.

- Но, вы вели разговоры о содержании принцессы – это совершенно ясно показал Ванька Лопухин. Откуда такая информация?! – Свирепел Ушаков.

- Де Ботта говорил мне об этом, - быстро сказала Наталья, - говорил перед отъездом.

- Что еще говорил де Ботта? Что вы планировали предпринять для изменения ситуации?

- Только, что содержит генерал Салтыков принцессу канальски, бранит ее – и более ничего. – Ответила Лопухина спокойно.

- И тебе не стало любопытно, узнать больше о своей любимой госпоже? – За язвительным тоном Лестока откровенно просачивалась злость.

- Я спрашивала, - стараясь скрыть растущую ненависть к судьям, отвечала Наталья, борясь с сильнейшим желанием плюнуть им в лицо. – Но маркиз отвечал: «Что тебе до того дела».

- Что родственники ваши думают об этом?

- Ничего. Они ничего не знают.

- А муж и брат его? – Допытывались у Бестужевой. Тщетно. Она по-прежнему все отрицала.

Пытались увещевать Зыбина. – Это не твой умысел, зачем покрывать этих мерзавцев? Принеси императрице чистую повинную. Государыня милостива – она простит твою нерасторопность в радении о безопасности государства. Не приводи себя к тяжкому истязанию и розыску! – Напрасно. Зыбин разводил руками: рад бы помочь, да ничего другого он не знает.

- Подумай, всегда можно припомнить что-нибудь еще, - Лесток доверительно наклонялся к арестанту, но тот упрямо не желал понимать.

Производили очную ставку Лопухина и Мошкова. Зачитали показания Мошкова.

- Что ж ты топишь меня, Ваня? – С робостью обратился к другу Лопухин.

Мошков, до того времени не смотревший в его сторону, обернулся, сверкая глазами. – Я тебя топлю?! – Крикнул он со злым смехом. – Это я, оказывается, втянул тебя в эту историю! Это я – первый назвал твое имя! Так?!

Лопухин опустил голову. – Я же только правду…, - тихо, как будто, самому себе, оправдывался он, - ведь ничего такого…. А ты…? – Он заплакал. – На моем месте не сказал бы?

Мошкова покинул его праведный гнев.

- Вот и не обессудь, - досадуя на себя, сказал он. - Я тоже – только правду.

- Ты настаиваешь на своих показаниях? – Спросил у него Ушаков.

- Настаиваю, - твердым тоном стараясь вернуть прежнюю решимость, ответил Мошков.

- А ты что же, с чем-то не согласен? – Тоном насмешки и угрозы, обычным для обращения к Лопухину, спросил Андрей Иваныч.

Иван сжался, не смея смотреть судьям в лицо, беззвучно шевелил губами, точнее, то приоткрывал рот, будто намереваясь что-то сказать, то, оробев, закрывал его. Ушаков прикрикнул на него. Тогда арестант, вздрогнув и еще больше съежившись, заикаясь проговорил. – В том месте, где про короля Фридриха…, я говорил, что вряд ли кто станет драться, - он судорожно вдохнул воздух, - ведь Иоанн Антонович был нашим государем…, - еще тише.

- Громче! Что бубнишь себе под нос?! – Строгий рык великого инквизитора вновь заставил подсудимого встрепенуться.

- …вряд ли станут драться…, - повторил он громче и, снова понижая голос, добавил, - но умыслу, передаться пруссакам, у меня не было.

- А с чего Мошков тогда взял, что как раз такие намерения ты имел? – Набросился Трубецкой. – Ему-то врать не зачем, а? Или есть? Розыскивать вас, чтоб разобраться, который врет?!

- Могло быть, что он неправильно меня понял…, - срывающимся на хрип голосом, трясясь, попытался защищаться Иван.

- Ишь, ты какой?! – Визгливо заорал Никита Юрьевич. – Смотри, какая скользкая тварь! Как поймаешь его на слове, так сразу – не так его поняли! Правду говори, паскуда!

Лопухин ничего не ответил. Он прижал скрещенные руки к груди, раскачивался и нервно комкал ворот рубахи. Только беспорядочно подергивал головой в отрицательном смысле.

В Калужскую усадьбу Лопухиных приехали к вечеру 1 августа. В старинной церкви переливисто звонили колокола, праздновали яблочный спас. Поместье казалось пустым, люди, по-видимому, ушли на службу. Карета уже была на полпути к барским хоромам, когда ее приметили, невесть откуда высыпавшиеся, ребятишки, босые, старшие в потрепанных коротких штанишках, а кто помладше – просто в длинных исподних рубахах. С веселым гомоном бросились вслед, норовя вскочить на запятки. Судя по глухому постукиванию, некоторым это удалось. Степан представил их чумазые довольные лица и улыбнулся сквозь грусть – что ждет его детей?

- Барин! Радость-то какая! – Выбежал на крыльцо управляющий, по случаю праздника одетый в вышитую косоворотку, обтягивающую круглое брюшко, добротные штаны и сапоги хромовые. Кинулся к карете поклоны в пояс отвешивать.

- Полно, не время…, - непонятно бросил ему барин и быстро прошел в дом.

Это был старорусский терем с бесконечной чередой проходных комнат с низкими потолками. Дверные проемы между комнатами были настолько низкими, что человеку среднего роста, проходя в них, нужно было низко пригибаться, чтобы не удариться головой о притолоку. Степан направился в самую дальнюю комнату в мужском крыле дома – там располагалась его библиотека, ключи от которой он никогда не оставлял прислуге и носил при себе. В небольшой комнате вдоль стен стояли касающиеся неровных, покосившихся потолков стеллажи, плотно заставленные книгами. Помимо этого, у окна располагался грубоватый старинный письменный стол с ящиками по бокам, по три с каждой. Два верхних ящика запирались на ключ. В них хранилась переписка Степана Васильевича и его дневники. Последние не были дневниками в полном смысле слова, так как велись не регулярно, а лишь когда рождались мысли, которые хотелось записать. У стола мягкий стул с высокой спинкой и широкими подлокотниками.

Степан отпер один из ящиков, извлек оттуда ларец с перепиской.

- Степан Васильевич, чего изволите с дороги: откушать или баньку? – С учтивой улыбкой переступил порог управляющий.

- Вон поди, - безгневно, вроде бы между прочим, ответил князь, едва взглянув через плечо.

- А чего случилось-то? – Приподняв руки ладонями кверху, лакей сделал пару шагов вперед, но князь посуровевшим голосом остановил.

- Тебе что, не ясно?

- Так ить…, - пожал мужик плечами и вышел, скребя в лысоватом затылке.

Степан Васильевич принялся пересматривать письма. Там были письма от Наташи (писанные рукою брата Степана), от Разумовского, от Воронцова, от Ивана Лестока, от маркиза де Ботта, несколько писем казненного Анной I Волынского, письмо покойного государя Петра II, писанное совсем детским почерком, от московских соседей Аргамакова и Путятина, от английского посланника Функа, с которым приятельские отношения завязались еще в бытность Степана послом в Англии. Степан Васильевич пересматривал письма и раскладывал их на две стопки, одну следовало сжечь, а другую оставить, чтоб полное отсутствие переписки не вызвало бы лишних подозрений. В стопку, подлежащую уничтожению, попали письма Ботты, в них он вскользь жаловался на невнимательность нынешних политиков к отношениям между их странами, на медлительность Елизаветы в рассмотрении требующих безотлагательного решения вопросов. Нельзя было сохранять и некоторые письма Натальи – сетовала, хоть и косвенно, на неприязнь и притеснения со стороны императрицы. Раздумывал Степан над тем, что сделать с корреспонденцией от Артемия Волынского. Его казнила Анна Иоанновна, которую теперешняя императрица имеет все основания ненавидеть, и в хранении писем врага своей обидчицы Елизавета не должна бы усмотреть ничего преступного. Но есть в тех бумагах размышления Артемия Петровича об устройстве государства, коим он с увлечением предавался по указанию самой же Анны Иоанновны. Однако монархи люди не предсказуемые: шепнул тогда Бирон Анне, что неспроста такое рвение Волынского, не иначе, как задумал все свои изыскания самолично в управлении Россией испробовать, самому, то бишь, государем стать, и скатилась на эшафот дни и ночи думавшая о благополучии своей родины голова. Елизавета в своих решениях так же не часто к разуму обращается, станется и с нее принять такую переписку за намерение к свержению власти, значения такой мелочи, что писано это было пять лет назад, могут и не придать. Отправились и эти письма в стопку, предназначенную огню. Жаль, конечно, мысли там интересные, оригинальные, да что уж теперь. Свои записи тоже придется уничтожить…. Государь Петр II приглашает на охоту в честь своего дня ангела, любил юный царь троюродного деда и тетушку свою Елизавету тоже любил – это можно оставить. Переписка с Функом – переписка двух дипломатов – богата двусмыслицами и недомолвками, крутить их можно…, - сжечь. В переписке с Разумовским, Воронцовым, Иваном Лестоком ничего подозрительного, да и в фаворе они у нынешнего правительства, - это вернется в ларец. Письма Аргамакова, Путятина, Камынина содержат только сплетни местного масштаба, да жалобы на скуку в жизни человека – пожалуй, состава преступления даже при крайнем желании, не сложишь. Отсортированную корреспонденцию князь сложил в ларец, который убрал в тот же ящик, откуда вытащил, и запер. Из нижнего ящика достал колокольчик, позвонил, велел прислуге растопить небольшую печурку в углу возле окна. Ее труба выходила через стену дома.

В то время, как письма вспыхнули на прощание желтым пламенем, Степан, достав из второго запирающегося ящика дневник, задумчиво его перелистывал. Были в нем, наряду с описаниями особо важных душе событий и переживаний, размышления о смысле жизни человека вообще и о своей лично, о любви в ее противоречивости, многообразии проявлений и неизменной ценности, соображения насчет устройства мира и государства в виде споров с одними философами древности и современности и согласия с другими, доверял бумаге он и свои предположения относительно перспектив истории. Опасная, очень опасная вещь, даже, закопав ее в лесу, будешь сильно рисковать. Сейчас это не допустимо – жизнь все же важнее любых размышлений, особенно, если это не только твоя жизнь. И вот уже жадно поглощает огонь желтоватую бумагу дневника в кожаном переплете с металлическими скобами. Их, кстати, нужно не забыть выгрести потом из пепла.

В том же ящике лежала еще одна похожая книжица. Только размышления в ней не о духовном, а о материальном – чертежи разных замысловатых механизмов: копии чужих и свои собственные разработки, в основном для кораблей, но кое-что и для дома. Некоторые из них он воплотил, как, например, водопровод с механическим насосом в московском имении. Людям теперь не нужно бегать с ведрами, достаточно одному у реки качать, а другому дома подставлять посуду. Подъемный механизм, позволяющий на специальной площадке доставлять человека с первого на второй этаж, особенно понравился Наталье. В последнее время занимала Степана конструкция теплового двигателя для лодки, в котором выходящий горячий воздух вращал бы шкив, соединенный с лопастями, выполняющими функцию весел. Вдохновила его на такие изыскания прочитанная еще в Англии работа Севери «Друг рудокопа», в которой описывалась машина, отводящая воду из шахт за счет теплоты. Чертеж был почти готов, но даст ли судьба шанс изготовить по нему такую самоходную лодку? В любом случае хорошо, что записывал Степан это не в дневник, а отдельно. Так эти записи можно сохранить.

Когда с самыми компрометирующими бумагами было покончено, принялся Степан Васильевич за свою долго и усердно собираемую библиотеку. Были в ней и книги, доставшиеся от родителей, но таких не много. В основном же все нашел и приобрел он сам, что-то было скопировано – не им лично, конечно, а обученными грамоте дворовыми мальчишками, но проверялось тщательно самим князем. Не по злой ли иронии самые любимые, самые важные книги оказывались и самыми опасными. Особенно дороги были произведения Вольтера: трагедия «Альзира» и поэмы «Светский человек», «Послание к Урании». Ради них Степан недурно выучил французский – близки были ему взгляды философа, провозглашавшего ценность и свободу человека. Были и другие «непростительные» творения: «Утопия» Томаса Мора и «Этика» Спинозы, и некоторые работы Декарта, Бэкона, Локка, Лейбница и некоторых других философов Возрождения и Нового времени. Все эти книги совершенно невозможно было купить в России. Часть из них он купил в Англии, часть заказывал друзьям, живущим за границей, и ждал иногда не один год. И вот со всеми этими бесценными сокровищами придется проститься.

Пальцы скользят по кожаным переплетам, касаются истертого старого тома с трудно уже различимой надписью арабской вязью. Эта книга единственная в его библиотеке пришла не с запада, а с востока, привезена им из Персидского дипломатического похода. Рубаи Омара Хайяма когда-то поразили яркостью, лаконичностью и точностью в описании жизни. Но чего доброго, узнает кто-либо из властьимущих себя в таких строках, как:

Я знаю этот вид напыщенных ослов:

Пусты, как барабан, а сколько громких слов!

Они рабы имён. Составь себе лишь имя,

И ползать пред тобой любой из них готов.

С другой стороны писана книга на персидском, кто ее поймет? А если и найдут переводчика, всегда можно отговориться незнанием содержания, что получил ее в подарок от хана (и это правда), а прочесть так и не удосужился.

Вот и «Математические начала натуральной философии» Ньютона не превратишь в доказательства вины перед государством. «Оставлю», - решает Степан Васильевич и продолжает свою неприятную миссию: не в силах избавиться от ощущения себя как вандала отправляет в печь одну за другой много раз перечитанные книги. Бросает в огонь не раскрывая, словно боясь взглянуть «в глаза» им.

Религиозного содержания и художественные лирические произведения особой опасности не представляют, так как имеются во многих домах, - они остаются на своих местах. Остался стоять на полке и «Домострой». Подарил Степану Васильевичу эту книгу, не без издевки, его двоюродный брат-тезка Степан Иванович Лопухин в то время, когда во всей столице ни для кого уже не осталась тайной неверность Натальи. Почитай, полезно, - мол, может, научишься, как жену воспитывать! Степан Васильевич прочитал подарок: указывалось там: «а толко жены … слово или наказание не имет не слушает и не внимает, и не боитца и не творит того, как муж учит ино плетью постегать по вине смотря …». Тщательно предписывалось, как можно бить, а как не следует, дабы не изувечить. Но советы эти были противны всему существу Степана, и смысла в принуждении он не находил. Не возможно силой изменить душу человека. Только изломать, уничтожить. Никогда бы он не поступил так с Натальей. Особенно с ней. Ведь она – (как у Вольтера) Красота, не требующая доказательств! И она имеет право быть такой, какая есть. А страсти! «Это ветры, надувающие паруса корабля, они его иногда топят, но без них он не может плавать».

Стемнело. В Петербурге капитан-поручики Никита Коковинский и Иван Кутузов закончили производить обыски в домах Лопухиных и Бестужевой. Степан Васильевич не хранил важных писем в столице – ни одного подозрительного в его корреспонденции не нашли. В то же время в Калуге при зажженных свечах страшно уставший, толи от долгой дороги, толи от изматывающей работы разрушителя, князь Лопухин завершил начатое. С чувством какого-то опустошения досматривал, как слизывает пламя буквы, испепеляет остатки бумаги, запечатлевшей и хранившей до этого времени творения гениальной человеческой мысли. Конечно, для человечества эти произведения не потеряны, они сохранятся в других библиотеках, но из жизни Степана Васильевича, как будто, уходила часть озарявшего ее света. А в те места, которые покидает свет, неизбежно врывается тьма. И эта тьма – подсказывали ему жизненный опыт, интуиция, разум или что-то еще – уже на пороге. Степан раскрыл старинную иранскую книгу с потертым золотым теснением – это все, что он позволил себе сохранить из обширного собрания литературы «для души». Перелистывая страницы, искал он понимания и утешения и нашел:

От страха смерти я, - поверьте мне, - далёк:

Страшнее жизни, что мне приготовил рок?

Я душу получил на подержанье только

И возвращу её, когда наступит срок.

Так, заглядывал в его мысли величайший мыслитель Востока и подсказывал:

Растить в душе побег унынья – преступленье,

Пока не прочтена вся книга наслажденья

Лови же радости и жадно пей вино:

Жизнь коротка, увы! Летят её мгновенья.

Степан Васильевич и сам не признавал уныния. Размышления о жизни это одно, а бесплодное уныние – другое – это удел слабых. Он потомок славного древнего рода, он глава своей терпящей бедствие семьи, он не может и не хочет быть слабым.

Князь дождался, пока огонь выполнит свою миссию, вороша обгоревшие клочки бумаги, помог ему добраться до каждого, когда остыл легкий мелкий пепел, аккуратно вытащил все металлические части переплетов. Не спеша задул Степан Васильевич все свечи, вышел из библиотеки и, заперев по обыкновению дверь (хотя сейчас это уже не было необходимостью), пошел по темной анфиладе. Темнота казалась поначалу кромешной, но так было проще: чтобы разобраться с мыслями и восстановить душевное равновесие, чем меньше информации поступает извне, тем лучше. Глаза же быстро привыкли к мраку и уже отчетливо различали темные проемы дверей. Из мужской части дома вышел он в переднюю, а из нее в людскую. Со страхом смотрела на него притихшая прислуга, почувствовавшая – творится неладное. Князь отдал почерневшие в огне книжные скобы и замки молодому лакею Антошке:

- Закопай где-нибудь подальше в огороде.

Призвал к себе Савелия – управляющего и, отойдя с ним в отдаленную темную комнату, не вдаваясь в подробности, сказал, что за ним могут приехать из тайной полиции, и коли так случится то, если станут расспрашивать, нужно говорить, что барин по приезде занимался счетами и больше ничего не делал. И ни слова о пребывании в библиотеке. Савелий вытер лицо платком, но расспрашивать ни о чем не решился, побожился все исполнить в точности. Степан Васильевич велел подать ужин и пошел в столовую. Управляющий перекрестился на икону в углу, которой в темноте не было видно, и заторопился следом.

Пережевывая странно безвкусную пищу, князь думал о том, что завтра до рассвета отъедет в Петербург, а нынче нужно забыть обо всем и выспаться. Совет Омара Хайяма: «… жадно пей вино», - вполне уместен, если не принимать его слишком буквально, ибо «жадно пить» русский будет совсем не так, как перс, или таджик. Бокал же вина будет очень кстати. Завершив трапезу, Степан Васильевич обрадовал Илью распоряжением о завтрашнем раннем подъеме и ушел в опочивальню, где сумел-таки расслабиться и уснуть, слушая бубнивое роптание камердинера о безжалостной неугомонности барина. Суетиться, однако, Илье на этот раз особо не пришлось, поскольку с первыми проблесками рассвета въехал в Калугу в черной карете Александр Иванович Шувалов – как сказали бы в наше время, первый зам главы Тайной канцелярии.

