Утро получилось безрадостное. Я фигово спал и проснулся как поколоченный. Не хотелось бы начинать день с таких для себя новостей, но, кажется, я тоже подцепил гадость. Или не «подцепил», а какое-нибудь другое слово, если она не передается от человека к человеку. Ее называют «чумой нашего века», но нас хлебом не корми -- дай назвать что-нибудь чумой. На самом деле, на чуму вообще не похоже, потому что многие живут с этой штукой долгие годы. Фишка в том, что ты не чувствуешь ничего особенного; даже легкого недомогания можешь не ощущать, но твой организм испытывает дикую боль. Мозг ничего не фиксирует — мозгу хрен по деревне, а вот организм может даже отбросить коньки от болевого шока. Некоторые чувствуют легкое головокружение, а большинство -- вообще ничего.Ты даже не поймешь, в чем дело. Сидишь, смотришь телевизор — и хоп, все погасло.

Конечно, ничего уж трагического обычно не происходит. Если боль не будет слишком уж сильной и шок не наступит, то главное — кушать витамины, не перенапрягаться, и все будет хорошо. Говорят, особенно помогает витамин Эйч.

Я встал и пошел на кухню жарить блинчики на завтрак. Тем и был занят, когда мне позвонил коллега и сказал:

— Я тебя поздравляю, Акульи Зубы в городе.

— Ай как хорошо, — ответил я.

По большому счету эта барышня должна быть мне признательна, потому что я стал первым эпизодом ее криминальной карьеры. Можно сказать, в люди вывел. И это если не считать нулевых эпизодов, имевших место в те времена, когда мы учились в одном классе.

Многие люди говорили мне: перестань. Наверное, в школе ты был к ней несправедлив. Не думаю. Десять лет подряд носить на спине бумажку с надписью «пни меня» — это, наверное, здорово, но я почему-то не оценил. Учителя говорили «чего ты обижаешься, она так выражает свою симпатию» — идите в жопу, так и не сказал я им, со своей симпатией; если это у нее симпатия, я страшусь предположить, как будет выглядеть легкая неприязнь! Когда-нибудь пробовали снять со спины бумажку? Условия задачи: рубашку снимать нельзя. Ничего не стоит сделаться посмешищем всего класса.

Девчонок она держала в кулаке. Те, кто ее не слушались, подвергались разнообразным интересным экзекуциям. Сам видел, как из женского туалета уборщица выметала клочья выдранных волос. По одной все были у нее в кулаке, стоило только кому-нибудь поднять голову, против нее объединялись все остальные под предводительством Акульих Зубов. До сих пор не понимаю, почему барышни не могли объединиться и навалять стерве сообща, но, видать, на то я и не баба. Что касается пацанов, ими она манипулировала вообще без проблем с помощью пацанского лидера -- как то часто бывает, пацанским лидером был Жиртрест. Он славился весовой категорией и знанием слов армейского лексикона. Я о нем кое-что знаю. С возрастом он не стал стройнее, но зато очень рано завел ребенка. Надеюсь, он делал его не в миссионерской позе.

А я был тем непременным персонажем, которого называют субдоминантом или трикстером. Я не мог и не хотел быть в стае, не уважал доминантного Жиртреста и не подчинялся Акульим Зубам. Жиртрест за все что время, что мы просидели на расстоянии вытянутой руки, наверное, миллион раз сказал "Все, я тебя убью". Как видите, кишка у него оказалась тонка. А вот Акульи Зубы не могла мне простить моего неподчинения.

Как-то раз я вышел из себя, когда она изводила меня прилюдно, и набросился на нее, и уже почти достал — мне и нужно-то было немного, просто схватить ее сзади за шею и несколько раз, коротко, но сильно, ударить о стену. Если правильно рассчитать угол удара, ее носовые хрящи сломались бы и проткнули мозг. Несколько дней в коме, и все, я бы дальше мог жить как белый человек. Сейчас бы уже был на свободе. Но у меня на руках повисли двое учителей, и я так до нее и не добрался.

Она думала, что рано или поздно она меня сломает.

Я поддел блинчик лопаткой и перевернул — опять они выходят какие-то резиновые.

