Лето закончилось, так и не успев начаться. Ждешь его, ждешь, а оно проходит мимо. Как моя жизнь. Что мне, так и сидеть на шее у предков? Хватит. Давно пора было от них свалить. Представляю, как они удивятся, когда узнают, что я могу сам неплохо устроиться. Нет, им, конечно, спасибо, но дальше я сам. Надоело клянчить деньги. «Батя, дай на пиво, батя, дай на бензин». А батя бы до пенсии давал, чтобы потом было, чем попрекнуть. «Ты на чей счет живешь?» - плавали, знаем. Нет, хватит. Переходим на самоокупаемость.

Надо решать: сегодня или никогда. А то бабка приедет, и все. Что я, Раскольников ее любимый, чтоб ее мочить? В тюрьму из-за этой дуры садиться. А так – если что, отец отмажет. В крайнем случае, дадут условно. Зато, если все пройдет, то заживу, как человек. Не, ну есть бог или нет? Это же надо: какой-то старухе такое богатство – куда оно ей, в гроб? Детей у нее нет, родственников тоже (я ее по базе пробил, все чисто). Хоть бы в музей все сдала или в церковь. Обвешалась иконами, а сама, небось, с партсобраний не вылезала. Муж у нее на войне погиб – знаем мы, как такие правдолюбцы воевали. Своим же, небось, в спины стрелял, кто за Сталина умирать отказывался. Герои. Вон теперь этих героев на хлеб с водой посадили. Спасибо, что победили. И на хрена такая победа им нужна.

И эта дура старая. Не пойму, чего ей надо. Денег ей батя давал. Место на кладбище обещал устроить. Ха! Прикольно. Живешь-живешь, тут к тебе подходят: «Хотите, мы вам место на кладбище устроим? Будете лежать в сухом гробу, ревматизм как рукой снимет.» Хотя, чего еще старикам надо. Так эта мымра отказалась. Ей, видите ли, правда дороже. Ну и сдохнешь со своей правдой. Это ж надо такое придумать? Раскольников – положительный герой. Да урод он и неудачник. Двух старух замочил – положительный герой.

От, жаба! Все берут! Одна она честная. Из-за этой дуры с ее тройкой по литературе бате в универе пришлось солидно бабла оставить. Даже мне не сказал, сколько. Три дня потом дутый ходил. Ну все, старая. Я тебе не Раскольников, чтоб башку на дрова колоть. Я тебя и видеть-то не хочу больше. Еще с первого класса придиралась ко мне, будто я виноват, что хорошо живу.

И так далее, и тому подобное вертелось в голове молодого человека, пересекающего легкой уверенной походкой Московский Парк Победы. Звали его Павел Воронцов. Всю его жизнь, от рождения и до сих пор можно было считать безоблачной. Во всяком случае, все, кто его знал, считали именно так. Еще бы, отец в прошлом хирург, ныне директор крупной медицинской клиники. Мать от директора магазина в доперестроечное время поднялась до совладелицы сети магазинов. Как единственный ребенок, не имеющий здоровой конкуренции внутри семьи, в материальном плане Паша в детстве имел столько игрушек, сколько хотел. И даже столько, сколько не хотел. Родители, будучи людьми занятыми, пытались компенсировать недостаток общения с сыном покупкой новых игрушек. А поскольку деловая жизнь их шла в гору, то у Паши скопилось их столько, что он уже просто перестал обращать на них внимание. Родители, не понимая этого, в очередной раз везли малыша в магазин, где он лениво тыкал пальцем в какую-нибудь машинку на радиоуправлении, и папа с мамой с чувством выполненного родительского долга покупали для любимого мальчика «понравившуюся» ему игрушку.

В школе Паша учился с большой неохотой. Папа составлял с другими такими же небедными папами некоторых учеников могучий спонсорский костяк школы, где учился сын, поэтому неуспевающим он не был. Родительские деньги давали возможность не думать о материальной стороне некоторых пашкиных безобразий вроде разбитой доски перед контрольной по физике или утыканного обгоревшими спичками потолка в туалете. Причем в последнем случае за руку его никто не ловил. Охранник поймал четырех пацанов. Но Пашка заявил, что это он один сделал, а они стояли рядом. И хоть попало тогда всем четверым, Пашку после этого случая все зауважали. И даже отец, узнав об этом, похвалился матери, что неплохого сына они вырастили.

Никто тогда не понял внутреннего цинизма этого поступка. Конечно, с одной стороны, было и желание выступить героем и даже блеснуть перед приятелями, но, с другой стороны, которую никто не увидел, в нем говорила бравада своей безнаказанностью. Кто так может? А я могу. Ну и что вы мне сделаете? И действительно, никто из преподавателей тогда и не думал всерьез возмущаться по поводу очередной детской шалости спонсорского сынка. Никто, кроме одной пожилой учительницы. Кукушкина Людмила Ивановна была первой учительницей Пашки, а после стала вести литературу в старших классах. Это ее так люто ненавидел Паша Воронцов. С первого класса ему казалось, что она придирается к нему больше, чем к другим. Быть может, в глубине души и не желая себе в этом признаваться, он видел в ней укор за свою лень. После, когда Людмила Ивановна стала вести литературу, Пашке казалось, что она оригинальничает и даже кичится своей властью над ним. «Мол, я одна такая смелая, - думал он за нее, - никто ему двойки не ставит, а у меня он выше тройки не получал».

Но вот уже первый курс университета позади. И вдруг, казалось бы, забытая, как страшный сон, фамилия выплыла снова.

Однажды в перерыве между занятиями в университете Воронцов случайно услышал разговор двух подруг, Марины и Кати, учившихся с ним раньше в одном классе. Опоздав на первую пару занятий, он пошел к аудитории, где должна была быть следующая пара. Дверь в помещение была не заперта и, недоспавший после вчерашней гулянки Воронцов, решил хоть полчасика вздремнуть – пока никого нет. Он лег на скамейку, поэтому за рядами парт его не было видно и девушки, вошедшие в аудиторию, решили, что они одни.

Марина рассказала Кате, что случайно на улице встретила их учительницу литературы Людмилу Ивановну. Разговорились. Людмила Ивановна пригласила Марину к себе на чай. Та никуда не спешила, поэтому согласилась. За чаем учительница рассказала, что живет одна, но во Ржеве у нее есть сестра, и она приглашает ее на все лето к себе. И вот она не знает, как быть: ехать - не ехать. У нее цветов много, да и так – за квартирой приглядеть… Раньше, говорит, соседа просила как уезжала, а теперь он, вроде, на операцию ложится, неудобно беспокоить. А тут такой случай, мол, сам Бог тебя послал, выручай, дочка. «А икон у нее, - щебетала Марина, - видимо-невидимо – она их из Ржева от сестры каждый год возила. Сестра, говорит, в деревне живет, а там по домам лазить стали. Вот она ей на хранение их передает. Да иконы все старинные – это она мне так сказала, я сама в этом деле не понимаю ничего. А я говорю: «Какое ж у Вас сохранение – вон у Вас дверь простенькая, деревянная. Вы бы хоть в музей или в церковь их передали. А она говорит, что все никак не соберется, да и жалко, говорит, отдавать – привыкла я к ним. Вот умру, говорит, тогда пусть он этим занимается. А кто он – не сказала. Я тогда спрашиваю: «А что же он за цветами не посмотрит?» А она как-то опечалилась сразу, чуть не заплакала. Я тогда пожалела, что и спросила. Ну, я сначала согласилась, а потом как уходить стала, как опомнилась. Мы же на месяц в Калининград к отцу едем. Ну я тогда тебя предложила. Она не против. Говорит: «Вы с Катюшей с детства дружите. Вы девочки хорошие. Я вам верю». Ты-то, Кать, сможешь ей помочь?»

- Ну, этот месяц вроде бы свободный, а в августе у нас Турция.

- В августе я уже приеду. Так ты согласна помочь?

- Нам, тимуровцам, не привыкать.

- Только ты никому не болтай.

- Могила. А как она не боится все это дома держать?

- Вот и я это у нее спросила. А она говорит: старая уже, чтоб бояться. И потом, говорит, всю жизнь атеисткой прожила, а тут, говорит, уже третий год как иконы у себя держать стала – точно прозрела. Смерти бояться перестала. Даже болезней, говорит, не боится. И еще сказала, что есть у нее какая-то икона, будто от воров спасает.

- А чего ж тогда сестра ее со Ржева при такой иконе воров боялась?

- Вот это я не догадалась спросить.

- Значит, ты в августе будешь дома?

- Да у нас обратный билет на 3-е взят.

- Как на третье? Мы же второго уже тю-тю.

- Куда тю-тю?

- Да в Турцию же.

- Ах, да… Ну, ничего, - чуть подумав, затараторила Марина. – Ты ключ в почтовый ящик положи, а я приду…

- Да ты что? Сама же говоришь, там икон на целое состояние, а тут ключ от квартиры в почтовый ящик положить.

- А что же делать?

- Не знаю.

- Так ведь не неделю он там лежать будет. Подумаешь, один день. Риск, конечно, есть, но ты бы видела, Катя, эту дверь любой здоровый мужик плечом выбьет. А главное, про ящик мне сама же Людмила Ивановна сказала. Что если мы поедем куда в конце лета, оставить ей ключ в почтовом ящике. Я сначала тоже удивилась. Но потом смотрю, что она к этому так спокойно относится, ну и ладно, думаю. А может, она права? Может, так и надо? Это мы за все трясемся. А люди вон как жить умеют. Я, помню, ей тогда даже позавидовала. Я бы так не смогла.

- Ну, если она сама так хотела, тогда ладно. Хотя я бы тоже так не смогла.

- В общем, договорились, да? Квартира №23.

Когда девушки вышли, Павел не вставал еще с минуту. Весь разговор он пролежал, боясь шелохнуться. Как только он проснулся (а это произошло сразу, когда девочки заговорили), он даже хотел «гавкнуть» из-за парты, чтобы напугать их, но услышав знакомую фамилию, невольно стал прислушиваться. И оттягивая свое неожиданное появление, с каждой секундой он все больше понимал неловкость положения. А через минуту он не то, что гавкать передумал, но и дышал теперь через раз. «Подумают еще, что я их специально подслушиваю». Так он и пролежал весь разговор с закрытыми глазами, готовясь, если что, прикинуться спящим.

Воронцов тогда совсем не придал значения услышанному. Но постепенно странные мысли стали без спросу лезть ему в голову. И с каждым днем они приходили все чаще и «приводили» с собой «друзей» - еще более грубых и развязных, чем они сами. В голове крутились числа. 2-е и 3-е августа и 23 – номер квартиры. «Роковое совпадение. Роковое совпадение», - звучал голос ненавистной училки Кукушкиной.

«Что за бред! - отвечал на грубые выпады непрошенных гостей Пашка. – Что за ерунда лезет мне в голову! Причем здесь «роковое совпадение»? Просто совпадение. А я-то здесь при чем? Ну подслушал случайно трескотню двух сорок. А может, не случайно? Может, они все подстроили? Зашли в класс, увидели, что я сплю и решили разыграть. Хотя на такую длинную импровизацию их куриные головы вряд ли способны. А придумывать все заранее тоже смысла не было. Откуда они могли знать, что я буду спать? Значит, роковая случайность. Тьфу ты, черт, никакая не роковая. Просто дурацкая случайность».

Но идея легкой наживы уже захватили Павла Воронцова. Ведь все так удачно сложилось. Хоть и противно все это. Но удача сама идет в руки. Судьба готовит такой подарок. Грех отказываться. Да и делать-то особо ничего не придется. Просто открыть дверь ключом, собрать иконы в сумку и все. В чем риск? Да ни в чем. Девчонки не придут. А если и придут, то, не найдя ключа на месте, подумают, что бабка приехала, поднимутся к ней, позвонят в дверь ну минуту, ну, в крайнем случае пять минут, и уйдут. А чтоб собрать иконы нужно десять минут максимум. Десять минут маленького риска за приличное вознаграждение. Такая халтура нечасто выпадает. Насчет сбыта тоже все удачно складывалось. Полгода назад Пашка познакомился с одним «преступным элементом», как его представили тогда приятели. По имени его никто не называл, а фамилия его была Рублев. Да и то, как позже выяснилось, это была не его фамилия, а известного иконописца, а «элемент» ее получил в виде клички. Говорили, что он скупал иконы. Рублев был странный малый – не то мужик, не то парень, на первый взгляд ему можно было дать от двадцати до сорока лет. Одевался он тоже странно: мог иногда придти в костюме лорда, держа в одной руке половину обгрызенного кем-то арбуза, а в другой – сетку с пустыми бутылками, при этом он просил два червонца до получки. Пашка молча выносил лорду Рублеву два червонца, не уточняя, до чьей получки тот берет деньги (по крайней мере, из них двоих никто не работал). Рублев, буркнув что-то, быстро исчезал как минимум на месяц.