Паша, Есения и Федор приехали в лагерь в сумерках. Рассказали Кондрату о поездке, поужинали печеной картошкой и пошли спать. Утром Пашка должен был ехать домой, сообщить хозяйке о том, что ее поручение выполнено. Мальчик очень хотел еще пообщаться с новыми друзьями. Но Федор был категорически против и выпер его из их с Сеней палатки. Поэтому ночевать Паше пришлось под открытым небом. Он долго не мог заснуть. Так много невероятных событий случилось в его, до последнего времени такой незатейливой, однообразной жизни. Паша думал о том, как заблуждаются люди насчет разбойников, что он, пожалуй, остался бы с этими вольными людьми, если бы дома не ждала его матушка. Он смотрел на небо. Зачем Господь рассыпал по небу столько огней? Не иначе, как на радость маленьким грешным людям. Таким, как он – Паша. Чтобы помнили про благодать…

Глаза мальчишки начинали слипаться. Звезды над ним плыли, кружились в хороводе, вроде бы шептали что-то, чего он не мог разобрать. Вдруг яркие огоньки начали лопаться с сухим треском. Как сучья ломаются. И гаснуть одна за другой. Паша испугался, что наступает конец света, пристальнее стал приглядываться и открыл глаза.

Качались слегка темные ветви деревьев на фоне темносинего неба, по-прежнему, усеянного звездами. Но сухой треск изредка раздавался с разных сторон. Паша оглянулся и обомлел: через лесную чащу на них отовсюду надвигались огни – желтые и страшные. Мальчик собрался с духом и мышью на четвереньках шмыгнул в палатку Федора и Есении.

- Там, огни..! Повсюду…, - задыхаясь крикнул он, тряся кого-то за найденную на ощупь ногу.

В темноте вскинулись, забрыкались, выпутываясь из одеяла. Рука Федора отодвинула полог, в просвете мелькнула его светловолосая голова.

- Облава! – Взвизгнула Сеня.

Полог упал.

-Вылезайте с другой стороны и живо в кусты! – Крикнул Федька.

- Нет! – Воскликнул голос Есении.

- Сказал, живо! – Рявкнул Федор. И Паша скорее почувствовал, чем увидел, что в палатке произошло крупное перемещение – это Федя грубо дернул Сеньку и толкнул к противоположной глухой стороне палатки.

Девушка больше не возражала. Федя уже вылезал наружу, где в мгновение начался дикий шум, состоявший из треска, глухих стуков, брани, воплей и воя. Пашка кинулся к Есении. Они, приподняв край завесы, выползли из палатки, оглянулись. Кругом шла резня, но на них никто внимания не обратил. Пользуясь моментом, девушка и мальчишка, уползли пластунами в тень деревьев, окружавших лагерь и наблюдали за происходившим. Нападавших было не больше, чем разбойников. Но те были не готовы отразить нападение. Многих вытаскивали сонными. Кого связывали. Сопротивляющихся кололи ножами и острыми кольями. Раздавались и выстрелы.

- Кто они? Что им нужно? – В ужасе шептал Паша.

- Облава..,, - сдавленно ответила Сеня.

Она искала глазами Федора и никак не находила. Но он неожиданно появился, отделившись от толпы дерущихся, и побежал прямо в направлении своих друзей. Через растрепанные развевающиеся волосы просвечивал свет множества факелов и костров, в которые превратились палатки.

Вслед ему кинулся крупный мужик. – Врешь, не уйдешь! – Заорал он и всадил в спину убегавшему здоровенный кол. Светловолосый разбойник издал звериный крик, упал и начал грести под себя землю.

Сипло завизжала Есения и рванулась в сторону бойни. Пашка вцепился в нее. – Сеня, не ходи! Сенечка, не надо! – Рыдая, кричал он. – Ты не поможешь, уже… Пошли отсюда.

Девушка обмякла и позволила себя утащить подальше от страшного места.

У большого дуба Сеня упала на колени и долго плакала, прижавшись к его стволу. Паша молча гладил ее по черным кудрям. Перед рассветом разбойница оторвалась от дерева, огляделась в сырой серой дымке. – Пойдем, я выведу тебя на дорогу, - бесцветным голосом сказала она Паше.

Она не знала о том, что примерно в это же время на место их сожженного лагеря привезли Иллариона Модестовича. Долговязый помещик, прижимая к носу расшитый платок, прошел по пепелищу. Разглядывал трупы разбойников. Удовлетворенно кивал головой.

- Спасибо, Тимофей Гаврилыч, - сказал он ходящему за ним следом полицейскому. – Отомстил ты за моего Климушку.

Барин наклонился и потянул с головы пригвожденного к земле разбойника светловолосый парик. – Мерзкие шуты. – Разгибаясь, с отвращением произнес он, - а ведь мальчик хотел открыть театр…, - и отер платком слезу с глаза.

Она узнала его не в первое мгновение. Зато сразу зашлось, защемило сердце. На шатком табурете перед следователями сидел человек, весь окровавленный. Кровью была пропитана рубаха, наброшенная на ссутуленную спину, кровь была на безвольно обвисших руках, на непонятного цвета, спутанных волосах. Голова и вся фигура мелко раскачивалась и подергивалась в такт шумному судорожному дыханию. Обращенный к полу, небритый профиль был болезненно знакомым. Узнала. Но побоялась поверить.

- Ваня? – Прошептала Наталья Федоровна, моля Бога, чтобы человек не откликнулся, чтобы оказалось это наваждение ошибкой.

Но сидящий на стуле, вздрогнув, обернулся к ней, упал с табурета на колени: то ли ноги подкосились, то ли не осмелился подняться во весь рост.

- Мама! Матушка! – Хрипло воскликнул Ваня, вытягиваясь в ее сторону.

Теперь она видела его лицо, распухшее, сизое, белки глаз сплошь красные. Ему можно было дать лет сорок, но выражение лица детское, беспомощное.

- Сынок, - Наталья Федоровна кинулась к нему но, только и успела коснуться пальцами влажных волос. Ее дернули назад, оттащили.

- Ну, хватит! – Крикнул Ушаков. – Теперь к делу.

Когда и вторая пытка Ивана Лопухина оказалась такой же безрезультатной, как и первая, великому инквизитору пришла в голову гениальная мысль: устроить ему, только снятому с дыбы, очную ставку с матерью. Должны же они при этом расчувствоваться. И если не Иван, то Наташка непременно добавит что-нибудь интересное к прежним показаниям.

- Мама, помоги мне, - шептал Ваня, глядя в ее сторону, измученный, изможденный, лицо его жалобно кривилось. - Помоги мне, - повторял он, и столько было отчаяния и надежды в его голосе.

- Все будет хорошо, Ванечка, все будет хорошо, - отвечала она ему, тихо, ласково, стараясь не показать ему смятение и боль своего сердца, свое отчаяние. А сама отчетливо поняла, что хорошо уже не будет. Все ее существо рвалось к израненному ребенку. Защитить. Не позволить. Вот она метнулась к нему, обняла, прижала голову к груди, закрыла собой… .

- Отвечай на вопрос! – Через звук бьющегося в ушах пульса услышала она злобный окрик, резко обернулась к судьям. Табурет качнулся под ней. Три мерзкие рожи. Вскочила на стол, вцепилась в горло сидящему в центре Ушакову… . Нет лучше: пальцами в глаза, пусть нестриженные обломавшиеся ногти вонзятся в гадкую студнеобразную массу, а зубами в нос, в пергаментную щеку. Разорвать. Загрызть… . – Я долго буду ждать?! – Произнесла рожа.

- Что вы хотите знать? – Глухо отозвалась Наталья, глядя исподлобья.

- Что ты можешь добавить к своим прежним показаниям?

- Ничего. Все что было, обо всем рассказала…, - она была напряжена, как будто одеревенела.

- Так, давай по пунктам: кто еще, помимо названных лиц, бывал в вашей компании? – Глядя в опросный лист, спросил Ушаков.

- Больше никто.

- Катерина Черкасская, Марья Наумова, Салтыкова Прасковья?

- Они не в компании… . Изредка заезжали, но по знакомству… . Никаких…, - осторожно подбирая слова отвечала Лопухина, но ее перебил визгливый выкрик Трубецкого.

- А сынок твой говорит, что бывали они у тебя завсегда! Может он врет? Так мы переспросим! – С явной издевкой спросил он и мотнул головой в сторону Ивана.

Наташа посмотрела на сына, он, как и в первый момент, когда она увидела его здесь, смотрел в пол и мелко раскачивался, только при этом еще дрожал. По щеке ее стекла слеза.

- Нет, нет, - быстро сказала она слабым голосом, - не надо… . Он…, - она посмотрела в сторону, сжимая кривящиеся губы, - он правду сказал. – Опустила глаза.

- В разговорах Ваших к повреждению чести Ее Величества кто из них участие принимал? – Удовлетворенно продолжал Ушаков.

- Такого ни за кем не помню.

- Так, не помнишь. Но не отрицаешь, что такое могло быть?

Наташа отрицательно помотала опущенной головой.

- Пиши, - обратился Лесток к секретарю, - «не отрицаю».

- О жизни Ее Величества в Царском селе разговоры вели?

- С ними? - Наташа подняла глаза.

- С ними или с не ними… вели или нет?! – Раздраженно переспросил инквизитор.

- С ними нет, а вообще – да…, не помню с кем.

- А откуда ты можешь знать, когда сама не бывала там? – Строго вопрошал Ушаков.

- Кто-то мне говорил, а кто не помню.

- Опять не помнишь? А ты вспомни! – Елейно сказал лейб-медик. – А не то, мы Иванушку поспрашиваем.

Наталья Федоровна скрипнула зубами. – Да, он-то откуда может это знать? – Со стоном обратилась она к судьям.

- Мало ли, - улыбнулся Лесток, - вдруг вспомнит.

Лопухина прикрыла глаза рукой, проглотила слезы. – Нет. Я вспомнила: от повара Василия, я о том слышала, - еле слышно произнесла она.

- Откуда повара-то знаешь? Он ваш агент? – Заинтересованно подключился Никита Юрьевич.

- Да какой агент, - ответила Наталья Федоровна, глаз не поднимая, - он прежде поваром был у графа Левенвольде. Поэтому и знаю.

- Вот как славно. – Как похвалу высказал ей Ушаков. – Сколько нового припомнила. А теперь ты еще подробно расскажешь нам о своем заговоре, кто из высоких чинов в нем участвовал и как Ее Величество извести хотели.

Наталья сжала в кулаки ткань юбки. – Не было заговора. – Подавшись вперед и глядя перед собой в пол, ответила она.

- Получается, все-таки соврал нам Иван. – Сказал Лесток.

Наташа зажмурила глаза и закрыла лицо руками: «Это конец!». Она поняла, что загнали ее в угол, выхода нет.

- Нет, не правда! – Неожиданно для всех выкрикнул Ваня, который, казалось, не видел, не слышал и не осознавал происходящее. – Я такого не говорил. – Сказал они тише, испуганно смотрящей на него матери.

- Не говорил?! – С угрозой спросил его Ушаков.

Ваня со страхом посмотрел на него, сжался, обхватил голову дрожащими руками. Но, трясясь и давясь слезами, сильно раскачиваясь взад-вперед, произнес еще несколько раз, - нет, не говорил.

- Ошиблись вы, Андрей Иваныч, - дрожащим голосом воскликнула Лопухина, силясь улыбнуться. – Не было заговора!

Судьи переглянулись. Лесток что-то шепотом сказал Ушакову.

- Ну, мы еще вернемся к этому разговору, - мрачно отметил Андрей Иванович и велел увести подсудимых.

Лопухина, как в тумане, шла по темному коридору. Первое ощущение оглушенности прошло, осталась давящая боль в груди. Ее мальчика пытали, может быть, не один раз. Как она могла жить: спать, есть, думать о будущем, когда его мучили. Страшно мучили! – Думала она уже в камере. Как сердце не подсказало ей? Конечно, ночами снились кошмары, накатывали приступы отчаяния, но каждый раз она успокаивала себя. В то время как Ванечка… ! Обливаясь слезами, она мотала головой. Вспоминала его маленьким. Каждый раз, когда он разбивал коленку или ранил пальчик, он бежал к ней. И успокаивался у нее на руках. Он верил, мама всегда поможет, вылечит. А сейчас? Чем она может ему помочь? Как ему помочь?!

Она металась по камере. Им нужен заговор, это совершенно ясно. Может, выдумать для них заговор и «признаться»? Добром уже, все одно, дело не кончится. Пусть хоть быстрее все завершится. Иначе, кто знает, сколько еще они будут добиваться этого «признания». А приговор? Да, наплевать им будет: признались мы или нет. Обратной дороги нет, они не отступятся. Значит лучше – раньше, к чему мучения. Но заговор… . Что значит признаться? Это значит - рассказать, что и как замышляли. А как я могла бы что-либо сделать сама – к Елизавете у меня хода нет. То есть выдумать сообщников, впутать других людей. Принести их в жертву, только чтобы избавить Ванечку от мучений? Он мой сын, сыночек, солнышко мое. Если бы я могла умереть и освободить его тем самым, не раздумывала бы. Но подставить ни в чем не повинных… . Кого тогда оговорить? Кого выбрать на заклание? Нет, так нельзя.

Падала на колени, обращая взор к зарешеченному мрачному серому небу. Не шла молитва. Выла волчицей. Раздавленной змеей извивалась на каменном полу. Вскакивала, как безумная, кидалась к двери. Воображение рисовало сцены спасения. Она стучит в дверь, кричит. Пока не придет охранник, пока не откроет. Потом бросается ему в лицо, бьет, кусает, отталкивает и бежит… . Нет, надо еще взять ключи. Да, выхватывает у него из-за пояса ключи и бежит, отворяя все камеры. В одной из них ее сын! И с ним к выходу, на волю! Куда глаза глядят! Следом гонятся – не догонят… . Нет, лучше упасть на колени перед охранником, умолить чтобы вывел тайно. Обещать… . Что обещать?! Нет! Она соблазнит охранника! А когда он уснет… И еще много вариантов в том же духе. Но рвала на себе волосы, съезжая по стене. Все нереально. Нереально! Невозможно! Подтянув к груди колени, рыдала. Кричала, запрокинув голову.

Уходилась Наталья Федоровна не скоро. Только когда адская головная боль истощила последние силы. Потом долго корчилась в приступе рвоты над смердящей отхожей кадкой. Не только ее пустой желудок, но и кишечник, казалось, готовы были вернуться на изнанку, пока не извергли из себя остатки, съеденной накануне пищи. Потом, свернувшись калачом, лежала на скамье, то тупо глядя в стену, то заходясь плачем, от которого голову, будто бы зажатую в холодные тиски, распирало так, что возникало чувство разделения ее на черепки. «Наверное, в голове что-то лопнуло, и я скоро умру. И хорошо», - подумала Наталья, но только заснула тяжелым бредовым сном.

Проснувшись, Наташа не могла вспомнить ни одну из тех бессвязных мрачных сцен, которые бессмысленным калейдоскопом наполняли ее сон. Головная боль не утихла, снова тошнило. Вокруг нее происходило нечто. Нечто мистическое. Стены то растягивались, то сжимались, как в кривом зеркале, каменная кладка, то и дело, расползалась в уродливые, ухмыляющиеся гримасы. Что-то похожее когда-то уже было. Скамья, на которой она лежала, раскачивалась, как лодка на волнах. Все тесное, горячее пространство вокруг было наполнено какими-то звуками: гулом, воем, стонами. «Кого-то пытают? Ваня!» - Она попыталась встать, но лодка дернулась и опрокинулась. И Наташа начала медленно погружаться в расплывшийся вязко-жидкий пол. «Как это может быть? – Какая разница».

Сколько длилось погружение в дурнопахнущую каменную жижу, сложно сказать. Было оно неравномерным, то задерживалась она на одном уровне, то падала вниз, то кружилась на месте, была то головой кверху, то ногами. Иногда возникали голоса. Что говорили, не разобрать. Было постоянное ощущение какой-то душной облепленности. Вдруг чья-то рука коснулась ее лба, взяла за запястье. Наташа открыла глаза. Странно, но вокруг стало светлее. Разве после погружения в землю не должно быть наоборот. Все, по-прежнему, плыло и кружилось. Фигуры людей. Или только мерещатся: смазанные, кривые? Чей-то голос сверху (или снизу?) произнес: «Нервная горячка», и завыл, растянулся, исчез. И свет исчез. Остались только красные пятна. Кровь, везде кровь. Наташа попыталась заплакать, но, опускаясь вниз, так и не поняла, получилось у нее это или нет.

Наталья Федоровна еще несколько раз пыталась осмотреться вокруг, но менялась только освещенность, никакой четкости, ясности не добавлялось. Пока не проснулась она в своей детской кровати. На белой кружевной постели лежали яркие пятна солнечного света. На шее компресс. У нее ангина. Конечно! Это от высокой температуры она бредила. А теперь уже почти выздоровела. Вся светящаяся в лучах солнца, подошла мать. Погладила дочку по волосам. «Просыпайся, доченька, пора», - жалостливо сказала она по-немецки и заплакала. «Почему ты плачешь, мама?» - Спросила Наташа, также по-немецки, - «мне ведь уже хорошо. И не сплю я». – С удивлением добавила она. Но матери в комнате уже не было. «Просыпайся», - потребовал голос, не мамин, и вообще не женский. Но это и не голос отца. Да, и не девочка она уже. Она замужем, у нее у самой дети. «Ваня!» - Остро пронзило грудь. Наталья открыла глаза. Над ней высилась фигура Лестока. «Значит, не бред», - сдерживая вопль отчаяния, Наталья закрыла глаза. Но забытье не возвращалось. Насколько оно, мрачное, душное, зловонное, было все же лучше действительности.

- Вот и хорошо. – Твердо произнес Лесток. – Следите за ней теперь, чтоб ела и пила, как положено. А главное – беситься не позволяйте. – И, судя по шагам и хлопанью двери, он удалился.

Наталья Федоровна хотела бы, никогда больше не очнуться, не открыть глаз. Как хорошо было бы, просто забыться, раз уже ничего нельзя изменить. Но она не могла не думать о сыне. Ни на минуту терзающие, неотступные мысли и видения не оставляли ее.

- Есть пора, просыпайтесь. – Равнодушно сказал караульный. Наталья не пошевелилась и не открыла глаз. Караульный нетерпеливо потряс ее за плечо и повторил фразу.

- Я не хочу, - помолчав, ответила узница.

- Что значит - «не хочу»! – В голосе появилось раздражение. – Велено, чтобы ела по часам. Самое время. Так что, давайте-ка! – Он еще какое-то время пытался ее убедить, говорил, что нечего привередничать, мол, только хуже себе сделает, и каша, вон какая, хорошая, даже с маслом и сахаром! Другие заключенные и мечтать не могут. Что там заключенные? – Караульные такое не каждый день едят. Наконец, потеряв всякое терпение, он заорал, что, раз не хочет она по-хорошему, он накормит ее силой и попытался впихнуть ей в рот ложку с кашей. Но, поскольку рта подопечная не раскрыла, каша вылилась ей на щеку. Наташа отерла ее рукавом и отвернулась.

- Так значит! Ну, сейчас я принесу воронку и накормлю, как гуся! – Он, в ярости топая сапогами, пошел к двери. Наталья слышала, как со скрипом он закрывает дверь за собой, звенит ключами. Но запереть дверь охранник не успел. Кто-то заговорил с ним. «Да, жрать не хочет!» - Гневно ответил караульный. – «Не знаешь, где воронку взять?». Опять неразборчивый второй голос и снова первый: «Такую, как гусей наталкивают». Второй, отвечая первому, открыл дверь, и Наталья расслышала конец фразы: «… сам попробую».