После школы она хотела поступать в престижный столичный вуз — журналистика, экономика, все в таком роде. И какая-то дрянь проговорилась ей, что у меня в столице есть комната в коммуналке. Она решила, что должна заставить меня поселить ее там бесплатно. Это и был ее первый по-настоящему криминальный эпизод. В вокзальной столовке я заказал немного пива, у пива был какой-то странный вкус. Или не было странного вкуса — не помню. Потом черный провал, потом я — в своей коммуналке, примотанный к раскладушке скотчем. Она развешивает свои шмотки в моем шкафу и говорит: тебе лучше согласиться на все добровольно. Ты же знаешь, что я тебя все равно своего добьюсь. Но тебе будет очень-очень плохо, честное слово.

На второй день она говорила: будет прикольно, если ты здесь сдохнешь. О тебе ведь даже никто переживать особо не будет. Ну кому ты нужен. Ты думаешь, что ты особенный. Ничего подобного. Это я особенная.

Я бы мог сказать ей (де факто не мог: у меня был заклеен рот), что она сумасшедшая. Не потому что пытается захватить чужую квартиру, связав хозяина скотчем и вымогая у него подпись под договором, — это как раз нормальный способ приобретения первичного капитала, — а потому что пытается проделать этот трюк со мной. Я десять лет был привязан к ней, сучке, школьным расписанием, и ничего — вытерпел. Значит, и теперь потерплю.

Я пролежал таким макаром восемь дней, но так ничего и не подписал. Вечером восьмого дня прорвало трубу, от соседей пришел сантехник, взлом дверь, а Акульи Зубы смылась. Я некоторое время лечился от дистрофии, но сейчас я в полном порядке.

В то время, раз уж у меня образовались восемь свободных дней, я поразмыслил, кем хочу стать. Ранее я думал о юридическом или экономическом образовании, в крайнем случае — об архитектуре, чтобы не быть хуже других прочих и чтобы отъебались родители — но тут, после такого долгого и напряженного размышления, я понял: не хочу быть двадцать пятым юристом с конца. Нужно использовать те преимущества, которые дает природа. Самый главный мой талант — я классно умею терпеть боль. Страх. Отчаяние. В драке больше ничего и не нужно. Получаешь по морде — падаешь — встаешь. Чистая сила воли. Очень легко научиться. Ни у кого не получается. Сама шкура начинает бояться, мы же как животные. Надо совершенно не учиться на своих ошибках, вот в чем штука — и тогда будешь лучшим бойцом на свете.

Акульи Зубы говорила мне, когда уходила: попробуй только нажаловаться. Ты пожалеешь вообще, что жив остался. Ты понял меня? Я совершенно не шучу.

Да разумеется. Как только я встал на ноги, тут же пошел в милицию и накатал заяву . Некоторое время она скрывалась, но я нашел ее сам, привел тепленькую. Мог бы тогда и убить своими руками. Меня бы даже не поймали. Но -- духу не хватило. Или я убедил себя насчет прощения, будто бы это прикольно. Страшная глупость, не повторяйте моей ошибки. Ей было на тот момент семнадцать (мне — шестнадцать). Она отсидела восемь месяцев в колонии для несовершеннолетних и вышла.

Сейчас я работаю охранником. Мои одноклассники в большинстве своем добились большего, я в курсе; но мне наплевать. Так, теперь мои мысли были заняты работой предстоящего дня. Не всякий человек может похвастаться, что его мысли заняты полезной работой. В город приехала выставка произведений искусства из жемчуга. Меня нанял хозяин инсталляции «Две жемчужины». Нетрудно догадаться, она представляет собой две жемчужины.

Приятная работа. Будет много коллег. В своей среде я почти со всеми поддерживаю ровные приятельские отношения. Я не рассказывал? Я душка. У меня обаятельная улыбка. Я же за годы работы специально для этого ни одного зуба не потерял.

