Утро Серафимы начинается задолго до восхода солнца. Она просыпается часа в три ночи и тихонько лежит, дожидаясь, когда проснутся остальные домочадцы. Свет Серафима не включает. А зачем он ей, свет, коль глаза все равно не видят? Правый и вовсе ослеп, а левым Серафима видит только неясное мельтешение темных и светлых пятен. Так и лежит она в своей спаленке, прислушиваясь к предутренним звукам. Вот скрипнула ставня, потревоженная утренним ветерком, вот сонно заворчал и заполошно залаял дворовый пес Гаврик. За стеной заскрипели пружины старой кровати, прошлепали по полу босые ноги: проснулась дочь – Клавдия. Серафима тихо порадовалась, что утро началось, а значит не долго ждать, когда Клавдия принесет матери поесть. Сейчас дочь управится со скотиной, выпроводит на работу мужа и сына. Семейной женщине хлопот с утра – не приведи, Господь! Да еще слепая мать на руках. Серафима тихо вздыхает, жалея дочь. Она ж у нее единственная. Всю жизнь Серафима пласталась, только бы дочка ни в чем нужды не знала. Протопали тяжелые шаги зятя по коридору. Под его грузным телом половицы жалобно стонут. Серафима невольно съежилась, даже через филенчатую дверь чувствуя неприязнь зятя.

 

- Твою мать! Вонищу развели! – привычно ругается зять, хлопает входная дверь. Все, ушел. Серафима виновато и в то же время с облегчением вздыхает. Она-то уж свыклась с тяжелым запахом, а свежему-то носу с непривычки тяжело. За что ж ее Господь так наказал! Такая мука и ей, и детям.

 

Как глаза-то смотреть перестали, Серафима еще ходила: где по стеночке, где на память. Уж ей-то своего дома не знать! И на улицу выходила посидеть, погреться на солнышке. По нужде Серафима тоже поначалу в общую уборную шла. Да только какой теперь из нее ходок! Пока проберется, держась за стенку, пока примостится на унитаз! Без глаз одна морока! Что донесет, а что и мимо… Зять терпел, терпел и закатил скандал. Раз, другой. Дочь тоже ворчала, а потом ведро в спаленку принесла. На том все хождения Серафимины и кончились. Теперь она все больше лежит, перебирая в памяти события своей жизни. День тянется долго, а ночь – еще длинней. Раньше хоть радио бормотало, и Серафима не чувствовала себя такой заброшенной. А сейчас уж который месяц радио молчит, и Серафима терпеливо лежит на металлической кроватке с провисшей сеткой, уставившись невидящим взором в потемневший, давно не беленый потолок. Она не видит грязного затоптанного, в разводах пыли пола, бахромы паутины по углам, не видит мутного давно не мытого окна. Постельное белье дочь Серафиме уже не стелит. Да и то верно. Когда ей за Серафимой-то стирать? Никаких рук не хватит. Сбившийся комками ватный матрас Клавдия застелила месяца три назад старым покрывалом, а укрывается Серафима байковым одеялом. Ничего, она привыкла. Не барыня. Лишь бы Клавдия не сердилась, не ругалась.

 

Серафима прислушалась к тишине в доме. Сколько времени прошло, она не знала, но по тому, как подтянуло желудок, Серафима поняла, что время завтрака уже миновало. Что-то Клавдии не слышно. Неужто до сих пор управляется? Сейчас бы горяченькой молодой картошечки с растительным маслом и малосольным огурчиком. Она представила себе тарелку с желтой рассыпчатой картошкой, исходящей паром. Вспомнила, какой густой сытный дух гуляет по дому от свежего подсолнечного масла, и улыбнулась беззубой улыбкой.

 

Время тянется медленно, Серафима даже придремнула чуток. А Клавдии все нет. Ох, до чего ж есть хочется! Серафима выбирается из-под одеяла и, неуверенно ступая, бредет к двери, где в углу стоит поганое ведро. Почти полное. Как ни старается Серафима, но в этот раз ноги подводят ее, и она падает, опрокидывая ведро со всем содержимым.

 

- Ой, батюшки! – ахает Серафима. – Что ж я наделала, криворукая!

 

Она пытается подняться, но больные ноги не слушаются, и она беспомощно елозит по мокрому полу, хватая руками фекалии, все больше цепенея от ужаса. Слезы бегут из незрячих глаз по глубоким бороздкам морщин.

 

- Господи, да прибери ж ты меня! - кричит Серафима в голос. – За что ж я так мучаюсь!

 

Клавдия появляется только к обеду. Серафима сидит на полу, привалившись спиной к стене, устремив залитое слезами лицо куда-то под потолок. По лицу ее блуждает слабая улыбка. Мокрая юбка облепила ноги. Она не слышит, как кричит и матерится Клавдия, замывая пол. Серафима сейчас далеко, очень далеко от этой грязной вонючей комнаты, от обозленной орущей дочери. Молодая и красивая, она идет по полю с девчатами из своей бригады. Пышные волосы цвета спелой пшеницы перехвачены яркой голубой лентой. Белоснежная ситцевая косыночка прикрывает смуглое румяное лицо от палящего солнца. Серафима смеется и запевает с девчатами песню про одинокую гармонь: «Веет с поля ночная прохлада, с яблонь цвет облетает густой, ты признайся, кого тебе надо, ты скажи, гармонист молодой?» Маленькая девчушка, уцепившись за материнскую руку, бежит рядом. Такая же румяная и пышноволосая. Дочечка, кровинушка, Клавочка. Надежда и опора. Утешение в старости. И жизнь впереди такая большая и светлая, как это неоглядное поле, по которому ветерок катит волны поспевающей пшеницы. И Серафима радостно смеется, ощущая всем телом полноту жизни и счастье, которого хватит на долгие, долгие годы.

 

Услышав хриплый смех матери, Клавдия вздыхает и думает, что муж, пожалуй, прав, хватит мучаться с бабкой, надо оформлять ее в дом престарелых. И точка!