Иногда его можно было увидеть во дворе в роскошном пиджаке и в рваных тренировочных. Или наоборот – в черных брюках со стрелочками, в дорогих черных ботинках и в майке. Одно слово – странный.

Понятно, что Пашке было неудобно перед родителями за такого знакомого, и утешало только то, что Рублев заходил крайне редко. Но все же в этом типе было одно качество, которое в глазах его знакомых перечеркивало все его недостатки и странности. При всей видимой безалаберности Рублев был очень обязательным, если дело касалось чужих денег. И все, кто знал его, ценили в нем эту черту, хотя и не переставали удивляться, откуда у такого, мягко говоря, разгильдяя такое благородное качество. Одним словом, со сбытом икон проблем не будет.

Целый месяц молодой человек из обеспеченной семьи провел в муках. Казалось бы, с его моралью – какие могут быть сомнения? Он не задавался вопросом: красть или не красть. Воровать нехорошо – об этом знает даже вор. Поэтому, чтобы не травмировать психику, слово «красть» предусмотрительно заменяется словом «брать». Крадешь – это когда воруешь у своего, а когда воруешь у чужого – то это не воруешь, а просто берешь. А учительница Кукушкина была не просто чужой для Воронцова, она была для него человеком второго сорта. То есть вроде как недочеловек какой-то. А с такими можно не считаться.

Ну что еще надо? Цель поставлена. Задачи ясны. Даже совесть, казалось бы, чиста. «Ведь я не ворую, а беру. Беру, конечно, не свое, но и не ее, это уж точно. Ей все это нужно меньше, чем мне, а значит это скорей моё, чем её».

Но что-то непонятное, какое-то странное сомнение поднималось откуда-то из глубины его подсознания. Весь месяц Воронцов промаялся, как ему казалось, из-за пустяков. «Что ты раскис, как тряпка, - ругал он себя, - каких-то десять минут и год беспечной жизни, а может, и больше».

Изредка он выезжал на дачу в Орехово на вишневой «Астре» восьми лет от роду, которую отец подарил ему вместо обещанного «Мерседеса». И в этом он снова видел результат «кукушкинских стараний». Разница в стоимости машины, - как сказал тогда отец, - пошла на проталкивание его в университет.

Пашка был еще слишком молод, чтобы уметь видеть красоту природы, поэтому пение птиц и шум сосен не оказывали на его городской организм никакого терапевтического воздействия. «Только бензин зря сжег», - думал он, очередной раз валяясь в гамаке в саду.

Всю неделю до «дела», как он это называл, ему снились сны. Многие из них забывались сразу же после пробуждения, оставляя после себя только тревожный осадок. Но один сон Пашка запомнил очень подробно. Приснилось ему, будто Рублев был сыном Людмилы Ивановны Кукушкиной. И каждый раз, когда Рублев заходил к нему за деньгами, Пашка нещадно смеялся над ним. При этом с каждый разом его красноречие (вернее сказать, грязноречие) все росло. И однажды он даже довел невозмутимого Рублева до слез. Пашка не только не почувствовал жалости к своей жертве, но даже догнал «сынка проклятой училки» и дал ему пинка, так что тот чуть не полетел с лестницы. И тут Рублев отчаянно, сквозь плач закричал: «Я же к тебе как к брату приходил! Ты брат мне родной!» Пашка вскочил в холодном поту. Что за чушь? За что я его так? Это не я! Я не мог так! Но на мгновение ему стало смешно. «Это что же получается, что я сын Кукушкиной? Шизня».

Приближалось 2 августа. Воронцов совсем скис. Он уже был не рад, что ему выпал такой шанс. Хотя он и никогда не был этому рад, а теперь особенно. Ему даже хотелось, чтобы в почтовом ящике не оказалось ключей, и он бы с чувством выполненного долга отправился обратно домой. Взламывать дверь не входило в его планы.

Но, наконец, наступил тот день, когда одна девушка (кажется, это была Катя, а может, и Марина, он со школы их путал) должна сдать свою вахту, а другая девушка примет ее только на следующий день. Итак, это случится сегодня. Сегодня вечером. Ну уж всяко не позднее шести. Не полетит же она в Турцию на ночь глядя.

Да если и полетит, все равно обычно домашние дела заканчивают не перед самой поездкой. Так что, может, ключи уже с утра лежат в почтовом ящике. Если, конечно, она не забыла их там оставить.

В этот день он проснулся поздно, почти в 12 часов. С удивлением он подумал, что сегодня ему ничего не снилось. А когда он понял, какой сегодня день, то настроение его совсем упало. Тоска охватила с еще большей силой, чем прежде. Но все было решено. Отступать нельзя. Вдруг он понял, что до сих пор не решил, как он пойдет на дело. Целый месяц он откладывал мысли и расчеты на эту тему, возможно, в тайне от самого себя надеясь на дополнительные обстоятельства, которые могут изменить или даже совсем отменить его поход на квартиру Кукушкиной.

Весь свой мандраж перед этим решающим днем, даже перед десятью минутами (как он для себя определил время всей операции) он списывал на простой страх перед новым и неизвестным. Как у начинающего артиста перед первым выходом на сцену. В голову лезли различные варианты провала. Например, в квартире мог кто-то оказаться – одна из девчонок или даже сама Кукушкина. Тогда его узнают. Значит, надо надеть какую-то маску и как-то на время нейтрализовать свидетеля, связать, например. Но представив, как он силой будет связывать сопротивляющихся свидетелей, он решил отказаться от связывания. Тогда что? Оглушить чем-нибудь. А если встретится лицом к лицу? Вот черт, еще проблема. Конечно, ничего такого быть не должно. Но кто его знает, нужно быть готовым ко всему. Придется взять газовый пистолет. Так, что еще? Да, теперь главное: когда идти. Ночью людей меньше, а это как плюс, так и минус, каждый лишний шорох на виду. А днем Катька может за чем-то вернуться. Остается вечер. Утром на следующий день тоже опасно. Можно, конечно, узнать расписание поездов из Калининграда. Но… тянуть до завтра нет уже сил.

Итак, решено. Сегодня вечером.

Родители уже неделю как в Италии или где-то в тех краях. И это хорошо. Никто не пристает. Можно хоть спокойно собраться. А если он попадется? Отец бы сразу вытащил, а он на чужбине. Вадиму Петровичу звонить? Так тот опять же отцу позвонит. Нет, об этом лучше не думать. К шести часам вечера все было готово: складная черная сумка, мамина старая косынка на лицо и газовый пистолет. Порывшись в шкафу, Пашка обнаружил, что у него нет старой одежды, которую можно было бы выкинуть после дела. Поэтому пришлось одевать что подешевле. И то, что он выбросит эту одежду, он решил точно. «Лучше пожертвовать частью, но сохранить целое», - вспомнил он услышанное где-то.

«Полседьмого. Присядем на дорожку», - Воронцов принес из кухни табуретку в прихожую и сел. Он подумал, что присесть нужно непременно перед входной дверью. Хотя он не был суеверным человеком и никогда раньше не верил в приметы, но сегодня… на всякий случай. Перед выходом он вспомнил даже о Боге, в которого не верил, но опять же на всякий случай. «Бог, - подумал он, - помоги мне, если ты есть. И тогда я поверю в тебя. Может быть». Но Бог, за тысячи лет повидавший и не такую наглость, ничего не ответил.

Воронцов шел пешком через парк. Учительница жила в переулке за Кузнецовской улицей. Он знал ее дом и даже помнил парадную. Когда-то, еще в детстве, они всем классом заходили сюда навестить свою заболевшую классную руководительницу.

На двери парадной был кодовый замок. Павел понажимал металлические кнопки в произвольном порядке и через пару минут механизм замка покорно капитулировал, открывая дверь чужому.

На лестнице было не очень грязно. На стене между первым и вторым этажами висели почтовые ящики. Дверцы некоторых были сломаны чьей-то хулиганской ногой, а два-три ящика были просто без дверец. Почтовый ящик квартиры №23, возможно, тоже когда-то подвергался нападению, потому что его дверца была усилена широкой металлической пластиной во всю длину. Воронцов прислушался, не идет ли кто-нибудь по лестнице. Все тихо. Он приподнял дверцу ящика и просунул руку внутрь. Ключ был на месте. Последняя надежда на отступление умерла. Теперь только вперед. Больше нет никаких неопределенностей. Все сразу стало четко и ясно. Вот ключ, а вон там дверь. Быстрыми решительными шагами Воронцов поднялся на третий этаж. У двери в квартиру он еще раз прислушался. Быстро вставил ключ в замок, открыл дверь, проскользнул внутрь и быстро, но аккуратно закрыл за собой дверь на замок. Здесь он снова замер, прислушиваясь еще внимательнее теперь уже больше к звукам внутри квартиры, чем на лестнице. В квартире было тихо, только часы тикали в какой-то комнате. Он постоял еще с минуту. Тихо. Ну все, можно действовать. Пройдя три-четыре шага в прихожей, он вошел в первую комнату. «Голимое ретро, - подумал Пашка, - но икон действительно много». Он достал из пакета черную сумку и стал без разбора складывать в нее иконы, снимая их со старых комодов, сервантов, трельяжей и другой старой мебели. В квартире было три комнаты. Воронцов обошел их все, быстро, но осторожно укладывая товар в сумку. Он посмотрел на часы. Прошло только пять минут, как он вошел. «В норматив уложился, - подумал Пашка. – У меня еще пять минут. Хотя кто сказал, что пять? Я же сам это и придумал, а почему именно десять минут нужно здесь находиться? Все тихо, можно пятнадцать и даже тридцать минут. А нет ли тут чего-нибудь «вкусненького»? Денег, конечно, у бабки нет, а если и есть, то их все равно не найти. Но, может, какие-нибудь украшения… Все-таки еще до революции родилась – сама рассказывала. Так, что у нас тут?»

С этими словами он принялся по второму кругу обходить квартиру. Начал опять с большой комнаты, методично выдвигая и задвигая снова ящик за ящиком, он просмотрел всю мебель. Ничего. Вдруг его внимание привлекла занавеска на стене. Как это он первый раз просмотрел?.. Это же альков. Он отодвинул занавеску, и точно: небольшое углубление, где стояла кровать и старинный комод. Над комодом висела полочка с иконой и лампадкой. Эту икону Воронцов решил не брать. «Последнее даже вор не берет», - вспомнил он услышанное где-то.

В двух нижних ящиках комода лежало белье, а в верхнем лежали бумаги: квитанции, документы и какие-то старые желтые фотографии. Воронцову стало противно, что он опустился до рытья в чужих вещах, и он уже собрался закрыть ящик, но одна бумага заинтересовала его. Он быстро стал читать:

Завещание.

Г. Санкт-Петербург 2 февраля 2000 г.

Я, Кукушкина Л. И., проживающая по адресу …, делаю следующее распоряжение:

После моей смерти все принадлежащее мне имущество…

 

Вдруг из глубины квартиры послышался какой-то звук. Воронцов застыл в недоумении. Послышалось, что ли? Ведь в квартире точно никого нет. Звук ему показался похожим на стук окна или балконной двери. Он просмотрел все помещения, включая кухню, туалет и ванную. Но не заметил же он альков за занавеской, может, и еще что-то пропустил? Он в ужасе продолжал прислушиваться, замерев на несколько долгих секунд. Теперь ему казалось, что по квартире кто-то идет. Скрипнул паркет. Точно кто-то ходит. Как же он проглядел? И что теперь делать? Вот влип! Он медленно положил недочитанную бумагу в ящик и медленно-медленно, будто этот ящик был заминирован, стал задвигать его. Замерев от ужаса, Пашка не знал, что делать дальше. Он простоял так еще с минуту. Ему уже стало казаться, что все это послышалось, как вдруг опять раздались шаги, теперь уже очень осторожные, но все равно выдаваемые скрипом старого паркета.