Я доел блинчики, черт бы их драл, сполоснул руки, надел кремовую рубашку и более новый костюм. Я зорко слежу за тем, дешевле ли каждый мой последующий костюм каждого предыдущего. Обычно я отмечал неуклонный рост, но в этом случае должен признаться: мой нынешний более новый дешевле более старого даже без учета инфляции. Утешаюсь тем, что мне сделали на него большую скидку, но и глаза у меня тоже есть: более старый сидит гораздо непринужденнее, а в новом у меня всегда немного поддернутые плечи. Зато он необычной расцветки: темно-винный. Похоже на венозную кровь.

Как раз во время выборов галстука мне позвонил еще один коллега и сказал, что есть возможность подхалтурить. Я не стал отказываться. Деньги — это клево. К тому же он сказал, что работа очень простая: параллельно с выставкой, на которую я уже ангажирован, в город приезжает один довольно знаменитый товарищ; его можно было бы назвать певичкой, но поскольку он мужик, то и определение ему подобрать трудно. С ним и проблем быть не должно: он не общественный деятель, вряд ли кто-то захочет бить ему морду. Сумасшедших поклонниц у него вроде бы нет. О таких вещах принято сообщать заранее. Я тут же вспомнил про свою сумасшедшую поклонницу. Акульи Зубы, да акульи зубы — зазубренные и растут немного внутрь, так что акула, может, была бы и рада отцепиться от того, что схватила своими зубами, но не может. У нее что-то вроде навязчивого невроза, она не сможет от меня отстать, даже если захочет. Бедная девочка, пустить бы ей скорее пулю между глаз.

Я знаю, в нашем бизнесе есть те, кто болеют за меня, а есть те, кто за нее. Это нормально.

Я вышел из дома; была страшная гроза, с самого утра без просвета. Зонту постоянно делалось плохо.

В музей я пришел за час до открытия, поговорил с ребятами, которые охраняли инсталляцию в дороге. Они рассказали, что местным психам и кому бы то ни было еще мои две жемчужины точно на черта не сдались, рядом лежат вещицы и получше. Гвоздь программы, говорят, искусственный перл в виде чего-то там неприличного. Показали. Втыкал на него минут семь, но так и не понял, в чем там дело.

— А что такого-то? — говорю.

Все ржут.

— Да, — говорят, — редко же ты с барышнями.

— Так я, — говорю, — не редко, но ведь не глазом же.

Выпили кофе, посмотрели маленький телевизор для персонала.

«Новый шаг в изучении синдрома обезболивания. Установлено несколько очагов распространения заболевания. Они выделены на карте красным цветом».Мы все внимательно посмотрели в телевизор. Бинго. Наш город практически в эпицентре. Мы же везучие. Но мы не такие, которые паникуют. Например, у меня все родственники, которые проходили обследование, -- все обнаружили у себя эту радость. И ничего, живут. Только одна очень пожилая дедушкина родственница умерла, но ей, я думаю, было все равно — не синдром, так могла пневмонию подхватить или сломать шейку бедра.

«Сторонники теории вирусного заражения считают это доводом в свою пользу. Побеседовать на эту тему мы пригласили в студию профессора…»

— А кажется, у меня тоже теперь эта фигня, — сказал я неожиданно. Все сразу так обернулись.

— Да ладно, наверное, ничего страшного. У тебя морда такая нормальная, красная, — сказал один.

— Водка от этого вроде бы хорошо помогает. Я серьезно, там вырабатывается какой-то гормон, и все такое.

— А вот Сашку знаешь? У него то же самое. И ничего, все в порядке.

— Да я не парюсь, — ответил я, — у меня все родственники болеют, и что. Меня больше парит, что если эти с вирусной теорией будут гнать волну, — знаете, во что это все может вылиться? Начнут всех проверять, при приеме на работу, и все такое. Потом вообще к стенке ставить будут.

Всем сразу очень понравилась идея насчет стенки.— Да, — сказали все сразу, — это гадство. Этого никак нельзя допускать. Вот взять этого профессора, и в морду, в морду.

Я не знаю, действительно ли у меня был приступ, -- но черт побери, я имею такое же право на эту болезнь, как и все остальные. Симптомы видны только со стороны. Человек бледнеет, зрачки расширяются, — одним словом, чуть-чуть, но заметно. А самому о себе никогда нельзя сказать, был приступ или нет. Так что я о своей болезни без обследования наверняка узнаю только когда помру — на меня обращать внимание некому.