- Наталья Федоровна, - позвал другой охранник. Голос был добрым, вежливым. Но вступать в разговор, а тем более, есть, все равно, не хотелось. Наташа не повернулась и не открыла глаз. – Наталья Федоровна, это я Саша… Зуев. Помните? – Шепотом снова позвал ее караульный.

«Саша? Какой Саша? А, тот милый молодой офицер», - не сразу сообразила Лопухина. Она обернулась и посмотрела майору в лицо. Он улыбнулся.

- Вот, слава Богу, - сказал он. – Давайте покушаем.

Наташа покачала головой.

- Пожалуйста, пожалейте, хотя бы меня…, - настаивал Саша, но не успел договорить.

- А нас кто-нибудь жалел? Сына моего кто-нибудь жалел?! – Со злостью и слезами воскликнула Наталья Федоровна.

Майор, вздохнув, помолчал.

- Я понимаю Вас, - сказал он и, перехватив гневный взгляд, поспешил заверить, - да, я могу Вас понять, поверьте. – У меня отец проходил по делу Волынского, - добавил он после короткой паузы, - и хоть в дружбе с министром и не был, всего лишь перекинулся когда-то с ним парой слов, а расправы не избежал… . Но я сейчас не об этом… .

- А муж мой избежал, - неожиданно сказала Лопухина задумчиво, - хоть и продолжал у него бывать, когда уже все отвернулись. Понимал, надвигается буря, но не оставил. Дружба, говорил, не на время, а навсегда. – Закусила губу. – Он тоже здесь? – Скорее утвердительно сказала, чем спросила.

Саша кивнул.

- Так, вот я о чем хотел сказать. Не сочтите за бессердечие, но я, все же, попрошу Вас поесть. Голоданием Вы сыну не поможете, а меня под монастырь подведете. Потому что кормить Вас, как гуся, я не смогу… и не позволю. И размыслите, разве лучше будет Вашим близким от того, что Вы себя голодом заморите? Нет, нет, не перебивайте. Я хочу сказать, что следствие рано или поздно закончится, и тогда вам будет важно, чтобы вы все были живы.

Наташа страдальчески оглянулась вокруг: та же камера, но лежит она не на голой скамье, а на бугристом матраце, по-видимому, с соломой внутри, и такая же подушка под головой, да наброшено сверху тонкое, колючее шерстяное одеяло. Рядом со скамьей стул, и на нем пузырек с какой-то микстурой и миска каши. «Какая забота», - горько усмехнулась она про себя. – Хорошо я буду есть, но и Вы не сочтите за дерзость мою просьбу… . – Саша внимательно смотрел ей в глаза, лицо его не выражало протеста. – Я хочу знать, что происходит с моим сыном и мужем, - быстро и твердо сказала Наталья. – Иначе я просто не смогу есть.

Офицер покрутил головой, глядя себе под ноги, потер лоб, снова обратил глаза к узнице. – Пусть будет так. Это запрещено, и если кому-то станет о том известно, мне не сносить головы, но я надеюсь на Ваше благородство.

Наталья, приподнявшись на локте, схватила его за рукав, - Сашенька, я клянусь, что никогда и никто не узнает… и… дайте мне слово офицера, что не станете меня обманывать, - сказала она жарким шепотом, - какой бы… горькой не была правда.

Он был серьезен, - хорошо, я даю слово, хотя в этом и нет необходимости: я не люблю лгать. – Наталья изучающе вглядывалась в его глаза. Такое рассматривание вызывает чувство неловкости у любого человека и противоречит правилам этикета. Саша улыбнулся несколько смущенно, но взгляда не отвел, - Ну, как, можно мне верить? Надписи «лгунишка» на моем лице нет?

Наташа, словно очнувшись, поспешно отвернулась. – Да, извините, я задумалась…, - растерянно произнесла она. Спустив ноги со скамьи, женщина села. Вид ее был жалок: волосы растрепаны, грустный взгляд больших глаз, окруженных нездоровой чернотой, измятая грязная одежда. Сашу вдруг захлестнуло чувство стыда, не понятно за что. Стараясь отогнать наваждение и скрыть его от узницы, он напомнил о том, что пора есть кашу. Договор был заключен. Наташа, кивнув, взяла чашку.

Казематы Тайной канцелярии – каменные мешки в подземельях Петропавловской крепости. Даже в камерах, примыкающих к наружной стене и имеющих узкие окошки под потолком, заключенные сходили с ума от давящей тесноты помещения, от пустоты времени, когда, отравленные отсутствием смысла или хоть каких-то перемен, минуты и часы были равны по длительности, а дни и ночи сливались в единую бесформенную глыбу. Единственным средством, позволяющим сохранить человеческое лицо, могло стать упорядочение скудной жизни. Как можно упорядочить пустоту? – На этот вопрос графиня Бестужева дала ответ в первый же день заточения. Решение было простым: нужно придумать себе, как можно, больше занятий. Это нелегко, когда нет ни книг, ни бумаги с пером, ни рукоделия. Но кое-что все-таки есть: есть кадка с водой – можно умываться, мыть руки; есть гребень и заколки для волос – можно делать прическу; есть два метра пола и нары – можно делать гимнастику; в конце концов, есть стены – на них, если станет невмоготу, можно что-нибудь нацарапать. Важно помнить – каждое дело драгоценно, и выполнять его медленно, тщательно, извлекая все скрытое в нем удовольствие.

Но главное в другом. Может быть, кто-то и думает, что у нее – узницы отняли почти все. Однако с ней ее душа, вобравшая и впитавшая в себя весь мир, когда-либо видимый. Когда-нибудь: вскорости или нет, - перестанет существовать, истлеет и станет прахом ее тело, но не может исчезнуть душа, как не может быть остановлена мысль. Человек мыслит всегда: наяву, во сне, в беспамятстве. Анна Гавриловна тяжело переносила беременности, которых у нее было четыре. И ей часто случалось впадать в обморок. Но и тогда мысль не прекращалась – она это чувствовала, хоть и не могла ничего припомнить. Возможно, это были только образы, не облеченные в слова. Но они были. Сомнений нет, душа ее останется и после смерти. Вот только останется ли она обособленной или сольется в единое облако с другими? Ведь это тело – земная оболочка – стремиться к обособлению, делит все на свое и чужое. Душа же ищет понимания, гармонии, единства. А может быть, души людей, завершивших земной путь, объединяются с Создателем? Тогда станут понятными все перипетии бытия, в том числе, и земного. Какой разной была до сих пор ее жизнь. Много счастья: родиться в знатной семье у любящих родителей, выйти замуж за яркого, сильного Пашу Ягужинского, родить детей. И горя немало – потери близких, отнятых смертью и политикой. И сколько суеты: стремление к радости, благополучию. В этом стремлении, не преступила ли она черту, за которую заступать нельзя. Взять хоть их брак с Пашей. Он начал оказывать ей знаки внимания, еще не развенчавшись с первой женой. Несчастная Анечка Хитрово – не ее вина в том, что была она безумна. Ухаживания Павла Анна Гавриловна отвергла, но мотивировала это тем, что он женат. Понимала ли она, что подталкивает его к разводу? – Положа руку на сердце – да! И более того, что лукавить самой себе, желала этого. Желала счастья себе, ценой страданий другой, и без того, несчастной женщины. Не за этот ли грех, запоздало наказывает ее судьба? Впрочем, разве остался бы Паша рядом с первой женой, если бы она – Анна Головкина, лишила его всякой надежды на взаимность? Вряд ли. Тогда в чем ее вина? Только в ожидании счастья? Но разве Господь не завещал людям быть счастливыми? И не стала ли она благом для той же Аннущки Хитрово, заменив ее детям мать? Со вторым браком тоже не все гладко. Как ни крути, а обратила она внимание на Мишеньку Бестужева, давно робко влюбленного в нее, только с мыслью об облегчении участи братишки. Думала, пофлиртует, добудет помилование для брата и легонько отвадит Михайлу Петровича от себя. И ведь ни разу совесть и не встрепенулась от такой игры с чужими чувствами. К счастью для Бестужева и для самой Анны Гавриловны, робкая нежность Михаила Петровича разбудила в ее сердце огонек, угасший со смертью Пашеньки, казалось, безвозвратно. И снова улыбалось Солнце, и музыка играла в душе. – Недолго. Теперь бы не утащить его, милого, доброго, за собой в разверзшуюся под ногами пропасть. Что до нее – то к чему роптать на судьбу. Судьба была к ней добра и одаривала часто, когда сама она подарков и не ждала. Может быть, и в будущем еще будут светлые дни. В народе говорят, все что ни случается – к лучшему, ведь не исповедимы пути Господни.

Такие мысли занимали и утешали Аню, и будущее уже не казалось беспросветным.

Тянулись долгие, неотличимые один от другого дни и ночи. Рядом с Натальей теперь неотступно пребывал кто-нибудь из караульных. Он должен неусыпно следить, чтобы она не повредила свою физическую сущность голодом или слезами. Лопухина вяло жевала безвкусную пищу, через тошноту заставляла себя глотать. Почти постоянно хотелось плакать, но, если бы и не запрещали, она не позволила бы себе этого при конвое.

Однако никто не в силах контролировать, а, тем более, направлять мысли человека. А в мыслях ее было жутко. Некоторое спасение находила она в анализе. Нет, не ситуации – это слишком страшно, а своих чувств. Тогда возникали хоть и недолгие, но просветы относительного отвлечения. Удивлялась. Когда-то, кажется, очень давно…. А на самом деле, сколько прошло времени? Неделя? Месяц? Больше? – «Потом посчитаю. Будет, чем занять себя…». Так вот, была она совсем другая. И вся она тогдашняя, представляется себе какой-то ненастоящей. Все ее чувства, желания, печали. Даже ее тоска по Рейнгольду. Теперь она понимает, все было фальшивым. Хоть сама искренне тогда верила в свои страдания, но, на самом деле, как будто только играла в горе. А сейчас горе настоящее. И желания настоящие: не нужно ни красивого дома, ни нарядов, ни мужчин. Только бы вырвать у этих стервятников сына. Слезы наворачивались на глаза: «Господи, они ведь не только тело, они душу ему искалечили!» Но только бы вырваться, только бы…. Она вылечит, отогреет….

Единственным событием, вносящим ощущение какой-то динамики жизни, было дежурство Саши Зуева. Наталья Федоровна ждала, когда он придет и расскажет ей хоть что-нибудь о ее близких. Она считала дни. Саша дежурил через двое суток на третьи. Ждала и страшилась одновременно. При приближении пересменки ее охватывал ужас, который нужно было тщательно скрывать: не дай бог, заметят другие караульные. Потом с бешеным биением в груди ждала, когда зайдет он в камеру, и, молча, смотрела в его глаза, натянутая, как струна.

- С ними все в порядке, - шепотом сообщал майор, делая вид, что осматривает камеру.

- Допросы были? – Ее шелестящий голос срывался, исчезал.

- Только Степана Васильевича…, - тихо говорил Саша, а потом громко, - не положено! – И читая на ее лице немой вопрос, опять шепотом добавлял, - обычный допрос.

- Как Ваня? – Видя, что офицер собирается выходить, с мольбой шептала Наталья Федоровна.

- Лучше, - бросал Саша на ходу и быстро выходил.

Это все, что он мог сообщить Наташе, но это было самое главное. Правда, иногда начинали терзать сомнения: не обманывает ли. Но она гнала их прочь. Иначе невозможно жить.

Саша не врал. К счастью не было необходимости. Он не знал, смог бы он быть честным при других обстоятельствах. Конечно, он дал ей слово, но, может быть, лучше добрая ложь, чем злая правда. Саша понимал, настанет момент, и ему нужно будет сделать выбор: честь офицера или сострадание. И, наверное, он бы выбрал второе, первое могло убить. Молодой майор хорошо это знал: его мать лишилась рассудка после казни отца, так, он потерял сразу обоих. Тогда нельзя было скрыть правду. Теперь решение будет на его совести.

Вскоре такая ситуация возникла остро и неотвратимо. Караульные получили приказ, призвать палача в застенок и привести на допрос Степана Лопухина. Саша, несмотря на долгие раздумья, оказался не готов, сообщить эту новость Наталье Федоровне. Благо, дежурили офицеры не по одному. Несколько человек караулили выходы из здания, а трое конвоировали заключенных, водя их на допросы и обратно в камеру, из них один должен был, по приказу лейб-хирурга, постоянно находиться у камеры, в которой содержалась Лопухина, и следить за ней через зарешеченное окошко. Саша, воспользовавшись своим положением начальника смены, оставил на этом посту капитан-поручика Карнаухова. Сам же ждал у допросной в надежде, что успеет придумать, как поступить.

Степан Васильевич на первом же допросе понял, что участь их предрешена. Роль несостоявшихся заговорщиков им отведена давно, никто ничего менять не собирается, и вовсе не доказательства их вины нужны следователям. А остается им одно – достойно пройти уготованный путь. Степан не геройствовал. Он повинился, что презрел присягу и не принял пост губернатора Архангельска. Не стал он оспаривать и показания сына о разговорах, касающихся прав Елизаветы на престол. – Не признавал ее в наследстве к российскому престолу, потому что от императрицы Анны Ивановны удостоен быть наследником принц Иоанн, поэтому думал, что так и должно было статься. – Не имея никаких иллюзий относительно своего будущего, он пытался облегчить участь своих, не замешанных (слава Господу) в этом деле младших детей. – Мне в моей вине нет оправдания, - повинно склоняя голову, говорил князь, - всеподданнейше прошу милосердия только для малолетних своих детей. – Елизавета любит слыть милостивой и сама в себя такую верит – если просьбу внесут в протокол, может быть польза. Но никакого своего участия в заговоре, равно как и само существование такового, Степан не признавал.

Держался вице-адмирал хорошо, не паниковал, хотя знал, за допросом последует пытка. И на дыбе вел себя, по возможности, мужественно. Довольно того, что, подвесив между потолком и полом, судьи полагают, будто разом лишили его и чести, и достоинства, и ждут, что станет он трепыхаться, как пескарь на удочке. Предел есть у всех. Но, пока способен он осознавать самого себя, князь Лопухин не допустит унижения большего, чем уже есть. Поэтому Степан старался сдерживать крик и, подавляя стон, говорил тихо, но внятно. Такое поведение обычно только злило судей и приводило к большей жестокости. Но на этот раз допрос шел вяло. Злости не было, охотничий инстинкт не желал просыпаться. Ушаков и Лесток попытались раззадорить себя, выкрикивая угрозы и обвинения, одно другого страшнее и нелепее.

- Сними его, - безразлично приказал лейб-медик, отворачиваясь к столу и вытирая рот платочком. Андрей Иванович, бессмысленно перекладывая бумаги, поднял глаза и встретился с ним взглядом: «Это все?» - Прочитал в них Лесток. Всегда энергичный, веселый и беспощадный врачеватель как-то странно, прогулочным шагом, обошел вокруг стола и расслабленно уселся на свой стул, выпятив живот. Поразглядывал свои холеные пальцы со шлифованными, глянцевоблестящими ногтями, потом потер ими, словно стряхивая крошки. Повернулся к Ушакову. – А не произвести ли ему очную ставку с женой? – С наигранным оживлением спросил он, переводя взгляд на Степана, которого за неимением других указаний оставили стоять перед следователями.

Секретарь, сидящий безмолвной тенью скраю стола, и, по долгу службы, внимавший каждому слову, поразился перемене, произошедшей в лице узника. Оно исказилось так, будто Степан Васильевич испытал сильнейшую боль.

Ушаков бодро потряс колокольчиком, - приведите подследственную Наталью Лопухину, - повелел он караульным.

Так, судьба избавила Сашу Зуева от бремени выбора, сделав все за него.

Следуя в застенок, Наташа думала, что нет у нее больше сил, терпеть. Что еще приготовили ей судьи? Очную ставку? Пытку? Черт с ними – скорее бы конец. Какой угодно, только бы все закончилось. Всё.

Увидев Степана, она остановилась, как споткнувшись, и разрыдалась, прижав ко рту руку. Наташа потянулась к мужу, но, замерев на долю секунды, порывисто закрыла лицо, уронив его в ладони. Неприбранные волосы обвисли слипшимися нитями.

- Наташ, не надо, - голос был теплым и спокойным.

Наташа посмотрела сквозь пальцы. Степан Васильевич улыбался ей. Она быстро согласно закивала, запирая слезы внутри себя, хватала ртом воздух, всхлипывала и шмыгала носом, но при этом распрямила плечи и гордо вскинула голову.

- Проходи, не стесняйся, - ворчливо повысил голос глава тайной канцелярии. Начало очной ставки ему перестало нравиться.

Наташа села на указанный неудобно высокий табурет, выпрямилась и, силясь улыбнуться, обернулась к Степану: «Ну как?» - «Умница», - улыбнулся он ей.

«Проклятые упрямые идиоты», - с досадой подумал Лесток, - «опять все впустую». И был прав. Нудная и безрезультатная рутина. Допрашивали по пунктам, искали противоречия в показаниях. Необходимо уличить их во лжи, чтобы дальше развивать дело. Найти трещину, которая позволит разорвать стройную согласованность объяснений и даст судьям большую свободу трактовок. Ведь пока что, чем больше людей допрашивали, чем свирепее лютовали, тем плотнее становилась картина. А вот для вписывания заговора места в ней становилось все меньше. Попытались поймать на том, что Наталья призналась о разговорах с де Боттой в присутствии мужа, а Степан это отрицал. Если в этом врут, значит нельзя верить и всему остальному. Но наглая подследственная неожиданно быстро нашла способ сгладить и эту мелкую неровность.

- Да…. Да, это правда, - слегка заикаясь, объяснила она, - я говорила с маркизом о его планах при Степане Васильевиче, но по-немецки…. А он не понимает по-немецки.

«Дрянь!» - Желчно плеснулось в голове Никиты Юрьевича. Но только засопел он, на этот раз, разъяренно и не кинулся.

Наталья Федоровна удивлялась сама себе: какой ясной стала голова, несмотря на то, что прочно засевшая боль в груди только разрослась при виде мужа. Как ни показывал он себя бодрым и спокойным, но печать недавних истязаний не скроешь.

Вызвали на очную ставку к Лопухиным еще и Путятина. Старик корявой рукой вытирал слюну с трясущихся губ, со слезливым негодованием твердил, что все показал, как на духу. Но чета Лопухиных мягко и неуклонно отрицала его слова, объясняя их старческой тугоухостью свидетеля и его домыслами на счет их, обрывочных и имеющих совершенно иной смысл, высказываний.

- Говорили ли о непорядках в стране?

- Говорили. О плохих дорогах, что и в Москву не всегда без поломки колес доедешь, что там вспоминать провинцию…. О том, что разбоя много стало….

- О министрах-злодеях говорили? – Грубо прерывали следователи.

- Слова такого не говорили. – Отвечал Степан Васильевич. – А только сожалел я, что не о всех непорядках Ее Величеству докладывают. Если бы все ей знать, так лучше бы было.

- А о том, что Ее Величество для пьянства в Царское село ездит?! – Раздувая жилы на шее орал Ушаков.

- Никогда такого сказано не было. – Отзывалась Наталья Федоровна и предполагала аккуратно, - князь, вероятно, недопонял. Случалось мне говорить о том, что среди лакеев в Царском селе немало пьяниц…

- Врешь, гадина! Все врешь! – Взвивался Трубецкой.

- Говорю, как было. – Наталья упрямо хмурила брови и смотрела из-подо лба.

Так же и в остальном.