Больше сомнений не было: в квартире кто-то есть. И этот кто-то заметил пропажу икон. Надо действовать. Пистолет был в кармане кожаной куртки, а вот мамина старая косынка, которая в этом случае должна была служить маской, осталась в полиэтиленовом пакете. А пакет остался в прихожей. Черную складную сумку для сбора «урожая» Пашка из него вынул, а про косынку не вспомнил, да и ни к чему она была – в квартире же не было никого. Чем теперь прикрыть лицо… Опять лезть в комод – слишком долго и шумно. У бабки все аккуратно убрано, ничего нигде не валяется. Хоть покрывало с кровати на себя напяливай. А что, выйти, как бэтмен или как шахид-террорист? Хотя для шахида расцветка на покрывале слишком веселая, в какой-то желтый цветочек.

Пока он искал решение, где-то совсем рядом, может даже в этой комнате, скрипнула паркетина. Пашка сунул руку в карман и достал пистолет. События развивались не так, как он хотел, и гораздо быстрей, чем он успевал сообразить, что к чему, поэтому он перестал думать, что будет дальше, а просто застыл, держа руку с пистолетом на поясе, как ковбой, готовый выстрелить, как только тот, кто ходит по квартире, отодвинет занавеску алькова. Но тут до него дошло, что он опять лопухнулся: забыл снять пистолет с предохранителя. Это надо было сделать уже давно, еще когда шаги были слышны далеко. А теперь, когда тот, кто там ходит, может появиться в любую секунду, нужно еще найти, где этот предохранитель и как его снять. Просто Пашка взял пистолет у отца в столе. Отец не запирал этот ящик стола, потому что сын не проявлял интереса к оружию, тем более, что такую газовую игрушку он и сам мог себе купить. А Пашка, когда брал пистолет «на дело», совсем не думал, что придется его доставать из кармана. А если уж и использовать его, то в самом крайнем, непредвиденном случае, да и то в комплекте с косынкой-маской на лице. Такой гангстерский набор, по его мнению, должен был испугать хозяйку квартиры или одну из девчонок, случайно оказавшихся в квартире. Но то, что происходило сейчас, не вписывалось в его сценарий. Этот случай оказался крайнее, чем самый крайний. Ведь если предположить, что по квартире ходит бабка или девчонка, то, увидев исчезновение икон, они бы испугались, потому что поняли, что пока они находились в квартире, скажем, на балконе… Точно, балкон! Так хлопает балконная дверь, как же он сразу не догадался! Так вот, если они вышли с балкона и обнаружили, что за это время, пока они там сидели, в квартире пропали иконы, они бы сильно испугались, потому что не известно, ушли воры или где-то ходят по квартире. А испугавшись, уж конечно не стали бы красться по квартире в поисках воров, а сами бы были рады живыми от них улизнуть. Побежали бы к соседям или на улицу звонить в милицию.

А тут что-то странное. Его, вора, кто-то ищет. Или это бабка такая смелая?

Ему даже показалось, что занавеска чуть колыхнулась и будто за ней кто-то стоит. Вот, вроде, внизу из-под занавески виднеется тень. Кажется, ее раньше не было. Но когда она появилась, ведь он все время туда смотрел? Или она и раньше была, но он просто не замечал. Так была или нет? Прошла, может, минута, а может, пять. Теперь ему казалось, что за занавеской кто-то дышит. Чье-то тяжелое сопенье, которое он пытается скрыть. Пашка стал нервничать. Он ясно слышал чьи-то шаги. Значит, там точно кто-то есть. Ну вот уже минут десять никаких звуков. Что ж он гад на измор берет! Снова тишина. Вроде и сопенья никакого не стало. А может, его и не было? А тень как стояла, так и стоит. Может, от какой-то мебели? Прошло еще несколько минут. Ну, это же не могло показаться, все было четко и ясно слышно. Но и уйти оно никуда не могло. Оно, то, что скрипело. Ведь были бы еще скрипы. Паркет такой старый, что как ни крадись, все равно, где-то да скрипнет. Последний скрип был где-то совсем рядом, может, в двух-трех шагах. Значит, должны быть еще движения. Не может же он, даже если очень хитрый, простоять так минут пятнадцать не шелохнувшись? Да и зачем? Нет, наверное, это все-таки глюки. «Киса, Вам давно пора лечиться электричеством», - вспомнил он слова любимого книжного героя. Пашка сделал шаг вперед и распахнул занавеску.

Перед ним стоял старичок небольшого роста. Он был одет в длинный узбекский халат из под которого торчали чуть коротковатые старые брюки, на ногах были войлочные шлепанцы.

- А у тебя крепкие нервы, - спокойно сказал старичок.

И по тому, как он это сказал, Воронцов многое понял. Голос старичка звучал уверенно и твердо, и если бы он заговорил до того, как Пашка открыл занавеску, то можно было подумать, что этот голос принадлежит крепкому мужику лет пятидесяти.

Но Воронцов не собирался сдаваться без боя. Все-таки у него в руках пистолет. А у старика только халат и тапочки, правда, еще есть голос и в этом голосе есть что-то гипнотическое. Казалось, что этот человек знает выход из любой ситуации. К таким людям тянутся, им доверяют и они оправдывают доверие. Может, и этот старичок когда-то командовал ротой, а может быть, даже целой армией. А теперь стоит в халате и тапочках под дулом пистолета какого-то пацана. Пашка понимал это. Он уважал смелых людей и даже в тайне от самого себя восхищался безбашенной (как ему казалось) отвагой солдат Великой Отечественной. Теперь же он презирал этих стариков за то, что они предали,- как он считал – то, за что воевали. Не довели войну до конца. «Ходят по собесам, унижаются. Какие же это герои?»

Но этот старик показался ему не таким, не похожим на всю эту «безликую массу, обивающую пороги госучреждений». И все же он стоял на пути.

Пашка призвал на помощь всю свою смелость и, стараясь говорить если не грозно, то хотя бы уверенно и грубо, заявил:

- Слышь, старик, ты бы отошел. Я тебя не трону.

- Ишь, не тронет! – довольно нагло для человека, находящегося в подобном положении, ответил старик. – Конечно, не тронешь, у тебя вот и предохранитель не снят. Киллер хренов.

Такая наглость безоружной жертвы озадачила Павла. Он решил, не теряя драгоценных мгновений, поправить положение. Но как только он опустил глаза на пистолет, старик неожиданно ринулся вперед и оказался прямо перед обалдевшим от такой прыти Пашкой. В следующее мгновение случилось и вовсе невероятное. Старик схватил одной рукой пистолет, отгибая его вниз и одновременно с этим второй рукой нокаутируя противника точным ударом в лоб.

Через некоторое время Воронцов очнулся. Он лежал на кровати, на боку, руки его были крепко связаны за спиной. Он сразу вспомнил все, что с ним произошло. Старик сидел за старым круглым столом и, улыбаясь, пил чай. Ужасная тоска вдруг охватила Пашку. В этот момент у него не было ненависти к старику, жалости к родителям – ему сейчас было не до кого. Мыслей не было никаких. Только чувства глубокой тоски и безысходности. Старик увидел, что он открыл глаза.

- Ну что, очнулся, киллер?.. Да ты не обижайся, – настроение у него было веселое. – Я ведь всю войну и в пехоте, и в разведке,… а ты на меня с этой игрушкой. Как таракана меня решил газом отравить, да? Ха-ха-ха. Нет, брателло, - так, кажется, у вас сейчас говорят, - меня так просто не возьмешь. Старик громко отхлебывал из блюдца горячий чай. На мгновение Пашке даже показалось, что он попал в середину прошлого века. Вся обстановка в комнате, обои, мебель и этот старик, пьющий чай, как в старых фильмах – из блюдца и за круглым столом.

- Ты это откуда узнал насчет икон, или навел кто? – как бы между прочим поинтересовался дед.

Воронцов молчал. Апатия налегла на него тяжелым одеялом. Было не до кого и не до чего. Последние слова деда заставили его медленно и неохотно включить рассудок: «Вызвал дед ментов или еще нет? Вызвал, наверное, а то что бы ему здесь торчать. Ждет, когда приедут, чтоб сдать меня по описи. Вот, мол, еще одного языка в плен взял. Пытайте.

- Ну, что молчишь?.. А я знаю, о чем ты думаешь, - неожиданно сказал дед.

Пашка посмотрел на него.

- Ну вот, так-то лучше, - заметив это, сказал старик. – ты думаешь, позвонил я в милицию или нет? Угадал? Ха-ха-ха. Угада-а-ал… А я тебе не скажу. Помучайся. Ты теперь много мучиться должен. А как ты хотел? Виноват – отвечай.

Дед замолчал, снова принявшись за чай, а Пашка задумался. В голове почему-то завертелась последняя фраза старика. Виноват – отвечай… «А я что, виноват? По закону – да. А по справедливости-то? Ну на хрена старухе столько денег?» - думая так, он даже не заметил, что превратил иконы в деньги. А что в самом деле произошло? Почему так получилось? Можно сказать, бес попутал, случай подвернулся по-легкому «наварить» и тут просто не повезло, сегодня не его день. Циничный разум его в очередной раз одержал победу над подошедшей к нему его совести. Жизнь продолжается, и совести в ней не место.

Вот смотрю я на тебя, - снова заговорил старик, - и не понимаю. Вроде не из бедной семьи (ухожен), не наркоман – я когда тебе руки вязал, обратил внимание на вены. Так чего же тебе надо? Вот объясни мне… Тебя звать-то как?

- Павел, - нехотя выдавил из себя Пашка.

- Ну, рассказывай, Павел, как ты дошел до жизни такой.

- А вы что, нотацию мне будете читать? – Пашка не хотел грубить. Но грубость уже вошла в привычку, когда кто-то лез его воспитывать. И даже в таком положении у него и в мыслях не было попытаться как-то по-хорошему попросить старика, рассказав ему все, что, мол, в первый раз. Гордыня не позволяла ему покаяться.

- Нотацию? – старик совсем не обиделся. – Да нет. Я понять хочу. Вот я инопланетянин. Прилетел к вам и ничего здесь не понимаю. Как вы тут теперь живете, объясни мне. Как время поменялось…

- Да ничего не поменялось, - пробубнил Пашка. – И раньше стариков не уважали – церкви взрывали.

- Гляди-ка, в самую суть попал, я ведь тоже об этом думал. Я подумал, а ты уже ответил. Вроде как мысль мою угадал. Значит, у нас с тобой разговор может получиться.

Пашке было приятно, что дед сделал ему комплимент, хотя он и отогнал от себя эту мысль. Ему казалось, что старики все дураки и маразматики и что и этот, если не проявил еще эти качества, так это до поры-до времени. Еще минута, другая и этот начнет старую песню о том, как раньше было хорошо и как теперь все плохо.

-Так, значит, говоришь, церкви взрывали? – продолжил дед. – И ты под эту дудку решил иконы выкрасть. Так, может, ты хотел их сжечь? Нет ведь – продать. Так что ты сюда идеологию не припишешь. Воровство это, Павел, воровство… А то, что стариков раньше не уважали, то тут ты в самую точку попал, сам, может, того не зная. Я и сам об этом задумываться стал только недавно, когда стариком стал. Я ведь раньше как считал: стариков раньше уважали – ну там, где место уступить или помочь чем – всегда пожалуйста (не то, что сейчас). А если вглубь копнуть, ведь сколько стариков от церкви насильно оторвали. Мол, для вас же стараемся, ради будущего ваших детей и внуков. А каково им было видеть глумление над их верой, с которой они выросли. В этом смысле – да. Стариков унизили. А этот смысл не такой уж и маленький. И в этом как раз неуважение и есть. Да я тебе больше скажу, старики сами и виноваты, что у них такие вот внуки растут, как ты. Вот ты много знаешь про своих бабку с дедом, я уже не говорю про прабабку?

Пашка молчал. Ему было не до разговоров, тем более на такую дурацкую тему, да если бы он и был в настроении, то все равно бы не смог ничего рассказать про своих предков. Он и про родителей-то ничего не знал, а про родителей родителей – тем более.

- Молчишь, - приободрился старик. - А кто в этом виноват? Они. Все откладывают. Вот подрастет, потом расскажем ему про свою жизнь. А потом уже поздно – урод вырос. Трудно любить того, кого не знаешь, они тебе вроде как чужие. Вроде свои, а совсем чужие, незнакомые. Да еще сами же бабки масло в огонь подливают. «Ой, внучек устал, посиди», а потом удивляются, чего это им место молодежь не уступает. Город, конечно, сильно людей испортил. Раньше с измальства к труду приучали, в деревне всем дело найдется – воды принести, дров наколоть. А теперь все несовершеннолетние. До 18 лет ребенок. Его не трожь. Так откуда, скажи мне, уважение к старикам возьмется, если они сами себя не уважают?