Полдня я загорал в музее. Маячил туда-сюда перед своей инсталляцией, смотрел направо-налево. В моем более новом костюме можно выглядеть хорошо, только прогуливаясь туда-сюда, заложив руки за спину. Поднимешь руку поправить галстук — и все, выглядишь как дурак. Или остановишься — через пять минут тот же эффект. Надо успокоиться, а то еще немного, и я, обезумев, начну сдирать его с себя как Геракл перед кончиной. Я посмотрел на часы. Скоро придется ненадолго смыться. Охраны в музее и без меня полно, к тому же я много раз так делал — ничего страшного не произойдет. Я легко-легко, как лань, сбежал вниз по ступенькам — никому не надо обращать внимание на то, что меня здесь временно не будет, — выскользнул весь на улицу, поймал такси.

Через полчаса к музею подъехала друга тачка, из нее вышла девушка. Она вошла, пробежалась везде — у нее была очень энергичная походка — забежала в подсобку, вышла с двумя рабочими, они для нее сняли стекло с сигнализацией. Девушка вынула жемчужины, положила их в сумку. Рабочие прилаживали стекло обратно на стенд, а она уже развернулась и пошла вниз. Один из охранников из другого конца залы обратил внимание на происходящее, подошел, потрогал за плечо:

— Это вы тут что делаете?

— Нам от владельцев сказали.

— Точно от владельцев?

— Ну, точно.

Выходя из музея, девушка подошла к малышке по связям с общественностью, которая встречала гостей вернисажа.

— У вас тут есть один секьюрити, выглядит буквально лет на шестнадцать. Сегодня он пришел в бордовом костюме.

— Да, Миша, я его знаю.

— Вот, передайте ему, пожалуйста, когда вернется, чтобы проверил свой стенд. Спасибо.

И девушка ушла.

 

Тем временем я пас своего дополнительного клиента. Мне предстояло пережить вместе с ним пресс-конференцию и поход в ресторан — эти эпизоды организаторы посчитали наиболее опасными.

Прессуху мы перенесли хорошо. Клиент был паинькой, не лез лобызаться в толпу, а большего от него и не требовалось. Но ресторан…

В отечественной телохранительской традиции нет единого мнения, имеет ли право сотрудник пожрать при исполнении. Одни говорят, что человек во время еды более уязвим, другие уверены, что скорее он уязвим без еды. Я склонен придерживаться второй версии. Ни одного охранника еще не застрелили с ложкой во рту, а вот от желудочных кровотечений наши мрут как тараканы. Однако в этот раз клиент не оставил мне выбора: он обедал в слишком дорогом ресторане. После музейного кофе с галетами ранним утром у меня маковой росинки во рту не было. А клиент жрал как пел. Перед ним поставили вначале закуску — гигантский салат. Просто гигантский. Обычный «Цезарь», но большой. Океан «Цезаря». Я смотрел на этот океан и все время кренился на левый бок, потому что желудок вело как отсиженную ногу. Передо мной поставили чай с крендельком — распоряжение продюсера. В рот ебал я вашего продюсера. Где вы видели здорового мужика, которого в середине долгого рабочего дня заинтересует ваш гребаный чай.

Клиент посмотрел на меня. Очень нехорошо. По-доброму, с участием.

— Мне кажется, вы проголодались, — сказал он.

— Отнюдь. Я совершенно не хочу есть, — ответил я ровно, на одной ноте.

Только попробуй использовать покровительственный тон. Только попробуй. Я сам себе хозяин и знаю, когда мне жрать, а когда не жрать.

— Я все понимаю. Для вас здесь немного дороговато, да?

Начинается. Не смей этого делать, чмо. «Так и быть голубчик, можете доесть за мной». Нет уж. Такого не будет.

— Полная ерунда, я каждый день здесь обедаю.

Он смотрел довольно лукаво (ладно тебе, парень, это будет нашим общим секретом), а я, надо думать — безо всякого выражения. Но точно в глаза. И тут впервые в жизни увидел, как у человека резко расширяются зрачки — на серых глазах это было отчетливо видно. Значит, он тоже болеет. Вот так так.