- Не надо было их вместе сводить. Видите, как спелись, собаки! – Обвинил своих коллег Никита Юрьевич, когда заключенных увели.

- Да им что в лоб, что по лбу, - в сердцах махнул рукой Ушаков и проворчал, - натура.

В камере Наталья думала о муже. «Ты прав, Степушка, прав. Что бы я без тебя делала? Нельзя раскисать, как бы ни было плохо. Я возьму себя в руки. Обещаю…». Когда майор Зуев сменил Карнаухова возле ее камеры, то был немало удивлен ее просьбе.

- Сашенька, нельзя ли немного теплой воды – волосы вымыть.

- Вообще-то не положено…, - озадаченно он почесал макушку под париком. – Но хорошо. – Дружелюбно моргнул глазами. – Постараюсь для Вас сделать. Только воды будет не много, и мыться придется над отхожей кадкой.

Через час он принес горячей воды и всунул в руку арестантки совсем уж преступный крохотный кусочек мыла. – Только, если заметят, то вы мылись холодной водой!

Наташа вымыла волосы, долго их расчесывала, пока не высохли. Потом никак не могла заснуть, терзаясь мыслями о тяжелой участи своих близких и своей в этом вине. А в это время Ушаков, Лесток и Трубецкой решали, как действовать дальше. И решили, что им осталось последнее средство, чтоб вытащить дело из болота на нужную дорогу.

Наступил следующий день.

После очной ставки с Ваней, его красные от полопавшихся сосудов глаза, распухшее лицо и окровавленная рубаха виделись ей, едва стоило прикрыть веки. И думалось, что все, что может случиться с ней самой, уже не имеет значения. Но сейчас Наталья Федоровна остро ощутила, насколько ошибалась.

Могучего телосложения бородатый палач подошел к ней.

- Ну, что, барыня, спину заголять надо, - спокойно сообщил он ей. – Платье сама снимешь, или его порвать?

Она бросила на него переполненный страхом взгляд, опустила голову, судорожно сглотнув, мотнула ею.

- Сама, - попыталась она ответить, но голос изменил ей, получился только невнятный хрип.

Дрожащими, отказывающимися подчиняться руками расстегнула гродетур, развязывала шнуровку нижнего платья. Чувствовала, как в груди под ложечкой разрастается копошащийся мохнатый ужас, тянет к горлу холодные тощие лапки. Кат сдернул с плеч лиф платья, разорвал сзади тонкую ткань исподней рубашки, и мохнатый зверек тут же обхватил когтистыми пальцами обнаженную спину. Наташа была уже не в силах унять дрожь, сотрясавшую тело. Дыхание ее было прерывистым, зубы иногда постукивали друг о друга. Заплечный мастер привычным движением завел ее руки назад, продел в хомут. Веревка сдавила их. Взгляд ее смятенно скользил по каменному полу. Происходящее казалось кошмарным наваждением, которое должно закончиться. Невозможно, чтобы это происходило на самом деле! Но пробуждение не наступало. Непреодолимая сила тянула вверх связанные за спиной руки. В руках, в плечах возникла боль. Наташа рефлексивно наклонилась вперед, но это принесло лишь секундное облегчение. Боль нарастала. Наташа поднималась вверх на цыпочки. Ее ноги оторвались от пола, захрустели выламываемые кости. Она, что есть силы, зажмурила изливающие потоки слез глаза, но скоро стало невмоготу. Истерический крик заполнил комнату, запутался в каменных сводах. Ушаков подошел к ней, задавал ей вопросы, но Наталья не слышала и не разбирала его слов. Она всегда жила в атмосфере роскоши и заботы. Родители, няни, камеристки лелеяли ее словно оранжерейный цветок. Даже в самых страшных мыслях не могла она представить себе такую муку. Нет, ей было известно, что в застенках скрипит дыба, свистят кнуты и источают жар раскаленные угли, она видела снятых с виски сына и мужа, но то страдание, которое все это несет за собой, было за пределами воображения. Жгучая боль в вывернутых, растянутых суставах ошеломила, лишила способности понимать вопросы следователей. Ушаков поморщился.

- Опусти, - приказал он палачу.

Ноги коснулись пола, но колени безвольно подкосились. Как тряпичная кукла опустилась Лопухина на покрытый коричневыми пятнами пол. Беспрерывный крик сменился рыданиями. Инквизитор склонился над ней.

- Теперь ты имеешь, что добавить к своим прежним показаниям? Ты признаешь, что замыслила государственный переворот?

Наташа подняла заплаканное лицо, отрицательно покрутила головой. Дальше последовало продолжение кошмара. Он был тем страшнее, что, упав на пол, она допустила мысль о том, что пытка окончена. Действительность оказалась более жестокой.

- Что ж, продолжим, - брызгая слюной, прошипел Ушаков. – Поднимай! – Крикнул он заплечным мастерам.

Один из них потянул веревку, поднимая жертву, а другой плеснул ей в лицо ледяной водой. Наташа задохнулась, крик прервался, а взгляд обрел осмысленное выражение.

- Говори, дрянь! – Подскочил к ней Трубецкой. – Замышляла против государыни? С кем хотела осуществить? Когда? Как? Если не сама, то кто? Бестужевы?!

Наташа чувствовала, как возвращается отхлынувшая от острого холода боль, ее искусанные губы растянулись.

- Нет, - крикнула она вопленно, - не замышляла! Ни с кем! Никогда! Не замышляла! Не замышляла! – Уже в истерике, срываясь на визг, кричала пытаемая. Она исступленно мотала головой. Глаза стали безумными, немигающими.

Никаких новых показаний судьи не добились.

- Ни к чему нам, чтоб она сейчас умом тронулась, - сказал Лесток, и кнут в ход не пустили.

Привели к допросу с пристрастием Бестужеву.

И снова ничего для себя полезного не получили.

На следующий день прусский посланник в Петербурге Мардефельд писал письмо своему господину и с негодованием сообщил: «Русские творят страшные зверства в связи с делом Лопухиных. Офицеры, караулившие арестантов в крепости, рассказывали, что их подвергли невероятным мучениям. Говорят даже, что Бестужева умерла под кнутом».

Ушаков уже давно был страшно утомлен всем этим «делом Ботта». Тяготило не столько то, что обвиняемые были невиновны, сколько то, что были они совершенно безопасны, безвредны. А тех, в кого метили, так и не зацепили. И нет куража, радости в работе нет.

- А что, Герман Иваныч, - предложил он на исходе дня Лестоку, - может, хватит нам топтаться в этом деле. Показания, конечно, не совсем те, что надо, но если подать их в нужном виде…. Кое-кто, если не эшафот, так подальше от Петербурга точно уберется….

Лесток долго не отвечал. Ходил перед Ушаковым из угла в угол кабинета в верхнем этаже. – Как же это…, как же…. – Сокрушенно он держался за подбородок. Но вдруг остановился, повернулся решительно. – Будь по-твоему, Андрей Иваныч, попробуем. – Согласился он и неожиданно, глядя на сухие, синюшные губы Ушакова, подумал, что великий инквизитор скоро покинет свое ведомство… и не только его. – Завтра соберем комиссию. Будем заканчивать…, - добавил медик.

Анна Гавриловна очнулась в камере. Пробуждение было мучительным. Но была в характере графини одна особенность: обладая легким покладистым нравом, чувствительная и беспечно-веселая в обычной жизни, в критических ситуациях она внутренне подбиралась, становилась сдержанной и твердой. Она и на дыбе, превозмогая адскую боль, смогла остаться рассудительной и логичной в своих ответах. Не сдержалась Анна только в том, что позволила себе выразить свои чувства.

- Ваша жестокость не будет оправдана. – Сказала она, глядя в глаза Лестоку. – Я не стану возводить напраслину на себя и других.

Лесток удивленно поймал себя на том, что не знает, куда пристроить взгляд, но быстро погасил глупое смущение. – Вы сами, сами нас к этому принуждаете, - он изобразил сожаление холеным лицом, - если бы вы не упорствовали в своем запирательстве! Повинитесь – этим вы облегчите свою участь.

Бестужева молчала.

- А не кажется ли вам, что она не прониклась изумлением ко всей ситуации?! – Сумбурно выкрикнул Трубецкой, с рвением глядя то на Ушакова, который до этого углубленно изучал листы дела, то на Лестока.

Подсудимая была родной сестрой покойной жены Никиты Юрьевича, что его сейчас сильно заботило: не дай Бог, заподозрят в сочувствии к ней!

Коллеги услышали его.

- Возможно, ее собственной тяжести недостаточно, - шепнул Лесток Ушакову. Тот подал знак. К ногам Анны привязали тяжелое бревно. С сухим треском разорвались, не выдержав нагрузки, связки левого плеча. Женщина потеряла сознание. Палач отнес ее в камеру без чувств.

У караульных и до этого от женских криков ныло под ребрами. От этого само собой сложилось представление о смерти подсудимой под пыткой. Таким образом, и родились слухи, о которых писал своему королю посланник Мардефельд.

Но Анна Гавриловна не умерла. Теперь она с трудом села на лавке. Левая рука висела, как плеть. Не только пошевелить ею было невозможно, любые, даже пассивные перемещения причиняли невыносимые страдания. «Нужно что-то делать», - подумала Бестужева. Она наклонилась. Правой, хоть и ограниченно, но все же, действующей рукой и зубами оторвала полоску ткани от подола нижней юбки. Завязала края в узел, в получившийся хомут продела больную руку, оттянув его кверху, просунула голову. Так, подвешенная на шее, рука была менее подвижна. Но этого было не достаточно. Оторвав еще один длинный лоскут, Аня обмотала его вокруг себя, предварительно расстелив на нарах. С третьей или четвертой попытки удалось завязать и стянуть повязку, прижимающую руку к телу. Уперевшись лбом в холодноую стену, она тяжело дышала, как после долгого бега. «Теперь нужно отдохнуть», - подумала она, медленно опускаясь на гнилые доски. Но, полежав немного, снова, стиснув зубы, встала, подошла к кадке с водой, намочила тонкий, уже довольно грязный платочек и приложила к поврежденному суставу. Так, ей удалось заснуть. Она понимала – силы ей еще понадобятся.

Уже на следующий день организовали генеральное собрание Сената для вынесения приговора. Собрались влиятельные мужи. Камзолы расписаны искусно золотом и серебром, камни драгоценные нашиты. Как на бал! Разговоры, однако, не праздничные, серьезные: злейших врагов государства судить собрались.

Ушаков долго зачитывал доказательства преступления. Потом встал Лесток. Лицо каменное, суровое. Окинул всех строгим взглядом. У чиновников волосы под париками зашевелились.

- Преступники эти на святое замахнулись, тяжелейшее злодеяние из всех замыслили – цареубийство! И, сдается мне, в лютой злобе своей, - повышая голос, он сверлил бесстрастное лицо согласно кивающего ему Алексея Бестужева, - не выдали они всех подельников! – Он сделал паузу, но вице-канцлер ни лицом не дрогнул, ни заерзал, ни глаз не опустил. – Потому наша задача – наказать их примерно! Чтоб никому повадно не было! – Лесток впечатал кулак в столешницу, вмятины образовались в лакированном дереве от алмазных, изумрудных, рубиновых перстней. – Что думаете, господа? – Сбавляя тон, вежливо спросил он и, откинув полы, сел в кресло.

- Смертию их казнить! – Нахмурившись, сказал Замятнин.

- Это даже не обсуждается! – Воскликнул Трубецкой. – Вопрос в том, какой должна быть им смерть? – Он в гневе тряс головой, пена летела с губ. Вытер их желтыми пальцами.

- Думаю, главные заговорщики заслуживают четвертования. – Решительно заявил сенатор Новосильцев.

- Им и колесования мало! – Крикнул Гессен-Гомбургский.

- Языки им пред тем вырвать.

- Прошу не понять меня превратно, - осторожно попробовал возразить Голицын, - но, учитывая, что главные заговорщики – женщины…, - он окинул присутствующих взглядом, ища поддержки. – Законодательство ведь не предусматривает подобного случая. Не стоит ли, смягчить наказание и, скажем, обезглавить их… - Он уже сожалел о своем порыве. – Ведь они не успели учинить никакого насилия…

- Неимение письменного закона не может служить основанием для смягчения наказания! – Взвился со своего места яростный Гессен-Гомбургский. – А кнут и колесование в подо-обном слу-ча-е, - он, будто дразнясь, покрутил головой, - должны считаться самыми легкими казнями.

- Истинная правда. – Поддержал Никита Юрьевич.

Так и порешили. Поспорили еще об указании маркиза Ботта в приговоре. Лесток и Трубецкой требовали напрямую назвать его злодеем, другие опасались разрыва между державами. Победу одержали ревнители неприкосновенности внутренних интересов государства. Ботту назвали-таки преступником. Быстро состряпали бумагу.

- Есть ли среди присутствующих несогласные с сим решением? – Елейно поинтересовался довольный Лесток.

Рвущихся на эшафот не нашлось.

Бумагу подписали все. И в числе первых Алексей Бестужев. А также одобрили сентенцию трое высокопоставленных представителей духовенства: троицкий архимандрит Кирилл, суздальский епископ Симон, псковский епископ Стефан.

Не легки раздумья государя, подписывающего приговор преступникам. Мерцает пламя множества свечей в золотом орнаменте тесненных обоев, подрагивает лист бумаги, подписанный министрами, сенаторами, священниками. Единодушно требуют они жесточайшей кары преступникам государевым. Как и положено честным и благородным слугам Ее Величества, до крайности возмущены судьи крамольными речами и желаниями осужденных. Вина их не вызывает сомнений: поносить величайшую особу могли они, только замыслив переворот. За это главных заговорщиков суд приговорил к колесованию, перед которым следовало вырвать им языки.

Душен воздух, насыщенный испарениями десятков зажженных свечей. Елизавета прогнулась в одну сторону, в другую разминая спину. Она старалась представить себе лица заговорщиков, еще раз обдумать все, прежде чем принять решение. Клокочущей волной поднималась всякий раз волна ярости и ненависти к изменникам. А самая ненавистная из них – Лопухина – «дерзкая, нахальная шлюха». Это слово давно выбрала Елизавета для обозначения в мыслях своих Натальи Федоровны. Основания для того имеются – тринадцать лет путалась с Левенвольде при живом муже. Правда, супружеская измена – не редкость при русском дворе XVIII века, да и сама Елизавета не может похвастаться чистотой и безупречностью поведения. Но, какое это имеет значение? Эта мерзавка всегда была окружена вниманием кавалеров. Что они только в ней находили, в дуре!

Всплывает перед глазами картина далекого детства. Зеркала, свечи, бал. Кружатся в изысканном танце пары. Маленькие цесаревны Анна и Лиза восторженно наблюдают за грациозным движением танцоров.

- Как ты думаешь, кто из фрейлин танцует лучше других? – Звонко спрашивает Аня.

Лиза пожимает плечами.

- А мне нравится Наташа Балк, - говорит старшая цесаревна, - просто чудесно танцует! – Восклицает она и пытается повторить па. Умолкают звуки музыки. Танцующие переводят дыхание. – А я сейчас пойду и спрошу, как у нее это получается! – Задорно кричит Аннушка и бежит через сверкающую залу.

- Наташа! – Окликает она фрейлину. – Покажи, как ты танцуешь. Мне так нравится, как ты танцуешь! Я так тоже хочу!

Юная фрейлина вскидывает брови, - какой же элемент танца Вам показать? – Улыбаясь спрашивает она цесаревну.

- Да вот, хотя бы вот этот: когда сначала так, потом вот так…, - кружится по паркету Аннушка.

- С радостью Ваше Высочество, взгляните, - Наталья поднимает край платья, чтобы был виден краешек ее ступни в сафьяновой туфельке, - делаете ножкой вот так, затем другой вот так и дальше….

Цесаревны весело стараются повторить сложное движение. Вот Анне это удается. Наблюдающие за ними придворные аплодируют.

- Браво, Ваше Высочество, - смеясь восклицает Наташа, глядя на Аннушку, - вот так царевна! Всем царевнам царевна!

Анна светится от гордости. А что же Лиза? Она младше сестры на год – это не так мало, когда всего шесть. Немного полновата и неуклюжа, ей еще не подвластны все эти па. Девочка, глотая слезы, покидает веселый круг. «Ничего, я научусь танцевать лучше всех, - в сердцах думает она, - и лучше этой Балк: «Браво, Аннушка!» - Я буду лучше!» Проходят годы. Елизавета превращается в стройную, красивую девушку, в совершенстве овладевает искусством танца. Партнеры восхищены ею без меры. Но обрушиваются несчастья: умирает отец, затем мать, племянник – влюбленный в тетушку Петр II, сын царевича Алексея, на трон сажают Анну Иоанновну. Не любит императрица своей двоюродной сестры, видите ли, не чистых кровей и ей – царской дочке не ровня. Зато Лиза – дочь великого Петра, а не полоумного Ивана. Но, что с того Анне Ивановне – она императрица, за ней сила. Лиза не унывает, как бы ни была она стеснена в средствах, а уж красивее ее точно нет. Хоть этим она возьмет, хоть в этом будет первой. Но вот вторая картина из воспоминаний. Угораздило Анну Ивановну шутки ради устроить конкурс красоты среди именитых красавиц на балу. Объявили вальс. Вспорхнули пары. В партнерах у Лизы красавец Шубин, она чувствует себя королевой. Знатные мужи отдают свои голоса на маленьких листиках в форме сердечек, кладут их в бархатный мешочек. Объявляют первую красавицу – ею признана…, конечно, сама Анна Ивановна. Кто же ожидал другого? А вторая красавица… - Наталья Лопухина??! Но как же так? Ей тридцать два года, у нее четверо детей…. Пусть у нее все еще тонкая талия, вертлявая фигура, смазливое личико, но разве может она сравниться с двадцати трехлетней цесаревной. Наталья улыбается, демонстрируя всем белые ровные зубы. Не правильно! Не справедливо! Цесаревна убегает с бала в слезах. Там, идет голосование за первого кавалера – плевать – и так ясно: первым будет Бирон, вторым – Левенвольде!

Вот, наконец, удача улыбнулась Елизавете: ее на руках внесли на трон верные гвардейцы. Теперь она императрица! А эта намозолившая глаза Лопухина пусть остается статс-дамой, но пусть знает свое место. Но вокруг нее, по-прежнему, толпа воздыхателей. Елизавету это бесит. Она отпускает колкости по поводу нарядов Лопухиной, как бы невзначай толкает ее в танце и гневно: «Ты танцевать разучилась на старости лет?» - статс-дама молчит, - «вот и пусть, молча глотает». Но, отворачиваясь, Елизавета, как будто кожей чувствует насмешливый взгляд себе в след. И что такое? Однажды Елизавета замечает, что на бал Лопухина явилась…. Плащ тореадора не так действует на быка, как подействовало на Елизавету то, что она увидела в прическе Лопухиной. Роза! Такая же, как у Елизаветы. Но Елизавета запретила использовать такие же, как и она, фасоны платьев, прически, украшения ….

Что с тобой, Лиз? – Удивляется Алексей Разумовский, глядя на переставшую танцевать императрицу.

Она не слышит его. В общем гуле голосов не слышно отдельных слов, но воспаленный ревностью разум складывает из него: «… а Наташке идет больше». Взмах руки. Музыка обрывается.