Может быть, дед и дальше продолжал бы свой монолог, который, похоже, подтверждал грустные предположения Павла, но увидев, что пленник заерзал на кровати, старик замолчал. Воронцов устал лежать на боку и решил встать. Для этого он пододвинулся к краю кровати и свесил ноги. Дед молча наблюдал. Воронцов сел и посмотрел на своего захватчика.

- Может, отпустите меня, - без особой надежды спросил он. – У отца деньги есть, он Вам даст…

- Да что ты, - как-то радостно оживился старик. – Что ты, друг мой Пашка. Стар я для денег. Да и воспитание не позволяет.

- Я б тебя так отпустил, так ты же опять вернешься. А может еще и не один.

- Не вернусь, - грустно сказал Воронцов и добавил: - Бомба два раза в одну воронку не падает.

Старик обрадовался оживлению разговора со стороны своего приунывшего задержанного.

- Не падает, но другую образует. Так и ты – не сюда, так в другое место залезешь. Много вас таких «бомб» всю страну распахали.

- Пятьсот баксов, - неожиданно сказал Воронцов.

- Чего пятьсот баксов? – седлал вид, что не понял, дед.

- Пятьсот долларов, чтоб меня отпустить.

Старик отхлебнул из блюдца.

- Тысяча, - продолжал Воронцов.

Старик поставил блюдце на стол.

- Три, - снова сказал Воронцов.

Старик посмотрел на Пашку, стараясь сделать серьезное лицо.

- Ну, продолжай, чего ты остановился?

- Три пятьсот.

- Ты шаг-то не понижай. После трех четыре идет, - сказал он, снова взяв в руки блюдце. – А десять можешь?

- Издеваетесь?

- Ну почему же, поддерживаю коммерческую беседу. Приятно почувствовать себя бизнесменом.

- Скорее уж работорговцем.

- Да-а, богатые нынче рабы пошли. Ну а если серьезно, то жалко мне тебя, Пашка. И не потому, что ты попался. Конечно, нет. То, что ты попался, это даже хорошо. И хорошо, что … - дед хотел еще что-то добавить, но осекся и остановился. – Лучше раньше, чем потом. Ведь эта твоя сущность все равно бы себя проявила, и тогда уже, может быть, ты бы оказался на моем месте, а я на твоем. А ну как не я (я уж свое отжил почти), а помоложе кто, да еще и не один. О-о! Сколько бы людей мог угробить ради собственной наживы… Жалко мне тебя, потому что ты все привык на деньги мерять.

- Все на деньги меряют, а у кого денег нет, те на рубли, - пробубнил Воронцов.

- А у кого и рублей нет, те на что?… Молчишь? Нет. Ты всех по себе не ровняй. Хотя, по кому же тебе еще ровнять-то, ведь ты, кроме себя, и не видишь никого. Дремучий ты человек, Павел.

Пашка улыбнулся на редкое слово «дремучий», но тут же исправил улыбку на прежнее угрюмое выражение лица, более подходящее, как ему казалось, для ситуации, в которой он оказался.

- Да не верю я в эти сказки, - серьезно сказал он. – Никто просто так ничего не делает. Каждый для себя живет. А то, что у вас там на войне творилось, знаем, наслышаны.

Старик разозлился.

- Нет, брат, ничего ты не знаешь. Это такие же сопляки, вроде тебя, на чужой крови деньги в телевизоре зарабатывают. У вас это называется свободой. «Как там у вас было, говорите. А вот и нет. У нас тут факты новые свежерассекреченные.»

Старик понял, что стал злиться и постарался успокоиться.

- А вообще-то конечно они правы в чем-то, мы тогда много не знали. Но суть-то от этого не меняется. Человек существо коллективное, - на его лице снова заиграла озорная ехидная улыбка. – Вот ты никогда не задумывался, что почесать спину другому легче, чем себе? Я уж не говорю про лечение зубов. Будто сама природа подсказывает человеку о его зависимости от других. Да и помочь в чем-то советом или делом для другого как-то всегда с большей охотой получается, чем себе то же самое сделать. Я вот помню, соседу по даче такую корзину для грибов сплел, а себе все руки не доходят, так и хожу в лес с пакетом, как в универсам.

Павел подумал, что в этом старик, пожалуй, прав. И с ним тоже случались подобные психологические фокусы.

- Ну так вот, - продолжал старик, уловив намек на согласие во взгляде своего неразумного оппонента. – А раз все мы зависим друг от друга, значит, все должны жить в дружбе.

- Ага, Вы это зубному скажите.

- Да я не в этом смысле. Снова ты про деньги. Ну, положим, друзей у тебя нет. А если и есть, то ты их рядом с собой не ставишь, они все для тебя на голову ниже твоей персоны, тогда как остальные граждане, не записанные тобой в друзья, еще на десять голов ниже тебя. Просто какие-то люди второго сорта.

- Почему же второго, есть и третьего, а есть и вообще растения.

- Ха-ха-ха, растения! – засмеялся дед. – Видишь, как далеко ты зашел в своем эгоизме. Ну, эта болезнь излечимая, главное - не запускать. Ну вот есть ли кто, кого бы ты мог поставить рядом с собой? Отец, мать? Разве и мать для тебя ниже тебя самого? Не ниже ведь?

Пашка не спорил.

- Значит, заболей она, ты бы ей помогал. Стань бедной – опять помогал бы. А ведь какая-нибудь чужая тебе тетка тоже чья-то мать. Может, твоего друга.

- Да че я, дед Мороз что ли, всем помогать?

Старик пропустил реплику мимо ушей.

- Ты поможешь чужой мамке, а кто-то поможет твоей.

- А где живет этот кто-то?

- Да в том-то и дело, что видимо нигде. Если все как ты рассуждать стали, откуда же ему взяться?

- Так что ж Вы от меня хотите?

- Да ничего, Павел, ничего, - печально ответил дед. – Что-то милиция запаздывает. Думают, если вор связан, так можно через неделю приезжать.

Воронцов совсем не ожидал такого поворота. Он уже стал привыкать к пустой, как ему казалось, болтовне с дедом и вдруг снова накатила тоска, и неприятно заныло в желудке. «Вот гад, - подумал он про деда, - сидит тут, байки травит. Я уже подумал, он человек».

- А ты что думал? – увидев злость во взгляде Павла, сказал старик. – Я тебе сказки читать буду? Если тебя родители не воспитали, куда уж мне, постороннему человеку. Да и не человеку тем более. Ведь я же для тебя и не человек, небось. Растение. Ха-ха-ха. Ишь чего придумал. Так что, брат, пусть государство займется твоим воспитанием.

- А ты зря, дед, от денег отказываешься, - как-то зло и цинично заговорил вдруг Воронцов. Голос его стал уверенным и властным, так что веселый и невозмутимый старик даже вздрогнул от неожиданности.

- На ты перешел… - заметил старик. – Это бывает, когда идут на сближение или же наоборот, полностью перестают уважать. Видимо, тут второй случай.

Воронцов пропустил слова деда мимо ушей.

- Вот ты денег не взял, а мог бы заработать. А так отец все равно эти деньги ментам отдаст, и меня отпустят.

- Не отпустят, - спокойно сказал дед.

Воронцов с удивлением посмотрел на него.

- У меня там сын с большими звездами на погонах. Так что ни за десять, ни за сто тысяч тебя не отпустят. Я даже вот что сделаю. Сейчас тебя заберут, домой ты не попадешь и своим ничего не расскажешь, а когда отец тебя выкупать придет, то и его за взятку к тебе в соседнюю камеру заберут. А я считаю – справедливо. Я бы вообще такой закон издал, чтобы родителей сажали вместе с детьми. Не сумел воспитать человека…

- Урод ты! – заорал Воронцов в бешенстве. – Отца-то за что? Ты хоть знаешь, кто он такой? Он врач. Он каждый день таких уродов как ты с того света… тоннами достает…

- Вот видишь, - спокойно заметил дед, - людей тоннами измеряешь. Это ж какое неуважение надо иметь… А врач в тюрьме нужнее, чем на свободе, - там больных больше… Заерзал. Чего ты заерзал? Надо было в детстве карате заниматься. Сейчас бы ка-ак дал бы мне ногами и удавил бы гниду. Так ты подумал? Та-ак. А видишь? Видишь? Что я говорил? – обрадовался вдруг чему-то дед. – Все тот же фокус. Ты за себя так не заступался, как за отца. Значит, опять же получается, чужому человеку легче помочь, чем себе. Так чего же мы стесняемся показаться с хорошей стороны. Вот дурак-человек.

Вот ты думаешь, я - подлец, подонок. Подлостью отца твоего, «невинного», в ловушку заманить хочу. А то, что ты такой же, ты не думал? Вот ты знаешь, в чью квартиру ты залез? Ты знаешь, что в этих иконах все ее утешение теперь. Они ей и за детей и за друзей. Ведь ты у старухи последнюю радость в жизни, последнюю надежду отнял. Она всю жизнь учительницей в школе проработала. Каждый год во Ржев ездила к сестре. А теперь сестра умерла, так эти иконы, можно сказать, все, что у нее осталось. Последняя связь с этим миром. А последнее, говорят, даже вор не берет.

- Да что ей эти иконы?

- А я не знаю, что ей эти иконы! – разгоряченно перебил старик. – Не знаю и знать не хочу! Не хочу и не имею права знать. Не имею права знать. И ты не имеешь. И никто не имеет права знать, что ей эти иконы. Потому что это ее. Ее личное. Понимаешь ты это или нет? А ты как в душу с грязными ногами залез, все перепачкал и все вынес. Знаешь, какой удар это будет для нее? Ведь они ей как дети, эти иконы были. Ты у нее детей украл.

А все почему? Да потому что в людях людей не видишь. А все какие-то причудливые формы: одни – уроды, а другие и вовсе растения. А это все люди, Паша, живые люди. И они не виноваты, что не могут быть тебе полезными, как твои родители, например. Ведь ты родителей любишь не за то, что они тебе денег дают. У тебя эта любовь врожденная, от природы, так сказать. И ты сейчас подумаешь, что я «ворчу». Но я заметил в вашем поколении одну нехорошую черту (хотя не одну, конечно, но эта выделяется особо сильно): вы боитесь быть собой. Боитесь своей индивидуальности. Всеобщее стадное мышление.

- Кто бы говорил, - проворчал Пашка. – А 37-й год?

- Да, но сейчас не 37-й год и даже не 87-й. Так вот, я недавно в метро наблюдал такую сцену. Едет компания пацанов, - ну может, чуть моложе тебя, - перед ними стоит бабка с авоськами. Никто из них не встал. На следующей остановке все вышли, а один пацан из компании остался сидеть. Соседние места сразу заняли. А перед пацаном встала другая бабка, еще помоложе первой и без авосек. И пацан встал. И вот в задачке спрашивается: почему же он не уступил место первой бабке? А задачка-то в одно действие. Ответ очень простой: стеснялся. Стеснялся показаться добрым. А что скажут пацаны? А как он будет выглядеть? А вдруг засмеют? И я уверен, большинство из этой компании ребят уступили бы место, окажись они одни. Но в коллективе… Как-то не удобно. Ха-ха-ха. Да ты и сам, небось, не раз оказывался в такой ситуации.

Пашка молчал. Он уставился на занавеску алькова, рассматривая на ней какой-то непонятный узор. Ситуация не была ему знакома. Он предпочитал в метро слушать музыку в наушниках. А когда садился, то закрывал глаза, чтобы вид измученных старушек не портил впечатления от музыки. Но он не стал говорить об этом деду, чтобы не поддерживать скучную тему.

Старик увидел это.

- Да, видимо, не оказывался, - мрачно заметил он.

- А за отца ты не бойся, - старик встал из-за стола и подошел к окну. – Я его сажать не буду. Хотя надо бы… Вместо тебя. А то, ишь, врачи, ну так что теперь, вора можно растить? Чужих лечим, своих калечим.

Павлу было неприятно ощущать себя вором. Дело тут было не в старике. Его мнение не в счет, он посторонний. Но что подумают знакомые, родственники. Такие родители, а сын уголовник. Вот влип. Вор. Весь его организм сопротивлялся этому слову. Что общего у него, обеспеченного человека с этими домушниками, карманниками и как их так еще. Разве можно одним этим словом ровнять его с ними? Но при всем богатстве могучего русского языка в нем не находилось другого определения его действий. Да, украл – значит, вор. И все же все существо Павла Воронцова восстало против этого определения. Восстало до такой степени, что готово было заставить покойного Даля переписать смысл этого слова в своем толковом словаре или внести поправки на личность укравшего.