— Сам я бы здесь тоже не стал обедать, — извиняющимся тоном сказал он, — но ведь все в рейдере, все бесплатно. Почему бы не поесть. Я могу заказать каждого блюда по две порции, это договором не запрещено.

Я ни бровью не шевельнул, ни уголков губ не приподнял. Как будто бы он молчал. Дождался, пока он договорит, вежливо улыбнулся.

— Спасибо, я абсолютно не голоден.

Он потер глаза. Наверное, видеть стал немного нечетко — еще бы, у него радужки почти совсем исчезли, как у нарика.

— Да ладно вам. После такой прессухи кто угодно проголодается. Это же в моих интересах. Как это говорят — «в интересах моей безопасности»?

Это прозвучало забавно, и я сказал «гы», но тут же сам себя одернул — ну «в интересах безопасности», и что смешного? Конечно, обхохочешься. Убери эту тарелку, придурок. Убери от меня консоме, я не люблю консоме. И тарелку пирожков убери.

— Перестаньте, пожалуйста, — сказал я сквозь зубы.

Он прикрыл глаза — упрямый чел, прямо как я, сейчас попробует меня доломать с пятого захода. Внезапно у него изменился ритм дыхания — я очень хорошо слышу такие вещи. Приступ идет в гору. Тогда я молча пододвинул к себе тарелку и взялся жрать. Мягкий супчик поверх гастрита пошел хорошо. Пирожки были хорошие и теплые, но величиной с женский кулачок, так что я съел пять. Если он окочурится до того, как я сдам дежурство, то день у меня выдастся довольно неприятный и хлопотный, так хоть поем.

Но клиента вроде бы попустило, серая окаемка в глазах появилась, морда порозовела. Хорошо.

Однако тут я сам чуть не задохнулся от возмущения. Купился на тарелку супа! Проникся! Рассимпатизировался! Да что такого хорошего мне сделал этот человек? Угостил чужой жратвой? Ему это вышло дешевле, чем мне — высморкаться в одноразовый платочек, а я уже прихожу от него в восторг: ах, какой хороший парень, ах как он там себя чувствует, ах, не склеил бы он ласт. Ну и пускай склеит — это будет не моя проблема, а его терапевта. Моя проблема — чтобы его не застрелили. Я должен думать наоборот: да, пусть он побыстрее двинет кони, пусть он немедленно это сделает, потому что тогда моя работа будет выполнена и никакой отморозок с ножиком или пистолетиком уже не сумеет ее испохабить.

Суп я продолжил есть остервенело и мрачно. Всякий раз, когда поднимал глаза, сталкивался взглядом с клиентом. У, рыло. Накормил голодного, да? Вот лыбится-то, будто сам этот суп варил. Лыбься, лыбься…

Я впервые увидел вблизи, как человеку становится плохо. Обычно жертв эпидемии видишь на улице, причем в тот момент, когда все заканчивается, когда они уже падают. Им уже не плохо, им уже в самый раз. А когда людям плохо, почти никто не знает. Сам человек не знает, что ему плохо. Разве кому-то надо сторожить, хорошо человеку или плохо? Никому не надо. А это вон как интересно. Зрачок расползается мгновенно, как будто чернилами капнули. В школе про меня часто говорили, что у меня нехорошие черные глаза, хотя они у меня нормального, обычного цвета. Может быть, на самом деле я болен с детства? Конечно, в те времена никакой эпидемии еще не было. Люди даже представить не могли, что вдруг появится такая болезнь. Я бы мог быть первым заболевшим на земле. Но откуда я мог это знать -- ведь новую болезнь еще не разрекламировали СМИ. СМИ в то время рекламировали трудности переходного возраста. "Подростки мучаются от ненависти к себе, из-за чего становятся вредными и неуправляемыми". Я с нетерпением ждал, когда эта штука у меня наступит, но, кажется, все-таки пропустил. Как бы мы без СМИ вообще понимали, что с нами происходит? Представляю, -- в те времена, когда люди только-только появились из глины, проблема протовоестественного появления на свет новых людей из чьего-нибудь живота наверняка вызывала живейший общественный интерес. Никто не знает, на кого следующего падет выбор этой жуткой болезни. Так и вижу, как какой-нибудь первобытный мужик сидел и трясся: господи, пусть следующим буду не я, только я, господи!