- На колени! – Грозно приказывает Елизавета непослушной статс-даме.

- Но в чем дело, Ваше Величество? – Она еще осмеливается держаться независимо!

Императрица гневно повторяет приказ, Лопухина опускается перед ней на колени, но смотрит, смотрит прямо перед собой, в никуда – она не смиряется. Елизавета грубо хватает ее за волосы, обрезает незаконную розу. – Посмотри сюда! – Мерзавка поднимает голову, но, что во взгляде? – Вызов?! – Со всей благородной яростью царская ладонь опускается на напудренную щеку статс-дамы. Лопухина тут же поворачивает к ней отвращенное тяжелой пощечиной лицо. В глазах ее сухой блеск жаркой ненависти, кисти сжимаются в кулаки, сминая муслин платья. Елизавета с наслаждением замахивается еще раз, и еще…, пока слезами не наполняются преступные синие глаза, и… продолжает танцы! Музыку! Будешь знать, дрянь! Уходя, она замечает, что к Лопухиной подбегает ее муж – размазня, тряпка.

- Что Лопухина? – Спрашивает Елизавета, несясь в вихре танца, у обер-гофмейстерины.

- Лишилась чувств, - как будто смакуя во рту пирожное, ответила главная дама.

- Ничто ей дуре, - бросила небрежно довольная Елизавета.

А нынче значит, эта шлюха решила отомстить, лишить ее престола. - «Так, не по зубам тебе, шавка немецкая, дочь Великого Петра!»

О, как хотела бы Елизавета свести с ней счеты. «И заслуживает она, с одной стороны, того приговора, что вынес суд. Но с другой….» Вид трупа после колесования: раздробленные кости, полопавшаяся кожа с вывороченным мясом, вылезшие наружу через все естественные отверстия внутренности, раздавленный череп, выпавшие глаза…, - Елизавету затошнило. Она мечтала уничтожить эту опостылевшую красоту, ошибку природы, но чтоб так…. Она не хочет марать об такое руки и, тем более, душу. Она решает и в этом случае проявить милость. Пусть все знают ее доброту! Смертную казнь она заменит наказанием. «Кнут вместе с кожей сдерет и спесь, а дальше пусть отправляется подальше в Сибирь».

«А другие заговорщики? Иван Лопухин – все понятно – щенок достоин своей матери. Степан – ничтожество: после всего плясать под ее дудку…. Анна Ягужинская, теперь Бестужева. Вот уж, кто бы мог подумать: всегда спокойствие, безмятежность… - тихий омут! Пусть и получают наравне с Наташкой – ударов двадцать – большая милость, какую им только можно оказать. Остальные, менее рьяные: Софья Лилиенфельд – дура безмозглая, если б не была брюхата… хотя, что мне до ее ублюдка…, но… все же дитя невинное; Мошков, Зыбин попали в сети коварных баб…»

Долго размышляла Елизавета над приговором и только на четвертый день под сентенциями написала:

«Мы по природному нашему великодушию, из высочайшей нашей императорской милости, от того их всемилостивейше освобождаем, а вместо этого повелеваем учинить: троих Лопухиных и Анну Бестужеву высечь кнутом и послать в ссылку; Мошкова и Путятина высечь кнутом, Зыбина - плетьми и послать в ссылку, Софью Лилиенфельд, пока не разрешится от бремени, не наказывать, а только объявить, что велено ее высечь плетьми и послать в ссылку. Имение всех означенных конфисковать. Прочим учинить по сентенции, только Ржевского написать в матросы без наказания».

Лесток, получив указание государыни, развел руками, - не достойны они такой милости, Ваше Величество.

Но Елизавета непреклонна: смертной казни она не желает. Хирург поджал губы, задумался, потом оживился снова.

- Но языки-то их, изрыгавшие на Вашу Величайшую особу ругательства и прочие поносительные слова, должны быть вырваны, - с негодованием заявил он.

- Ах, Герман, ты прав, конечно, - страдальчески сморщилась Елизавета, - но это такая жестокость, я не могу этого написать…, - ладонью прикрыла она глаза.

- Позвольте, я сам это напишу, рука моя не дрогнет, когда о возмездии за Вашу честь необходимо…, хотя для главных заговорщиков, - не отступался медик.

- Что ж, будь по-твоему…, - отвернулась Елизавета от поборника своих интересов, - но я этого не выдержу, я…, - она замахала рукой перед своим лицом, - я уеду… куда-нибудь, без меня…. – Императрица расстроенная удалилась в свои апартаменты. А Лесток лихо подмахнул через галочку дополнение к экзекуции Лопухиных и Бестужевой: «урезать языки», - и веселый отправился в совет.

Серый, бесцветный день тихо покинул узкое пространство камеры, незаметно вползла бесцветно-черная ночь. Теперь на смену не спешило такое же безразличное утро. Наталья лежала на жестко свалявшемся соломенном матраце. Не сон и не явь, и не бред.

Физическая боль принесла ей странное облегчение душевных мук. Раньше неотступно терзали мысли о судьбе близких, о неиспользованных возможностях, о несправедливости. Теперь она могла просто неподвижно лежать, глядя в одну точку из-под полуопущенных век, и не думать ни о чем. Как будто ощущения в растянутых суставных связках, сухожилиях и мышцах заполняли все сознание, не оставляя места другим чувствам. Поначалу такое состояние длилось сутки напролет. Заходил Саша. Что-то говорил ей. Она, кажется, отвечала ему.

- Вам очень плохо? – Участливо спросил он.

«Мне очень хорошо!» - С сарказмом подумала она и расхохоталась…, или разрыдалась. Она и сама не знала. Истерическая вспышка была недолгой, пару секунд. Потом снова все поблекло. Когда вновь наступило прояснение, она была одна.

Постепенно ее физическое состояние улучшалось. Одновременно возвращались муки ментальной сущности. Первыми вернулись отчаяние и страх. Они накатывали волнами, овладевали на время разумом, но потом, к счастью, отпускали, уступая место апатии.

Наташа вдруг заметила, что у ее двери уже нет караульного. «Значит, больше не нужна», - она не разобралась, испугало или обнадежило ее это открытие.

- Скоро все кончится? – Почти без вопросительной интонации сказала она Саше при следующей встрече.

- Да, - майор отвел взгляд. – Но Елизавета дала обет…, - с жаром добавил он.

Наталья кивнула, усмехнувшись уголком рта.

- Спасибо тебе, Сашенька. За все…. Ты иди… - Она устремила взгляд к низкому тяжелому небу за железными прутьями. За спиной закрылась дверь, скрипнул засов.

Как ни старалась, Наташа не могла найти в раздумьях утешения, они только ранили. Поэтому она старалась, как можно, дольше удерживать состояние тупой бесчувственности.

Так было и утром 31 августа.

Услышав знакомое лязганье и скрип, Наталья постаралась отмахнуться от него. Но на этот раз вместо еды караульный принес чистую одежду. – Переодевайся. – Приказал он и вышел.

«Вот и все», - эта догадка в первый момент даже обрадовала – хищные когти скоро выпустят их. Но потом стало страшно. Жутко страшно. Страшно до дрожи. Она вскочила, смерила тюремный прямоугольник быстрыми шагами. Кинулась переодеваться. Движения стали размашистыми, неловкими. Судорожно смотала в узел волосы, спрятала под чепец.

Какие мучительные минуты. Она тщетно пыталась совладать с чувствами, успокоиться. «Почему за мной не идут? Скорее бы. Хоть бы увидеть Сашу, спросить…». Но майор не появлялся.

Эшафот воздвигли на берегу канала у здания двенадцати коллегий. Обтянули черным сукном деревянные борта, расстелили красный ковер – экзекуция знатных особ должна проводиться с лоском. Театр!

Народ спешил увидеть представление. С раннего утра на площади не протолкнуться. Находчивые смельчаки облюбовали отличные места на крышах ближних домов.

Вот уже и хозяева эшафота на месте, разложили кнуты и щипцы. Публика в нетерпении возбужденно шумит. Интересно, …и страшно, …и холодно. Но влечет как магнитом.

Их вывели из крепости ярким утром. Свет больно ударил по привыкшим к темноте глазам. Большое косматое облако, сжалившись, закрыло солнце рукавом. Иван качнулся к родителям.

- Матушка, - тихо и сипло прозвучал его голос.

- А-ну, цыц! – Грозно осек его охранник. – Не сметь разговаривать!

Наташа ободряюще моргнула сыну обоими глазами – Все будет хорошо. – Попыталась улыбнуться. Улыбка получилась жалкая, неуверенная, и Лопухина поспешила отвернуться от сына. У самой шипами вопросы: «Что нас ждет? Что будет с детьми?», много других «что?». Она встретилась глазами с мужем. Теперь уже он, как мог, старался взглядом успокоить ее. И с Бестужевой – «Аннушка, прости меня…», - слезы навернулись на глаза. Аня улыбнулась ласково, сочувственно изогнув брови. – «Не на тебе вина…».

Ввели на лодки. Охрана расселась на скамьи вдоль бортов, осужденных оставили стоять. Длинным шестом оттолкнули лодку от берега, гребцы налегли на весла. Легкая рябь на воде, тихие всплески, свежий, прохладный утренний воздух. И этот ветер, задевая тонкие вуальки памяти, хранящей восторги детства и юности, стремится наполнить легкие, ворваться в душу и овеять ее прозрачным, желтовато-зеленым и зеленовато-голубым. И в другой раз вздохнулось бы полной грудью, упоенно, слегка пьянея, забилось бы сердце… Но нынче не так: чистый и легкий поток ударяется о мышечный спазм и плотный заслон тревоги и выплескивается назад. И от того еще горестнее: не для них нынче эта природная благодать. Предательски щиплет в носу. «Не паниковать, только не поддаваться этому. Им не удалось заставить нас оговорить себя, повиниться в тяжких…», - рука непроизвольно потянулась к занывшему плечу, - «не могут же за одни только пересуды…, надежды… Но, после того, что уже было…», - сжимаются зубы, - «нужно готовиться к худшему… Елизавета дала обет…. Значит худшее – кнут…», - в который раз Наталья выстраивала одну и ту же логическую цепочку, и в который раз - «За что?! Нет!» - Ныло и сжималось внутри. «Если и можно наши разговоры назвать преступлением, то оно ничтожно. Приговор не должен быть столь жестоким… Приговор! – За что? Немыслимо… . Глупо… . Как страшный сон, но слишком долгий, невозможный… Больно! Во сне не бывает так больно… Давно бы проснулась… Нет, все наяву – Почему, Господи? Пощади», - глаза к верху, - держаться. «Почему не объявили заранее. Ведь легче, если б заранее знать… На это-то мы имеем право! А может – помилование?» - Воздушная, легкая мысль! – «И хотят напоследок подержать в страхе!». Но не к добру пристально осматривают их гвардейцы и отводят взгляд, едва кто попытается его перехватить. «Нет, нет, нельзя обнадеживать себя, вдруг не так, тогда слишком ужасно… Настроиться, настроиться на худшее… Что может быть в худшем случае? – Кнут… Но его не пускали в ход даже для Остермана, Миниха, Рейнгольда… Рейнгольд, ты представить себе не можешь…», - зажмурила глаза, самой себе отрицательно мотнув головой. «Так, что же все-таки?» - В пору выть по-собачьи. – «Ладно, что бы ни было! Переживем! Даже, если кнут», - стиснула кулаки, что есть силы, - « С матушкой…, с матушкой такое было… Говорят, снаряд в одну воронку дважды не падает», - Лопухина мысленно иронически рассмеялась. - «Только не в России! В России бывает все! Матушку обвинили во взяткоимстве, на самом же деле – не препятствовала любви дяди Виллима (Бедный дядюшка!) и императрицы Екатерины. Как будто, можно остановить любовь! Екатерина тогда уже на следующий год вернула матушку из ссылки. Кто бы мог подумать, что ее дочь… Взъелась на меня с самого детства, и вот отводит душу, куражится! Господи, ведь ты видишь, все видишь!»

Рыдания ее души прервались от толчка. Лодка причалила к берегу. Лопухина в страхе оглянулась. Совсем рядом, слева и чуть кзади возвышается черное, зловещее… Внезапно ослабели и подогнулись колени, и ком к горлу.

- Выходи по одному, как называю, - грозно крикнул начальник конвоя, - Лопухина Наталья…

Вылезая, она зацепилась за борт, качнулась. Степан дернулся к ней, но конвойный остановил его ударом приклада, другой схватил Наталью за руку, помог устоять на ногах.

- Анна Бестужева…, - ее подхватили под локоть заблаговременно, обошлось без спотыканий.

- Лопухин Степан (выглядел спокойным, посторонняя помощь не потребовалась)…, Лопухин Иван (встал, как вкопанный, обхватив себя руками, конвойные нетерпеливо вывели под локти), Путятин Иван…, Мошков Иван…

Построив, бледную, жалкую вереницу людей подвели к ступеням «театра» . Взгляды зрителей жадно впивались в их лица, фигуры, одежду… Каждый боролся с желанием закрыть голову руками, рубахой, спрятать под мышку…

К барьеру эшафота подошел секретарь Сената Замятнин, натужно, громко начал объявлять приговор, подписанный Елизаветой:

«Мы уповали, что показанное милосердие (в деле свергнутых министров) с наичувствительнейшим удовольствием будет принято не только осужденными, но и их фамилиями…

Степан Лопухин с женою Натальей и ее сыном…, забыв страх Божий и не боясь страшного суда его, несмотря ни на какие опасности, не обращая внимания, что по первому делу они находились в подозрении и содержались под арестом, презря милости оказанные им, решились лишить нас престола…

Лопухины же Степан, и Наталья, и Иван по доброжелательству к принцессе Анне и по дружбе с бывшим обер-гофмаршалом Левенвольде, составили против нас замысел, да с ними графиня Анна Бестужева, по доброхотству к принцам и по злобе за брата своего Михайлу Головкина, что он в ссылку сослан, забыв его злодейские дела и наши к ней многие по достоинству милости. И все они в течение нескольких месяцев часто съезжались в доме графини Бестужевой, Степана Лопухина и маркиза де Ботта, советуясь о своем замысле.

Жена его Наталья и Анна Бестужева были начальницами всего злого дела и привлекли: князя Ивана Путятина, по делу принцессы бывшего не только в подозрении, но и в розыске; Софью Лилиенфельд, …

Наталья Лопухина, будучи статс-дамой, самовольно ко двору не являлась и, хотя о том неоднократно говорено ее родным, но она не слушалась. …»

Осужденные слушали и не верили тому, что слышат. Так просто, так складно, будто они и в самом деле злодеи, коварные заговорщики. Наталья услышала: «… колесовать…», - и, как будто, никак не могла вспомнить значение этого слова. Но и не забыла полностью, оно стояло где-то рядом, тяжелое, но не могло быть употреблено применительно к ней. «… от того их всемилостивейше…», - да, так и должно было быть. Помилование – это понятно. Но: «… кнутом, урезать языки…» - и это помилование? Это ошибка.

Секретарь закончил читать. Конвоир подтолкнул Лопухину в плечо. Она шагнула на ступень эшафота, где, заложив руки за спину, поджидали свою жертву заплечные мастера. В полусне упал и разбился стеклянный пузырь со льдом, брызнули невидимые осколки. Она шла, не сопротивляясь, оглядываясь по сторонам растерянным взглядом. Нужно было быстро понять что-то и что-то сделать. Но никак не удавалось схватиться за ниточку… Как бывает во сне: нужно быстро решить задачу, и время уже на исходе, а ты все возишься, ошибаешься…

Один из палачей приблизился к осужденной и сорвал мантилью с ее плеч.

Длинный сутуловатый парень из первого ряда, дожевывая пирожок, крикнул:

- Ну-тка, поглядим, что то за статс-дама!

С разных сторон послышалось еще несколько смешков и подобных выкриков.

- Лопухина! А не врали – хороша чертовка! – Громко и смачно произнес чей-то насмешливый голос.

Наталья Федоровна резко обернулась к толпе: унижение, боль, безвозвратность…. Публично! Она прижала руки к груди, отступая от палача и бледнея, хрипло прошептала, - не надо. Не смейте …, нет!

Не обращая внимания на мольбы своей жертвы, кат рванул ткань сорочки. Лопухина заплакала и попыталась оттолкнуть от себя его руки. Увидев заминку, подошел второй. Но приговоренная к экзекуции, не желая признавать неотвратимое, отчаянно забилась в их руках: плакала, отбивалась, наконец, изловчившись, вцепилась зубами в кисть одного из своих мучителей. Тот чертыхнулся, высвобождая свою руку, процедил:

- Ну, ты меня запомнишь, красавка, - и, ухватив за волосы, резко развернул ее лицом к своему помощнику, который взял бывшую статс-даму за обе руки и, круто повернувшись, вскинул к себе на плечи, как мешок.

- Ты гляди, какая прыткая, - хохотнул любитель пирожков.

- И не жалко тебе ее, - тихо сказала, стоящая позади него, женщина.

- А что, - ответила ей, бойкая бабенка с бегающими мелкими глазками, - пущай и она попробует, как кнутом приласкают. Не все ж им только пряники.

- Уймись, бесстыжая, - смерил ее тяжелым взглядом здоровенный бородатый мужик, - ну как, если б ты была на их месте, весело б тебе было?

- И то верно. За что их так, баб-то? Не ровен час, до смерти запорют…, – пронесся в воздухе сердобольный шепоток.

Остроглазая торговка, подбоченясь, собралась было ответить им всем, как полагается, но в этот момент душераздирающий вопль повис над площадью, и все другие голоса стихли.

Все внимание толпы снова обратилось к Наталье Лопухиной, для которой весь мир превратился в одно колючее облако, неотступное, жгущее. Кнут, падая тяжело и хлестко, впивался в тело, оставлял глубокие кровавые борозды. Она кричала, надрывая голосовые связки, и не слышала этого, слезы застилали ее черные, в одни зрачки, невидящие глаза. Мыслей не было. Не думала, не ждала, а только рвалась, рвалась, рвалась из раздирающих тело клещей. Казалось, не будет этому конца, или это конец….

Потом она почувствовала, как опускается вниз на деревянный настил помоста. Что-то сдавило ей горло. Жить…, воздуха…, - беззвучно кричала она в белесый, клубящийся туман. Закашлялась. Груботканая ловушка захватила и потянула наружу все от самых ключиц. Полыхнула остро-едкая боль и разлилась расплавленным свинцом. Последний крик захлебнулся кровью, и навалилась липкая, тяжелая темнота.

Лопухина потеряла сознание и уже не слышала, как палач, крикнув: «Кому язык, дешево продам», - бросил к ногам собравшего люда еще горячую часть ее плоти. Она не могла видеть, как отскочил в сторону тощий паренек, по виду – студент, его меловобледное лицо и дрожащие руки. Говорливая баба с маленькими злыми глазами застыла, как каменное изваяние. На рукаве бородача повисла его маленькая, полненькая жена. Гвардейцы стыдливо натянули ей на голову чистую тонкого хлопка сорочку, продели в рукава безжизненные руки, затолкали в рот свернутую жгутом тряпку, края завязали на затылке, уложили на телегу животом вниз. Все с трудом переводили дыхание. А на театр уже поднималась следующая жертва – Анна Бестужева.

Люди почувствовали, как сжимается нутро, в ожидании повторения, только что увиденного, представления, с жалостью смотрели на осужденную: хрупкая, русоволосая, словно прозрачная – выдержит ли?