И это упрямство Воронцов обрушил на старика, будто от того зависело, попадет ли он, Павел Николаевич Воронцов, под определение вора или нет.

- Я не вор, - заявил он.

- А кто же ты? – удивился дед.

- Мне просто деньги нужны.

- А зачем тебе деньги? – старик спросил это искренне, без какой бы то иронии, поэтому Пашка поддался на искренность старика и неожиданно для себя ответил откровенно.

- Хочу жить отдельно от родителей, машину куплю и вообще…

- Ну, я вижу, ты парень серьезный: квартира, машина, а не просто там, на девок да танцульки… молодец!

Пашка взглянул на старика, не «прикалывается» ли он. И с удивлением увидел, что на его лице не играет ехидная улыбка, и это «молодец» прозвучало на полном серьезе.

Старик прошелся по комнате. На несколько секунд скрывшись из поля зрения (из алькова не видно было всей комнаты), затем снова вернулся на прежнее место и, встав у того же окна, стал смотреть в него, но не пытаясь что-то разглядеть, а просто куда-то вдаль на деревья во дворе.

- А знаешь, - начал он, - ведь дело не в тебе и не в молодежи современной. Я сейчас вот о чем подумал. У нас на войне интересный случай произошел.

Мы под Будапештом попали в засаду. Да так попали, что еле ноги унесли. Ну, кое-как отбились, это долго рассказывать, но только понятно, что вышли не все. Подсчитали потери, да дальше тронулись. И тут на третий день после этого боя стало у нас на два солдата больше. Через три дня, значит, догнали нас двое, которых мы уже в покойники записали. Один другого на себе всю дорогу тащил (того в плечо ранили, крови много потерял). Казалось бы, что тут особенного, на войне всякое бывало. А то, что один другого спас – обычное дело. Но фокус в том, кто кого спас. Ведь когда они по очереди рассказывали, как один другого спасал, реакция слушателей, как сейчас говорят, была неадекватная. А проще сказать, все стали ржать. И дело тут вот в чем. Эти двое (звали их Василий Бубнов и Гриша Турин) были заклятыми врагами. Ну сам посуди – один у другого невесту увел (сейчас уже не помню, кто у кого), а тот, значит, ему за это хату спалил (они из одной деревни были). Причем все знают, что это он подпалил, а доказательств нет.

В общем, на дух друг друга не переносили, а попали в одну роту, вот судьба как распорядилась. Ну а когда все узнали, как один другого спасал, так совсем опешили. А было так. Бой был в какой-то деревне. Местные жители ушли, дома пустые остались. Турин Гришка в дом залез и оттуда отстреливался, а Бубнов у забора за колодцем засел. И вдруг он увидел, что из окон дома, где Турин, пламя полыхает. Автомат Турина замолчал, и немец оживился, да так, что ему, Ваське Бубнову, из-за своего колодца и не высунуться, - очередями фашист кроет. Тут уж не то что кого-то спасать, самому не уйти. И все же он каким-то макаром пробрался в горящий дом и вытащил Турина, тот уж от дыма задыхаться стал.

Дальше тоже каким-то чудом из окружения вышли самыми последними, а потом стали своих догонять (нас, значит). И когда Бубнова спросили, как же, мол, ты, Василий, решился на такое самоубийство. Ведь из окон не дым – огонь валил, и Турин замолчал, значит или убит, или сгорел заживо, да и до дома-то под пулями добежать. Тут и носа не высунуть, а от колодца до двери дома метров 10, да таких, что на каждый метр по килограмму пуль приходилось, а ты все это прошел. И главное-то, ради кого, был бы он тебе друг, а то ведь лютый враг. Ты же сам его спалить хотел, а теперь спас.

На все эти логичные доводы Василий только пожимал плечами: «Кто его знает, зачем полез, бес попутал».

Я потом этот случай долго вспоминал. Долго не мог найти решения этой загадки человеческой души. В чем тут прикол, как у вас сейчас говорят. Оно конечно, будь я поученей, я бы углубился в знания психологии, и непременно бы раскопал бы готовое название этому явлению. Даже, может быть, выговорил бы его тебе сейчас по-латыни. Но в том-то и заключается ловушка для всех ученых, когда ответ уже кем-то найден, зачем тебе голову ломать. А я не ученый, я сам хочу разобраться. Ведь, если при всех знаниях науки психологии она не дает ответ на вопрос «Как жить?», то на хрена она нам нужна? А ведь это главный вопрос в жизни каждого человека. Вот ты, наверное, думаешь, я сейчас начну тебя агитировать, что жить нужно честно, нужно трудиться, любить Родину. Да ничего подобного! Я вырастил своих сыновей под такими лозунгами. Время было такое. Но теперь время изменилось. И мои внуки уже не понимают таких слов как Родина, труд и честность. И я не пытаюсь им это объяснить, потому что сам уже ничего этого не вижу. Но я понял главное – человеку нужно дать направление, и тогда все эти понятия он выведет для себя сам.

Вот тебе родители говорили, что воровать не хорошо. Однако ж твой мозг придумал хитрую лазейку, чтобы заставить тебя избежать этого принципа. А все почему? Да потому, что эта идея о том, что нельзя воровать, дана тебе в готовом виде как аксиома. А все что дается бездоказательно, всегда подвергается сомнению. Тем более, что говорят это те, кто сами воруют, не прямо, так косвенно.

Поэтому нужно дать человеку формулы, а из них он уже сам выведет, что хорошо, а что плохо.

- И у Вас есть эти формулы?

- Есть, - уверенно ответил дед.

Пашка уже подумал, что недооценил старика, уж больно гладко тот задвинул про психологию и т.д. Но природа все равно берет свое. Старик он и есть старик. Что умного можно от них услышать? А этот вообще в ученые подался. Формулы у него есть. Все его формулы я с детского сада слышу: учись, слушайся родителей. И этот, похоже, туда клонит.

- И что же это за формулы? – пытаясь скрыть иронию, спросил Воронцов.

Но дед, не обращая внимания на недоверчивый тон парня, продолжал свои тезисы.

- Я повторяю, я не ученый, но давай рассуждать логически. Что такое воровство? Что вот ты, например, чувствовал к людям, которые живут в этом доме, и которых ты сегодня пытался обокрасть? Допустим, ты их не знал. Хотя, может, и знал (это ты уже следователю будешь рассказывать, мы сейчас другой вопрос разбираем). Ну, допустим, не знал. Ты просто о них не думал. Верно ведь? Т.е. тебе было все равно, что с ними будет, когда они обнаружат пропажу. Инфаркт или даже смерть.

Воронцов резко посмотрел на деда. Старик это заметил.

- А что, ты исключаешь такую реакцию? А вдруг эти иконы были здесь на хранении, и тогда люди, давшие их, могут просто не поверить, что их украли, и убить ни в чем не повинных хозяев квартиры, которых ты, получается, подставил. Я понимаю, что я уже далеко в лес забрался, но ведь это могло произойти? просто тебе было не выгодно об этом думать, и ты решил рискнуть чужой жизнью.

А теперь давай представим, что эта квартира твоего друга или того, кого бы ты любил как самого себя, ну, например, родителей? Тогда бы ты не стал воровать. Ведь ты же не желаешь зла близким людям? Значит вывод первый: деление людей на своих и чужих.

Дальше. У каждого человека есть такая штука как система ценностей. То есть, что в твоей жизни занимает первое место, что – второе, а что последнее. Ну, например, сколько стоит стакан воды? «Глупый вопрос», - скажешь ты. И будешь прав. А теперь представь, что ты находишься в пустыне, и твои верблюды несут мешки с золотом, но у тебя кончилась вода, и ты уже просто не можешь идти. И вдруг тебя обессиленного находит человек и предлагает тебе отмен: все твое золото на один стакан воды. И ты понимаешь, что умрешь от жажды и лучше стать бедным, но живым, чем богатым покойником. Сколько теперь стоит стакан воды? Видишь, какой фокус: предмет один, а в зависимости от обстоятельств ценность его разная.

Так же и с людьми. Обиделся на мать и видеть ее не хочешь. А заболей она. И ты уже жизнь готов за нее отдать. Да то же и матери порой, особенно молодые (я иногда в парке у нас наблюдал), гуляют с малышом, - пока он веселый, она на него не нарадуется, а как закапризничал, да еще, как ей видится с ее взрослой колокольни, без причины, так убить готова. Правды, эти вспышки гнева длятся секунды, а может даже доли секунды, но и этих мгновений достаточно, чтобы отложилось в душе понятие «А почему бы и нет?» А сколько таких импульсов откладывается в день, в неделю, в год. И вот к 20 годам на дорогого, ненаглядного ребенка у любящей его мамы в архиве ее души уже целое дело заведено. И чем больше претензий, тем толще папка. А ведь это отношение матери и ребенка – самых близких друг к другу людей. А что же тогда говорить про остальных.

Идем дальше. Система ценностей формирует мировоззрение человека. Что человек ставит на первое место в своей жизни, за что он готов пожертвовать многим и даже может собственной жизнью? Ну, понятно, мать за свое чадо. Или, например, сколько самоубийств происходит из-за несчастной любви. А почему? Да потому, что любимый человек занимает в сердце, или правильней сказать, в душе не просто первое место, а первое и единственное место. То есть, все жизненное пространство души. Так что ни для чего другого там просто не остается места. И когда он уходит оттуда (не важно куда: к другому или на тот свет), душа становится пустой, и нет смысла жить дальне, потому что не для кого. И нет сил жить дальше, потому что не откуда их взять, - душа-то пустая.

Пашка слушал. Он поймал себя на том, что стал болеть за деда. Он с удивлением обнаружил, что ему вдруг захотелось, чтобы этот старик оказался умнее других своих сородичей. Всех этих пенсионеров с их «недалекими» взглядами на жизнь. Он услышал от старика не стандартный набор нравоучений, а какой-то оригинальный взгляд на простые, казалось бы, понятные вещи. Поэтому он неожиданно стал бояться, как бы дед не свернул и не оказался обычным заурядным стариканом.

Дед продолжал.

- Или, допустим, после революции. Во времена, так сказать, классовой борьбы. Что люди ставили на первое место, за что клали жизни свои, не говоря уже о чужих? За идею. И уже идея была тем младенцем для матери и любимым для девушки. Идея всеобщего равенства, братства (этакого рая на земле) занимала все пространство в душе революционера. И тогда любая попытка посягнуть на эту идею беспощадно подавлялась. Ради идеи всеобщего счастья в будущем люди убивали друг друга в настоящем. Идея вытеснила из души революционера все: мать, отца, детей. А идея-то ложной оказалась. Потому что на чужом горе счастья не построишь.

Я вообще-то, Павел, надо тебе сказать, человек не верующий. Ну, или, правильней сказать, сомневающийся. Но не так давно решил я просветиться. А то сейчас модно: Бог, Иисус, дай, думаю, почитаю первоисточник, так сказать.

Попросил я у Людмилы Ивановны – хозяйки этой квартиры – Евангелие. И ты знаешь, интересная книжка оказалась. И главное вот что я понял. Ведь все благие начинания, все оттуда, как сейчас говорят, «скачены». Да та же идея революции (равенство, братство). Обо всем этом Христос говорил еще до Ленина. У Христа – Царствие небесное, а у Ленина – коммунизм. И даже лозунг общий: «Кто не с нами, тот против нас». Только Христос призывал любить врагов своих, а большевики и своих били, чтоб чужие боялись. В общем, плагиат это, Паша. Идея-то не новая. Но как перевернули-то все, как перекрутили.

А народу, понятное дело, пожить на этом свете хочется, а не на том, вот и подались на соблазн многие. А что получилось? Война, да и только.

- А у Христа что, лучше? – подключился к рассуждениям деда Павел.