Потом второе. Потом кофе. Мне надо было не размякнуть после сытного обеда — все-таки я на работе, и впереди — самая ответственная ее часть: проводить клиента по всем переходам ресторана до выхода и посадить в машину. Дальше моя зона ответственности заканчивалась, можно было выдохнуть, ловить такси и возвращаться к жемчугу.

Он следовал за мной, я шел на полшага впереди и не мог отделаться от ублюдочного чувства симпатии. Так не пойдет. Надо вообразить себе, будто он бьет меня в морду. К людям надо относиться с нормальным предубеждением. Надо от них всего ждать.

Он не успел затормозить и натолкнулся на меня плечом, потому что я встал как столб и несколько секунд никак не мог продышаться. В горле, прямо промеж гланд, образовался как будто бы пластмассовый шарик, который катался от мягкого неба к голосовым связкам и ни туда, ни сюда. Похоже на те феерические ощущения, какие бывают, если выбьют кадык. Ну, я через всякое проходил, поэтому грамотно расслабился, привалился к стене и несколько раз сглотнул. В общем — помогло. Я напоследок откашлялся немного, поднес руку к лицу вытереть губы — и увидел, что на каждом пальце моей правой руки висит капелька крови. Кончики пальцев пощипывало. В чем дело? Не мог же я порезаться. Нечем было — не пирожком ведь. Посмотрел на левую руку — та же история. Первым делом я подумал — не заляпать бы чего. Интерьер кругом белый и штукатурка венецианская, а передо мной уже стоял клиент с носовым платком и ловил мои лапы, чтобы убрать с них кровь. Он, блядь такая, выглядел встревоженным.

— Вы себя лучше чувствуете? Вы давно болеете?

Успокойся, нельзя бить клиента.

— Не знаю. Я не обследовался.

— Я за вас боюсь. Ужасный приступ, я о таком раньше даже не слышал. Вы очень крепкий человек, но вам надо последить за здоровьем. Вам бы работу поспокойнее.

Отлично. Хотел по морде — пожалуйста. Я для него, видите ли, недостаточно хорош как охранник. Я профнепригоден. Мне надо искать другую работу. Спасибо, парень. Я как раз думал — как бы избавиться от иллюзий на твой счет.

— Я обязательно учту ваше пожелание. Надеюсь, вы не возражаете, если я вас все-таки провожу до машины.

— Не обижааайтесь, — сказал он выразительно.

Ха-ха, вот сейчас взял и перестал. Как же. Я это до конца жизни буду помнить. Но зато теперь мне снова легко и спокойно, потому что если бы ты оказался хорошим человеком, мне пришлось бы пересматривать картину мира, но теперь я вижу, что все в порядке, мне не придется этого делать.

 

Я вернулся в музей так же, как входил -- с черного хода, чтобы не афишировать своего отсутствия. Возле моего стенда крутились рабочие.

-- Так, вы что здесь делаете? -- спросил я их и тут же осекся, когда один из них отошел, и я увидел стенд насквозь. -- Куда она пошла? -- тут же оборвавшимся голосом спросил я. Рабочие собирались махнуть рукой в сторону лестницы и уже начали говорить "только что ушла", когда я сам посмотрел в ту сторону и за посторонними вернисажными шумами очень четко услышал, как она спускается по чугунным ступенькам. У нее всегда была необычная походка, как ритм в венском вальсе: один шаг из трех-четырех звучит более отчетливо, как будто она со злостью бьет каблуком в пол.

-- Блондинка, перехват на выходе, -- крикнул я и кинулся к лестнице. Я услышал, как парень, который смотрел за залом в целом, поднял рацию и сказал: "Максим, перехватывай на выходе блондинку. Максим, почему ты не на выходе?!" Значит, охранника она подъела. Я бежал вниз, прыгал через четыре ступеньки; она услышала меня и тоже бросилась бежать -- я слышал это. В определенный момент мне даже удалось увидеть ее голову, ее чертову белобрысую башку. Я ее как будто сфотографировал -- прилизанная соломенно-желтая голова, и волосы забраны в хвост зеленой матерчатой штукой. Она как будто даже в этой мелочи издевалась надо мной: "Запоминай: у меня зеленые глаза. Зеленые".