Анна Гавриловна казалась спокойно-усталой. На душе же тоска. «Оттолкнуть охранника, спрыгнуть со ступеней и бежать, бежать отсюда без оглядки!» – Мелькнула в голове детская, отчаянно ищущая спасения мысль. Но Анна Бестужева, дочь вице-канцлера Головкина, вдова любимца Петра I Павла Ягужинского, жена обер-гофмаршала Михаила Бестужева, была не девочкой, а взрослой, рассудительной женщиной, к тому же, настолько выдержанной, насколько и сама никогда от себя не ожидала. Поднявшись на залитый кровью эшафот к палачу, она открыто, с обреченным спокойствием посмотрела ему в глаза. Он был зол, от него шел отчетливый запах пота и алкоголя. Но, встретившись взглядом с большими, карими глазами жертвы, в которых не было ни ненависти, ни мольбы, ни даже явного страха, а только вопрос: «Кто ты? – Ведь человек, не зверь? Я не должна бояться тебя?», вдруг смутился, отвернулся в сторону и снова искоса, исподлобья, с непривычным чувством неуверенности посмотрел на Бестужеву. Она сняла с себя золотой, сверкающий бриллиантами крест, протянула его палачу. «Это Вам» - ее голос был ровным и грустным, со вздохом: таким, которым говорят, передавая нечто ценное тому, кому доверяют. Рука ее не дрожала, дрогнула рука опытного заплечного мастера. Загнанные в отдаленные ниши души его, казавшиеся давно забытыми чувства стеснили грудь. «Закончить все побыстрее, прийти домой и залить вином, прогнать от себя все то, с чем невозможно жить…». За все время экзекуции он больше не посмел взглянуть в эти глаза. Но кнут ложился на ее спину мягко, едва рассекая кожу. Захватывая в щипцы краешек ее языка, палач мысленно молил: «Только не дергайся и не кричи. Ради Бога, не кричи!». Анна Гавриловна не кричала.

В дальнейшем в тот день работа заплечного мастера как-то не пошла. Ни при наказании сдержанного, терпеливого Степана Васильевича, ни его в голос рыдающего сына, ни других приговоренных к экзекуции, палач не проявлял обычного усердия.

Экзекуция близилась к завершению. На эшафоте получал свою долю кнутов Александр Зыбин. Среди толпящегося люда шустро проталкивался торговец пирожками.

- Пирожочки, пирожочки, с пылу, с жару, - звонко выкрикивал он, - с мяском, с картошечкой, с капусткой, с грибочками. Кто желает? Пирожочки…. – Был он веселый и расторопный. Чистый фартук и белые нарукавники внушали доверие.

- А-ну, иди сюда, - позвал его из открытой кареты хорошо одетый вельможа. – Почем пирожки?

- По гривеннику любой, ваше благородие, - поклонился ему лоточник.

Вельможа купил пару пирожков, один протянул своему молодому спутнику, похоже, сыну. Юноша откусил пирожок и скривился, пережевывая тесто с обжаренным луком.

- Пирожки с мясом, - хмыкнул он. – Да, в них мяса столько же, сколько правды в этом «лопухинском деле»!

- А ты помалкивай! – Грубо одернул его отец. – А то, не ровен час, - он ткнул белым пальцем, - сам угодишь в такой вот пирожок.

Когда к Наталье вернулось сознание и способность, сквозь застилавшую глаза пелену, различать окружающее, она обнаружила, что лежит на телеге, которая, со скрипом раскачиваясь, медленно куда-то движется. Чья-то рука с нежностью провела по ее волосам. Какое странное и неожиданное ощущение. «Может все-таки – все сон? Или я уже умерла, и это ангел пришел за мной и погладил своим крылом? Но мог ли Господь принять меня после всего, что из-за глупости моей произошло?». Она повернула голову – это был муж. Лицо бледно-серое, черные круги под ласковыми карими глазами, седые влажные волосы прилипли ко лбу и вискам. Она хотела спросить у него, куда их везут, что с сыном, еще что-то, но не смогла: оскальзываясь, с трудом удержалась на краю обрыва, с которого, грохоча, срывались тяжелые камни, норовя увлечь ее вниз, туда, где, как зыбучий песок, распростер свои мягкие, удушливые объятия обморок. Сжав зубы, с помощью Степана она села, прижалась лбом к его плечу. «Вот на что они обрекли нас: неужели, я больше никогда не смогу ничего спросить, больше никогда не смогу ничего сказать. Никогда – какое страшное слово», - она судорожно сглотнула – нет, плакать она не станет. Раздражала насквозь промокшая, бесполезная повязка. Наташа со стоном вытащила ее изо рта, стянула через голову, отбросила, стараясь не смотреть.

В сенате служащие собрались у окон. Вот-вот должны были провезти осужденных с места казни. Все собравшиеся чувствовали некоторое облегчение. Каждый думал: «Все «Лопухинское дело» близится к завершению. Вроде бы пронесло и страшные жернова тайной канцелярии, на этот раз, не зацепили». Но все же еще не конец, еще продолжаются допросы второстепенных лиц, и никому не помешает подстраховаться. Поэтому с большим энтузиазмом велись разговоры о том, как все осуждают преступников и одобряют государыню, и как они восхищаются ее добротой и милосердием, заменившим смертную казнь наказанием.

- Смотрите, везут, - воскликнул Лялин – молоденький писарь, и припал к стеклу.

- Ничего – живехонькие все, а некоторые, я слышал, говорили, что наказание очень сурово и многим его не перенести.

- Да, что им-ворам станется.

- А Ванька-то, глядите, - ревет, - Тушин показал пальцем на всхлипывающего Ивана Лопухина, - и куда спесь делась, прямо как побитый подпесок.

- А Наташка-то, Наташка, прижалась к Степке. Давно ли послания любовничку пересылала.

От такой темы для разговора все еще больше оживились.

- Степан-то как был размазней, так и остался. Она ж ради Левенвольда своего всю кашу заварила и его туда затянула. Другой бы на его месте хорошую бы взбучку устроил, а этот еще и, вишь, обнимает кошку.

- Вы полагаете Лопухин лишь жертва козней его жены, но как можно? Она, конечно, главная виновница, но и он не агнец, иначе не участвовал бы в заговоре.

Ведя такие разговоры, сенаторы с любопытством разглядывали искалеченных людей, показывали пальцами, смеялись.

Лопухина, боковым зрением скользя по проплывающим мимо зданиям, вдруг заметила эти оживленные лица в окнах Сената. Она обратила лицо в их сторону, наклонилась вперед, как будто пристально вглядываясь в них. Ее бледные губы медленно растянулись, задрожали, влагой заблестели глаза. «Вы потешаетесь? Безвинно истязав нас, вы веселитесь!?» - Вознесся к небу ее мысленный крик. Обида, как тошнота, поднялась из глубины души. И со всей этой обидой, со всем разочарованием теми людьми, к кругу которых совсем недавно принадлежала сама, Наталья выдохнула, плюнула в их сторону кровью, которая бесконечно собиралась и собиралась у нее во рту. Она это сделала без оглядки на возможные последствия (мучайте дальше, если хотите, нелюди!), презрев ту муку, которую неизбежно причинило ей это движение, и со стоном спрятала лицо на груди Степана.

Любопытствующие явно не ожидали такого выпада. Оторопев, они оборвали свои пересуды на полуслове. Никто не мог найти подходящих слов для выражения возникшего кавардака в мыслях и чувствах. Наконец, писарь Тушин каким-то вялым голосом произнес:

- Ишь, шавка, ей бы хвост поджать, да скулить, а не огрызаться.

- Одна-ако, - округлив глаза, протянул важный сенатор в коричневом с золотом камзоле. Желание судачить куда-то пропало. Тем временем печальный кортеж повозок скрылся за поворотом.

Страшная дикая правда змеей вползала в дома тех, кого смерч не затянул в свое нутро, но, пролетая, рванул клочья из их душ.

В бесконечно длинной ночи и тягостном, невероятно растянутом утре Петр Федорович Балк жил одной только мыслью, что участь его любимой сестры будет смягчена в последний момент. Эффектно, как любит Елизавета. Ведь быть не может, чтобы с женщиной обошлись настолько жестоко, грязно. С женщиной из высшего общества. С женщиной, которой все восхищались, включая и тех, кто вынес ей приговор. Неужели, не остановит их, если не совесть, не жалость, то хотя бы стыд?

С надеждой и страхом он ждал, когда вернутся люди, посланные на площадь к месту казни.

- Что? – Пропавшим голосом просипел он, уже обо всем догадавшись по лицу камердинера.

- Приговор исполнили, - еле слышно ответил Генрих, с жалостью глядя на Петра Федоровича. – Но Наталья Федоровна жива. – Постарался он сгладить удар.

Но Петр его не услышал. Он не выдержал переживаний. Душевная боль стала физической и пронзила грудь. Вошла под грудиной и вышла под левой лопаткой. Выжгла изнутри грудную клетку. Петр Федорович скорчился пополам и упал на толстый персидский ковер. Куда-то исчез из комнаты весь воздух. Хватая ртом, как выброшенная на землю рыба, вытягивая шею, Петр Федорович искал его и не находил. Он отчетливо понял, что смерть пришла за ним.

Его подхватили, отнесли в спальную, уложили на кровать, открыли окна. Он смог, наконец-то, вздохнуть. Но с этой кровати он больше не встал. Даже приподнявшись на локте, он начинал задыхаться, как после долгого изнурительного бега, и снова огнем жгло в груди.

В начале октября сердце остановилось.

В казематы к Михайле Петровичу его брат зашел только к вечеру. Раздраженно посмотрел в его умоляющие глаза: еще вчера ведь сказал, что приговор окончательный. Чего этот дурак от него хочет? Подведет он все-таки под монастырь со своей любовью! Офицально-холодным тоном он сказал, что все прошло по плану. Потом распсиховался, глядя на убивающегося брата, и, бросив, что зайдет позже, когда тот будет способен здраво мыслить, ушел.

А Михайло Петрович, сидя посреди комнаты, закрыв лицо ладонями, согнувшись к самому полу, рыдал. Почему не кинулся он в ноги императрице? Не молил о прощении для Аннушки? Пусть бы и случилось, как Алешка говорил, пошел бы он, Михайло, сам под суд – зато был бы сейчас с нею!

Глава III Возрождение

Их привезли на постоялый двор в десяти верстах от столицы. Ввели в большую комнату на первом этаже. Вдоль стен стояли четыре кровати, на которых ссыльные могли немного отдохнуть, пока не приедут их родственники, чтобы навсегда проститься.

Лежа лицом вниз на застиранной простыне у обшарпанной стенки, Наталья Лопухина думала, что уже никогда не найдет сил, встать. Было плохо. Она была истерзана, раздавлена, почти не жива. Но она услышала сбоку, то ли стон, то ли всхлип. Повернула голову и увидела Ваню у противоположной стены, и не могла не утешить его. «Доползу», - решила она и медленно сползла на земляной пол. Сложно найти слова, чтобы описать, чего стоило ей перебраться через комнату. Скажем только, что ей удалось туда дойти. Именно, дойти, потому что ползти, опираясь на руки, оказалось невозможно. И она встала и дошла по шаткому, норовящему ускользнуть полу, стараясь удержать взглядом качающиеся, расплывающиеся стены. Упала на колени у кровати сына, обняла его голову, привлекла к себе. Ваня вцепился в нее руками и разрыдался. Наташа гладила его по голове, если бы она могла сказать ему…., сколько ласковых слов просили выхода! Ее мальчик помалу успокоился, затих. «Неужели уснул?» - Наташа поцеловала его в макушку. Волосы пропитаны потом, грязью, кровью. Мать прижалась к ним щекой: «как только отойдем немного, найду возможность ему искупаться». Взгляд ее упал на дверь, в проеме которого она увидела караульного. И никаких окриков. Значит, им уже позволено быть рядом. И в этот миг случилось невероятное. Физически ей было тяжко: кружилась голова, тошнило, боль в неостывших ранах не унялась нисколько, от слабости дрожали руки. Но родилась, поднялась и выплеснулась через край радость: «Вырвались! Вырвались из этого хищного логова! Пусть, через мучения, пусть, не вернемся домой, и нужно ехать в холодную и голодную ссылку. Неужто, не сумеем отогреть друг друга – ведь теперь мы вместе! Да и с голоду не умрем. Главное все живы, рядом…!» Это была непродолжительная вспышка. Впереди еще будут безысходность, отчаяние, истерики. Будут и пройдут. А в тот час, сидя у изголовья сыновней кровати, она была почти счастлива. «А где Степан?» - Она обернулась. Кровать Степана была пуста. На другой кровати, отвернув лицо к стене, лежала маленькая и хрупкая Аня. «Прости, Аннушка», - подумала Наташа, чувствуя наползающую слабость, - «сейчас подойти не смогу…». Она опустила голову на край тюфяка и соскользнула в забытье.

В сопровождении караульного вернулся Степан. Подошел к жене, погладил по щеке, легонько потрепал. Она пришла в себя и испугалась. Увидев ее выражение, Степан постарался успокоить ее взглядом, показать, что все хорошо. Но ей было мало этого, она хотела знать точнее. Но как спросить? Ее глаза наполнились слезами. Наташа, сникнув, отвернула голову вниз и в сторону: «Как так жить?» Степан взял ее лицо в ладони, обратил к себе. Вытер с глаз слезы и погрозил пальцем: «Не вздумай». Потом показал рукой на дверь, на себя и изобразил приглашающий жест. Наташа поняла: «позвали», - она кивнула. – «А зачем?» - Спросили ее глаза. Степан немного подумал, потом нарисовал пальцами в воздухе прямоугольник размером с наиболее употребительный лист бумаги, показал, как будто что-то пишет на нем, и начал выразительно загибать пальцы на руке: один, два, три…, - слегка кивая при этом. «Правила?» - догадалась Наташа, но нужно было убедиться, что она поняла верно. Она оживилась, если это, вообще, было возможно в том состоянии. Сделала ладонью и головой слабый жест в одну сторону и покивала утвердительно, в другую – и запрещающе пошевелила пальцем. Степан посмотрел одобрительно, погладил по голове, поцеловал (прикоснулся губами) в щеку. Полегчало. Игра показалась даже забавной. Наташа с благодарностью и нежностью взглянула на мужа. Он коснулся пальцами ее груди, своей, сложил ладони вместе и показал, неплохо бы поспать. Наташа согласилась. Нужно было набраться сил, насколько получится, ведь скоро приедут дети.

Они приехали ближе к вечеру. Наталье казалось, что все это время она просто неподвижно лежала без сна и, когда Степан разбудил ее, с удивлением обнаружила, что спала. По звукам голосов, доносящихся со двора, она все поняла и заторопилась встать. Степан помог ей. В руках его была мокрая тряпочка. Он отер Наташе лицо, шею и руки. «Как я сама не подумала, что нужно это сделать, напугала бы детей…», - подумала Наталья. Степан внимательно всмотрелся в ее синие, большие (а сейчас огромные) глаза – она была настроена также, как и он сам. Наташа старалась выпрямиться и улыбнуться.

- Лопухины, к вам родственники и челядинцы. – Сказал, остановившись в дверях ,начальник караула. – Четверо слуг по милости государыни поедут с вами и один при Иване Лопухине.

Наташа посмотрела на сына. Он лежал, закрыв голову руками, и не шевелился.

- Остальным дано полчаса на прощания. – Закончил офицер и вышел, впуская младших Лопухиных.

В комнату они вошли робко, будто с опаской. Старшие вели впереди себя младших. Их было семеро. Васеньку привезти не решились. «И правильно», - подумала Наталья, ей стеснило грудь при воспоминании о том, как он кричал, когда ее уводили… «Как это было давно… в конце другой жизни».

Степан сделал шаг к ним навстречу и чуть развел руки, как для объятия. Первая, расплакавшись, бросилась к нему Катюшка. Ей не было еще шести. Она уткнулась в его живот и плакала, повторяя:

- Батюшка, пойдем домой, батюшка…. - Ее маленьких ручек не хватало, чтобы обхватить его, и она цеплялась пальчиками за одежду. Он прижал к себе каштановолосую головку.

Следом подбежала Настя, упала отцу на грудь. – Катя, перестань, мы же договорились, - просила она сестренку, глотая слезы.

Другие, кто, целуя по дороге Степана Васильевича, кто, мимоходом прижимаясь к нему, уже бежали к Наталье Федоровне: Аннушка, Прасковья (повисли у нее на шее), Сережа, Абрамушка и Степа опустились перед ней на колени, старались поймать и поцеловать ее руки. Она всех обнимала, гладила, целовала. Улыбалась им ободрительно, уверенно. Все одновременно, что-то говорили ей, шептали, прижимались. Никто не заметил, когда подошли к ним Степан Васильевич со старшей и младшей дочерьми.

- Матушка, все будет хорошо, - вытирая глаза, говорила Аня, - мы вас любим очень-очень… - Наталья Федоровна кивала ей.

- Мы вас будем ждать, - вторила сестре Прасковья. Мать ласково ей улыбалась и гладила по голове.

- Возвращайтесь поскорее! – Плача умоляла Катя, сидя у отца на коленях. Наталья наклонялась к ней, обнимала и терлась носом об ее носик.

- За нас не волнуйтесь, у нас все в порядке, мы вас не подведем, - срывающимся голосом обещал Абрам, целуя руку матери.

- С Васенькой тоже все хорошо, мы просто не решились…, чтобы не плакал, - заверяла Настасья. Наталья кивала ей одобрительно.

- А дядя Петя (Петр Балк), тоже хотел бы приехать, но он под домашним арестом, - сообщила Аннушка.

- Но его ни в чем не обвиняют, - поспешила успокоить Настя.

Степа молчал. Ему надлежало отправляться в ссылку вместе с родителями, но они об этом пока не знали.

- Они заплатят за все, за все! – Вдруг с жаром прошептал Сергей.

Наталья вздрогнула, ее, словно, окатили ледяной водой, нахмурилась, сжала руки сына. – Не смей! Не смей! – Кричала она ему мысленно, отчаянно надеясь, что услышит он этот внутренний крик. Чувствуя озноб, медленно поворачивала голову из стороны в сторону, не отрывая взгляда от его глаз. - Не смей!!

- Матушка, не переживай: ничего мы такого не сделаем. Их Бог накажет! – Взяв ее за руку, сказал Абрам.

Наталья Федоровна, чуть не заплакав, закрыла ему пальцами рот, в тревоге посмотрев на дверь. Охранник, вроде бы, не обратил внимания на слова мальчишек. Может быть, ничего не слышал. Степан Васильевич положил руку на плечо сына и, когда тот повернулся к нему, предостерегающе покачал головой. В разноголосом гомоне возникла пауза, и караульный заинтересованно посмотрел на семейство Лопухиных. Наталья Федоровна глядела через комнату на, по-прежнему, неподвижно лежащего Ивана.

- Мы же совсем забыли про Ваню, - всхлипнула Настя. – Ванечка, милый…, - бросилась она к брату.

Охранник потерял интерес к происходящему и отвернулся.

Ваня, услышав голос сестры, сильнее сжал голову руками, вжался лицом в тюфяк.

- Ванечка, ну что ты…, - зашептала Настя, - посмотри на меня, хороший мой, - в ее голосе была нежность и жалость. Она прижалась лбом к его волосам.