- У Христа-то? Да ты знаешь, я же коммунист, я с именами Ленин и Сталин всю войну прошел. А поэтому я не просто читал это самое Евангелие, а предвзято читал. Искал, как бы чего уличить. А, как поется в песне, кто ищет, тот всегда найдет. И я находил. Находил, подчеркивал карандашом эти места и к Людочке (к Людмиле Ивановне значит) с этими подчеркнутыми местами. Вот Вам ваш Христос чего тут намудрил. А она не обижалась, объясняла все спокойно. И знаешь, мне, не глупому мужику, было нечего ей возразить. Ну вот, например, известное всем, даже тем, кто не читал, казалось бы, спорное и странное: «Если тебя ударят по одной щеке, подставь другую». Вроде бы, бред, мазохизм какой-то. Ан - нет. Христос говорил притчами, ну вроде как баснями по-нашему. В притчах все иносказательно. И понимать притчу буквально – это все равно, что стих пересказывать в прозе. Подставить левую щеку после того, как тебя ударили по правой, нужно не для того, чтобы челюсть встала на место. Это сказано о душе человеческой. О том, что нужно обезоружить врага своего искренностью своих добрых намерений. Ведь очень трудно бить человека, который желает тебе добра.

И это вовсе не означает, что нельзя драться. Можно и даже нужно. Но, дерясь со своим врагом, ты должен понимать, что он тоже человек, как и ты, а не растение и не насекомое. И у него, у врага твоего, тоже есть мать, которая его любит, и есть друзья, которые его уважают. И если ты не в их числе, то может быть не он, а ты в этом виноват?

Воронцов встал с кровати и подошел к окну, у которого стоял дед.

- Не жмет? – поинтересовался старик. – Ты уже извини. Развязывать тебя не буду. На всякий случай.

Но гордость, а вернее, гордыня не позволяла Воронцову попросить об этом. Мысли деда показались ему забавными и даже оригинальными, и он решил удостоить старика вниманием, вступив с ним в дискуссию.

- Это что же Вы с такими христианскими взглядами всю войну прошли?

- Прошел, - ответил дед. – Но только не с христианскими взглядами, как ты говоришь, а как истинный коммунист и патриот своей Родины. Да ты и не поймешь сейчас этого. Я же говорю, что я уже и внукам-то своим не могу это объяснить, как это можно было жизнь отдать за какую-то незнакомую тебе точку на карте, которая еще не один раз, может быть, перейдет от нас к немцам.

Да не они в этом виноваты и не ты – время такое. Время, Паша, не стоит на месте. Много ли мы сейчас вспоминаем про героев минувших войн? Вот и эта война уйдет в историю. Но дело-то не в этом. А взгляды – они человеческие. И не важно, как это назовешь, лишь бы людям хорошо жилось. Хотя ты знаешь, важно, важно как назовешь. Вот я сейчас тебе это сказал и сам над своими словами задумался. Ведь если все благо уже известно под одним именем, то зачем его переименовывать. Это, по крайней мере, не честно. Если система моральных ценностей была заложена Христом, то негоже ее Ленину приписывать.

- А про коллективизацию и сталинские лагеря у Христа тоже сказано?

- Я тебе так отвечу. У Христа была дана мораль, законы морали, по которым люди – наши с тобой предки – жили веками. И там, в этой системе моральных ценностей, было все расписано от и до. И измени хоть слово, хоть букву в этой готовой системе, и смысл может перевернуться. Помнишь: «казнить нельзя помиловать». Я недавно анекдот услышал: Депутатами Госдумы было выпущена новая Библия с поправками к закону «не укради».

- Но ведь все кругом воруют. И в государственных масштабах. Откуда же олигархи берутся? Куда же Бог смотрит, если он есть?

- А кто тебе сказал, что он есть? Я тебе этого не говорил. Ты самостоятельный человек. Есть он или нет, ты должен сам для себя решить. Но только я бы, на месте Бога, пусть он, если он есть, простит мне такую наглость, так вот я бы на месте Бога не стал бы вмешиваться на каждом шагу в дела людей. Ну, сам посуди. Хорошо бы тебе было, если бы твой отец за тебя до самой старости все решал. Да, он мудрей тебя, и все его решения были бы правильными, но твоя ли это была бы жизнь? И вот еще какая интересная штука получается: не могут люди жить без Бога. Ведь что такое Бог? Слово из трех букв. Условное обозначение того, что у человека стоит на первом месте в его личной системе ценностей. Помнишь? У матери ребенок, у революционера – идея, у Ромео – Джульетта и т.д. Вот и получается, что люди, не веря в Бога, сами того не подозревая, верят в него. Только извращая истинное понятие, заменяя его своим.

- А как это Вы так лихо заявляете, - вмешался Пашка, - что истинное, а что не истинное понятие.

- А ты подожди, не горячись, вот я доскажу свою идею, ты и сам, надеюсь, согласишься. Потому как вещи-то очевидные. Во-первых, Бог – он ведь должен быть для всех. Иначе что же получается? Ромео ради Джульетты готов будет весь мир уничтожить? Или какой-нибудь политик войну начнет ради мира во всем мире. Или мать ради своего ребенка готова будет убить десяток чужих. Раз этого не происходит, значит, что-то их сдерживает. Значит, есть какая-то высшая мораль. Мать, видя, как ее любимый ребенок во время блокады умирает с голода, не позволяет себе украсть карточки у соседского ребенка, ведь тогда и он тоже умрет. Казалось бы, это чужой, а это – свой, родной. Из двух зол выбирают меньшее. Но нет. Нельзя спасти свою жизнь, погубив чужую.

Но все же люди глухи к своему внутреннему голосу. Говорят, сейчас колдуны-экстрасенсы ищут у себя третий глаз. А я так думаю: им бы не мешало сначала третье ухо у себя найти, если двумя другими не удается свое истинное Я услышать.

При слове «истинное» Пашка скривил рот в улыбке. Дед это заметил.

- Ну что ты лыбишься? – не зло, а тоже с усмешкой сказал он. – Думаешь, я себя каким-то учителем считаю? А хоть бы и считал. В мои-то годы легкая степень паранойи только на пользу. Не перебивай… О чем это я?

- Про ухо…

- Какое ухо?.. А, да это я так, лирическое отступление. Ладно, оставим внутренний голос в покое. Нет его, допустим. И Бога нет. Пойдем от противного.

- Прямо как в математике.

- Да, это тебе не в шахматы играть, тут думать надо. Так вот, допустим, Бога нет. Но люди все равно не могут без расстановки целей по местам. Что главное в жизни. Вообще, на ближайшие 50-70 лет, а что главное, на ближайшие 15 минут. Ведь если зная, что достижение цели ближайшего часа или дня влечет за собой гибель, несбыточность цели нескольких лет, то ты лучше откажешься от этой мелкой цели ради той большой. Человек каждый день решает сотни маленьких задач, но перед ним все время стоит одна большая задача: выжить. И ради этой главной своей цели он готов отказаться от многих других. Но просто выжить недостаточно. В конце концов, ведь есть же чудаки, которые добровольно из жизни уходят. Значит, тезис «смысл жизни в самой жизни» не верен. Тогда в чем же? А вот в чем! – дед торжествующе поднял указательный палец вверх. – В удовольствии. Вернее, в получении удовлетворения, радости от жизни. А это удовлетворение уже каждый ищет в своем. И заметь, никто не находит. Т.е. находят, но стабильного вечного кайфа (как у вас, молодежи, говорят) нет ни в чем. Все надоедает. Все приходится менять, чередовать или вовсе оставлять.

- И в чем же вечный кайф? – почти смеясь, спросил Пашка.

- В Боге, - спокойно ответил дед.

Тут Пашка не выдержал и засмеялся. Дед тоже заулыбался, довольный, что хоть так смог поднять настроение своему скучному собеседнику. «И кто из нас после этого старик?» - думал он, весь вечер глядя на хмурого молодого парня. Хотя положение у него не радостное, но надо же сохранять присутствие духа.

- В Боге, - повторил он, когда парень досмеялся. – А поскольку Бога нет, как сказано в нашей теореме, то и вечного кайфа быть не может. Так для чего ж тогда жить? К чему стремиться? Выходит, что не для чего. Раз все рано или поздно надоедает, то и сама жизнь когда-нибудь надоест. А ведь если бы был Бог, и он был бы вечен, и давал бы он человеку вечную энергию радости для жизни, назовем ее неизвестным тебе словом «любовь», неизвестным потому, что ты в это слово вкладываешь какое угодно значение, кроме этого. А ведь все так просто.

Человек состоит из двух составляющих: тело и душа (или если хочешь, подсознание, что одно и то же). Основной источник питания для тела – воздух, а основной источник питания для души – любовь. И так же как тело не может и минуты прожить без воздуха, так и душа не может прожить без любви. Ты можешь возразить, мол, я же сейчас никого не люблю, а жив. И будешь не прав. Не любишь. Но это не значит, что в твоей душе нет любви. Она будет в тебе, даже если ты соберешься покончить с жизнью, если хоть каплю сохранишь, она не даст тебе шагнуть в пропасть, а если откажешься от нее, то… насильно мил не будешь. Для того чтобы убить кого-то физически, нужно сначала убить в душе любовь к этому человеку. А для того, чтобы убить себя, нужно убить любовь в своей душе. Всю до единой капли. И сделать это совсем не сложно, если жить ради ложных ценностей.

Хочешь – соглашайся, а хочешь – нет, а люди верят в Бога. Но только не соглашаясь с общепринятыми размышлениями о первоочередных ценностях. «Мы не хотим, - думают они, - верить в какого-то бородатого старика», тем более, что разные народы мира до сих пор не нашли ему общего имени. Поэтому в их системе ценностей на первом месте стоит дружба, например. Любовь к женщине, думают они, рано или поздно пройдет, и, в конце концов, опять превратиться в дружбу (если повезет). Так что любовь не вечна. А вот дружба вечна. Но потом их предает друг, и они цепляются за новые ценности: славу, или деньги, или еще что-то. Но и тут, как ты понимаешь, их ждет разочарование. Так они и мечутся, меняя идеалы. Меняя богов. Семья, работа, друзья. Каждый из этих богов может в любой момент отвернуться от тебя.

Тут старик сделал паузу, отхлебнув из своей чашки давно остывший чай. И Воронцов, немного посомневавшись уместности шутки, решил все-таки разбавить ею дедов монолог.

- И только великий Иисус даст вам вечную жизнь.

Но дед не обиделся, а даже усмехнулся.

- Да ты прав, это все стало похоже на проповедь. Вернее, было бы похоже, если бы не одно «но». Я ведь сам человек не верующий. А значит, не могу призывать тебя поверить в то, во что сам не верю. Я, как уже сказал, просто пытаюсь разобраться, что главное для человека в жизни, причем такое главное, чтобы оставалось для него вечным, незыблемым. И это главное должно давать человеку силы жить, когда не осталось уже ничего, ради чего стоит оставаться в живых.

Это главное и есть Бог. Потому что ничто другое не подходит. И если Бога нет, то его нужно придумать, чем люди и занимаются со времен появления человечества. Но только умные люди используют уже накопленный веками опыт, а дураки, вроде нас с тобой, изобретают велосипед самостоятельно. И от этого стоимость велосипеда, конечно, возрастает, но отставание от прогресса на лицо. Да и велосипед все тот же, колеса не сделаешь более круглыми.

Поиски нового Бога, изобретение новой религии, все это похоже на строительство моста через реку неграмотными людьми, которые заявляют, что все до них открытые законы физики и математики – чушь. И вот эти люди берутся за дело, открывая для себя самостоятельно все то, что было уже давно открыто до них еще каким-нибудь Архимедом. Переоткрывая для себя старые законы природы, они дают им новые названия, выдавая эти открытия за свои.

И вот проходит 50 лет тяжелой работы и мост готов. А еще через 10 лет он рушится. Потому что законы, открытые в древности, проверялись человечеством веками. А законы этих новых людей не столь совершенны и полны ошибок и просчетов.

- А как же крестовые походы и инквизиция, да и до сих пор разобщенность религий? – спросил Воронцов.

- Дело говоришь, - одобрил дед. – Так ведь это все те же поиски более круглого колеса, более яркого солнца.

- Ну, допустим, все так. Да, все логично. Но я одно не пойму: в чем здесь обещанный вечный кайф? Допустим, я поверил, что Бог есть. Какая мне-то от этого радость?

- А ты знаешь, какая самая древняя религия? – немного подумав, спросил дед.

- Буддизм, - ответил Павел.

- Нет.

- Язычество?

- Атеизм. И если ты думаешь, что это не религия, то ошибаешься. Эта религия универсальная. Среди атеистов есть и христиане, и мусульмане и даже, как ни странно, некоторые священники. Ведь чем верующий отличается от атеиста? Верующий сам идет к Богу, а атеист зовет Бога к себе. Потребительский подход. Сотвори чудо, сделай так, чтобы моя девушка вернулась, и тогда я поверю, что ты есть.