На первом этаже я увидел только как ее дьявольское змеиное тело выскользнуло в дверь, дождь приподнялся и опустился за ней. первое о чем я подумал -- завернуть спину пиджака на голову и кинуться за ней, но потом сказал себе: остановись. Она много раз убегала от тбя в школе. Разве ты ее хоть раз догнал? Остановись и подумай, ты обязан остановиться и подумать. Если она знала, что днем меня не будет в музее, значит, она знала, где я. Значит, можно назвать по крайней мере одного человека, для которого она сегодня так же опасна, как и для меня.

Я взял зонтик из гардероба, раскрыл его и вышел в дождь, который стал конкретным ливнем, но от этого не перестал быть очень холодным.

Возле концертного зала я вышел из такси и увидел рядом еще одно. Своему велел уебывать, а к тому, который ждал, подошел, запихал ему в форточку пятихатку и начал канючить:

-- Командир, никуда не уезжай, пока я не выйду, от меня баба сбежала, понимаешь?

Тот радостно закивал кепкой:

-- Понимаю!

Командиры -- они тупые.

Я побежал внутрь. не знаю, как она прошла местную охрану и много ли ей на это понадобилось времени, но я забежал напролом через главный вход, прошмыгнул через сцену и попер прямо в гримерки. Меня догнал какой-то коллега:

-- Куда торопимся?

-- Туда. Все нормально, он меня ждет, -- сказал я через вздох -- почему-то очень устал бежать, -- если мне туда самому нельзя, скажи ему, пожалуйста, что я пришел.

-- Как представить?

-- Скажи "пирожки". А спросит, какие -- скажи "маленькие".

-- Больной. Ну ладно, у дверей, в коридоре подождешь. Пойдет?

-- С удовольствием.

-- Только напрямую не ломить, пройди через четвертый этаж, над сценой, и по другой лестнице спустишься, ладно?

-- Легко.

Я повернулся к нему спиной и побежал обратно. Заметил, что у меня с пальцев опять капает кровь. Она меня уже задолбала. Но я ни в какую дугу не боялся, что умру. Если я все-таки первый заболевший на земле, самый первый, то чего мне бояться? Столько человек уже умерло, что об этом сняли несколько документальных фильмов с мировыми звездами в главных ролях. Да пошли они все. В моем организме ей, этой дряни, хорошо. Она порождает новые формы и степени совершенно незамечаемая, она восходит от обычной сильной и невыносимой через адскую и зубодробительную к неопознаваемой, переходящей в новое качество, молочно-белой и затягивающей мозг непрозрачной пленкой и сверхи, и справа, и со всех других сторон. Я добежал до железного мостика с софитами, проходящего над сценой, и на три секунды встал на нем, согнувшись в три погибели, потому что мне в тот момент показалось, что воздуху так будет легче протискиваться в легкие или чем я там теперь дышу. Мне казалось, я дышу какой-нибудь неподходящей ерундой вроде селезенки. А она сопротивляется, кричит "вы что, меня совсем другому пять лет учили в университете, я буду жаловаться в комиссию по трудовым спорам".

-- Попробуй только, -- сказал я, разогнулся и побежал дальше.

Возле гримерок я притормозил, стирая кровь с лица. Бог знает, откуда она взялась, но она капала на рубашку. Выглянул коллега, сказал:

-- Действительно все хорошо, заходи.

Он засунулся обратно в гримерку, из гримерки вышел мой дневной клиент, и в то же самое время со стороны служебного входа, вертушки, зашла Акульи Зубы. У нее в руке был небольшой шприц. Таким, видимо, она представляла себя идеальное убийство за кулисами. Кто приблизится к клиенту первым -- она или я? Я успею выбить у нее шприц и размазать ее мозги по стенке? Не знаю, честно говоря. Я упал, на том все и кончилось.