Иван повернул к ней бледное лицо и вдруг со стоном дернулся к ней, крепко обнял за шею. Комната стала похожа на муравейник: дети сновали от родителей к кровати брата и обратно.

Степа присел на кровать рядом с отцом и на удивленный взгляд родителей ответил, - Еще успею с Ванькой пообщаться: мне велено ехать с вами. Но так лучше. – Он весело улыбнулся, - чем Сибирь хуже дальней деревни? А так, я буду с вами.

Наташа прислонилась к плечу Степана Васильевича и задумчиво смотрела на Степу. Непонятно было грустно ей от такой новости или, напротив, спокойнее.

- Мамочка, тебе очень больно? – Неожиданно спросила подошедшая Катюша и погладила Наташу по голове.

Наталья Федоровна встрепенулась, быстро замотала головой, стараясь придать лицу, как можно, более радостное и беззаботное выражение. Потом прижала дочку к груди.

- Время вышло. Родственники выходите. – Слова охранника, сказанные громким, но ровным голосом, прозвучали, как гром. Младшие Лопухины снова кинулись к родителям, к Степе. Девчонки разревелись, включая и старшую Настю. Степа с отцом сгребли их в охапку. Мальчики, судорожно сглатывая и моргая глазами, отчаянно старались сдержаться. Они прижались к матери. Все, кроме младших девочек, чувствовали примерно одно и то же: «Неужели никогда больше…?! Нет!»

- Давайте быстрее, порядок…, - вяло потребовал караульный.

Наталья Федоровна, пряча слезы, поцеловала каждого ребенка. Степан Васильевич всех по очереди перекрестил. Ссыльным разрешили проводить близких до выхода из здания. У Натальи Федоровны сильно кружилась голова, и подгибались ноги. Степа поддерживал ее. Дети жались со всех сторон, стараясь получить и отдать в эти последние секунды, как можно, больше тепла и нежности.

Едва тронулись кареты, увозящие детей, Наталья Федоровна дала волю слезам. Степан прижимал ее к груди.

- Мама, с ними все будет хорошо, вот увидишь. Не плачь. – Успокаивал идущий рядом Степа.

Входя в свою комнату, они заметили, наконец, прислугу, которая тенью стояла у двери. Наташа, проходя, вскользь пожала руку обливающейся слезами Агафьи. «Бедная девочка! Небось, сама вызвалась меня сопровождать, глупышка», - подумала княгиня о своей молодой служанке. Взгляд ее безразлично пролетел по красивому лицу девушки с большими оленьими глазами и вьющимися темными волосами. Полыхнуло тусклое: «Кто это?» - И тут же погасло.

Навстречу им встала со своей кровати Анна Гавриловна. Наталья Федоровна посмотрела в полные тоски глаза Ани и почти рефлекторно потянулась к ней. Они обнялись. Они столько лет были подругами по жизни, теперь еще и по несчастью. Но Ане гораздо тяжелее, ведь едет она в ссылку совсем одна, а родственники так и не приехали попрощаться с ней. Все время она была в комнате, но старалась оставаться незаметной, чтобы не мешать бурному прощанию Лопухиных. Лежала, глядя в стену, и ждала, что вот услышит стук колес…. Неужели, не суждено даже повидаться с детьми и мужем.

Женщины сидели, прислонившись друг другу, держались за руки. Раньше они всегда находили друг для друга слова утешения, теперь остались только рукопожатия и взгляд. Не много. Так, и это скоро отнимут. Они не тешили себя напрасными надеждами: ссыльных по одному делу, если только они не одна семья, никогда не определяли в одно место. Значит, скоро разлука. Возможно, навсегда. Могли ли они думать…?

Ни Наташа, ни Аня не обратили внимания на шаги в коридоре: там все время кто-то ходил. В комнату вошел конвойный.

- Анна Бестужева, к вам прислуга. Вы можете использовать этих людей только на отведенной территории. Ни с какими поручениями отсылать их в другие места без разрешения начальника охраны нельзя. – Казенно-четким голосом объявил он.

В дверях показались люди. Первая ворвалась большая и пышная престарелая кормилица Ани.

- Чадушко моё! – Навзрыд крикнула она с порога и, вытянув вперед руки, подбежала к Ане. Схватила ее лицо в большие мягкие ладони, поцеловала в щеки, в лоб. – Дитятко моё! Душенька моя горемычная! – Причитала мамка. – Да что же это!

Наташа встала, освобождая няньке место, отошла к своим. Аня обняла кормилицу, уютную, теплую, и расплакалась. В первый раз с момента ареста. До сих пор, как бы худо не было, она этого не могла, будто слезы были заперты. Горе, страдания накапливались и спрессовывались внутри нее и не имели выхода, давили тяжелым грузом на грудь. Но только прочнее становились запоры. А сейчас этот склеп души распахнулся, и Аня не могла успокоиться, пока не выплеснула все, что собиралось в течение месяца с лишком.

- Ты не думай, девочка, тебя не позабыли, - кормилица, плача, гладила Аню по волосам, - доченек твоих и Сереженьку брат Михайлы Петровича повелел в деревни отвезти сразу, как тебя схватили. Они, поди, и не знают ничего. А сам Михайла Петрович под арестом. Но ему-то что, его выпустят скоро… Бедная ты моя! Ничего. Я за тобой ходить стану, выхожу…

В комнате стало не протолкнуться: ссыльных вместе с прислугой набралось четырнадцать человек. Это на четыре кровати. Конвой решил перевести Бестужеву в другую комнату. Для прислуги на пол набросали соломы и застелили сверху каким-то тряпьем. С возов с одеждой и утварью, которые милостивая императрица, оказывается, разрешила взять с собой, позволили взять одеяла. Не успели разместиться, как позвали в столовую – ужинать. Понятно, что никто даже не прикоснулся к еде. Физически был способен есть только Степа, но ему кусок в горло не лез. Попробовали пить воду, но и это сложно.

После ужина Лопухиных ждало еще одно потрясение. Объявили места ссылки. Супругам Лопухиным вместе с сыном Степаном определен был для проживания Селенгинск – забытый Богом острог в Забайкалье, о которым они ранее и не слышали. А Ивану предстояло следовать на Чукотку в Охотск. Значит, лишь какое-то время пути они будут вместе, а потом расставание. «Сколько же еще мучений отвела нам судьба!» - Горько думала Наталья.

Бестужеву ждал стылый Якутск.

Наталья Федоровна чувствовала запредельное перенапряжение: измученный организм нуждался в покое, в отдыхе, но отдыхать не получалось.

Перед сном Агаша спросила шепотом, не желает ли барыня сходить «до ветру». В сопровождении караульного они посетили отхожее место во дворе (какое счастье, что не в жилой комнате!). Когда возвращались, проходили мимо комнаты конвоя, и до Натальи Федоровны долетел обрывок разговора.

- … прямо так и сказал?

- Такими точно словами.

- Что ж, отпишем об том Андрею Иванычу, посмотрим…

У Лопухиной стало темно перед глазами, лицо Агаши расплылось белым пятном и исчезло. Наташа была уже где-то не в этом мире, когда Агаша, пытаясь удержать ее, сползающую по стенке, звала на помощь. Из караульной выбежал офицер, подхватил ее обмякшее тело.

- И что Вы все время бегаете, Наталья Федоровна? – Ворчал он. – Ведь живого места нет. И не лежится ведь.

Прибежал перепуганный Степа, за ним Степан Васильевич. Офицер передал им Наташу, принес стакан воды.

Где-то в другом мире Наташа почувствовала студеные брызги у себя на лице, обернулась и увидела, что сидит в коридоре, а под руки ее держат сын и муж. Они подняли ее и довели до кровати. Закрыв глаза, она все силилась вспомнить. Случилось что-то страшное. Что? Много чего произошло в этот бесконечно длинный день. Утром она проснулась в камере («Неужели это было еще сегодня?») Потом весь тот кошмар («Не вспоминать!»). Дорога. Постоялый двор. Дети. Слова конвойных… - неужели все сначала. Реальность, сделав гримасу, перевернулась и обратилась назойливым, неотступным, бесконечным наваждением: дети стояли у эшафота, на котором лежал вниз лицом Ванечка. Палач ждал их наверху. Конвойные в богатых одеждах тянули их к ступеням, а она старалась удержать…

Утром она проснулась. Наваждение исчезло, но тревога осталась. Наташа с ужасом ждала новостей из Петербурга. Шли дни. Но никто оттуда не приезжал. Они же следовали без промедлений.

Уже на следующий день, 1 сентября тронулись в путь и к вечеру стали на берегу Невы. Ночевать решено было в Шлиссельбургской крепости. Знаменитый Орешек, отвоеванный Петром у шведов – маленький остров посреди Невы, превращенный в крепость. Двумя мысами врезался он в темную воду, возвышались на этих местах стражники-башни. В одной из них, названной Государевой, маленькая кованая дверь – вход в крепость. В стенах Секретный дом – тюрьма.

Путешествие по России, даже если это дорога по казенным домам, - дело хлопотное. Бегает начальник конвоя, суетится, ищет лодочника. А нет его. Босоногий мальчишка сказал, что, должно, спит где-то.

Пока конвой хлопочет, осужденным позволили выйти из карет – тоже превеликая царская милость ехать в ссылку в карете, - хоть облезлая, дырявая местами и неотапливаемая, а все же - не открытая всем ветрам и дождям телега. Вышли. Смотрели на свинцовое, наполненное слезами небо, на гордых и свободных чаек, с пронзительными криками носящихся над водой, отблескивающей сталью, на сильных острых крыльях. Гордо и вольно несла Нева свои стылые воды к богатому и суровому морю.

Стоять тяжело и холодно. Наташа вернулась в карету. Из открытой дверцы смотрела на отблески заходящего солнца на стенах башен. Строгая, сдержанная красота. Наташа старалась сосредоточиться на приятном, насладиться свежестью воздуха, почувствовать все оттенки его морского запаха и отвлечься от навязчивого металлического привкуса крови.

Нашли лодочника, обругали, настращали. Спешно погрузились. Кареты и телеги оставили на берегу. А всю поклажу, опасаясь воровства, пришлось тащить с собой, чтобы утром перевозить обратно. Лодки оказались худыми, все промокло. Все намочили ноги. Конвоиры чертыхаясь бранили лодочника. Обещали обо всем отписать в Петербург, самому Ушакову. Лодочник кидался в ноги. – Не сгубите!

Зашли в крепость. Арестованных развели по камерам. Убого, холодно, но все-таки не Петропавловка. Камеры просторнее, большие окна не под потолком, низко, в них можно смотреть. А главное разместили их опять не по одному, а по двое. Да и не заперли. Разрешалось выходить из камер, но не из здания. Прислуга забегала вокруг господ. В ссылку поехали самые преданные из дворовых. Взгляд Натальи Федоровны опять зацепился за лицо темноволосой красавицы. На этот раз она уже осознанно удивилась присутствию среди ее прислуги незнакомой девушки, к тому же, своим независимым, гордым взглядом так не похожей на крепостную.

- Это Есения, - заметив ее нескрываемое удивление, зашетала Агафья. – Она из вольных людей. – Наташа округлила глаза. – Но ее жениха казнили, ее тоже искали. Вот она и напросилась ехать с нами.

- Я буду честно служить, не подумайте чего такого, - Есения приложила руку к груди. – Не выдавайте!

«Теперь с нами еще и беглая разбойница. А, впрочем, еще один символ оборотной стороны жизни». – Княгиня неопределенно чуть повела плечами. – «Оставайся». В первые минуты она обеспокоилась было мыслью о том, не обнаружат ли подмену. И как бы не случилось из-за этого беды. Но, во-первых, вероятность того, что станут выяснять происхождение слуг, ничтожна, а выдать ее – значит выдать и детей, которые привезли ее с собой. А, во-вторых, укрыть беглую преступницу – это, равносильно, показать через руку стервятникам! Не ждали такого? Думали: растоптали, уничтожили? А вот, получите! И ведь обвели под самым носом, на глазах конвоя! Это приятно. И месть (хоть и не сравнимая с причиненным злом, но все же…), и самой себе доказывает, что еще жива.

На следующий день был сильный дождь и ветер, и по воде шли приличные волны. Наверное, по причине плачевного состояния лодок начальник конвоя решил переждать шторм в Шлиссельбурге. А может, он опасался, что под прикрытием стихии, кто-нибудь может сбежать? Так или иначе, они остались в Орешке. День был ничем не занят, и Наташа вспомнила о том, что неплохо было бы искупаться, знаками объяснила свое желание мужу и сыну Степе. Они пошли договариваться с конвоем и договорились. В одной из пустых камер, которых имелось множество, поставили большую дубовую бочку, на печи в домике охраны нагрели воду, развели в ведрах, выделили ковшик с обломанной ручкой и один кусочек мыла на всех. Но и это хорошо. Больше месяца не мывшиеся люди, получили возможность смыть с себя тюремную грязь, сменить окровавленное, присохшее белье. Наталья Федоровна стыдилась следов истязания на своем теле. Даже одно прикосновение палача считалось позором. Что говорить о публичном наказании? Возможно, прочитав все в ее глазах, Степан Васильевич выслал из импровизированной бани Агафью и сам помог Наташе искупаться. Она ему тоже. Потом, лежа на своих нарах, она смотрела на него, спящего у противоположной стены (жаль, что не могли они спать вместе, прижавшись друг к другу, но нары очень узкие, а лежать на боку слишком больно). Она смотрела и думала, какое счастье, что по российским обычаям никто не вправе разлучать супругов, даже осужденных в ссылку, потому как должны они быть всегда вместе, в печали и в радости, в болезни и в здравии…

3 сентября двинулись дальше. Ваня уже накануне вечером начал кашлять, а наутро у него был небольшой жар. Должно быть, простудился при переправе или после купания. Надежды, что легкое недомогание быстро пройдет, не оправдались. Напротив, к вечеру его охватила лихорадка. Приехали в Старую Ладогу. Наталья Федоровна и Степа не отходили от постели больного, прикладывали к пламенеющему лбу компрессы, смачивали запекшиеся губы. Не было никаких средств для лечения. Хотя бы чай с малиной или теплое молоко, но взять это было негде. Состояние Ивана к утру не улучшилось и, когда начались сборы к выезду, Наталья Федоровна, схватив старшего офицера за рукав, показала на бредящего сына, с умоляющим выражением лица покачала головой: «Куда ему в таком состоянии?» Конвойный, поразмыслив недолго, объявил, что Ивану Лопухину, и в самом деле, нельзя ехать, поэтому он останется в Старой Ладоге до выздоровления со своим камердинером и двумя конвойными. Остальные продолжат путь. У Натальи Федоровны сердце разрывалось от жалости. «Несчастный мой мальчик, - в мыслях она обливалась слезами, - он только начал без страха смотреть на окружающих, а теперь остается один, больной, без поддержки». Но они ничего не могли изменить – пришлось проститься. Наталья Федоровна обняла своего первенца (в последний раз в жизни) и отправилась в далекий путь, моля Бога быть милостивым к ее ребенку.

Тяжело было приспосабливаться к жизни в новом статусе, в новых, тяжелых условиях. Они ехали, останавливаясь только на ночлег на постоялых дворах или в попадающих на пути острогах. Жизнь в дороге, в тряске была изматывающей сама по себе, а еще непрестанно давали о себе знать телесные недуги. Поначалу больше беспокоили раны, нанесенные кнутом. Но они постепенно затягивались и все меньше напоминали о себе. И тем острее ощущались страшные последствия второй части наказания. С урезанным языком сложно не только общаться, но и принимать пищу. А Наталье Федоровне, из-за своего сопротивления пострадавшей больше других, было особенно тяжело. Всей душой жалея свою госпожу, Агаша, как могла, старалась облегчить ей жизнь, готовила жидкие каши, пюре. Наталья не сразу научилась глотать, не запрокидывая голову назад. С жеванием еще хуже: ранее непроизвольное перемещение во рту пищи теперь требовало больших усилий и сосредоточения внимания. Она часто поперхивалась. А когда в первый раз заснула, лежа на спине, то увидела во сне, что упала с обрыва в реку. Видела, как сомкнулась блестящая водная поверхность над ее лицом, почувствовала, как вода заполнила рот и нос, и тупую боль за грудиной от отсутствия воздуха. Задыхалась. Судорожно пыталась выплыть и не могла. Рванувшись изо всех сил, проснулась и долго, надрывно кашляла. Она чуть не захлебнулась собственной слюной. После этого она спала только на животе или на боку, боясь перевернуться во сне. Ко рту на ночь прикладывала платок, иначе подушка была мокрая. Но при всем этом, самым непоправимым оставалась ущербность общения. Разговор – не только обмен информацией, это обмен чувствами. В немоте человек становится одиноким. Она придумывала массу знаков, но все они не восполняли и десятой части того, что давала звуковая словесная речь. Когда отступила боль, люди начали пытаться говорить. У Степана и Ани это, хоть и не в полной мере, получалось. Но у Наташи выходило так плохо, что попробовав сказать несколько слов наедине с собой, она отказалась от мысли говорить с другими. Они не поймут и будут жалеть ее. Только хуже.

Степан Васильевич окружал ее заботой и вниманием. Чтобы она делала без его поддержки! Наташа смотрела на мужа, и слезы подступали к глазам от терпкой нежности. И ей казалось, что она всегда его любила, и всегда была ему верна. Как грустно ей было признавать, что это не так. Как она могла столько лет быть с ним и не разглядеть, что он лучший, лучший, лучший из всех. Прости, Рейнгольд, но она любит мужа! Всегда любила. Только не понимала. Как бы она хотела сказать…

Уплывали дни и версты. Чем дальше позади оставалась столица с недремлющим оком Тайной канцелярии, чем глуше местность, тем мягче становились условия содержания ссыльных. В бесконечной дороге уставали не только осужденные, но и конвой, поэтому чаще делали остановки, своего рода привалы. Ссыльным разрешалось ходить в лес по грибы–ягоды. Куда они денутся – волкам на обед что ли побегут?! А собранным они обязательно поделятся с охраной.

Наташа со Степаном любили эти походы, конечно, не за возможность разнообразить питание. Они гуляли, наслаждаясь лесными ароматами, уединением вне поля зрения конвоя, иллюзией свободы. Постепенно вступила в права осень, в багряные и рыжие тона окрасились леса. Наташа собирала красивые охряные листья и сплетала в венок. Надев свое творение, посмотрела с улыбкой на Степана. Пережитое не прошло бесследно: в ее густых светлых волосах сквозили серебряные нити, и тревога пролегла двумя вертикальными морщинками меж бровей. Но и теперь она была мила и привлекательна. Кудрявый веселый аксессуар, как будто поймавший охапку солнечного света и тепла, оттенял синие глаза. Степан ласково обнял и поцеловал. Поцелуй был невинным, не предполагавшим продолжения, но между ними вдруг пробежала искра и толкнула друг другу. Через минуту они уже были охвачены яркой и острой страстью, томительной и сладкой. Никогда до этого, несмотря на уже не юный возраст, не испытывали они таких чувств, небывалых по полноте и силе. Исчез мир со всей его жестокостью и коварством, не стало опасностей и печалей. Остались только они двое, растворившиеся друг в друге в трепете вздоха. Они взлетели в мерцающую высь и рассыпались фейерверком. Это были мгновения абсолютного счастья, целостного и бесконечного. Они лежали на ворохе желтых листьев, впитывая нежность и прислушиваясь к постепенно замедляющемуся биению сердца. Может это компенсация за перенесенные лишения? Или просто к влечению тел прибавилось взаимное притяжение душ? И повторится ли? Главное, это уже есть в их жизни.