- А почему бы Богу действительно не пойти людям навстречу, ведь сами говорите «любовь» и так далее.

- Что «так далее» не спорю, а вот на счет любви, это большой вопрос. Я вижу, тебе близка эта тема. Дело молодое. Ха-ха. Вполне возможно и ты не раз обременял Бога подобными просьбами. Скажу тебе, что ты не один такой. Наверняка если не все, то многие обращались к Нему со своими проблемами. Да я и сам по молодости. Ха-ха-ха.

Представляешь, только в партию вступил. Было это как раз в мае 40-го. Я тогда влюбился жуть… Казалось, все готов был отдать, чтоб только видеть ее. Оксаной ее звали. Полгода я места себе не находил. А тут бабка одна, вахтершей у нас работала, вижу, говорит, как ты по ней сохнешь, сходи, говорит, в церковь, свечку поставь, чтоб Боженька вас соединил. Да что ты, говорю, бабуля, какой там боженька, я же коммунист. А она шустрая такая, все равно, говорит, сходи, от тебя не убудет. Ну, я уже на все был готов. И вот она меня ночью потащила в какую-то церковь, а у меня ноги не идут, на войне так после не боялся. А ну как поймают, это ж позор, только в партию приняли, а тут ночью, как шпион…

В общем, кое-как добрались мы до церкви, перекрестился я у какой-то темной иконы, как бабка велела желание свое загадать и стала ставить свечку. И ты знаешь, когда еще в церковь вошли, я как-то сразу успокоился. Страх куда-то пропал. И все время, что там находился, это странное спокойствие меня не покидало…

Старик снова отвернулся к окну, будто уже забыл, о чем говорил.

- И что? – спросил Павел, желая знать продолжение. – Где сейчас эта Оксана?

- А кто ее знает. Я как свечку поставил, так после этого будто все на свои места встало. Правда, я еще денёк помучался, и всё… Всё прошло…

- Значит, не любовь это была, - заключил Пашка.

- А я так думаю, что все-таки любовь. Потому как любовь, она во всем. Только не правильная это была любовь. Слишком концентрированная, а значит, не естественная. Ты заметил, - дед снова повернулся от окна и посмотрел на Пашку, - что в природе не бывает ничего в чистом виде. Любой минерал, газ или цвет чем-то разбавлен. Вот так и в отношениях, должна быть полная гамма чувств. А у меня к этой Оксане слишком уж рафинированное чувство возникло. Хочу и все тут! Вынь да положь.

А теперь представь, что бы было, если бы Бог выполнил бы тогда мою просьбу, и полюбила бы она меня. Поженились бы, а я бы через месяц или пусть через год разлюбил бы ее. Это у вас сейчас все просто: на три брака два развода.

- Да, хорошее дело браком не назовут, - вставил Пашка.

- Ну вот видишь! А раньше к свадьбе серьезно относились. Так что Бог меня тогда спас от себя же самого, от своих необдуманный желаний. Спас, если можно так сказать, доказав мне свое «отсутствие». Ведь я тогда окончательно убедился, что его нет. Женился бы тогда и всю жизнь и сам промучился, и ее бы извел. А так все вышло не так, как я тогда хотел. Но зато так, как лучше. Встретил я (правда, уже после войны) свою половину, так и живем с ней счастливо и по сей день. Два сына, четыре внука. Что еще надо, чтобы встретить старость. А ты говоришь, Бог не помогает. Но помогает… тем, что не мешает. Нет. Бог нужен. Весь мир на нем держится, так бы уж давно перебили друг друга. Пусть его другими именами называют: совесть, мораль, нравственность, пусть. Смысл-то все тот же подразумевают. Хотя, конечно, главное часто забывают. Все на любви должно основываться. Любая мораль и нравственность без любви могут до войны довести.

- Ну а как же быть? – спросил Пашка. – Вот встретил ты кого-то, и что ждать, пройдет это через месяц или через год?

- А зачем ждать? Ждать не надо, встретил – общайся. Но только многие люди в молодости любовь со страстью путают. Даже некоторые доходят до того, что думают, что любви без страсти вообще не может быть. Начитаются романтических книжек и ждут, когда же их огнем обожжет. А любовь не огонь. Она скорей воздух. Когда воздух есть, его не замечаешь, просто дышишь и живешь. Но нехватку воздуха ощущаешь сразу. Вот так же и любовь. Она живет внутри тебя и тебе спокойно и легко. А когда ее не хватает, вот тут-то люди и пытаются заменить ее разным суррогатом: страсть, большое количество женщин, вино, наркотики, игровые автоматы. Современная цивилизация предоставляет богатый выбор.

- Ну, не всем же людям везет, как Вам, встретить свою единственную любовь.

- Твоя единственная любовь живет внутри тебя, и ты ее уже встретил, когда появился на свет. А все остальное только отражение этой твоей любви на других. Поэтому какой ты, такое и отражение.

Старик немного помолчал. Потом встал из-за стола, прошелся по комнате и снова сел на то же место, так удобней было говорить со своим пленником (Пашка так и сидел на кровати в алькове, и из других мест комнаты его было просто не видно).

- А ты знаешь, - снова начал дед. – Ты мне чем-то Родиона Раскольникова напомнил. Читал про такого?

Пашка скривился в улыбке.

- Проходили, - «Неужели и этот, вроде не глупый, человек, - подумал он. – будет мне сейчас эти школьные бредни повторять».

- Проходили, говоришь? Ну, раз проходили, так надо было заглянуть. Хотя, конечно, не ты виноват. Тут больше от учителя зависит, как он героев книги ученикам преподаст.

У Пашки чуть не вырвалось рассказать деду, что это его же соседка Людочка и есть тот учитель, с которой они прошли мимо Достоевского.

- Конечно, не детская эта книжка, - продолжал дед. – Достоевскому, когда он этот роман написал, 44 года было, а в школе его в 15 лет читают, проходят, как ты говоришь. Поэтому дети кроме шизика с топором там ничего и не видят. Вот хозяйка этой квартиры, Людмила Ивановна Кукушкина, тоже ведь раньше литературу в школе преподавала. Да, если бы ты у нее учился, ты вряд ли бы на такое пошел бы. «Преступление и наказание» - одна из любимых ее книг. Она мне ее по-новому открыла. Я ведь тоже раньше думал, что это детектив какой-то. А когда перечитал, то мне все по-другому там увиделось. Ну, во-первых, я заметил, что там нет отрицательных персонажей. Даже подлец Свидригайлов совершает благородный поступок. Да и сам Раскольников готов отдать последнее чужим людям.

Тут Пашка не выдержал.

- И как же он, такой добрейший человек, двух старух замочил?

- А потому что опять же стал изобретать велосипед. Видите ли, неинтересно молодым людям общей дорогой идти. Хочется свою тропу протоптать, да так протоптать, чтоб она потом магистралью стала. Вот и пошел он своим путем. Дров наломал, по болоту напетлял и все равно на ту же общую дорогу и вышел, откуда сошел.

- А как же тогда жить своим умом?

- Да я вообще не понимаю этого выражения, - разгорячился дед, так что даже повысил голос. – «Жить своим умом». Может, ты мне лучше объяснишь, как можно жить чужим умом? Откуда ты этот чужой ум достанешь? Кто тебе свой ум отдаст? Нету его, чужого ума. Приходится всегда жить своим. Все, что ты делаешь, - это своим умом надумано. Ведь почему-то никому не приходит в голову менять физическую природу человека: приделать себе хвост, как у обезьяны, или ласты, как у моржа, или научиться не есть или не дышать. Но вот зато изменить духовную природу человека пытаются все. И называется это «идти своим путем» или «жить своим умом». А основная суть человека состоит в том, чтобы жить в любви. Самый последний террорист, маньяк и убийца хочет, чтобы его любили. Но, получив в детстве вместо любви мораль, он и всю жизнь будет руководствоваться моралью. А мораль можно видоизменять как угодно.

Дед помолчал, понемногу успокаиваясь.

- А если ты хочешь самоутвердиться, что вполне естественно в твоем возрасте, то совет Порфирия Петровича, который он дал Раскольникову, будет и тебе полезен: хочешь, чтоб тебя все увидели – стань солнцем.

- А если это место уже занято?

- Ну, тогда лампочкой. И вообще, не умничай. Раскольников такой вопрос не задавал.

- Потому что я не Раскольников, он бабку за идею хотел убить, а я никого убивать не собирался и на идею мне плевать, мне деньги нужны.

- Что ж у тебя, бедного, денег нет, родители вроде помогают.

- Так то родители, а хочется свои деньги иметь.

- Вот она идея, - стукнул себя дед по коленям. – А ты говоришь, не за идею. Еще какая идея. Чужие деньги своими называешь. Разве это не идея? Вот, мол, они, мои деньги, где лежат: в чужой квартире. Сейчас схожу, возьму. Бабка старая, ей не надо. Как легко с такой идеей переступить порог любого дома! А если сюда еще какую-нибудь личную неприязнь добавить (допустим, бывшая ваша соседка по коммуналке), так чистый Родион Романович и есть. А то, что вместо топора – пистолет, так это примета времени. Сейчас пистолет достать проще, чем топор, опять же нести удобней.

- Да что Вы совсем меня в убийцы записали, что ли?! – взорвался Воронцов. – Я же не думал, что в квартире кто-то будет. Да и пистолет газовый.

- Так это ж я знаю, что он газовый, а старуху и игрушечным до инфаркта можно довести, - возразил дед. – Кстати, а как ты дверь открыл?

- Ключом.

- А ключ откуда взял? – быстро спросил дед.

- Из почтового ящика, - также быстро ответил Воронцов. И понял, что поторопился с ответом, но было уже поздно, теперь придется рассказывать все до конца. Хотя с другой стороны, как надо было отвечать? Врать, что нашел ключ, тогда откуда узнал, от какой он квартиры и что там дома никого?

- А как ключ в почтовом ящике оказался? – продолжал дед свое независимое расследование. И тут же сам себе ответил: - Так это значит, девчонки… Людочка говорила, что оставит ключ двум надежным ответственным своим ученицам… Детский сад… Кто ж ключ от квартиры в почтовый ящик кладет?! Да, нечего сказать, ответственные девочки.

- Так они же только на несколько часов, - снова пояснил Пашка.

- А ты откуда знаешь? – удивился дед.

- Я их разговор случайно подслушал.

- Как Раскольников? – сказал дед и весело засмеялся. Пашка хотел разозлиться на деда, но, видя его такое искреннее веселье, сам невольно заулыбался.

- Веселый ты парень, как я погляжу, - досмеиваясь, сказал старик. – Книжек не читаешь, сам их пишешь. Да ты не обижайся, много ли мне, старику, смеяться осталось. Ведь сам посуди, действительно схоже все получилось. Другое время – другой Раскольников, другие цели, другие идеи. Это тогда мода на вольнодумство была. А сейчас мода на материальное положение. Но в том и в другом случае идея присутствует. И в том и в другом случае все та же попытка идти своим путем, поперек законов природы человеческой. И это уже не комедия. Родион или, как там тебя, Павел.

- И все-таки Вы же в Бога не верите, - решил увести деда от Достоевского Пашка. – Почему же Вы все к нему сводите?

Старик с удовольствием клюнул на Пашкину удочку.

- Не я свожу, само все к нему сходится. А то, что я в Бога не верю, так это я сказал, чтоб не выдавать тебе свою личную позицию. Потому как считаю, что это твоему выбору повредить может. Если я не верю в электричество, то все равно, сунув два пальца в розетку, получу такой же заряд бодрости, как и тот, кто в него верит. Ему, электричеству, все равно, кого шибать. А от того, как ты его при этом обзовешь, шайтан из розетки или закон Ома, для участка цепи сила тока не изменится.

Веришь ты в Бога или не веришь, а все равно ответ перед ним придется держать. И не после смерти (об этом я как раз меньше всего думаю, хотя в моем возрасте давно уже пора). Человек ведь как аккумулятор только два состояния имеет: или заряжается, или разряжается, третьего не дано.

- А энергия – это любовь. Вы это уже говорили, - вставил Пашка.

- Говорил, я помню, а ты думаешь, я уже на второй круг пошел? Или у тебя своя гипотеза о жизни на земле и в ее окрестностях?

- Нет, у меня вопрос к лектору: кто сильней – Бог или дьявол?

- А что тебя смущает, сын мой?

- Да то, что если Бог сильней, так почему же он до сих пор не избавит людей от болезней, которые посылает на них дьявол?