Путь продолжался. Наступила зима. С Аней разъехались в начале декабря. Наташа не отходила от Степана, льнула к нему. И смотрела… Какой это был взгляд! Сколько лет Степан мечтал, чтобы она хоть раз взглянула на него так, и не надеялся уже… Они много времени проводили вместе, согревали друг друга, утешали, выдумывали маленькие развлечения. Степан мог бы считать себя счастливым, если бы не приступы отчаяния у Наташи. Иногда она просто отворачивалась, отходила в сторону и только отрицательно мотала головой, когда к ней обращались. Иногда коротко, но безутешно плакала. Степан догадывался: на душе у нее есть что-то, чем нужно поделиться. Но это не выразишь знаками. Как ей помочь, думал он, глядя на ее слезы. То, что не получается сказать, можно было бы написать. Не важно, что письменные принадлежности им иметь не положено. Писать можно на земле, царапать на дощечке. Но Наташа не может писать по-русски, а он не понимает по-немецки. Если бы она понимала по-английски… Степана вдруг осенило. И как раньше не пришла ему эта простая мысль: английский, немецкий – латиница! И он, и Наталья знают латинский алфавит. Это было на одном из бесчисленных постоялых дворов, недалеко от Тобольска. Почерневший от времени бревенчатый дом. Отраженный снегом рассеянный свет сочился в маленькие низкие окошки. Они были одни в комнате. Прислуга суетилась на кухне, Степа помогал им. Степан Васильевич взял Наталью за руку, подвел к окну и нацарапал ложкой на заиндевевшем стекле: Napishi. Ее брови взлетели вверх, рассмеялась сквозь слезы, всхлипнула. Потом, взяв в руки ложку, сосредоточенно смотрела на окно. Несколько раз подносила к нему руку и опускала, как будто собираясь с духом. Неожиданно она порывисто схватила Степана за плечи и отвернула от себя. Он услышал скрип дерева по стеклу, но терпеливо ждал. Скрип прекратился, некоторое время Степан слышал только ее дыхание. Ее рука коснулась его локтя, потянула к себе. Он обернулся и увидел надпись: «Ja lublu tebja!», - и ниже, - «Prosti». Наталья стояла к нему боком, повинно склонив голову. Ком подкатился к горлу князя Лопухина, он привлек жену к себе, крепко обнял. В теплые густые пряди, касаясь их губами, прошептал. – Простить? За что? Ты честна… и чиста. Ты любишь меня – о чем еще мечтать! – Радость и грусть смешались в его голосе. – Что я тебя люблю, и сама знаешь. Больше жизни люблю, Наташа. Больше всего я мечтаю, чтобы тебе было хорошо, все остальное неважно…. – Он помолчал. Прижав ее к себе еще сильнее, добавил просительно и жарко, - и я хочу слышать тебя. Твой голос. Говори со мной, любимая! Я клянусь! Я научусь понимать тебя. Научусь различать мельчайшие оттенки звуков. Я пойму. – Наташа кивнула.

С этого времени Наталья начала учиться говорить заново. Со временем, хоть многие звуки и остались для нее недоступны, она стала быстро находить те слова, в которых таких или не было, или было не много. Так, отчасти избегая сложностей произношения, отчасти обходя их путем замены части звукового ряда, Наталья постепенно восстанавливала отнятую полноценность общения. Вначале, она говорила только с мужем, потом с прислугой, а потом и с посторонними людьми, с конвоем.

В Селенгинск они приехали в середине января 1744 года. Комендант крепости Александр Ангусаев оказался человеком добрым и честным. К примеру, Лопухины только в Селенгинске узнали, что им выделяется на жизнь по рублю в день на человека и смогли распоряжаться этими, хоть и ничтожными, но наличными деньгами. К тому же, коменданту и его супруге льстило, что они знакомы с представителями одной из знатнейших фамилий, совсем недавно бывшими на самой вершине российского общества. Поэтому их общение не было похоже на стандартные жестко регламентированные отношения тюремщика и заключенных, а где-то со временем начало даже напоминать дружбу, сдерживаемую, правда, опасением доноса. Относительно жесточайшей инструкции по содержанию особо опасных преступников делалось много послабок, благодаря, с одной стороны, доброму расположению коменданта, с другой – огромной удаленности от столицы, с третьей – спокойному и приветливому поведению самих ссыльных, сумевших к тому же быть очень полезными. Так, Степан Васильевич часто подсказывал, как починить сломанное ружье, как сделать подъемный механизм для ремонта пятиметровой высоты ограждения, как изменить конструкцию лодки, чтобы она стала устойчивее и маневреннее. Наталья Федоровна делилась с Авдотьей Ангусаевой секретами моды, прически, ухода за собой. Из особой симпатии, выказывая полное доверие, комендант выпускал ссыльных в посад и даже в лес. Степан Васильевич часто ходил на охоту и на рыбалку и, не обращая внимания на удивление конвойных, часто брал с собой жену. Наталья Федоровна и сама недурно освоила премудрости этих промыслов, азартно ловила рыбу в бурной воде Селенги, метко стреляла.

Одним словом, жизнь в ссылке была далеко не такой страшной, какой виделась из Петербурга. Одно сильно беспокоило Наталью и Степана. Дети. Как они? Наташа иногда вспоминала слова конвоира в тот ужасный день 31 августа 43 года. Неужели он услышал-таки слова мальчиков и донес Ушакову? Она начинала сходить с ума от таких мыслей.

Ее тревоги развеялись через два года самым неожиданным и невероятным из всех возможных способов. Бурятка, приносившая им козье молоко, однажды утром буркнула на ухо Наталье, что в доме знахарки Аюши их ждет «молодая мужчина».

Старая Аюша, которой было больше ста лет, жила в таком же ветхом, как и сама, доме на окраине посада. По слухам, родилась Аюша бездыханной и очень маленькой. Родители не чаяли выходить долгожданную единственную дочку, но в последней надежде дали ей имя божества долголетия. Духи ожиданий не обманули и еще наделили девочку даром врачевания. Аюша слухи никак не комментировала. Появилась она в посаде уже старой старухой. Жила уединенно, лечила людей травами, камнями, водой и заговорами.

Наталья извелась, гадая, кто мог ждать их в доме местной шаманки. Степан Васильевич сказал, что, если они станут проситься выйти из острога с утра пораньше, это будет подозрительно, и лучше сделать это после обеда. Благополучно выспросив пропуск, они направились к шаманке. Шел снег. Ветра не было, и белый пух медленно кружился в воздухе, опускался, хрустел под ногами. Хруп-хруп-хруп. Наталья, сняв варежку, ловила снег рукой. Какие новости принес он на своих пышных белых крыльях?

Загадочный «молодая мужчина» ждал их в доме. Он стоял спиной к двери. Высокий, одетый, как бурят: комбинезон и куртка с капюшоном из шкур мехом вовнутрь, унты; чуть волнистые темные волосы. Он обернулся. Белым, жемчужным блеснуло в черной, курчавой бороде.

- Бог мой, - прошептала Наташа и уцепилась за рукав Степана, чтобы не упасть.

Мужчина в два шага был рядом. Молодостью, удалью, неугомонностью были наполнены каждое движение, вся высокая, стройная фигура. Глаза сверкали дерзостью, куражом и восхищением.

- Батюшка! Матушка! – С легкой хрипотцой воскликнул юноша и обнял ошарашенных родителей.

- Сережа, как? – Не веря своим глазам, спросил Степан Васильевич.

- Давайте присядем, - бойко предложил Сережа и энергично потащил их к лавке. Усадил, а сам присел на корточки напротив и несколько сбивчиво, восторженно рассказал, что не мог сидеть сложа руки в деревне, что замыслил разыскать их и вот осуществил это с Пашкой и Никиткой. Они ждут его в лесу, не далеко. А теперь он заберет их и Степку, и направятся они дальше на северо-восток, на Чукотку. Захватят Ваньку. Оттуда же рукой подать до Аляски. Остановятся в каком-нибудь улусе, купят или, в крайнем случае, сделают лодку и переплывут в Америку! Там свободная земля! Там нет самодуров-царей и их верных Церберов. Там ждет их счастливая жизнь, которую он построит для них всех своим трудом! – Я спасу вас! – Блестя карими глазами, завершил Сережа свой рассказ.

Степан и Наталья сидели, круглыми глазами глядя на своего отпрыска, и пытались осмыслить случившееся.

- Вы сможете тайно выйти из острога, взяв только теплые вещи? – Сережа решил, не тратя времени, перейти к делу.

Первой вышла из оцепенения Наталья Федоровна. – Нас не надо спасать. – Ласково сказала она сыну и провела рукой по длинным темнокаштановым волосам, все еще до конца не веря, что он - не плод воображения. – У нас все ладно. – Понять ее было сложно: слова звучали слишком мягко, как у вьетнамцев, «с» заменялось на нечто среднее между «ш» и «ф». Но Сережа понял.

- Но как же, матушка. Вы ведь здесь в неволе, в плену. Вы достойны лучшего!

- Матушка права, Сережа. – Мягко возразил Степан Васильевич. – У нас есть все, что нам нужно. И неволя наша больше условная. Нам здесь хорошо – это правда. А если сбежим, будут преследовать. Догонят – тогда быть беде и нам, и тебе. Так что, мы останемся здесь. И Ваню вызволять не нужно – риск слишком велик. А ты, сынок, - глядя в глаза расстроенного сына, добавил Степан, - ты иди дальше. Иди навстречу своей мечте. У тебя все получится.

- Как? – Воскликнула Наталья. – Так далеко! И по воде! Если он не дойдет?! – В голосе смятение.

- Дойдет. – Твердо сказал Степан. – Кто прошел больше половины Сибири, пройдет и оставшуюся часть! Возвращаться ему - смысла нет, да и опасно. Пусть идет на Аляску. А вода его не обидит: он ведь мой сын, сын моряка, и гардемарин вдобавок! – Улыбнувшись, закончил князь. – А теперь расскажи, как дома. Что братья и сестры?

Сережа поведал, что все в порядке. Все живы и здоровы. Правда, живут по разным деревням, но на праздники им разрешено видиться. Настя скоро выйдет замуж – к ней уже посватался Николаша Головин. Дальше, рассказывал подробности их жизни. У Натальи скала упала с души: не донес охранник. А может, и вовсе не о том была тогда речь? Слава Богу! У детей все хорошо.

Время шло быстро. Стали сгущаться сумерки.

- Нам пора. – Твердо сказал Степан Васильевич. – Завтра к тебе придет Степа – повидаетесь. А потом не медли, Сережа, отправляйся в путь.

- Так скоро, - со стоном прошептала Наташа, обнимая Сережу.

- Не безопасно ему здесь, Наташ, - объяснил Степан, не скрывая собственного огорчения.

Они простились, превозмогая отчаяние и грусть. Как и советовал Степан Васильевич, Сережа на следующий же день продолжил путь.

Наталья Федоровна страшилась за сына, печалилась. Ночью уткнулась в Степана и уже готова была залить его рубаху слезами.

- Не надо, Натальюшка. Все будет хорошо.

- Но, они же – трое мальчишек. Зимой в тайге. Если дойдут до берега, как они переплывут океан? Столько опасностей…

- Опасностями, любимая, полна жизнь. Только иногда человек об этом знает, иногда нет. Войны, болезни, доносы…. И гораздо менее заметные: скользкая дорожка зимой…; загрязнившийся дымоход…; ружье может выстрелить случайно. Кругом смертельные опасности. Вся жизнь – нереализованная опасность смерти. Если считать все опасности,, то, пожалуй, человек не то, что жить, и родиться не должен бы. Но мы живем с этими опасностями, вопреки им. По воле Господа. И будем жить, пока Богу угодно. А с Сережей все будет хорошо – я это чувствую. Помолимся за него и не будем грустить. – Степан Васильевич поцеловал жену в лоб.

«А ведь он прав», - подумала Наташа, чувствуя, что тревога ослабла. Прочитав молитву, она уснула.

Больше они не видели Сережу и не имели от него вестей. Только Аюша, встретив Наталью на улице, загадочно поведала. – Не бойся за плод свой, что устремился навстречу великому светилу! Черный вихрь ушел в землю. С ним дух белого ветра!

И хочется верить, что он добрался до Аляски – далекой и вольной. Ведь судьба благосклонна к молодым и отважным романтикам.

У Натальи Федоровны было еще два года простого женского счастья рядом с любимым человеком. Но в 1748 весной Степан Васильевич отправился на охоту и увидел, как провалился под лед мальчик из местных. Он бросился в воду и вытащил мальчишку, который остался жить. Сам же тяжело заболел. Долго боролся с болезнью, но в плохо отапливаемом, непроветриваемом доме, при, мягко говоря, скромном питании силы были не равны. В начале лета Степан Васильевич Лопухин умер.

Наталья тяжело переживала утрату. Несколько дней она была в оцепенении. Потом днями сидела у могилы, окропляя горькой влагой свежий холмик мерзлой земли, и медленно чахла. Степа и Агаша пытались утешить ее, уговорить. Она была к ним глуха, пока однажды Степа не сказал ей:

- Мама, я потерял отца. Ты останься со мной. Ради меня, вернись к нам.

Наташа услышала. Она нашла силы стряхнуть тоску и уныние и вернулась к прежней жизни, смогла даже вновь радоваться мелочам. Но в душе оставалась огромная зияющая рана – ничем невосполнимая пустота. Много лет спустя, она вышла во двор на рассвете, подняла глаза к светлеющему небу: «Господи, помоги. Измучилась одинокая душа – сил нет». И услышала колокольный звон. Звонили в православной церкви. Наташа засмеялась: Господь услышал ее и подсказал ей путь.

В 1755 Наталья Федоровна приняла православие.

Прихожане с любопытством разглядывали высокую сухощавую женщину преклонных лет, часами простаивавшую перед образами. Перед святыми ликами, в молитве княгиня Лопухина находила утешение и волю к жизни. Ей необходимо было жить, чтобы вернуться.

Спустя два года, об обращении ссыльной Лопухиной в православие доложили Елизавете.

- Должно быть, она рассчитывает на помилование, - шепнули в монаршее ухо.

Елизавета радела об интересах православной церкви. Всем преступникам, которые от других верований переходили в истинную веру, даровала прощение. Но на этот раз императрица обозлилась.

- Лопухина коварна и лжива! Не верю я в ее искренность. Бесстыжая даже над верой может поглумиться, лишь бы вернуться. Не дождется!

Когда-то задорная и веселая рыжеволосая девочка, мечтавшая о любви и счастье, пустила однажды в свое сердце тьму. Став императрицей, она презрела чувства других людей. И тьма разрушила ее душу и тело.

В 1761, практически прикованная к постели, мучимая сильными болями и страшными видениями, Елизавета Петровна ушла в мир иной.

В том же 1761 году умерла в Якутске Анна Гавриловна Бестужева.

Дома ее не ждали. Михаил Петрович Бестужев-Рюмин, полностью оправданный, во многом благодаря тому, что жена всячески выгораживала его на допросах, уехал за границу в качестве посла. Он уехал из России. Однако как убежать от самого себя, от неизбывной тоски по любимой женщине и от презрения к самому себе за то, что фактически предал ее, бросив на произвол судьбы.

Тем не менее, он нашел утешение. Утешение в объятиях другой женщины – госпожи Гаугвиц. Его новая любовь желала быть женой, и Михаил Петрович не мог ей отказать. Но как быть, ведь он женат. Тогда он предал Аню во второй раз, еще более низко, чем в первый. Он начал забрасывать императрицу письмами с просьбой разрешить ему повторный брак, а главным аргументом приводил тот факт, что первая его жена приговорена была к смерти и помилована. Только вот, почему же милость императрицы должна быть ему наказанием? Нет, его не нужно считать женатым, его нужно считать вдовцом!

Императрица, хоть и не сразу, признала его второй брак, в котором он, впрочем, скоро овдовел.

В ссылке рядом с Анной Гавриловной были верные ей люди и новые друзья, которые сохранили о ней добрую память.

Эпилог – утро после дождя

Высокий холм над порожистой рекой, обрамленный вечнозеленым лесом, искрился сочной зеленью, омытой дождем. Теплый ветер разгонял в небе тонкие, прозрачные хлопья, неспособные удержать солнечной нежности, согревающей землю. Солнечный свет играл с белокурыми волосами той, которая, очнувшись ото сна, заворожено смотрела на конус дымчато-золотого тумана, расстилающегося из бездонно-синей выси. Луч этот близился и ширился, и коснулся земли у ее ног. Стал он плотным и ярким, как пламя свечи, и ступени проступили в этом потоке света. Чей-то Голос внутри нее звал идти по лестнице. Голос не был ни знакомым, ни чуждым. Она знала только, что может ему доверять и не может не подчиниться. Женщина поднялась с мягкой и совсем не мокрой травы. Была она молода, красива, легка. Протянула руку и дотронулась до горящих необжигающим огнем перил. И улыбнулась чистой Радости. И шагнула ей навстречу, туда, куда звал ее Голос и где ждал ее Степан, венчанный с нею, любимый и долгожданный.

- Надеюсь, в том мире ей будет лучше, чем в этом, - сказал молодой военный и отер со щеки слезу, стоя над гробом матери в фамильной усыпальнице.

Другой, старше его по возрасту, с густой проседью на непокрытых париком висках, обнял его за плечи. – Знаешь Абрам, однажды она сказала мне: «Часто люди, сожалея о прошлом и цепляясь за прошлое, пренебрегают своим настоящим и отвергают будущее. Иногда судьба вынуждает пройти через ад, чтобы понять: рай на земле человек себе создает сам, когда умеет видеть и ценить дарованные судьбой блага». Вот и мы, давай не будем грустить о прошлом. Она достойно прожила эту жизнь и смогла найти силы, чтобы наполнить ее счастьем. Несмотря на все невзгоды! Господь ее не оставит. Она вернулась в Петербург, чтобы у нас было больше возможностей для нашего будущего, и мы в ответе за то, как используем их. – Говорил он тихо, не отрываясь взглядом от закрытой лакированной крышки. Шел девятый день, как их мать почила с миром.

– Пойдем, нас ждут. – Сказал Степан Степанович брату.

Тот отступил на несколько шагов, не разворачиваясь. Еще раз мысленно простился и пошел к выходу.

Они вышли во двор под бодрый перестук тарабанящих капель, бойко срывающихся с льдистых сосулек, одевших хрусталем карнизы Спасо-Андроникова монастыря. Воздух был свеж и влажен. Мартовская оттепель сверкала в хрустальной бахроме крыш и в веселых каплях воды. Кругом еще было бело от снега, но расчищенная дорожка уже отсвечивала глянцевой каменистой поверхностью. Воробей, ликуя пьющий студеную влагу из маленькой, отражающей высокое синее небо лужицы, вспорхнул на тугую тонкую ветвь разомлевающей под солнцем осины. Деловито склонив головку, взглядом коричневых бусинок-глаз он проводил пересекающих монастырский двор братьев Лопухиных. Их ждал впереди долгий и славный путь действительного камергера Екатерины II и генерал-поручика русской армии.