- Ну что ж, вот он, яркий пример безграмотности в современном научном мире. И ведь страшно не то, что так думаешь ты, а то, что с тобой согласно большинство медицинских работников. Конечно, они не говорят пациентам, что это дьявол свои болезни на людей наслал, а мы теперь без выходных пашем. Но то, что болезнь – это безусловное зло, в этом они убеждены как и ты.

- А по-вашему, что, болезнь, это добро что ли?

- Видишь ли, понятия добра и зла несколько сложней, чем это описано в книжке Маяковского «Что такое хорошо и что такое плохо». Конечно, болеть плохо и никто не откажется от лечения. Любой врач понимает, что бороться нужно не с болью, а с болезнью, которой эта боль вызвана. Но, к сожалению, мало кто понимает, что причина возникновения болезни в неправильном мировоззрении, а не в неправильном питании. Человек имеет очень много свобод на Земле и в его силах уничтожить эту планету. Должна же она как-то защитить себя. Поэтому и существуют механизмы, блокирующие рискованное поведение распоясавшегося homo sapiens'a.

- Не понимаю, чем безобидная бабушка может быть опасна для планеты Земля?

- Ну, хотя бы тем, что у этой бабушки растет внучек (Адольфик какой-нибудь), и не заболей она, у нее было бы больше времени для неправильного воспитания этого ребенка. И чем пагубней ее влияние на внука, тем тяжелей ее болезнь. Ну это, знаешь, только один из сотни, может быть, вариантов причин ее болезни.

Так что все болезни от Бога или от Природы, если хочешь. Поэтому борьба современной науки с болезнями бесполезна. Если не сказать вредна. Ну, подумай сам, чем выше будет уровень развития современной медицины, тем меньше останется болезней и тем меньше рычагов воздействия у Природы на человека. Раньше как воевали: на мечах. Землю сколько мечами не коли, ей только лучше – урожай богаче. А сейчас что – ядерная бомба. Поэтому и доброты и любви друг к другу нужно больше, чтобы удержать такого зверя. Ответственности на современном человеке стало больше, значит, и воспитывать его надо строже. А мы как роботы: таблетка от этого, таблетка от того… Вместо того, чтобы решать проблему, отодвигаем ее. Ведь как люди говорят, нам некогда болеть, нам нужно быстрое и эффективное лечение. Ну чем не роботы! Деталь заменил и снова здоров. А может, тебе Бог отпуск на недельку дал, чтоб ты полежал, подумал: кто ты, для чего живешь, чему детей учить надобно в первую очередь. А ты таблеток нажрался и на работу побежал: некогда мне о всякой ерунде думать, деньги надо в семью нести.

- Да, что-то в этом есть, - согласился Павел, - но тогда, согласно этой Вашей теории, врачи вообще не должны лечить людей. Ну, раз Бог людям болезни дал за неправильное поведение, то он сам и решает, кому сколько болеть. И чем меньше человек неправильно себя ведет, тем меньше он будет болеть, так по-вашему получается? Но тогда, выходит, что врачи всю жизнь работают против Бога. Ерунда какая-то. Я с этим согласиться не могу. Мой отец всю жизнь людей лечит…

- Да, все так и есть, - перебил дед. – Ты все правильно понял: врачи не должны лечить людей, потому что болезнь – это результат неправильного поведения, вызванного неправильным мировоззрением. Но так должно быть в идеале. А в реальной жизни без врачей не обойтись, и твой отец, и все врачи занимаются благородным делом. Да меня самого в 43-м такие как твой отец с того света вытащили. Я к Мише Пугачеву каждый год в Одессу езжу. Это хирург наш. Ну, речь сейчас не об этом. Плохо не то, что человечество с болезнями борется, а то, что не борется с причинами возникновения этих болезней. Ведь сколько в мире тратится средств на всякие программы медицинские, экологические, научные и ничего не слышно, чтобы кто-то попытался создать программу по преодолению элементарной безграмотности хотя бы у себя в стране. Люди, прожив всю жизнь, так и не знают, зачем они жили! К чему должны были стремиться… Но еще хуже, когда знают! Знают, что должны быть сильными, богатыми, здоровыми, честными, умными, красивыми и т.д. А спроси у них, на каком месте в этом списке стоит доброта, любовь к ближнему? И тут же получишь встречный вопрос: а вы из какой секты?

А что люди желают друг другу? Здоровья. Было бы здоровье – говорят близкому человеку – а остальное приложится. А пожелай какому-нибудь деду любви и в лучшем случае получишь ответ: спасибо, уже не надо. Потому что любовь перестала быть существительным, ее все время используют в сочетании с чем-то. И никто не думает, что если в душе нет любви, то и здоровья быть не может. А будет любовь – будет и здоровье. Так уж человек сконструирован. И главное, что наука давно уже это все доказала. Осталось сделать самое простое – вывод. Вот тут-то все и встало. Потому что вывод уж больно простой получается, не научный.

- В Бога верить? - без ехидства, но как бы проверяя красноречие деда на прочность, спросил Воронцов.

Старик помолчал немного, будто не расслышав Павла, а эта пауза была запланирована, и продолжил.

- Знаешь, в Евангелие есть момент, когда Христос обвиняет своих учеников в неверии. «Если бы вы имели веру хоть с горчичное зерно, - говорит он им, - и повелели бы ветру стихнуть, то было бы по-вашему». Согласись, в этом есть какая-то безысходность, если даже люди, видящие Бога, не верили в него, то что говорить про нас с тобой.

Верить в Бога или нет, каждый решает сам. Но законы природы-то от твоего неверия не изменятся. И я думаю, к Богу более близок тот, кто жалеет, что в него не верит, но живет по его законам, чем тот, кто думает, что верит, но все время нарушает эти законы.

Немного помолчав, дед снова прошелся туда-сюда по комнате и опять сел за свой «чайный» стол.

- А вот ты замечал, - снова оживился и повеселел он, - что во всем мире вопрос «есть ли Бог?» не стоит вообще? Там люди в горе могут подумать, что Он от них отвернулся или Он жесток к ним, не прав. Но что Его нет вообще, до такого там не доходят. Может, поэтому и живут без войн и революций.

- А как же мусульмане? – спросил Пашка. – Уж они-то точно все в Него верят и все время воюют.

- Да-а! – протянул дед, снова отхлебывая свой чай. – Вот это вопрос. Ну, я так полагаю, с этим вопросом тебе придется самостоятельно разобраться. Это тебе домашнее задание к следующему уроку, - с этими словами старик встал из-за стола и посмотрел на часы. – У-ё. Уже одиннадцать. Быстро время за чаем летит.

 

Пашка понял, что беседа окончена. И странно, то ли это сказывалась усталость в конце дня, то ли рассказы деда подействовали на него успокаивающе, но теперь он не чувствовал той тоски, что была раньше. Хотя, казалось, «смерть» совсем уже рядом и надежды на спасение никакой… Хотя, может в этом секрет его спокойствия: чего бояться, если все уже определено. Сам механизм передачи его в милицию теперь уже не интересовал Павла. Может, дед вызовет своих сыновей, может, сам поведет его под конвоем через двор, а может, машина уже подъехала, и дед увидел ее в окне. Но то, что это произойдет в течение ближайших 5 минут, в этом он был уверен наверняка. Он как-то сразу это почувствовал и встал, готовясь идти с дедом.

«Вот и все, - подумал Павел. – Вечер окончен, а жаль. Встретить бы этого деда хоть на день пораньше… Вон, хоть в парке на скамейке». Хотя он тут же понял, что еще вчера он бы этого старика оборвал на полуслове и пересел бы на другую скамейку.

Сейчас Пашка искренне пожалел, что у него нет такого деда. Да и никакого не было. А был бы этот старик его дедом, разве оказался бы он в подобной ситуации? И в правду, что мне сделала бедная Людмила Ивановна? Хотела, чтобы я был лучше, поэтому и спрашивала строже, чем с других. А я на нее так взъелся…

Дед, увидев, что парень встал с кровати, пошел в другую комнату, как бы приглашая его за собой.

- Да, подчистил ты тут все основательно… Как это обратно расставлять? В каком порядке? Ты хоть запомнил, где какая была? – повернулся дед к Пашке. Но по низко опущенной голове того все понял без слов. – Стыдно – это хорошо, - заключил дед. – Ну ладно, хватит тогда ходить туда-сюда. Надо порядок наводить. Ну-ка, повернись.

С этими словами он повернул к себе спиной ничего не понимающего парня и дернул за длинный конец кушака от какого-то халата, которым были связаны руки Павла.

- Секретный узел, - весело сказал дед, не обращая внимания на растерянность Пашки. – Я им «языкам» на войне руки вязал. Сам придумал. А придумал я его после того, как одного утопил. Представляешь, шли мы болотом, ну то есть не шли, а скорей ползли…

- А Вы не боитесь? – перебил рассказ деда Пашка. Вопрос этот сорвался с его губ как-то сам, машинально. Он будто хотел спросить или сказать что-то другое, а получилось такое словосочетание.

- А чего мне бояться? - сказал дед, поворачивая застывшего в оцепенении Пашку обратно к себе лицом. – Что я один тут буду порядок наводить?

Дед говорил очень уверенно, и было видно, что он не только не боится, но и, кажется, чему-то рад – то ли тому, что что-то ему удалось, то ли тому, что наконец все закончилось.

- Эта, вроде, чуть наискось висела, - сказал дед, поправляя икону, когда все было восстановлено на свои прежние места совместными воспоминаниями о первоначальном расположении икон на стенах, полках и шкафчиках.

- Ну, если что не так, я скажу – пыль вытирал, - придумал дед. – Ну все, пионер, иди. Отбой уже час, как сыграли.

- Куда идти? – не понял Пашка.

- Домой! Или у Вас на сегодня еще одна старушка запланирована, Родион Романович? Ха-ха-ха!

- А как же милиция? – снова глупо спросил Пашка, даже не заметив шутки деда. За последний час мысль о том, что его могут отпустить, ни разу не приходила к нему. И он уже настолько приготовился провести сегодняшнюю ночь в милиции, что последние слова деда явились для него полной неожиданностью.

- А милиция в следующий раз. Ну ладно, засиделся я с тобой. Завтра Людочка приедет, хочу встретить. Поезд в 7 утра. Ты знаешь, что это за человек? Теперь таких не делают. – И дед снова начал разговор, будто забыл, что только что собирался уходить. – Вот знаешь, кому она все это завещала? - обвел он рукой вокруг, указывая на квартиру. – Одному своему ученику. Я говорю, Люда, почему же не в музей или церковь? А вот, говорит, пусть помучается. Я тогда не понял ее слов. Думаю, всем бы такие мучения. А после стало доходить и до меня. Ведь если есть у человека хоть капля совести, как принять от постороннего такой щедрый подарок, не став при этом добрее к другим, как и к нему сейчас добры были? А если нет ни капли совести, то после такого жеста должна появиться эта купля. И может, ради этой капли не жаль всего этого. А? Кто еще на такое способен? Да, можно сказать, что, мол, одна она осталась, и квартира все равно бы государству отошла. Подруги ее здешние тоже умерли. Мне? Так у меня вон за стенкой квартира. Мне хватит. Но по тому, как она сказала «Пусть помучается», я тогда и понял, что, видно, не самому правильному человеку желает она подарок такой сделать. Дает шанс исправиться. Да ему же и все иконы отписала. Казалось бы, что за кощунство – не известно на кого такие святыни оставлять. А все же нет, видать, тонкий расчет был у старухи. Значит, верит, что не пропадут. Верит, что пропащий, но не настолько, чтобы чувствами людей торговать. Ведь это с виду доска с картонкой, а за каждой такой досочкой – судьбы не одного поколения. Скольких людей вернули они к жизни. Сколько матерей и жен, благодаря своим молитвам, дождались с войны своих сыновей и мужей. Нет, эти дощечки живей нас с тобой. И ими торговать, все равно, что людьми торговать. – Э, ты чего? Побелел, как генеральская портянка? Да ты куда? Забыл, что ли, чего?

Как только дед сказал о завещании, Пашку сразу охватило какое-то странное предчувствие. И чем больше говорил дед, тем невыносимее оно становилось. И наконец он не выдержал и убежал в спальню, чтобы поскорее освободиться от этой навязчивой идеи.

Он даже не услышал, как подошел дед и молча сел рядом на кровать.

- Ты, что ли? – кивнул дед на завещание.

- А так разве бывает?

- Бывает и хуже.